Иисус Неизвестный (Мережковский)/Том 2/Часть 2/Глава 11
11. Воскрес
I
Тело распятого, если не будет испрошено близкими для погребения, должно висеть на кресте, пока не расклюют его хищные птицы, или само оно, истлев, не рассыплется прахом: так по римскому обычаю, а по закону иудейскому в самый день смерти, еще до захода солнца, тело должно быть снято с креста и брошено в «общую яму», fùneratricium, чтобы «повешенный на древе», «Богом проклятый», не осквернял земли и неба.[1012] Вот почему иудеи, тотчас по смерти Иисуса, просили Пилата снять с креста всех трех распятых. Тот согласился, должно быть, по всегдашнему римскому правилу не нарушать местных обычаев.
Воины пришли и, чтобы покончить с двумя еще живыми разбойниками, совершили над ними «крестное ломание костей», crucifragium, – перебили им голени железной дубиной.
Пришедши же к Иисусу и увидев, что Он уже умер, не перебили у Него голеней.
Но один из воинов пронзил Ему ребра копьем. (Ио. 19, 33–34).
Лишний ли раз поднять тяжелую дубину поленился или мертвое тело калечить не захотел – ударил копьем куда ни попало и тем нечаянно исполнил два пророчества: «кость Его да не сокрушится» (Исх. 12, 46); и «воззрят на Того, Кого пронзили» (Зах. 12, 10).
Видевший же то засвидетельствовал, и истинно свидетельство его; он знает, что говорит истину, дабы вы поверили. (Ио. 19, 36).
Истина – в том, что не «тенью только», quasi per umbram, как будут учить докеты, а действительно страдал и умирал Сын Божий: весь закон естества исполнил – умер Несотворенный, как умирает вся тварь.
II
Что помешало врагам Иисуса бросить тело Его в «общую яму», вместе с телами разбойников, – это мы узнаем из свидетельства синоптиков лучше, нежели из IV Евангелия, где времена спутаны: «после того (перебития голеней) Иосиф из Аримафеи… просил Пилата снять тело Иисуса, и Пилат позволил» (19, 38). Нет, конечно, не после, а до того: замысел врагов Господних не успел бы иначе предупредить Иосиф.
Член Синедриона, но в деле Иисусовых врагов участия не принимавший, «человек добрый и праведный» (Лк. 23, 50–51), «ученик Господень, но тайный, из страха от Иудеев» (Ио. 19, 38), «царства Божия ожидавший и сам», Иосиф, —
осмелившись, τολμήσας, войти к Пилату, просил (у него) тела Иисусова.(Мк. 15, 43.)
Скорой смерти Его удивившись и справившись о ней у сотника, Пилат велел отдать Иосифу, по Маркову страшному слову (15, 45), «труп» Иисуса,
, исполнив тем точно нам известную, историческую подлинность евангельского свидетельства подтверждающую, статью римского законодательства: «Должно тела казненных выдавать для погребения тем, кто их испрашивает».[1013]
Вдруг перестать бояться, одному восстать на многих, тело Друга отнять у врагов и «на древе повешенному, Богом проклятому», отдать свой собственный гроб (Мт. 27, 60), – чтобы на это «осмелиться», нужно было Иосифу действительное мужество. Явные ученики отреклись от Учителя; тайный – верен Ему до конца. «Добрый человек», Иосиф, спас от «общей ямы» вместе с телом Господним и душу всего человечества.
III
Иосиф пошел и снял тело с креста. (Ио. 19, 38.)
Сделал это, конечно, не один, а с помощью таких же смелых и добрых людей, как он.
«Сняли» тело, καθελών (Лк. 23, 53), – этим одним словом почти столько же сказано, как и тем одним: «распяли».
Знают, что надо спешить, чтобы до конца погребения не зашло предсубботнее солнце и какой-либо новою хитростью не отняли Тела враги; а все-таки медленно, бережно, так, чтобы уже почти разодранных гвоздями ладоней и ступней совсем не разодрать, вынимают клещами из ран длинные «крестные гвозди», masmera min haselub. Стоя на приставленной ко кресту лестнице, чувствуют тяжесть и холод бессильно на них валящегося тела – «трупа» и дивятся, может быть, сами того не зная, что так тяжело оно и холодно, так мертво, что очи эти, такие зрячие, слепы; такие вещие, немы уста, и сердце, бившееся так, остановилось, – как будто на что-то другое надеялись: раньше никогда не понимали и только сейчас вдруг поняли смерть. Но, может быть, чувствуют также, что это мертвое Тело – такое сокровище, какого мир не видал и уже не увидит.
Давеча вдали стоявшие жены теперь подошли, на руки приняли Тело; хотели бы обмыть его слезами, но слез давно уже нет: обмоют водой из колодца (он тут же в саду, где гроб),[1014] и черные от запекшейся крови на бледном теле уста зияющих ран будут целовать так страстно, как уст умершего сына – мать и любящая уст любимого не целовали никогда.
