Розанов В. В. Собрание сочинений. Юдаизм. — Статьи и очерки 1898—1901 гг.
М.: Республика; СПб.: Росток, 2009.
ИЗ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ РУССКОГО ПИСАТЕЛЯ[править]
<1899. 24 окт.>
1[править]
Все помешательство нашей эры заключается в расторжении плотского и духовного. Дети: да где же тут кончается дух и начинается тело? Для Фомы Аквинского, для Феофана «кольми паче глупы они перед семинаристом?». А для Бога? А для родителей? А сами в себе? Да это — настоящая музыка,
т. e. дети, музыка в движениях своих, музыка в красоте своей. И поразительна в них совершенная слиянность духа и тела, так сказать, еще не расклеен-- ность оболочки и содержания. Грех и есть это расклеивание, и душа странно темнеет, отставая от тела, отсыхая от тела, уединяясь в себя и становясь одна. Вообще, младенец — загадка и тайна, и я хочу верить, что это святая тайна и святая загадка.
На младенце-то аскетизм и осекается. Он не принял во внимание младенца, и он не принял во внимание семьи (духа ее, света ее); он только понял «плотоугодие» и, поняв это, т. е. ничего не поняв, поставил ограничения, рогатки, загородки.
2[править]
Хорош стих Гёте в «Коринфской невесте»:
Где за веру спор,
Там, как ветром, сор
И любовь, и дружба сметены…
На этих «спорах» и погибла «любовь даже и к врагу». Стали определять «веру» — и сбились. Сон Раскольникова в Сибири: «Ему снилось, что появилось какое-то маленькое насекомое, вроде трихины, и залезая в людей, заражало людей…». Заражало, если хотите, этим жаром «определения веры». «Люди хотели определить, — снилось Раскольникову, — что истина — и не могли; хотели согласиться — и не способны были к соглашению. Пролилась кровь, полилась кровь. И чем больше лилось крови, тем жар спора и жажда истины разгорячалась. Люди пришли к отчаянию и ничего не могли понять…». У Достоевского это хорошо. Он метил на Лебезятникова и других героев новой прессы; но ведь он метил на одно, а вещий его гений мог хватать дальше. Да и сон Раскольникова, исцеляющий и заканчивающий (хоронящий) эру его рационального развития, куда как дальше идет интересов текущей прессы и мелкого политиканства 60-х годов. «Бацилла» споров разрешается кротостью споров. Соня — дитя веры, и погубленное дитя, растоптанное нашей северною цивилизацией. «Спорили… а Соню-то и проглядели, а она тут же, около вас, ходила». Соня и Свидригайлов? Полюсы ли они друг другу? Нет, и опять тут вещий гений Достоевского. Родственное в Соне и Свидригайлове — то, что оба они не суть теоретики (Раскольников). Они суть тело и душа (и оба — погубленные) одного и того же пола в человеке. Будем рассуждать и будем всматриваться. Соня — кротка, кротчайшая из смертных, и вместе — нисколько не безвольна (о, нет!). Но «кротости» нельзя построить умом, кротость есть категория пола. Замечательно, что Раскольников постоянно вспоминал Лизавету: «Она — кроткая». Это Лизавета — солдатка, рожавшая каждый год незаконных детей, за что ее била сестра процентщица.
Она ее била, а Лизавета к ней ходила: «Все-таки сестра, своя кровь». И вот Раскольников все припоминал ее испуганные кроткие глаза, когда она отступала перед поднятым топором и даже рук не догадалась поднять. Вторая Соня, с менее печальною судьбой.
Соня все-таки не пошла бы в Сибирь за девушкою, за подругою, пусть она и имела бы судьбу Раскольникова, характер, ум и душу Раскольникова. Тут… другой пол, нужно же это признать, нужно же иметь мужество увидеть это! Она любила его, т. е. эта кротчайшая и замечательная любовь имеет родником под собою не семинарию, но половую раздвоенность человека. Вот где познается сила библейского глагола: «И к мужу — влечение твое», где указуется простой и натуральный факт неумолчного влечения женщины к мужчине. Пол и половое раздвоение человека потому и могущественны, на него потому и можно надеяться, что он есть сокровище чудес, и между прочим — нравственных. Ничего нет прекраснее любящего человека; ничего нет вернее любящего человека. Все обманет; любовь эта — никогда. Обман начинается, где кончилась любовь; но ведь мы говорим не о «кончилась», ведь начинают «кончать» и «приканчивать» ее другие, и категория «обмана» вся и начинается у них и с них.
3[править]
Иудеи не имеют заповеди любви, а не ссорятся. Мы имеем ее, а поедаем друг друга. Тут странное не в одних нас и не в нашей злой воле: а в том, почему мы не способны и нам не хочется любить. Иногда факт отсутствия в нас любви хочется понять премирно и трансцендентно.
