Н. В. Успенский[править]
Из дневника неизвестного[править]
Успенский Н. В. Издалека и вблизи: Избр. повести и рассказы / Сост., вступ. ст. и примеч. С. И. Чупринина. — М.: Сов. Россия, 1986. (Сел. б-ка Нечерноземья).
Май… В деревню, в деревню! Пора вздохнуть на просторе. Я рассчитывал прожить в деревне, сколько возможно, сняв квартиру у какого-нибудь крестьянина. Въехавши в одно село, я попросил ямщика остановиться у первой хаты. Ко мне вышел мужик; я поклонился ему и спросил:
— Не могу ли я у вас нанять квартиру?
— Не знаю, родной: у нас есть холодная изба, да понравится ли вам? Вы чьи?
— Я из Петербурга. Я не занимаю никакой должности. Мне хотелось пожить в деревне.
Мужик пригласил меня в избу, наполненную кадушками, пенькою и разным тряпьем.
— Мне нравится эта комната, — сказал я, — позвольте мне ее занять.
Бабы начали выбирать из избы рухлядь. Со мной был самовар, который вскоре шумел на столе.
На другой день я познакомился с семейством хозяина. Изба была набита поросятами и ползающими детьми.
К вечеру я собрал в деревне до десяти мальчиков и открыл в своей квартире школу.
Недавно был в одной крестьянской избе: толковали о работе, пряли, ссорились. Все семейство упрекало друг друга, кто сколько поел хлеба; одна больная баба стонала на полатях; парень говорил своей матери-старухе, что нет денег на подушное; старуха говорила, что хлеб на исходе. И это, вероятно, идет каждый день!..
Июнь… В наших окрестностях живет следующая барыня. Дом ее с заглохшим садом, покосившимися столбами на подъездах и разбитыми рамами.
Барыня ходит в кацавейке. У ней есть дочь лет двадцати пяти, некрасивая собою; она ничего не читает, больше сидит в девичьей — играет в носы и вслушивается, не звенит ли колокольчик на улице?
В кабинете барыни груды холстов, намычек, картофелю. Здесь барыня ведет разные сметы по имению или штопает чулки и поглядывает, не идет ли на ее огород чья-нибудь корова. Заметки свои она не бережет, и мне раз пришлось прочитать из них следующее:
«…За 18… год. Август, сентябрь.
Ермолай Антонов: восемь человек семьи, одна корова (пятого августа отелилась); десять кур, два петуха (один из них похож на индюшку). Ржи восемь копен, гречиху поел осенью; хохлатая курица непокойна — летает на мои огурцы; корова бывает в моем коноплянике…»
Однажды я разговорился с дочерью барыни:
— Читатете ли вы? — спросил я.
— Нет-с, у нас книг нет…
— Любите ли вы природу?
Она молчала. Молчание продолжалось долго. Наконец, она принесла свой альбом и сказала:
— Вы, вероятно, скоро уедете, напишите мне что-нибудь — на память.
Я взял альбом, исписанный разными руками, и, пока обдумывал, что написать, моим глазам представились следующие заметки:
«Капитан Пряников. Жал руку в саду, уехал на Кавказ… Жду…
Поручик Кошкин. Обедал два раза… усы длинные… Изменил!..
Прапорщик Огнев. Много пьет… подает надежды…
Поручик Иголкин. Нет надежды…»
В проливные дожди в разбитые окна барского дома гудит ветер. Барышня кутается в ватное пальто; барыня перебирает мешки и тоже зевает. Но иногда, несмотря на дождь, барыня отправляется куда-нибудь на таратайке и привозит целый воз моркови, репы, и все в доме оживает.
Иногда несколько горничных вбегают к барыне и кричат:
— Барыня! офицер едет!
— Офицер едет! — вскоре раздается по всему дому.
— М-ского полка… второй дивизии — прапорщик Метелкин, — говорит офицер.
— Вы, вероятно, с нами откушаете? — спрашивает барыня.
— С удовольствием, — отвечает офицер, — и все садятся за стол.
— Ваша деревня очень живописна, — говорит офицер, проглатывая кусок.
— Да-с…
Раздается звон колокольчика, и через минуту является другой запыленный офицер.
— Второго N-ского пехотного батальона — прапорщик Мочалкин!
— Не угодно ли вам с нами откушать?
Мочалкин садится за стол и проворно набрасывает на колена салфетку.
— Вы, должно быть, из Петербурга? — спрашивает хозяйка.
— Нет, из Москвы, — сухо говорит офицер, осушая рюмку водки.