IV
Пришел и Никодим, —
некогда к Иисусу приходивший ночью, а теперь – днем: значит, осмелел и он так же, как Иосиф, —
мировой смолы и алоя состав принес, литр около ста, —
пуда два с половиной: для царского погребения хватило бы.
И, взявши тело Иисуса, обвил его пеленами с благовониями, как обыкновенно погребают Иудеи.
«Спи, усопший в гробу, до воскресения мертвых», – такого погребения безнадежный смысл.
Был же на месте том… сад, и в саду гроб новый, в котором никто еще не был положен.
Там положили Иисуса… потому что гроб был близко. (Ио. 19, 39–42.)
Судя по нынешним, близ Иерусалима найденным гробам, а также по свидетельству древнейших паломников, видевших если не тот самый гроб, то подобный тому, где положен был Иисус, – он состоял из двух в толще скалы вырубленных келий – внешней и внутренней, с такою низкою дверцею, что надо было нагнуться, чтобы войти в нее по двум-трем ступеням. Там, внутри, в гробовой пещере, по-арамейски meara,[1015] вырублена была, тоже в скале под аркою, узкая, длинная, в рост человека, скамья или ковчегообразное ложе, как бы «ясли» – вторые, смертные, подобные тем первым. Рождественским.[1016] Видел св. Аркульф, паломник VII века, рубцы от железной кирки, как будто еще свежие, в мертвенно-белой, известняковой скале, с розовыми, точно живыми от льющейся крови, теплыми жилками.[1017]
Плоский, круглый, тяжелый, как мельничный жернов, камень, golel, что значит «катун», вкатываясь в выдолбленную щель, в скале открывал, а выкатываясь из нее, закрывал устье пещеры.[1018]
V
Там была Мария Магдалина и другая Мария, которые сидели против гроба, —
вспоминает Матфей (27, 61), и Лука (23, 55):
женщины… смотрели на гроб, и как полагали Его.
Смотрят, как будто уже знают, что им это нужно видеть; но еще не знают, зачем. Белое в сумраке пещеры, в пелены закутанное, длинное, узкое, на узкой, длинной скамье или ковчегообразном ложе лежащее тело неизгладимо запечатлеется в их памяти. Это последний, с последним лучом заходящего солнца, взор живых на Умершего.
Выкатился из щели «катун», глухо стукнул, дверь завалил и как будто всю Блаженную Весть стуком глухим заглушил. «Жизнь», – сказал Господь; «Смерть», – ответил голель. Слышали жены, как стукнул глухо «катун». Мертвый, по живым сердцам покатившись, раздавил их, как жернов давит зерно.
Миром умастили, туго спеленали, в гроб уложили, завалили камнем. «В третий день воскресну», – забыли все? Нет, не все. Вспыхнет и в раздавленных сердцах надежда, как пламя – в растоптанном жаре углей. Вспомнят жены – услышат:
сиротами вас не оставлю, приду к вам. (Ио. 14, 18).
Я увижу вас опять, и возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не отнимет у вас. (Ио. 16, 16.)
VI
И, возвратившись (в домы свои), приготовили масти с благовониями.
Раз уже умастили, до гроба; зачем же снова в гробу умащать? Или сами не знают зачем, только хотят Его снова увидеть, узнать, что будет с Ним, «в день третий»?
В день же субботний остались в покое. (Лк. 23, 56).
Страшный покой самого черного из черных дней человечества. Лег во гроб, лежит – встанет или не встанет? Умер Тот, Кто сказал: «Я – воскресение и жизнь», а мир идет, как шел всегда: солнце заходит, солнце восходит, а Он лежит – страшный покой.
Где же ученики? Явное Евангелие забыло о них, тайное – помнит.
Мы же… скорбящие и уязвленные в сердце нашем, скрывались, потому что нас преследовали, как злодеев и поджигателей храма. И хлеба не ели, и плакали весь день, всю ночь, до Субботы.[1019]
Что у них в душе – скорбь? Нет, смерть. Мертвым сном «спят от печали», так же, как там, в Гефсимании.
Симон! ты спишь? часа одного не мог ты пободрствовать. (Мк. 14, 37.)
Спят и плачут во сне, но уже без слез – слезы иссякли давно:
разве над мертвыми Ты сотворишь чудо? Мертвые ли встанут и будут славить Тебя? Или во гробе будет возвещена милость Твоя и истина Твоя – в месте тления? (Пс. 87–88, 11–13).
VII
Рано же весьма, только что солнце взошло, приходят (жены) ко гробу.
И говорят: кто отвалит нам камень от гроба?
И, взглянув, видят, что камень отвален; был же он весьма велик.
И, вошедши во гроб, увидели юношу, облаченного в белую одежду, и ужаснулись.