4[править]
«Заповедания» похожи на медали: они висят на человеке, но не суть человек. А законы семени и крови суть человек, и такова именно Моисеева премудрость. Страшен и велик был сей человек и вправе был назвать себя боговидцем.
До чего аскетизм и близость к Богу не имеют между собою ничего общего, видно особенно из одного случая с Моисеем. Он вел уже через пустыню народ (какой момент! какая миссия!); только что дал народу законы, в особенности столь удивительные законы семейного быта; недавно беседовал с Богом; и вот, имея тестя, сестру, брата, двух детей и жену он берет себе… эфиоплянку. Но пусть говорит священный текст, к которому мы ничего не прибавим:
«От Киброт-Гаттаавы двинулся народ в Ассироф и остановился в Ас-- сирофе.
И упрекали Мариам и Аарон Моисея за жену эфиоплянку, которую он взял, — ибо он взял себе эфиоплянку. И сказали: одному ли Моисею говорил Господь? Не говорил ли он и нам?
И услышал сие Господь. Моисей же был человек кротчайший из всех людей на земле (какое определение)!
И сказал Господь внезапно Моисею и Аарону и Мариами: войдите вы трое в скинии собрания. И вышли все трое. И сошел Господь в облачном столпе, и стал у входа в скинии, позвал Аарона и Мариам, и вышли они оба.
И сказал: слушайте слова Мои: если бывает у вас пророк Господень, то я открываюсь ему в видениях, во сне говорю с ним. Но не так с рабом Моим Моисеем, — он верен во всем дому Моему.
Устами к устам говорю Я с ним, и явно, а не в гаданиях, и образ Господа он видит; как же вы не убоялись упрекать раба Моего, Моисея?
И воспламенился гнев Господа на них, и Он отошел. И облако отошло от скинии, и вот Мариам покрылась проказою, как снегом. Аарон взглянул на Мариам, и вот она в проказе.
И сказал Аарон Моисею: господин мой! не поставь нам в грех, что мы поступили глупо и согрешили; не попусти, чтоб она была как мертворожденный младенец (какой язык, какие словообороты), у которого, когда он выходит из чрева матери своей, истлела уже половина тела.
И возопил Моисей к Господу, говоря: Боже, исцели ее!
И сказал Господь Моисею: если бы отец ее плюнул ей в лицо, то не должна ли была бы она стыдиться семь дней? Итак пусть будет она в заключении семь дней вне стана, а после опять возвратится.
И пробыла Мариам в заключении вне стана семь дней, и народ не отправлялся в путь, доколе не возвратилась Мариам» (Числа, гл. 12).
Факт этот не неизвестен богословам; но замечательно, что у некоторых (Хрисанф: «Религии древнего мира») высказан за это, как за подчинение «чувственности», упрек израильскому пророку. Даже проказа Мариам и страх Аарона, и прямой глагол Божий: «не осуди» — не говорит уже ничего нашему сердцу. Так осела на нем пыль двух тысяч лет аскетизма, что по данному пункту и в данном направлении мы люто идем против самого «Господа сил»…
5[править]
Чайка на море. Как она хороша, будто глотая брызги волн, срезаемых ветром. И где гнездо ее? Мы уже сутки отделились от берега.
6[править]
Христос победил смерть. Между тем аскеты это совершенно переиначили, поставив задачею христианства — победить рождение. Уставы монастырей, обеты монахов и множество аскетических молитв полны страха перед рождением и перед всем, чем оно окружено. Откуда это?
<1899. 28 нояб.>
1[править]
Как неосторожен был древний спартанский обычай умерщвлять хилорожденных детей. Ньютон, когда родился, до того был слаб, что окружающие думали, что он через несколько часов умрет, потом — что через несколько дней. Он жил 87 лет и совершил великое.
Это — не исключение. Об очень многих великих людях записано, что они родились чрезвычайно хилыми. Гений (на наш взгляд) — это неправильность, необычайность и часто это физический или физиологический дефект (Бога слишком много, и материя — разрушена или исковеркана). Хилость, болезнь, слабость, и именно при рождении, есть часто только показатель этой кружащейся «около Бога» материи. Таких надо по преимуществу хранить.
2[править]
Музыка снимает усталость с души человеческой. Музыка — ветер; и душа наша — ветер. Сливаясь, они усиливаются. Вот почему чудная музыка поднимает вихрь в душе.
3[править]
Отношение Рачинского (С. А., автор «Сельской школы») к христианству — существенно эстетическое. Все Татево (имение, где он трудится и пишет) укладывается в формулу:
Вечерний звон, вечерний звон,
Как много дум наводит он.
Он имеет почти ландшафтное представление о церкви; но не моральное и не философское и даже не чисто религиозное.
