Из прошлого польской ссылки в Сибири[править]
Память о кругобайкальской истории [О кругобайкальской истории на русском языке мне известен лишь небольшой очерк Н. Берга, в «Историческом вестнике» за 1883 г., т. XI. Хотя свой рассказ Берг начинает издалека — с убийства в Варшаве 8 ноября 1862 г. Фелькнера, начальника тайной полиции, один из участников которого, Влад. Котковский, принимал деятельное участие в кругобайкальской истории и был в числе пяти расстрелянных за нее, однако о каких-нибудь приготовлениях к восстанию в Сибири у него ничего нет. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)], то есть восстании сосланных поляков летом 1866 г., до сих пор сохраняется не только в Сибири, но и среди поляков. Обыкновенно причинами вспышки считают непредусмотрительность и нераспорядительность местных властей, а также скопление в одном месте значительной массы наиболее темного и воспламеняющегося люда. Все это так, но полное отрицание какого-нибудь предварительного умысла, как то настойчиво заявляли все подсудимые при разбирательстве дела, не может быть принято без некоторых ограничений, в чем, позволяю себе думать, читатель и сам убедится из последующего изложения.
Но прежде чем приступить к передаче имеющегося у меня материала, считаю не лишним коснуться некоторых тогдашних сибирских условий, которые в известной степени могли способствовать как нарождению у ссыльных идеи восстания, так и обманчивых надежд на вероятный успех его.
Польская ссылка [Польская ссылка в Сибирь началась со времен Екатерины II; она даже, оставила след в фамилиях крестьян, между которыми встречаются Конфедератовы, Лисовские, Чарнецкие и т. п., православные и совсем забывшие, откуда происходили их предки. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)] николаевского времени оставила по себе добрую память в Сибири; в огромном большинстве она представляла высококультурный элемент [От стариков сибиряков мне в 70-х гг. не раз приходилось слышать: «Что теперешние поляки (то есть ссыльные после 1863 г.), вот прежде были так люди!» (Прим. Л. Ф. Пантелеева)]. Потому, когда началась ссылка по делу 1863 г., первые партии везде встречали не только доброжелательное отношение со стороны местного общества, но и посильное содействие к облегчению участи. Так, золотопромышленники охотно принимали к себе на службу ссыльных поляков, люди сколько-нибудь с общественным положением брали на поруки тех, кто желал остаться в городе; ссыльные, не только проживавшие в городах, но и пересылаемые, были желанными гостями в лучших домах. Случалось даже, что, узнав о приближении партии, в которой находились почему-нибудь выдающиеся личности, целые компании из местных жителей отправлялись навстречу ей, как то, например, было в Красноярске с партией, в которой шел гр. Кайроли. Патриотического подъема по поводу 1863 г. в Сибири не замечалось; с одной стороны, в ней не было помещичьего класса, пользующегося всяким случаем, чтобы засвидетельствовать перед властью свою преданность; с другой — самый вопрос не возбуждал большого внимания, совершенно не затрагивая каких-нибудь интересов края.
Среди местного общества чиновничество, конечно, являлось выдающимся элементом; но и оно, прежде всего поглощенное заботой о приумножении материальных благ, не обнаруживало ни особенной отчужденности от ссыльных, ни ревностного усердия к выполнению всевозможных полицейских правил и сыпавшихся из Петербурга предписаний и циркуляров. В Тобольске губернатором был А. И. Деспот-Зенович, поляк, хотя и получивший воспитание в русском семействе Тучковых. Пользуясь большим доверием генерал-губернатора Дюгамеля, он делал все возможное, не выходя из пределов закона, чтобы облегчать участь ссыльных; ему удалось подобрать и полицейский персонал из людей порядочных и нестяжательных.
Ссыльные поляки ценили Деспота-Зеновича, и с своей стороны не позволяли себе в Тобольской губернии ничего, что могло бы компрометировать губернатора, на которого доносы сыпались со всех сторон. Что касается Томской губернии, где было очень много сосланных на житье, то есть официально мало замешанных в деле восстания, то, может быть, именно в силу этого местная администрация не обнаруживала большой суровости, а жандармский полковник Тиц даже пользовался между ссыльными репутацией человека весьма гуманного. К этому надо еще прибавить беспорядок, доходивший до полной анархии в томской экспедиции о ссыльных, и слабость тамошнего чиновничества до косвенных доходов.