Он же говорит им: не ужасайтесь. Иисуса Назарянина ищете, распятого? Он воскрес; Его здесь нет. Вот место, где Он был положен.
Но идите, скажите ученикам и Петру: «Он пойдет вперед вас в Галилею: там Его увидите, как Он сказал вам».
И, вышедши, побежали от гроба; трепет объял их и ужас (
, «исступление», «восторг»), и никому ничего не сказали, потому что боялись. (Мк. 16, 1–8.)
Этим кончается Блаженная Весть, Евангелие от Марка-Петра. Все, что следует затем, уже позднее прибавлено неизвестно кем – может быть, Аристионом Эфесским, учеником Иоанна Пресвитера или Апостола, тем самым, о котором упоминает Папий.[1020] Судя по тому, что Матфей и Лука черпают уже не из Маркова, а иного, нам неизвестного источника, свидетельство о том, что произошло после бегства жен от гроба, II Евангелие кончалось для Луки и Матфея словами: «потому что боялись»,
- нынешний же конец Марка им еще был неизвестен.[1021]
Бегством живых от Воскресшего, любящих от Возлюбленного могла ли кончаться Блаженная Весть? Нет, не могла, по крайней мере для верующих так, как мы веруем. Страшный, невозможный, как бы нелепый конец: внутреннее в нем логическое противоречие слишком очевидно. Если, бежав от гроба, жены «никому ничего не сказали» и этим кончается все, навсегда, то от кого же знает Марк, от кого узнали ученики, что Иисус воскрес? Есть ли малейшее вероятие, чтобы жены, когда-нибудь опомнившись же, наконец, от страха, все-таки никому ничего не сказали – ослушались воли Господней: «Идите, скажите»?
Нет, слишком ясно, по крайней мере для нашей логики, что это вовсе не конец, а отсутствие конца; не разумно конченная, а прерванная на полуслове речь; точно вдруг чья-то рука зажала уста говорящего. Но за Марком – Петр: это голос его вдруг умолкает; его уста чьей-то зажаты рукой.
Что с нами делает Петр? Чашу с водой подносит к жаждущим устам и вдруг отнимает. Слишком понятно, что люди этого не вынесли, прибавили другой конец: утолили жажду кое-как, хотя тоже чистой водой, но уже не из такой глубины бьющего, ледяного источника. И если бы Марк увидел этот чужой конец, то не сказал ли бы: «Мой конец лучше», – и не был ли бы прав?
VIII
А если бы и мы вгляделись пристальней в Марков конец, то поняли бы, может быть, что лучшего конца и не надо: здесь уже сказано все, ни мало, ни много, а ровно столько, сколько нужно; чуть-чуть побольше или поменьше, – и ничего бы не было сказано, а так – все.
Марк говорит для тех, кто умеет слышать тихое. Большая часть истолкователей думает, что здесь чего-то недостает; нет, здесь все, и «было бы жаль, если бы что-нибудь оказалось прибавленным», – верно и тонко чувствует Вельгаузен, хотя и не религиозным, а только эстетическим чувством.[1022]
Вся Тайная Вечеря – в тех трех арамейских словах: den hu gubhi, «вот Тело Мое»; а в этих двух: ho hakha, «Eгo здесь нет», – все Воскресение.[1023]
Марк как будто знает нашу математическую теорию «бесконечно малых величин»: чем меньше, тем больше; умолчанное больше иногда, чем сказанное, рождает в чутком слухе немолчно-отзывные гулы.
Нет, чаши с водой никто не отнимал от наших уст: мы сами ее оттолкнули, не увидев слишком прозрачной воды и подумав, что полная до краев чаша пуста. О, если бы мы увидели воду, как утолили бы жажду!
IX
Тайну вам говорю, μυστηριον, —
не говорит, а шепчет на ухо Павел эллинам, верящим так же легко, как мы, в «бессмертие души» и так же трудно – в «воскресение плоти»; шепчет «несказуемое»,
, всех «мистерий», а этой, Воскресной, – больше всех:
тайну вам говорю… все мы изменимся вдруг (в атом времени,
), во мгновение ока. (I Кор. 15, 51–52.)
«Человек должен измениться физически», по слову Кириллова («Бесы» Достоевского); «человек есть то, что должно быть преодолено», по слову Нитцше. Так «изменился физически», «преобразился», μεταμορφάθη, «совершил в теле своем метаморфозу» Иисус на горе Преображения; так же, качественно, но количественно больше, бесконечно «изменился» Он и в гробу.