4[править]
Никто не обращал внимания на эстетическую сторону Евангелия. Между тем это есть единственная книга, где нет жеста некрасивого, словооборота неловкого, или безобразной строки. Замечательно.
5[править]
Иудеи качаются на молитве (видел в синагоге); египетские статуэтки (в Эрмитаже), самые крошечные, в вершок вышины — все идут. Вот черта родства, бросающаяся в глаза, и которая ускользнула от ученых.
6[править]
Христос есть Евхаристия, сошедшая на землю: причащение человека Богом. «Закланный от сложения мира Агнец». Как много тайн в религии. Что мы в них разобрали? — ничего.
7[править]
Что есть «суббота» (у евреев)? — Не знаем. — Что есть отрицание субботы (Иисусом)? — Посему тоже не знаем. С этого исследования могла бы пойти большая наука. — «Виноват, маленьким людям нужна маленькая наука».
8[править]
У животных есть душа — ребенка; но только она никогда не вырастет.
Дети, я наблюдал, до дрожи (от нетерпения приблизиться) любят животных; трехлеток неутомимо ловит, хоть и безнадежно, курицу; устал, почти валится, а все еще бредет к избе, к кусту, за который забежала двуногая приятельница. Дети чувствуют животных. Обратно животные что-то святое чувствуют в детях (никогда их не кусают). Интересно бы дитя (но осторожно) внести в клетку хищников: его бы не растерзали. «Вавилонские отроки» в «пещи огненной» — среди пламени, но не сгорают. Ужасное воспоминание: в Лесном (близ Петербурга), при пожаре дачи, сгорел мальчик лет трех. Что чувствовали родители. .. Какая жизнь их потом. Поразительна причина: родители потащили других детей, а этого поручили няньке (ночью впопыхах); она было и понесла, но тут — узел (имущество) под кроватью; она оставила мальчика в кроватке, и потащила и вытащила узел — «за мальченком еще вернусь», но не вернулась, пламя быстро охватило все. Через 2-3 дня, я еду в конке (из Лесного) и слышу разговор об этом; какая-то другая прислуга защищает, и пребодреньким, крепоньким голоском, «свою сестру»: «Каждому, батюшко, свое дорого»… Тут не сердце, тут какая-то притупленность воображения.
Среди тысяч своих грехов мне отрадно вспомнить связь с этими родителями. Весть о сгоревшем мальчике разнеслась сейчас же, поутру, когда еще головни догорали, и все пепелище полно было угля и воды. Вечер; «вот ведь и час всеобщего и их (родителей) отдыха; как-то они отдыхают»… И я встал, и несколько раз (несколько вечеров) вставал и молился Богу об успокоении и облегчении их души. Может быть, не хорошо об этом вспоминать, но уж кстати: так-то бы легче нам было всем.
<1899. 19 дек.>
1[править]
Греческая скульптура давала изображение прекрасного тела, но или бессильна была, или не догадалась пролить в него теплоту. Ниобея есть, кажется, единственное трагическое изваяние, Лаокоон имеет боль, но ее в
обилии можно наблюдать на наших северных скотопригонных дворах. Это — физиология, а не искусство. Чувство жалости, сострадания или умиления, вообще положительные движения души, не возбуждаются греческими мраморами. Смотря на разные фризы, с бесчисленными конями, точно смотришь во двор конногвардейского полка и тамошние затейливые упражнения. Все это оставляет нас холодными. Геркулес, с его знаменитыми мускулами — отвратителен. Самое большее, чего достигает это искусство — удивление. «Они так видели природу, умели повторить ее». Но это недостаточно.
Самое чувство природы было у них внешне. Они не передавали жизни природы. Глаза всегда закрыты, т. е. в душу человека они и не заглядывали, не надеясь, что-нибудь прочитать в ней. «Чтения в сердцах», термин, слишком известный в русской литературе, — не было как в худом, так и в хорошем смысле. Вот уж «не инквизиторы»… Статуи их всегда в позе, но никогда или очень редко — в движении. Вообще пения тела, музыки тела они не передали и, может быть, не заметили. Напр., танец… у них были хоры, степенно двигавшиеся, но не было собственно танцев, не было пляски. Пляска — это уже Восток; это — упоение, исступление, то падающее, то подымающееся и, в случае поднятия — это уже «сивиллы» и «пророки», как их дивно изваял Микель-Анджелло. Тут — другой мир, негреческий.
Мир греческий — спокойствие. Для многих это достоинство, но может быть и вправе быть вкус, для которого это — недостаток. Греция умерла, естественно скончалась, а это во всяком случае недостаток. Она даже не жила слишком долго, т. е. слишком прочно. Силы ее были прекрасны, но оне не были бесконечны и даже не были собственно роскошны. Можно сказать «роскошная Сирия», но нельзя сказать «роскошная Греция». Не идет, т. е. неправдоподобно.