Я проезжал через Томск летом 1866 г., вскоре после того как разыгралась кругобайкальская история, и не мог надивиться на простоту тюремных порядков. За весьма малое вознаграждение смотритель острога меня и целую компанию поместил у себя на квартире (она, видимо, была приспособлена для подобной цели), откуда, никого не спрашивая, мы могли на целый день уходить в город, чем, конечно, и пользовались. Люди, хорошо осведомленные, говорили мне, что в то время в Томске проживало много политических ссыльных, самовольно отлучавшихся с места причисления или под чужим именем.
Енисейской губернией управлял Пав. Ник. Замятин, нося звание губернатора. До того он был полицеймейстером в Москве; местом губернатора был обязан своему брату, тогдашнему министру юстиции. Пав. Ник. был человек поразительно ограниченный, нередко взбалмошный, но в душе не злой. Он был притчей во языцех по всей губернии благодаря своим вечным промахам и.недостатку такта [Был как-то Замятин в Енисейске; именитый купец А. С. Баландин давал в честь губернатора обед. После обеда Замятин и Баландин пошли гулять по набережной. Гуляют, взявшись под руку, а сзади их все время следует оркестр из двух скрипиц да треугольника и неистово наигрывает. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)], а его многолетняя война с золотопромышленником М. К. Сидоровым, который с большим остроумием расставлял ему ловушки, делала его просто всеобщим посмешищем [Раз Замятин призывает исправляющего должность полицеймейстера Ф. С. Батаревича: «Как вы могли допустить, чтобы Сидоров поставил пушки у своего дома? немедленно отобрать». Едет полицеймейстер к Сидорову и объявляет ему приказ губернатора. «Повинуюсь, — отвечал Сидоров, — но не иначе сдам пушки, как лицу в чине генерала, никому другому». Тогда Замятин отправился сам забирать пушки, которые оказались… бумажными, что было небезызвестно полицеймейстеру, но о чем он коварно умолчал при докладе Замятину. Это мне рассказывал сам Батаревич. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)]. Едва после 4 апреля получено было в Красноярске известие, что отец Комиссарова находится на поселении в Ачинском округе (за обыкновенное уголовное преступление), как Замятин сам отправился разыскивать его, затем повез его в своем экипаже в Красноярск и там, показывая народу, кричал: «Отец спасителя!» Сначала старик Комиссаров, и на месте причисления не пользовавшийся доброй репутацией, порядочно струхнул, когда узнал, что за ним приехал сам губернатор; однако, сообразив в чем дело и видя ухаживания за ним Замятина, скоро набрался такой храбрости, что стал прикрикивать на него и даже распекать; так что тот был наконец рад, когда «отец спасителя», получивший прощение, выбрался в Россию.
Тоже вот случай. При губернском совете был служитель Фомич, из отставных николаевских солдат. На обязанности Фомича было почтительно пребывать у дверей совета, где обыкновенно днем бывал Замятин. Раз Замятин приходит и видит, что стоит другой служитель.
— А где Фомич?
— Болен, ваше превосходительство.
— Доложить мне, как ему.
Проходит несколько дней, и Замятину докладывают, что Фомич умер.
— Жаль, верный был слуга царю; доложить мне, когда будет вынос: я хочу отдать последний долг заслуженному ветерану.
Наконец экзекутор сообщает Замятину, что завтра будет вынос Фомича.
— В какой церкви?
— В католической.
— Как в католической?
— Фомич, ваше превосходительство, был католик.
— Католик! И вы решились поставить на такой важный пост поляка, католика! — с ужасом проговорил Замятин и, конечно, не пошел на вынос.
Как человек, весь ушедший в мелочи, Замятин додумался только до одной меры общего характера: по его распоряжению все французы, сосланные по польскому восстанию (из них припоминаю Прадона, Рушоссе, Пажеса), как опасные враги женской добродетели (так буквально говорилось в приказе) были высланы из Красноярска. Приказ, конечно, получил огласку и вызвал в местном обществе разные толки, а среди дам даже взрыв негодования; последовали запросы из Иркутска, и приказ через месяц фактически был отменен.