«Чтобы действительно мертвое тело ожило, надо, чтобы нарушено было столько несомненнейших законов, физических, химических и физиологических, что какую угодно гипотезу должно предпочесть евангельскому свидетельству о Воскресении, будь оно даже в пятьдесят раз сильнее», – решает какой-то философ наших дней (все равно какой, – имя ему легион). Как бы удивился он, а может быть, и задумался бы, если бы, напомнив ему Павлову тайну: «Все мы изменимся», – мы сделали из нее простейший вывод: в пройденных уже, ведомых нам, ступенях мировой Эволюции – превращения неорганической материи в живую клетку, клетки растительной – в животное, животного – в человека, – не были вовсе нарушены, а были исполнены – восполнены – законы физические, химические и физиологические: так же и в последней, еще не пройденной, неведомой нам, ступени – в «превращении», «метаморфозе», смертного человека в бессмертного, – те же законы не будут нарушены, а исполнены – восполнены, по Лотцевой формуле логического закона необходимости – смерти, преодолеваемой жизнью: a + b + c = a + b + c + x, – «чудо» (слово это недостаточно, но у нас другого нет): «все мы изменимся» – умрем – воскреснем.
X
Более чем вероятно, что Павлове «изменение» включает в себя исчезновение тела: здесь умрем – «исчезнем»; там «воскреснем» – «явимся». Вот почему и «Первенец из мертвых» (I Кор. 15, 20), Иисус, умер – «исчез» – воскрес.
Этого нельзя сказать святее, страшнее, точнее, исторически подлинней, чем сказано Марком:
Он воскрес; Его здесь нет, —
по-арамейски: ha hakha. Сказанному «нет» отвечает несказуемое «есть»: здесь нет – там есть; мертвый здесь – там Живой; умер – исчез – воскрес.[1024]
То же, теми же словами повторяют все три свидетеля, потому что самое для них нужное, главное, все решающее, – это.
Здесь Его нет; вот место, где Его положили, —
по-арамейски: ha atra han deshhavon lek,[1025] – говорит «юноша в белых одеждах» – Ангел или не Ангел, а кто-то неузнанный. В I Евангелии (28, 6) – еще сильнее, настойчивей:
здесь Его нет… Подойдите, посмотрите место, где Он лежал.
«Если моим словам не верите, то пустому гробу поверьте», vacuo credetis sepulcro, – верно понял Иероним.[1026]
XI
Вот когда вспомнили жены, как «смотрели на место, где Его полагали», в Страстную Пятницу; поняли, должно быть, только теперь, зачем тогда смотрели так жадно-пристально. Вместо тела, – пустая, гладкая скамья или ковчегообразное ложе – пустой гроб.
Чувствует, может быть, и Лука (24, 3) не хуже Марка эту нерасторжимую связь пустого гроба – исчезнувшего тела с телом воскресшим:
…(в гроб) вошедши, не нашли тела.
Знает, кажется, Марк, что для не увидевших еще и поверивших пустой гроб действительнее, осязательнее всех «явлений» – возможных «видений», «призраков», phantasma.
Видя Его, идущего по воде, подумали, что это призрак, phantasma. (Мк. 6, 49).
Так же подумают, когда увидят Воскресшего (Лк. 24, 37).
Очень знаменательно, что самый миг Воскресения «атом времени» во всех четырех или, включая Павла и нынешний конец Марка, шести свидетельствах, остается невидимым. Опыт только внешний, исторический, и опыт внутренне-внешний, религиозно-исторический, подходят с двух противоположных сторон к тому же пустому гробу. Первый говорит: «Умер – исчез»; «изменился – воскрес», – говорит второй. Ближе к тому, что было, нельзя подойти. Как ни свято, ни подлинно для нас в евангельских свидетельствах все, что следует затем, – это уже более или менее человеческие попытки подойти к божественно-неприступному, – к тому, чего нельзя сказать никакими словами, подумать нельзя никакими мыслями, почувствовать никакими чувствами, никаким знанием узнать.
Ты поверил, потому что увидел Меня; блаженны не видевшие и уверовавшие. (Ио. 20, 29).
В этом, как почти во всем, Марк согласен с Иоанном, первый свидетель – с последним. Веры невидящей блаженство – вот в Марковой чаше, поднесенной к нашим устам, невидимо-прозрачная вода.
XII
И, вышедши, побежали от гроба; трепет объял их и ужас.
Ужасом отделен, как стеной непроницаемой, тот мир от этого. Только один-единственный раз, в одной-единственной точке пространства и времени – в этом пустом гробу, в этом миг восхода солнечного – рушилась стена, и люди могли заглянуть в то, что за нею. Вот от чего бегут жены, сами не зная куда, слыша, что за ними рушится стена. Любящие бегут от Возлюбленного, как стадо ланей – от лютого льва; летят, как стая голубок от хищного ястреба. Но не убегут, – настигнет их везде.
…Вот Иисус встретил их и сказал им: радуйтесь! И они, приступив, ухватились за ноги Его.
Так у Матфея (28, 9). Этого Марк не знает; знают ли и сами жены, видят ли Его? Больше, чем видят: Он – в них, они – в Нем.
Мир уже не увидит Меня, а вы увидите Меня… В тот день узнаете, что вы во Мне, и Я в вас. (Ио. 14, 19–20).