И тихо веет ночь сирийских роз бальзамом
— этого стиха вовсе нельзя сказать об Ахайе, Пелопонесе, Аттике. А этот стих таков, что его надо было сказать, и земля не была бы совершенна, если бы к ней не применим был, где-нибудь и когда-нибудь, именно этот стих. Вообще тут историческое suum cuique[1].
Неприятная черта Греции — излишняя открытость и отсутствие какой-либо тайны. «Таинственная Греция» — опять это не идет сказать, и даже прозаический Рим был чуть-чуть таинственнее эллинов и эллинизма. Это также недостаток. Что за жизнь без тайн? Без сокровенностей? Почти не для чего жить. Всякий народ живет потому, что он видит в себе тайну и любопытствует видеть, как она раскроется. «Тысячу лет буду идти, никогда не устану, а уж увижу чудо». Для этого люди путешествуют и особенно для этого странствуют паломники. В Греции не было чуда, ни даже светского; не говоря о святом. «Чудища» далеких морей, родные Сциллы и Харибды, были сказочным мифом простого невежества. Они не знали чуда тут, сейчас, возле себя, в сложении мира и тайнодействии мира. Они не коснулись сокровенностей… Они не чувствовали Бога. Как глубока одна простая черта евреев: страх произнести или написать имя, название Божие:
— Зачем тебе оно? Оно — чудно.
Так отвечает богоборцу-Иакову Бог, с ним боровшийся в ночи и повредивший ему бедро. Казалось бы, какое простое и почти «антропоморфическое» событие, между тем в изложении Моисея это веет на читателя его книги страхом. Вообще чувство религиозного страха навевается Библиею. Грецию можно было исходить вдоль и поперек и сказать в заключение: «Нигде и никаких страхов».
Греция была слишком светская страна — вот ее главный недостаток. Замечательно, что к самому концу ее существования появляется тяготение восполнить именно указанные недостатки. Появляются элевзинские (и другие) «таинства», вовсе не упоминаемые у Гомера, т. е. вовсе не существовавшие в древности. Платон разделяет свою философию на опубликованную и «тайную» (акроамфтическую) и несколько прячется в тени своей академии. Пифагор основывает тайный союз. Но все это не древне, не исконно, и, может быть, все это не вполне оригинально. И Платон, и Аристотель были посетителями чужих стран. Наконец, европеец начинает быть «соглядатаем» человеческих душ. Взамен смешных Харибд и Сцилл появляются отчасти настоящие Сциллы и Харибды, но тут полез Восток… чудовищный и неодолимый.
Сгинь нечистый!..
Но заклинания уже не действовали. Это Хоме-Бруту в «Вие», внутренний голос говорит в роковую минуту:
— Закрой глаза и не смотри.
Хома-Брут взглянул — и умер. Полюбопытствовал. Жена Лота обернулась на горящие Содом и Гоморру — и обратилась в соляный столб; Ева, общая прародительница рода человеческого, тоже полюбопытствовала — и «умерла для Бога». Удивительная судьба любопытства в истории. Во всяком случае, едва глазами Александра Македонского Греция взглянула на Восток — она умерла, как и бедный семинарист Хома-Брут. И соблазнительно, и страшно было посмотреть; и смертно.
Восток — тайна. Я объясняю это просто тем, что Азия есть самый большой, крупный, тяжеловесный материк, и естественно главное нашей планеты сосредоточивается в Азии. В самом большом помещении самое большое сокровище. Греция была светелочною, мезонинчиком, или, пожалуй, фигурным крыльцом. Это мало, хотя, конечно, это изящно; и хотя привлекательно, но не увлекательно. Это нравится в молодости, но в старости хочется другого.
КОММЕНТАРИИ[править]
Торгово-Промышленная Газета. Лит. приложение. 1899. 24 окт. № 32. С. 2-3; 28 нояб. № 37. С. 2-3; 19 дек. № 40. С. 2. Окончание этой серии статей см. в 1900 г.
«Коринфская невеста» (1797) — баллада И. В. Гёте, которая в переводе А. К. Толстого (1868) стала позднее поводом для статьи Розанова «Тут есть некая тайна» (Весы. 1904. № 4; см. том «Во дворе язычников» в наст. Собрании сочинений).
Сон Раскольникова в Сибири… — Розанов пересказывает Эпилог романа Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание».
«И к мужу — влечение твое» — ср.: Быт. 3, 16.
Вечерний звон, вечерний звон… — стихотворение английского поэта Томаса Мура «Вечерний звон» (1827) в переводе (1828) И. И. Козлова.
Кречинский — герой пьесы А. В. Сухово-Кобылина «Свадьба Кречинского» 1855). «Вавилонские отроки» в «пещи огненной» — 3 Мак. 6, 5.
И тихо веет ночь сирийских роз бальзамом — источник не установлен.
- ↑ каждому свое (лат.).