Жандармский полковник Ник. Игн. Борк (католик) был человек не молодой, совершенно обжившийся в Красноярске; он не был настолько уклончив от политики, как Тиц в Томске, но и не проявлял большой инициативы. С местным обществом Борк был в хороших отношениях; в известные дни у него собирался чуть не весь город, можно было видеть даже политических. Тогда с должностью жандармского штаб-офицера соединялись еще обязанности коменданта приисков, и Борк каждое лето делал объезд приисков. Вообще он, кажется, больше интересовался приисковыми делами, чем внутренней политикой.
Полицеймейстер Борщов, бывший адъютант Борка, имел ближайшее отношение к проживавшим в городе политическим ссыльным (а их было не мало), и, кроме того, в его заведовании находились острог и пересыльная тюрьма. Но Борщов прежде всего любил хорошо выпить и принадлежал к компании (золотопромышленники Безносиков и Шипилин, начальник телеграфной станции Вальтер, бухгалтер банка Корнштейн, прокурор Мунк), которая даже в Красноярске несколько выделялась усердным служением Бахусу, разумеется с неизбежными картами. Притом Борщов был человек добрый и нередко входил в положение ссыльных, по меньшей мере не был инициатором каких-нибудь ограничений.
Прокурор Мунк ни во что не вмешивался; после его смерти рассказывали, что в его кабинете была найдена масса писем с денежными вложениями для передачи политическим ссыльным, причем никаких денег не оказалось.
Советник Айгустов, заведовавший экспедицией о ссыльных, был с университетским образованием, но до конца дней своих сохранил привычки казанского студента прошлых времен, другими словами — сильно зашибал.
Совершенным особняком стоял Ив. Александ. Малахов, прямая противоположность Замятину. Человек образованный (Казанской духовной академии), постоянно интересовавшийся всеми научными и литературными новостями, дельный, безукоризненно честный, он знал только свое губернское правление да вел постоянную войну с Замятиным. Наконец не выдержал и, несмотря на все уговоры Корсакова, перешел в Иркутск на должность помощника интенданта. К политическим ссыльным относился очень хорошо.
Видное место среди тогдашнего красноярского чиновничества занимали представители двух новых ведомств: акцизного и контрольного. Все они были в своем роде либералы, особенно выделялся управляющий контрольной палатой В. И. Мерцалов (ныне сенатор), с особенным наслаждением преследовавший Замятина и подчиненную ему братию всякими начетами.
Однако тон всему в городе задавали золотопромышленники и представители разных золотопромышленных компаний (купечество было совсем незаметно); из них только уполномоченный компании Голубкова, старик Н. П. Токарев, сторонился от политических и никого из них не принимал к себе на службу; все же прочие поступали как раз наоборот, причем, конечно, немалую долю играл и прямой личный интерес. Даже сама администрация старалась извлечь пользу из ссыльных: охотно оставляла по городам ремесленников и не только смотрела сквозь пальцы, что ссыльные доктора занимались медицинской практикой, что запрещалось разными распоряжениями высшего начальства, но нередко назначала их к исправлению должностей — сплошь и рядом пустовавших — официальных врачей.
Восстание было окончательно подавлено в начале 1864 г.; но революционная волна не сразу успокаивается. В двух местах огонь еще продолжал тлеть. В Галиции, где скопилось много эмигрантов, в некоторых кругах горячо обсуждался вопрос о новом восстании, которое на этот раз должно было захватить и самую Галицию [Энергическая реакция против этих замыслов выразилась в образовании партии «станчиков», и до сих пор всемогущей в Галиции. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)]. И такое же неулегшееся возбуждение сказывалось на противоположном конце — в Сибири. Рядом с подавленными страшным крушением всех надежд или, совершенно наоборот, до крайности экзальтированными, в ушах которых еще раздавался звон оружия, двигалась огромная масса темных простолюдинов, вырванных из своей веками сложившейся обстановки. Для этих людей разлука с родиной, даже с околицей, в которой они жили, была почти равносильна потере всякой ценности жизни. Стоило подать надежду на возврат, и эту массу без большого труда можно было поднять на самое несбыточное дело.
