Именинник (Мамин-Сибиряк)/VII
Генеральша жила на Монастырской набережной, в двух шагах от городского сада, упиравшегося своими липовыми аллеями прямо в реку Наземку. Одноэтажный каменный домик поглядывал на улицу своими пятью окнами с таким сытым довольством, как только что пообедавший человек.
На обитых зеленой клеенкой дверях подъезда белели две визитные карточки: «Софья Сергеевна Мешкова» и «Владимир Аркадьевич Ханов». Пружинкин, если бы пришел без письма, то постарался бы проникнуть в дом каким-нибудь задним ходом, но теперь он чувствовал себя до некоторой степени официальным лицом и позвонил. Где-то точно под землей раздался дребезжащий серебристый звук, и Пружинкин испугался собственной смелости. Выскочившая на звонок франтиха-горничная сердито оглядела гостя с ног до головы и остановилась в выжидающей позе.
— Ангельчик, генеральша дома? — умильно заговорил Пружинкин и, показывая уголок письма, прибавил: — От Павла Васильича письмецо… в собственные руки их превосходительства.
— Подождите, — ответил ангельчик и скрылся.
Пружинкин, не торопясь, разделся в большой и светлой прихожей, посмотрел на себя в зеркало и прокашлялся. Скоро послышались легкие, короткие шажки, и в зале показалась сама Софья Сергеевна, одетая в какое-то ослепительно-белое матине. Пружинкин шаркнул ножкой и, вступив в залу, очень галантно раскланялся.
— От Павла Васильича… в собственные руки-с… — бормотал он, пока генеральша нетерпеливо рвала конверт своими маленькими ручками.
Пробежав письмо глазами, она заметно покраснела, закусила нижнюю розовую губку и молча попросила Пружинкина следовать за ней.
— Дарьица, ты подашь нам кофе в гостиную, — лениво проговорила Софья Сергеевна, по пути поправляя перед зеркалом кое-как собранные узлом волосы. — Извините, господин Пружинкин, я не знаю, как вас по имени-отчеству.
— Егор Андреевич, ваше превосходительство, — ответил Пружинкин, выступая по паркету с такой осторожностью, точно он шел по стеклу.
Дарьица сердито прошумела своими накрахмаленными юбками и остановилась в дверях гостиной, чтобы еще раз посмотреть на странного гостя, которого барыня вела прямо в гостиную. Генеральша только что успела подняться с постели, и от всей ее маленькой фигурки так и веяло непроснувшейся ленивой красотой. Это была очень изящная маленькая женщина с очень милой грёзовской головкой, обрамленной какими-то детскими кудряшками, эффектно оттенявшими белизну ее точеной шеи. Маленькие уши красиво прятались в шелковой волне волос, как две розовых раковины. Руки и ноги генеральши Софьи Сергеевны, по отзывам настоящих знатоков, были верхом совершенства, а голубые, большие, бесхарактерные глаза смотрели из темной бахромы ресниц с беззащитной наивностью. Одевалась она всегда к лицу, и если бы не чисто-женская полнота, то ее можно бы принять в тридцать лет за девочку-подростка. Близкие знакомые называли Софью Сергеевну «грёзовской генеральшей». Перечислением указанных выше достоинств мы пока и ограничимся, тем более, что и сама Софья Сергеевна в описываемое нами время даже стыдилась своих маленьких женских преимуществ: быть красивой куклой, игрушкой и забавой в руках мужчины, по меньшей мере, гнусно, как чистосердечно уверяла сама генеральша. К недостаткам Софьи Сергеевны — увы, людей без недостатков нет! — между прочим, относили ее институтскую привычку закатывать глаза и вообще делать те маленькие «движения», которые так недавно признавались неотъемлемым признаком женственности.
Квартира Софьи Сергеевны была обставлена довольно беспорядочно, а большая зала, где стоял рояль, даже поражала своей пустотою. В маленькой гостиной оставалась обитая голубым шелком дорогая мебель, но тут же торчали простые венские стулья и самый топорный шкаф с книгами. Сама хозяйка в окружавшем ее беспорядке являлась приятным диссонансом.