— Не взыщите! — говорит хозяйка. Все поднимаются.
Новый гость подходит к углу и начинает подвязывать саблю.
— Как, вы уже отправляетесь? — спрашивает дочь барыни.
— Поспешаю догонять товарищей.
Вскоре звенит колокольчик.
— Вы не танцуете? — спрашивает барышня оставшегося офицера.
— Нет, я сейчас уезжаю…
— По крайней мере, — просит грустным тоном барышня, — напишите мне что-нибудь в альбом.
Она приносит альбом, и офицер пишет:
Для любви одной природа
Нас на свет произвела.
Он подвязывает саблю и тоже уезжает…
Никуда не езжу; ученики все читают. Сегодня был у меня становой по поводу моей школы.
— Вы не имеете права основывать школ, — говорил он, — покажите мне предписание.
— Но ведь учат же грамоте сельские дьячки?
— Да, — сказал становой, — но эти учителя, кроме псалтыря, ничего не смыслят… Вы упускаете из виду наши высшие соображения…
Пришлось помочь одному семейству, где вопияло зло из-за рубля.
Был в поле; пахал мужик… вились кое-где вороны… все было грустно, одиноко вблизи стоял дремучий лес, какая-то тихая жалость от песней шумевших деревьев. О чем говоришь ты, прекрасный лес? или плачешь ты? Но он все шумит, никому ничего не говоря; героев ли ты каких оплакиваешь, или всю нашу родную сторону?
В наших окрестностях живут следующие три сестры девицы.
Утро. Девицы в белых пеньюарах сидят и зевают: одна держит роман и посматривает на себя в зеркальцо; другая смотрит в окно; а третья лежит на диване, подложив руки под голову. Лакей с угрюмым лицом стоит у двери и говорит:
— К чаю пожалуйте.
— Не отправиться ли нам сегодня за клубникой? — лениво говорит одна.
Другая декламирует:
— Куда же девался поручик Астафьев? — спрашивает третья.
Лакей отвечает:
— Астафьев на Кавказ давно уехали.
— От кого ты слышал?
— Это верно, сударыня…
Длится молчание. Горничная приносит газеты.
— Вечная скука!.. пишут о хлебных ввозах…, о торфе…
Одна закуривает папироску и говорит, пуская дым:
Тихо шуршат листы по комнате…
— К чаю пожалуйте! — нетерпеливо говорит лакей.
После чаю девицы все в саду. Одна сидит на скамейке, потягивается и говорит как бы про себя:
— Ах, теперь бог знает куда уехала бы… в Италию… в Швейцарию. Отчего это к нам никто не едет? — Она задумывается и поет: «Спи, ангел мой, спи, бог с тобой».
Другая идет по аллее, щелкая листьями. Появляется мать.
— Maman! вы читали «Le Nord»?
— Особенного ничего…-- говорит мать и уходит.
— Кушать пожалуйте! — говорит лакей.
— Итак, он не воротится, — тихо рассуждает третья, гуляя по дорожке. — Отчего грозы так давно нет? хочется грозы. Антон! пришли мне стакан воды. (Она садится.) Какая тишина!..
— Какая это у тебя книга, ma shere?[1]
— Все «Маркиз»…
По саду щебещат птицы, повсюду райская тишина…
— Что ж это никто не едет? — повторяет одна.
— Барыня гневаться изволят, — замечает лакей.
Завтрак идет так: девицы не садятся за стол; они продолжают гулять по комнатам, изредка подходя к столу и дотрогиваясь вилкой до маленького кусочка, который потом несъеденным лежит где-нибудь на окне.
После завтрака девицы в платьях находятся в своей комнате: кто над кроватью, кто над стулом читает. Одна сидит в креслах, положив ноги на ближайший стул.
Упорное молчание, только на улице ревет корова.
— Кушать пожалуйте! — говорит лакей.
Все молчат. Лакей пожимает плечами.
— Дай мне карандаш…-- тихо говорит одна; другая молча дает…
— Вот седьмую страницу перевертываю и сама не знаю, что я прочитала, — говорит третья с глубоким вздохом.
— Ах, какая скука!.. у меня ужасно болит голова…-- Она закрывает глаза.
— Оттого, друг мой, что ты нагнувшись читаешь.
— О чем это люди пишут, хлопочут? Не пойму никак…
— Кушать пожалуйте!
— Je vous assure[2], ни прогрессам этим, ни новизнам, при всей доброте души моей, ей-богу, не сочувствую… tout ca m’est bien egal…[3]
— Помилуйте, mon ami[4], кто ж этого не понимает? Да возможно ли в нашем положении это сочувствие? Что для меня такое — грамотность вводится? Негров хотят освободить? дороги, канал какой-нибудь проводят?