В половине лета 1885 г. меня посетил в Петербурге возвращавшийся на родину из сибирской ссылки поляк К. Хотя я с ним и не встречался в Сибири, но он имел рекомендательное письмо от М. А. Коссовского, с которым меня связывали близкие отношения еще со времен моего пребывания в виленских тюрьмах в 1865 г. Разговорились; оказалось, что К. не только был хорошо осведомлен со многими обстоятельствами, которые имели тесное соотношение с кругобайкальской историей, но и сам принимал в них непосредственное участие. Почти вся фактическая сторона дальнейшего рассказа основана на сообщениях К.
В течение 1863—1864 гг. в Сибири — на поселении, каторге и в острогах — скопился не один десяток тысяч ссыльных поляков; однако вся эта масса ссыльных была в своем роде армия без главных начальников; только с конца 1864 г. стали появляться более выдающиеся деятели восстания, благодаря той или иной счастливой случайности сохранившие жизнь. Так в январе 1865 г. в тобольской тюрьме оказались Ляндовский [Для Ляндовского, в случае его поимки, были, конечно, готовы виселицы во всех городах Польши; но его матери каким-то чудом удалось вымолить у государя сохранение жизни сыну. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)], Шленкер [Шленкер, один из деятельнейших руководителей восстания, происходил из богатой буржуазной семьи; вероятно, благодаря этому и отделался только каторгой. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)] и др. Ляндовский и Шленкер не имели никакого желания оставаться в Сибири. Бегство из острога или с этапа не представляло непреодолимых трудностей, но должно было скоро обнаружиться и неминуемо вызвать усиленные розыски. Потому избран был другой способ, обычно практиковавшийся между уголовными: в Таре они переменились фамилиями (при помощи денег это сделать было нетрудно) и благодаря такой незамысловатой операции оказались сосланными на житье в Томскую губернию. Задержаться в Томске уже не представляло никакого труда.
Хотя, как я уже сказал, сибирское население и не обнаруживало никакой враждебности к полякам, однако в те времена побег из Сибири далеко не был так легок, как в наши дни: без пособников из местных уроженцев, — а таковых все же тогда не оказывалось, — он представлял большие трудности, особенно если принять во внимание, что железнодорожное сообщение начиналось только с Нижнего Новгорода. Побег, однако, не состоялся по совершенно сторонним обстоятельствам. Берг не упускал из виду Ляндовского; имея сведения о выезде его из Тобольска, он телеграммой запросил томского губернатора: проследовал ли далее Ляндовский? а Ляндовского и след простыл. Поднялась тревога. Некоторая неосторожность Шленкера навела частного пристава Имшенецкого на след, что Ляндовский и Шленкер под чужими фамилиями в Томске. Дом, где находился Ляндовский, был окружен таким числом полицейских, что о сопротивлении не могло быть и речи. Ляндовского и Шленкера [Шленкер помещался в арестантских ротах, смотрителем которых в то время был Наумов. Доктор Лясоцкий пишет мне, что Наумов был гуманнейший человек. Не Николай Иванович ли это? — известный писатель. Он тогда, кажется, служил в Западной Сибири (Прим. Л. Ф. Пантелеева)] заковали и отправили далее.
В том же году, под осень, следовали на каторгу Н. А. Серно-Соловьевич, Владимиров и Ветошников; в красноярском остроге Серно-Соловьевич сблизился с Ляндовским. От разговоров о побеге перешли к вопросу о возможности вооруженного восстания ссыльных. В успехе его Серно-Соловьевич не сомневался: он по дороге имел возможность вступить в сношение с местными жителями и, по-видимому, вынес впечатление, что восстание найдет поддержку и может повести не только к освобождению ссыльных, но и вызовет революционное движение сначала в Сибири, а затем и в России.