XIII
Первому из учеников Господь явился Петру. Но мы узнаем об этом не от самого Петра, а от других. Есть, правда, глухой намек на это у Марка, «толмача» Петрова: «Идите, скажите ученикам и Петру. Здесь, может быть, выделен Петр из сонма учеников потому, что первое явление Воскресшего будет не им всем, а ему одному.
…Кифе явился (
, стал видим): потом – Двенадцати, —
скажет Павел двумя словами (I Кор. 15, 4), и теми же двумя – Лука (24, 34).
…Симону явился (стал видим).
И больше во всех Новозаветных свидетельствах ни слова об этом, ни звука. Очень вероятно, что все молчат, потому что молчит сам Петр. С кровель будет возвещать:
…Бог воскресил Иисуса, чему все мы свидетели. (Д. А. 2, 32).
Если бы спросили Петра: «Кому Господь явился первому?» – он ответил бы: «Мне». Но на вопросы: «Где явился, когда, в каком виде?» – уже не ответил бы или разве только шепотом, на ухо. Это для него «несказуемое»,
, слишком святое и страшное, то, от чего язык прилипает к гортани. Он никому ничего не говорит об этом, «потому что боится», так же, как жены, бежавшие от гроба, «никому ничего не сказали, потому что боялись».
XIV
Были у них (иудеев) споры о каком-то Иисусе, умершем, о котором Павел утверждал, будто Он жив (Д. А. 25, 19), —
верно, по-своему понял римский прокуратор, Порций Фест, тюремщик Павла. «Жив Иисус» – это главное для Павла; больше, чем вера, – опыт-знание, такое же несомненное, как то, что я – я.
Павлове свидетельство о Воскресении, по внешнему признаку – времени записи, предшествует Маркову лет на десять. В 50-х годах сообщает Павел Коринфянам слышанное от ближайших учеников Иисуса если не в самый год смерти Его, то через год или два:[1027]
преподал я вам, что и сам принял: что умер Христос за грехи наши, по Писанию; и что погребен и воскрес в третий день, по Писанию; и что явился Кифе, а потом Двенадцати; потом сразу более нежели пятистам братии, из которых большая часть доныне в живых, а некоторые и почили; потом – Иакову и так же всем Апостолам. (I Кор. 15, 3–8.)
«Умер – погребен – воскрес»: в этом трехчленном символе веры исторически главный для Павла и для нас – средний член: «погребен»; связующий два крайних: «умер – воскрес». Зная, что Иисус «погребен и воскрес» – вышел из гроба, знает Павел, конечно, и то, что гроб оказался пустым: «Здесь Его нет; вот место, где Его положили»: пустое место – пустой гроб. Если евангельское свидетельство о нем исторически неподлинно, то непонятно, как Павел через два года по смерти Господней или даже в самый год ее мог принять это свидетельство за несомненную истину; так же непонятно, как мог он принять и воспоминание о «третьем дне» Воскресения за такую же истину. Чтобы знать, что Иисус воскрес не раньше и не позже третьего дня, ученики должны были в этот именно день находиться в Иерусалиме и видеть Воскресшего: следовательно, вопреки утверждению всей левой критики, не могли «бежать в Галилею». Бегства этого не предполагает никто из евангелистов. «Он впереди нас (учеников) пойдет в Галилею», – в будущем времени: «пойдет»; следовательно, опять-таки ученики должны были в день Воскресения находиться в Иерусалиме, у пустого гроба. Это и значит, что для всех шести Новозаветных свидетельств существует между пустым гробом и Воскресением нерасторжимая связь: «исчез – воскрес».
XV
Римские воины, отданные римским наместником под начальство иудеев:
стражу будете иметь; ступайте, охраняйте (гроб), как знаете (Мт. 27, 65), —
это слишком не похоже на историю. Но, как бы мы ни относились к исторической подлинности Матфеева свидетельства о римской страже у гроба Господня, оно драгоценно для нас как лучшее доказательство того, что в 80-х годах, когда писано Евангелие от Матфея, существовало внеевангельское, ученикам Иисуса враждебное и, следовательно, независимое от них иудейское предание-воспоминание все о той же неразрывной связи пустого гроба с тем, о чем иудеи говорили Пилату:
…будет последний обман хуже первого (Мт. 27, 64), —
хуже сказанного Учителем: «воскресну», – будет сказанное учениками: «воскрес».
Это же свидетельство Матфея – лучшее доказательство и того, что, когда еще можно было узнать, пуст ли действительно гроб, – слух прошел об исчезновении Тела, и действительная причина этого возможного исчезновения осталась неразгаданной.[1028]
«Выкрали ночью тело Его из гроба… ученики… и доныне обманывают людей, будто Он воскрес», – скажет Юстину Мученику Трифон Иудей уже в середине II века:[1029] вот как живуч этот слух и как нерасторжима для злейших врагов Господних связь трех логических звеньев: «умер – исчез – воскрес».