— Я, — говорит другая, держа перед собой книгу, — в отношении ко всем этим вещам глуха, слепа и нема.
Продолжает читать. — Настает молчание. Одна говорит, качая ногой:
— Кушать подано!
— Кажется, гром гремит, — с радостью говорят все. — Антон! гром гремит?
— Точно так: туча здоровая валит оттудова. Две подходят к окну; сверкает молния.
— Барышни! — кричит вбежавшая горничная, — какой-то молодой человек приехал.
— Кто? откуда?
— Из Петербурга… Все несутся в зал.
Молодой человек раскланивается; начинаются толки о прогрессе, о Петербурге и пр. …
Июль… Все по-старому… Опять был становой. Везде неурядица; все досадуют на жизнь, провалиться хотят… Чего-то ждут, будто в дорогу сбираются… Каждый день бедность… Кругом все глухо… непробудно…
На днях видел следующую деревенскую сцену: у нашего крыльца стояли две телеги с огромными клетками, в которых сидели куры, индейки и гуси; вокруг клеток были прикреплены деревянные желоба с зернами; птицы кричали и пели. В избе моего хозяина сидел мещанин и спрашивал, не продается ли что? Кто показывал старую рубаху, кто ловил под печкой кур. В избу вошел мужик и сказал, что он продает двух цыплят.
— Поздние? — спросил мещанин.
— Да, молодые.
— А где они у тебя содержались?
— Иногда на дворе, иногда в избе, — сказал мужик.
— Когда ты говоришь в избе, гляди сюда: какая же им должна быть цена? ведь все это издохнуть должно, поколеть?
Мужик был озадачен; хотел что-то говорить, но не мог.
— А вот зипун не купишь ли?.. — спросил он, раскрывая полы своей одежды.
— Ну, не знаю! Это товар-то плёвый!..
Вошла в ветхом армяке старушка и сказала, обратившись к курятнику:
— Не купишь ли, родной, у меня гусыню избеную?..
— Опять избеную! — сказал курятник.
— Только, — начала старуха, — я тебе что хочу сказать: есть у ней порок: раз Ванюша, мой сынок, рубил что-то в избе, а эта гусыня и подвернись… Он ее!
Старуха посмотрела на курятника.
— Голову, что ли, отрубил?
— Сохрани бог! — сказала старуха, — только два переточка отсек…
— Ну, это дурацкая гусыня!.. — воскликнул курятник и вышел на улицу, где встретил большую толпу баб и мужиков; кто держал пеньку, холстину, кто цыплят и уток, кто даже привел теленка.
— Телят я не покупаю: а что этот стоит?
— Что уж дашь…-- говорили ему.
— Маловат больно…
— Ты что ж дашь, значит? Нам вот на подушное…
— Трехрублевый, пожалуй…
— Ермил Андроныч! Этому телку уж год…
— Что там! пустой теленок! — сказал курятник. — Ты послушай меня, ты знаешь, почем ноне скотина?
— Почем?
— Поди спроси на базаре! Ну, вы что?
— Ермил Андроныч! у меня есть свинья.
— Небойсь дорога? — спросил мещанин. — Ты понимаешь человека благородного? Вот как от души, сейчас помереть: неужели ты думаешь, что я нуждаюсь в свинье? Что я такое? Наше ремесло куры? Ладно! веди свинью…
— Ермил Андроныч! не хочешь ли, у меня кобыла есть?
— Постой, — сказал курятник, — ты сообрази: что я, цыган, что ли? Неужели, промышляя курами, я должен нацеплять к своему возу целый табун лошадей?
Вскоре завизжали свиньи, и курятник купил всё. Севши на воз, он сказал:
— Так-то, братцы!
А некоторые из мужиков говорили между собой:
— Куда ж податься-то!..
Я уезжаю… Прощай, деревня!.. Лежи больной… вся надежда на твой организм…
— Прощайте, добрые люди! — сказал я хозяину и его семье.
— Что же ты, родимый, уезжаешь от нас? — заговорила семья.
— Да! живите себе…
— Верно, служба тебя требует?
— Нет, у меня службы нет… Я буду без дела…
Я стоял у притолоки и хотел что-то сказать, но только выговорил:
— Прощайте!
— Прощай, кормилец!
Дорогой пошел дождь; я едва доехал до станции. Я сидел у окна и смотрел вдаль.
На горе стояла мокнувшая деревенька, словно заливавшаяся слезами…
1862