После совещаний в самом тесном кружке решено было приступить к организации. Для начала обстоятельства складывались довольно благоприятно. В Иркутской губернии и Забайкалье был неурожай, почему и последовало оттуда распоряжение не спешить отправкой партий. Надо также принять во внимание, что в те времена в главных сибирских острогах (тобольском, томском, красноярском, иркутском) периодически два раза в год, весной и осенью, по причине бездорожья происходило чрезмерное скопление арестантов; так, осенью 1865 г. в Красноярске было около 800 следовавших на каторгу, в том числе до 200 бывших жандармов-вешателей, вполне преданных Ляндовскому, готовых идти за ним в огонь и воду [Мне раз пришлось встретиться с одним из сподвижников Ляндовского, Рейхликом (ремесленник, родом из Познани), прославившимся несколькими весьма удачно выполненными убийствами, в том числе Жуковского. На вопрос: не тревожат ли порой его совесть воспоминания о жертвах, он, не задумываясь, отвечал: «Нисколько, моя совесть была бы неспокойна, если бы я не выполнил данные мне приказания; за самое же существо этих приказаний отвечают перед богом те, кто их давал». (Прим. Л. Ф. Пантелеева)]. Ляндовский, прибывший в Красноярск в половине лета, оставался там около трех месяцев; пропаганда в остроге встретила сочувственный отклик, тогда решено было повести ее вне острога. Предварительно выработали организацию, и есть указание, что Серно-Соловьевич стал кассиром организации. На первый раз операционными пунктами были намечены Мариинск, Красноярск, Канск, Сухой Бузим (большое село, несколько в стороне от тракта из Красноярска в Енисейск). В Сухом Бузиме жил бывший начальник порта Липинский (под фамилией Станишевского), человек умный, до крайности сердечный и в то же время выдержанный. Решено было непременно привлечь его, и для переговоров с ним должны были отправиться Шленкер и Дионисий Рогалевич. Первый, несмотря на то, что шел в каторгу, пользовался большой свободой, часто бывал в городе, был принят в обществе, появлялся на вечерах и в таких случаях иногда даже оставался ночевать в гостях. В ином положении оказывался Рогалевич, он состоял старостой партии политических. Староста выбирался партией и только утверждался тюремным начальством. Хотя, как староста, Рогалевич нередко отлучался из острога, случалось даже, что оставался в городе на ночь, но более или менее продолжительное отсутствие его не могло быть не замечено. Чтобы обойти это затруднение, под предлогом болезни он стал просить об освобождении его на время от обязанностей старосты; просьба Рогалевича была уважена. Сначала партия наметила в старосты Ляндовского, но тот отказался; тогда остановились на Ратынском, который и был утвержден начальством. Ратынский шел в каторгу, но по дороге переменился фамилией; в качестве поселенца Енисейской губернии даже поступил на службу к золотопромышленнику Н. В. Латкину, был уже на приисках южной системы. Однако подмена была обнаружена, Ратынского арестовали и водворили в острог.
К большому удовольствию Ляндовского и Кo, переговоры с Липинским привели к желанному результату. Липинский вполне одобрил идею восстания и обещал все свое содействие, но, как человек осмотрительный, ничем себя не выдал.
Между тем отсутствие Рогалевича было замечено, и его стали искать по городу. Ратынский объяснял Борщову, что Рогалевич недавно получил деньги из дому и, по всей вероятности, крепко закутил. Так как полиция знала, что Рогалевич нередко посещал ссыльную Жебровскую, то стали у нее делать частые обыски. Та, не зная, в чем дело, но предполагая, что отсутствие Рогалевича означает побег его, и желая дать ему выиграть время, всякий раз уверяла полицию, что Рогалевич вот только что ушел от нее. Рогалевич наконец вернулся; узнав, в чем дело, он, по совету своих товарищей, решил за лучшее самому явиться к Борщову. Тот не поверил объяснениям Рогалевича, что он кутил, отправил его в острог и велел посадить в секретный номер. Сейчас же дали знать м-м Лосовской (жене губернского архитектора, поляка), которая была в дружеских отношениях со многими влиятельными домами в Красноярске, в том числе и с семейством Борка. По ее ходатайству уже на другой день утром Рогалевич был освобожден из одиночного заключения, а затем и вступил в исправление обязанностей старосты.
Однако история отлучки Рогалевича получила огласку, делом заинтересовался полковник Борк; и в один прекрасный день Борщов поставил Рогалевичу на выбор: или отдачу под следствие за самовольную отлучку (в результате чего могла быть прибавка нескольких лет каторги), или немедленную отправку далее. Само собою разумеется, что Рогалевич выбрал последнее; в ближайшую субботу (партии отправлялись по субботам) он и был отправлен, притом в кандалах, из чего надо заключать, что Рогалевича заподозрили в неудавшейся попытке бежать. Руководящий кружок (в него входили: Ляндовский, Серно-Соловьевич, Шленкер, Рогалевич, Ратынский, Веретьевский, Михайловский, Пшесецкий, Гломбецкий) решил не разделяться и двинуться одновременно с Рогалевичем. В пояснение этого надо сказать: начальство назначало лишь число людей, а из кого формировалась партия, это уже главным образом зависело от старосты, в данном случае — от руководящего кружка; смотря по обстоятельствам, задерживались те, кто были нужны, и отправлялись, на которых не рассчитывали, или наоборот.