XVI
Главная исходная точка всех бывших и будущих споров о действительных «явлениях» Воскресшего («явил Себя живым», Д. А. 1, 3) или только «призрачных видениях», phantasma, «галлюцинациях», – главная исходная точка всех этих споров все еще и для нас, как две тысячи лет назад, – пустой гроб. Тайна его и доныне остается неразгаданной. Здесь – как бы «ужас пустоты», vacuum, всего нашего исторического опыта.
Что произошло с исчезнувшим Телом, – «маленький случай», petit hasard,[1030] или «маленькое плутовство», petit supercherie, как думает Ренан;[1031] или огромный «всемирно-исторический фокус-мошенничество», как заключает Штраус,[1032] через семнадцать веков повторяя Цельза: «Кто это видел (как Иисус воскрес)? – Полоумная женщина (Мария Магдалина) и еще кое-кто из той же мошеннической шайки фокусников».[1033] Или, наконец, все объясняется пятью-шестью необыкновенно живыми «галлюцинациями»? – «О, божественная сила любви!.. Миру даст воскресшего Бога страсть галлюцинирующей женщины», – все еще поет, чаруя любителей уличной музыки, самая фальшивая из всех шарманок XIX века – «Прекрасная Елена христианства», как Пруст назовет Ренанову «Жизнь Иисуса».[1034]
Но все, у кого есть хоть капля исторического слуха и зрения, чувствуют какое-то слишком твердое тело исторической действительности в евангельских свидетельствах о Воскресении, чтобы отвергнуть их просто, как «миф». – «Малый разум», rationalismus vulgaris, XVIII века вынужден был предположить мнимую смерть («глубочайший обморок») Иисуса на кресте:[1035] до того невероятно, чтобы в явлениях Воскресшего все было только «обман» или «самообман», «галлюцинация»; а немногим больший разум двух последних веков, чтобы разорвать слишком для него опасную связь пустого гроба с явлениями или «видениями» Воскресшего, вынужден предположить, что тело Христа – и все христианство вместе с Ним – выброшено в «общую яму», «свалку для нечистот».[1036]
XVII
Что же, в самом деле, произошло с телом Иисуса? Если оно оставалось в гробу, то как могла родиться вера учеников и как могли они ее возвещать тут же, в Иерусалиме, где так легко было доказать всем, что тело мнимо воскресшего все еще лежит и тлеет в гробу? Трудность эту обходят, предполагая, что весть о Воскресении ученики сначала таили от иудеев, «шептали ее друг другу на ухо», далеко от Иерусалима, в Галилее.[1037] Но предположение это ничем не подтверждается ни в евангельских свидетельствах, ни тем еще менее в Деяниях Апостолов, где Петр возвещает с кровель:
…всем да будет известно… что Иисуса Христа, Которого вы, распяли… Бог воскресил из мертвых (4, 10).
Разве это «шепот на ухо»? И весь Иерусалим слушает; слушают убийцы Христа, и в голову никому не приходит обличить Петра во лжи.
Да и как предположить, что среди самих учеников не нашлось другого Фомы Неверного, чтобы убедиться, пуст ли гроб или тело все еще в нем? Если же гроб был действительно пуст, то кем похищено тело? Иудеями? Но как же опять-таки не уличили они учеников во лжи, когда одним ударом – указанием на истлевшее тело или по крайней мере на тех, кто погребал его, все христианство могло быть уничтожено в корне? Или тело «украдено» самими учениками? Но как поверить, что на таком «маленьком плутовстве» или огромном «всемирно-историческом фокусе-мошенничестве» могла быть основана такая правдивая и пламенная вера, как у первой общины; что на таком гнилом основании могло быть воздвигнуто такое непоколебимое здание, как Церковь?
Если же вера учеников – «самообман», «галлюцинация», то зачем во всех евангельских свидетельствах, особенно в нынешнем, кажется, очень древнем и исторически подлинном конце Марка, так много и откровенно сообщается о «неверии» учеников?
…Слыша, что Он жив… не поверили. После того явился… двум (ученикам) на дороге… и те возвестили прочим: но и им не поверили. Наконец, явился самим Одиннадцати… и упрекал их за неверие и жестокосердие, что видевшим Его воскресшего не поверили. (Мк. 16, 11–14.)
И уже в последнем на земле свидании перед вечной разлукой:
увидев Его, поклонились Ему, а иные усомнились (Мт. 28, 17), —
не поверили.
Что за странный способ пробуждать веру неверием, обманывать себя и других, указывая на возможность и легкость обмана! Все это необъяснимо, если не предположить, что тут действительно что-то было, чего мы не знаем.