Вся компания тронулась в путь в половине ноября; в Красноярске для руководства дела на месте остались Ратынский и Сулимский, а доктор Полячек — в Красноярском округе. При остановке партии в селе Рыбинском вошли в сношение с жившим там Левандовским. То был отставной полковник, значит человек уже не молодой, но крайне увлекающийся. Он принимал деятельное участие в восстании; взятый в плен, сохранил жизнь только благодаря заступничеству одного русского генерала, которому спас жизнь в венгерской кампании. Левандовский, как и надо было ожидать, всей душой примкнул к замыслу. Чтобы еще более привязать Левандовского, кружок назначил его главным начальником всех военных сил будущего восстания.
По дороге, в Канском округе, был еще привлечен к делу некто Новаковский, проживавший под фамилией Варынского.
В конце ноября партия прибыла в Канск (около двухсот тридцати верст от Красноярска) и имела особенный интерес задержаться тут сколь возможно долее, так как здесь успеху агитации могли способствовать некоторые проекты местной администрации, задавшейся мыслью — как в интересах края наилучшим образом использовать польскую ссылку. В Иркутске (генерал-губернатор М. С. Корсаков) решили сконцентрировать главную массу ссыльных Енисейской губернии в малолюдных деревнях Канского и Минусинского округов и там образовать из них земледельческие колонии; при этом предполагалось наделить ссыльных землей и оказать им некоторое денежное пособие на первоначальное обзаведение; проектировались также разные поощрения, чтобы ссыльные вступали в брак с сибирячками. Местные жители обращали внимание администрации на неосуществимость и даже опасность ее затеи: между ссыльными Енисейской губернии было очень мало привычных к земледельческому труду. Какие же колонии могли образоваться из разночинцев и интеллигенции? К тому же сконцентрирование в немногих пунктах людей, лишенных заработка, соответствующего их силам и способностям, могло довести их до отчаяния и толкнуть на какой-нибудь рискованный выход из своего отчаянного положения. Но в Иркутске ничего не хотели слушать и начали проводить на деле свои хитроумные соображения. Принялись перетасовывать ссыльных; но, конечно, никаких колоний не образовалось; иркутская администрация даже не располагала сколько-нибудь достаточными денежными средствами. К тому же скоро стали выходить милостивые указы, благодаря которым многие из предназначенных для поселения в колониях получили право переехать на жительство в Россию или даже вернуться на родину. Но, как человек ограниченный и упрямый, Корсаков до конца дней своего генерал-губернаторствования не покидал своей идеи, и остававшиеся ссыльные не имели уверенности, что их куда-нибудь не переведут.
Использовать польскую ссылку не прочь были и некоторые частные лица. Так, небезызвестный в свое время деятель, М. К. Сидоров, имевший графитные заявки в Туруханском крае (по р. Курейке, впадающей несколько ниже Туруханска), усиленно рекомендовал в Петербурге этот край для поселения поляков и, разумеется, не стеснялся рекламировать его с самой выгодной стороны, даже показывал огурцы и редьку, якобы выращенные в Туруханске. К чести тогдашней петербургской администрации, она не выразила большого сочувствия проектам Сидорова, а сибирское начальство, имевшее свои виды, стало в решительную оппозицию Сидорову. В Туруханский край лишь в весьма редких случаях временно высылали ссыльных за какие-нибудь действительные или мнимые провинности на месте причисления. Так, при мне были высланы туда из Канского округа доктор Макаревич, Поплавский и Ястржембский, которых администрация, кажется, заподозрила в агитации, не соответствовавшей ее колонизационным проектам.
В Канске Ляндовский, Шленкер, Серно-Соловьевич с разрешения смотрителя острога поселились в городе, на квартире у доктора Зеленского, из политических ссыльных. Зеленский был человек добрый, пользовался доверием, но недалекий. К тому же он верил в духов, и был убежден, что находится в сношении с ними. Ляндовский этим воспользовался, и при посредстве шутовской комедии духи через дымовую трубу высказались в пользу восстания; этого было вполне достаточно, чтобы Зеленский не колеблясь примкнул к заговору. В награду ему был обещан пост главного доктора будущей повстанской армии.
Рогалевич тоже поселился в городе, но отдельно от других. Смотритель острога без большого затруднения предоставлял такие льготы; кроме некоторого гонорара за разрешение, в его пользу поступало еще довольствие, шедшее на арестантов. Надо было задержаться в Канске сколь возможно долее; Рогалевичу удалось уничтожить статейный список на него, а без него нельзя двинуть далее пересыльного. Чтобы отвести подозрение, Рогалевич даже телеграммой в Красноярск на имя экспедиции хлопотал о скорейшей высылке нового документа; но, конечно, хорошо знал, что в Красноярске особенно торопиться не будут. В видах согласования действий и дальнейшего развития дела был вызван из Красноярска Сулимский, он приехал в Канск под фамилией Ябковского. Сулимский, из военных инженеров, был человек образованный, с характером, пользовался общим доверием, был старостою политических, живших в Красноярске. На совещаниях в Канске с участием Сулимского, по-видимому, целью восстания для более широких кругов ставилась массовая эмиграция в китайские пределы. Простая масса о Китае знала только одно, что он недалеко. В видах расширения организации решено было, что Шленкер пойдет в Ачинск и Мариинск, а Михайловский, бывший эмигрант, — в Иркутск, чтобы там заблаговременно подготовить почву.
Шленкер немедленно отправился по назначению, не едва доехал до деревни Замятиной (в восемнадцати верстах от Красноярска, по дороге к Ачинску) и остановился у доктора Полячека [Полячек поплатился за это долгой тюрьмой. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)], как был арестован и посажен в красноярский острог. Вот что произошло. Сулимский, вернувшись из Канска, обо всем замысле со всеми подробностями сделал заявление Борщову. Но есть и другая версия; по ней Сулимский якобы коротко сказал Борщову: «Если вы тотчас же не поторопитесь арестовать Шленкера и не вышлете по назначению таких-то и таких — быть большой беде».
При аресте Шленкера у него ничего не было найдено, кроме шифра.
«Что вас задержало? — спросил Борщов, когда к нему доставили Шленкера. — Я вас поджидаю уже три дня». Указывая на шифр, который оказался у Шленкера, Борщов якобы заметил: «Я имею такой же точно».
Над Шленкером было наряжено следствие; его судили просто за побег, о замысле восстания в деле ничего не было. В результате ему прибавили несколько лет каторги.
Когда я жил в Красноярске, мне приходилось слышать два совершенно противоположных суждения о Сулимском. Одни не колеблясь называли его предателем (такого же мнения о нем был и К.), другие — человеком, решившимся на тяжелую нравственную жертву. Сулимский якобы ни одну минуту не верил даже в малейший успех задуманного дела и вошел в него, чтобы в нужную минуту сорвать его. Зная, каким влиянием пользовались Ляндовский, Шленкер и некоторые другие, он не видел иного способа, как выдать главарей, чтобы спасти от неминуемого и страшного бедствия десятки тысяч сосланных.
Из участников никто серьезно не пострадал, Ляндовского привезли из Рыбинского в Канск, продержали там некоторое время в остроге, оттуда перевели в Иркутск, а затем водворили на житье в Киренский округ. Однако через два года ему позволили перебраться в Иркутск. Остальных совсем не тронули. Сведения ли, полученные от Сулимского, были недостаточны, опасались ли местные власти себя компрометировать — только дело о заговоре совсем не было поднято. Ходили даже толки, что вся история была раздута Борщовым, чтобы двинуть свою карьеру. Начальство лишь распорядилось немедленно высылкой в Иркутск Ляндовского, Серно-Соловьевича, Рогалевича, Пшесецкого и др. Серно-Соловьевич вскоре умер в Иркутске от тифа; его ближайшие новые приятели употребили все усилия, чтобы добыть из лазарета его шубу, в которой были зашиты какие-то документы, которые, — попадись они в руки властей, — наделали бы беды. В Иркутске всех разделили, причем Ляндовского без остановки отправили в Акатуй; Рогалевичу, несмотря на противодействие полицеймейстера Думанского, удалось остаться в самом Иркутске. В Канске вся компания прожила около двух с половиной месяцев.