XVIII
Вера в Воскресение – движущая сила всего христианского человечества. От чего зажглась эта вера? От пяти-шести необыкновенно живых «галлюцинаций»? Думать это – так же нелепо, как то, что от пяти-шести искр закипела вода в огромном котле. Нет, как бы ни судить о явлениях Воскресшего, одно несомненно: в них была «неодолимо принудительная действительность» – то, что снова подняло павшую веру учеников с такою же внезапной силой, с какою согнутая пружина разгибается; чем была она согнута, мы видим, но не видим, что разогнуло ее, а ведь в этом весь вопрос.[1038]
В тридцать шесть часов, от вечера Страстной Пятницы до утра Пасхальной Субботы, ученики что-то пережили, чего мы не знаем. Но, как по тому, что кусок железа сделался куском стали, мы узнаем, что он был раскален добела и опущен в ледяную воду, так по тому, что Симон, во дворе Каиафы «дрожащая тварь», сделался Верховным Апостолом Петром, мы узнаем, что он пережил что-то неведомое нам, о чем сам говорит:
воистину воскрес,
. (Лк. 24, 34).
Что бы ни произошло у пустого гроба, одно несомненно: вера в победу над смертью и в жизнь бесконечную связана доныне, как девятнадцать веков назад, с пустым гробом в саду Иосифа Аримафейского.[1039]
XIX
…(Жены) возвратившись от гроба, возвестили все Одиннадцати и всем прочим.
И показались им слова их бредом, и не поверили им. (Лк. 24, 9–11.)
«Бред»,
, deliramentum, по-нашему «галлюцинация», – это врачебное слово повторит за Лукой – врачом врач Цельз: «Кто это видел? Полоумная женщина».[1040] Даже пойти взглянуть на пустой гроб никто из учеников не потрудился: таким «бредом» кажутся им слова женщин.[1041]
Начатое Лукой продолжает Иоанн:
в первый же день недели, рано, когда еще было темно, Мария Магдалина приходит ко гробу и видит, что камень отвален… И бежит, и приходит к Симону Петру и другому ученику, которого любил Иисус, и говорит им: унесли Господа из гроба, и не знаем, где положили Его.
Несколько жен – у синоптиков, а здесь, в IV Евангелии, Мария Магдалина – одна; но говорит во множественном числе: «не знаем»,
, от лица многих или по крайней мере двух, – своего и «другой Марии»,
, – «Неизвестной» (Мт. 27, 61).
Тотчас вышел Петр и другой ученик; и пошли ко гробу.
Оба побежали вместе; но другой ученик бежал скорее Петра и пришел ко гробу первым.
И, наклонившись, увидел лежащие пелены, но не вошел во гроб.
Видит сквозь низенькую дверцу гробовой пещеры в сумраке ее белеющие на гладкой скамье, или ковчегообразном ложе, пелены.
Вслед за ним приходит Симон Петр и входит во гроб и видит одни пелены лежащие и плат, который был на голове Его, не с пеленами лежащий, но особо свитый, на другом месте. Тогда вошел и другой ученик… и увидел, и уверовал. (Ио. 20, 1–8.)
Поняли, должно быть, оба, по тому порядку, в каком лежали снятые одежды, что, «проснувшись» – воскреснув, Он снял их сам и сложил, как проснувшийся, вставая с постели, складывает ночные одежды; поняли, что тело Его не украдено, – как бы глазами увидели по этому порядку одежд, как Он вставал, раскутывал на Себе пелены, снимал с головы плат и свивал его неторопливо, тщательно: тихо все и просто, как бы «естественно»; страшно близко, страшно действительно, но чем действительнее, тем чудеснее. Кажется, еще не простыли от новой чудесной теплоты Воскресшего Тела эти пелены смертные. Кто прикоснулся к ним первый, – Иоанн или Петр? Кто первый увидел и уверовал? Так же, как в беге, состязаются и в вере Сын Громов, Иоанн, и поражаемый громом, Камень-Петр.
XX
…Петр пошел назад, дивясь сам в себе происшедшему, —
дополняет Лука (24, 12) Иоанна. «Сам в себе дивится» Петр, но еще никому ничего не говорит, «потому что боится», так же как жены, бежавшие от гроба, «никому ничего не сказали, потому что боялись».
А Мария стояла у гроба и плакала.
Как вернулась ко гробу, не помнит Иоанн, может быть, потому, что сама она не помнит. Плачет, как надгробная плакальщица или одинокая птица в вечерних сумерках. То, что Иоанн «увидел и уверовал», не убеждает ее: все еще не видит – не верит и продолжает свою бесконечную жалобу:
Господа моего унесли, и не знаю, где положили Его!
Плачет, как сестра – о брате умершем, как невеста – о женихе, мать – о сыне.
Матери Своей явился первой, —
помнят апокрифы; будет помнить и вся Церковь первых веков.[1042] Мог ли бы, в самом деле. Сын забыть о матери, – в Воскресении забыть о Рождестве? Обе, может быть, здесь, у гроба: одна, Мария Магдалина, и другая, Мария Неизвестная; та, кто родила, и та, кто первая увидит Воскресшего.