Хотя голод достиг крайней напряженности, а распутица еще не совсем прошла, однако, ввиду большого скопления пересыльных в иркутском остроге, во второй половине апреля (1866 г.) был назначен день отправки первой партии. В этот самый день прибыл в острог губернатор Шелашников и объявил о высочайшем указе 16 апреля 1866 г., которым были дарованы разные смягчения участи ссыльных; например, все, осужденные до 1 января 1866 г. в каторгу не свыше шести лет, переходили на поселение. Правда, ссыльные жили мечтой о полной амнистии (они приравнивали себя к военнопленным и как таковые, по их взгляду, по окончании войны должны были возвратиться на родину), все-таки этот указ, совершенно неожиданный после 4 апреля, на первых порах сильно парализовал агитацию, которая не прерывалась, несмотря на донос Сулимского. Указ 16 апреля несколько открывал дверь в будущее, до того времени не представлявшее никакого просвета. Руководящий кружок решил приостановить агитацию, пока не изгладится благоприятное впечатление, а взамен того не вырисуются некоторые невыгодные последствия. Огромная масса каторжников, которых переводили на поселение, были люди совершенно без всяких средств; между тем они лишались казенного содержания, другими словами, при отсутствии заработков и страшной дороговизне хлеба попадали прямо-таки в безвыходное положение. Для тех же, кто был на поселении, перевод в звание крестьян не представлял никакой реальной разницы. Притом вследствие канцелярской волокиты всякие облегчения (кроме освобождения с каторги: тут торопились прекращением казенного содержания) затягивались на очень долгое время; особенно медленно шли дела тех, кто получал право на выезд из Сибири [Впоследствии догадались: прямо назначены были губернии, куда можно было перебираться из Сибири без предварительного сношения с Петербургом. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)].
В самой кругобайкальской истории никто из участников красноярско-канского замысла не принимал участия, так как все находились вдали от театра действий. Но довольно правдоподобно, что за эту историю поплатился ничем в ней не повинный Огрызко. В начале 1866 г. он был доставлен в Акатуй с двадцатилетним сроком каторги; но осенью того же года его увезли в Вилюйск, где имелся специально выстроенный острог. Первым обитателем его был д-р Дворжачек, — сошел там с ума; его сменил Огрызко, а на место последнего, переведенного в Якутск, в 1871 г. водворен Чернышевский.
Несколько слов о судьбе некоторых участников красноярско-канского замысла. Шленкер по освобождении с каторги жил в Иркутске, имел даже там магазин, а потом вернулся на родину. Ляндовский покончил с каторгой в 1874 г.; по ходатайству матери в начале 1875 г. ему было позволено приехать для свидания с ней в Нижний Новгород, но с дороги он бежал за границу; одно время жил в Алжире и имел хорошую практику в качестве доктора. Как Шленкер, так и Ляндовский давно померли.
Всех тяжелее была судьба Рогалевича. При первом известии о кругобайкальской истории он был вывезен на поселение в Балаганский округ; там 14 ноября 1866 г. арестован и посажен в острог. Сидя в общем заключении, Рогалевич заболел и через исправника Измайлова стал просить, чтобы его перевели в иркутскую больницу. Вскоре после этого заявления приехал из Иркутска чиновник для производства следствия, Вьелегорской. Оказалось, что был поднят канский эпизод. По отъезде Вьелегорского Рогалевич был освобожден и отправлен на место причисления, но 8 мая 1867 г. его вывезли в Корейский округ и водворили на Нижней Тунгузке, в глухой деревне Иербоготай. Там он пробыл восемь лет, причем к нему не применялись последующие высочайшие милостивые указы. Лишь по ходатайству исправника Поротова в 1878 г. к нему частично был применен указ 1874 г., но без права выезда в Россию. В начале 80-х гг. ему позволили переехать на жительство в Иркутск, и только в 1885 г., то есть уже после коронационного манифеста, по ходатайству матери он получил разрешение вернуться на родину.
Источник текста: Пантелеев Л. Ф. Воспоминания. — М.: ГИХЛ, 1958. — 848 с.