Плачет – «Песнь песней» поет:
ночью на ложе моем искала Я Того, Которого любит душа моя; искала Его и не нашла.
Встану я и пойду по городу, по площадям и улицам, буду искать Того, Которого любит душа моя.
Встретили меня стражи, обходящие город. «Не видали ли вы Того, Которого любит душа моя?»
Но едва я отошла от них, как нашла Того, Которого любит душа моя; ухватилась за Него и не отпустила Его…
«Положи меня, как печать, на сердце Твое; как перстень, на руку Твою, ибо крепка любовь, как смерть». (Песн. песн. 3, 1–4; 8, 6.)
XXI
…И, когда плакала, наклонилась во гроб и видит двух Ангелов в белом одеянии, сидящих, одного у главы, а другого у ног, где лежал Иисус. И они говорят ей: жена! что ты плачешь? Говорит им:
Господа моего унесли, и не знаю, где положили Его.
Не ужасается явлению Ангелов: слишком поглощена одной-единственной мыслью – о теле Возлюбленного: к телу Его, земному, все еще прилеплена, будучи в мире уже неземном.
…(Вдруг) оглянулась и увидела Иисуса, стоящего (за нею), но не узнала, что это Иисус.
Он говорит ей: жена! что ты плачешь? кого ищешь?
Думая, что это садовник, она говорит Ему: если ты унес Его, господин, скажи мне, где ты Его положил, и я возьму Его.
Иисус говорит ей: Мария! Она, оглянувшись (опять), говорит Ему: Раввуни!
Между этими двумя словами: «Мария!» – «Раввуни!» – молния любви, побеждающей смерть: крепче смерти любовь.
Вся устремилась к Нему, пала к ногам Его, чтоб ухватиться за них.
Иисус говорит ей: не прикасайся ко Мне, ибо Я еще не восшел к Отцу Моему; а иди к братьям Моим и скажи им: Я восхожу к Отцу Моему и Отцу вашему, к Богу Моему и Богу вашему. (Ио. 20, 11–17.)
К людям, братьям Своим, приходит Брат человеческий, прежде чем взойти к Отцу.
XXII
Зная, что такое Воскресение, мы могли бы предвидеть, что неразрешимейший узел всех евангельских противоречий будет именно здесь, в Воскресных свидетельствах. Так оно и есть.
Когда Иисус «вознесся»? Мера времени здесь уже сломана в вечности. «Не прикасайся ко Мне, ибо Я еще не восшел к Отцу», – говорит Он Марии Магдалине в самый день Воскресения, а через семь дней, в следующий день воскресный, скажет Фоме:
руку твою вложи в ребра Мои. (Ио. 20, 27.)
Значит, между этими двумя днями вознесся. Так в IV Евангелии, а в III-м (24, 39) в самый день Воскресения говорит ученикам: «осяжите Меня»: значит, в тот же день воскрес и вознесся; но, уже взойдя на небо, опять сходит на землю, к ученикам. Так в Евангелии от Луки, а в Деяниях Апостолов того же Луки (1,3) возносится через сорок дней по Воскресении. В нынешнем конце Марка (16, 19) – в тот же день, а у Матфея (28, 16–20) – неизвестно когда, – вероятно, дней через пять по Воскресении, сколько нужно ученикам, чтобы вернуться из Иерусалима в Галилею.
«Здесь, в гробу, Его нет, ибо Он воскрес и восшел туда, откуда послан», – говорит Ангел женам в «Евангелии от Петра»:[1043] значит, в один и тот же миг воскрес и вознесся. «Празднуем день восьмой. Воскресный, в который Иисус восстал из мертвых и вознесся», – скажет Послание Варнавы.[1044]
Так же и пространственные меры сломаны в бесконечности. Откуда Иисус вознесся? В I Евангелии (28, 46) – с неизвестной горы в Галилее; во II-м (16, 12–19), – из Иерусалима, чуть ли даже не прямо из Сионской горницы; в III (24, 50) – из Вифании; в IV (21, 1–22), – неизвестно откуда, может быть, даже не восшел на небо, а ушел в земную даль по берегу Тивериадского озера; в Деяниях Апостолов (1, 12) – с Елеонской горы.
Все это и значит: того, что действительно было в явлениях Воскресшего, нельзя никакою только здешнею мерою измерить, никаким только здешним знанием узнать.
Но вот в каком-либо нечаянном движении слов Его – как то, к Марии: «Не прикасайся ко Мне», – мы прикасаемся как бы нашим собственным телом к телу Воскресшего, чувствуем, как неземною свежестью дышит на нас этот только что распустившийся, божественный цветок Не-тронь-меня, и вдруг узнаем, что это было, не могло не быть; знанием таким несомненным, как то, что я – я, мы узнаем, что Христос воскрес.