— Садитесь вот сюда, Егор Андреевич, и побеседуем, — говорила Софья Сергеевна, усаживая гостя в глубокое кресло. — Я очень рада с вами познакомиться.
— От Анны Ивановны наслышан был довольно о вас, ваше превосходительство… — бормотал старик.
— Вы знаете Нюту!?
— Помилуйте, даже весьма хорошо! Я и квартиру для школы в Теребиловке оборудовал, ваше превосходительство, а Анну Ивановну еще младенцем на руках нашивал.
— В таком случае, мы будем с вами совсем друзьями, — с веселой улыбкой говорила Софья Сергеевна, показывая глазами появившейся с кофе Дарьице, чтобы она подавала сначала гостю.
— Дарьица, Владимир Аркадьевич спит?
— Нет, проснулись и… — Горничная не договорила, а генеральша чуть заметно нахмурилась.
Пружинкин два раза обжегся горячим кофе и готов был то же самое сделать в третий, чтобы вызвать ласково-снисходительную улыбку генеральши, нежившейся теперь на диване, как только что разбуженный котенок. Она, делая крошечные глотки из китайской чашечки, внимательно расспросила его о занятиях, о Теребиловке, о Павле Васильевиче, еще раз о занятиях и заключила этот допрос словами:
— У меня к вам тоже будет дело, Егор Андреевич, и, может быть, даже не одно. Вы ведь не откажетесь помогать мне?
— Я-с? Ваше превосходительство, да я не то что помогать, я буду прямо вашим рабом!
Этот ответ очень понравился Софье Сергеевне, и она посмотрела на Пружинкина уже совсем ласково, как умеют это делать женщины, которые сознают собственную силу. Вошедший в гостиную толстый старик не дал ей докончить начатую фразу.
— Ma petite, вы сегодня восхитительны, как никогда, — хрипло проговорил вошедший, прикладываясь к ручке.
— Скверно то, что этот комплимент повторяется каждый день.
— Но солнце тоже поднимается каждый день!
— Позвольте познакомить вас, господа: мой дядя Владимир Аркадьевич, Егор Андреевич Пружинкин… — отрекомендовала генеральша, поднимаясь с места.
Старик щелкнул каблуками и отвесил Пружинкину низкий поклон. Его хитрые и злые глаза на время скрылись в улыбке, расплывшейся по жирному опухшему лицу.
— Еще сын народа, если не ошибаюсь? — проговорил Ханов, пожимая руку Пружинкина с особенной нежностью.
— Из Теребиловки-с, Владимир Аркадьевич.
— Господа, вы тут побеседуете пока, а мне нужно одеться, — говорила генеральша и сделала дяде глазами выразительный знак.
— Хорошо, хорошо, мы тут познакомимся, — ответил Ханов, усаживаясь в кресло. — Да вот что, ma petite, нельзя ли послать нам того… коньячку… С кофе это превосходно выйдет для первого раза.
Софья Сергеевна только пожала плечами и вышла, а Ханов откинулся на спинку кресла и захохотал. Это был среднего роста, плотный и заплывший жиром старик с короткими руками и вросшей в плечи большой головой. Широкое скуластое лицо, с открытым лбом и прямым носом, принадлежало к тому разряду лиц, которые не забываются. Редевшие на голове волосы он стриг под гребенку и носил бороду, которую подкрашивал каким-то рыжим составом. Длинные, пожелтевшие от табаку усы и крепкие, широкие зубы дополняли общий вид «дяди». Серая осенняя пара сидела на нем довольно небрежно, но с тем шиком, как умеют одеваться застарелые щеголи. В городе Ханов слыл за поврежденного, который выкидывал время от времени совершенно невозможные штуки. Пружинкин, конечно, слыхал о нем и даже знал его в лицо, поэтому переживал теперь, оставшись с глазу на глаз, неприятное беспокойство, точно Софья Сергеевна унесла с собой его радостное настроение. Так они просидели друг против друга минут пять, не проронив ни одного слова. На всякий случай Пружинкин взял в руки свой картуз и нерешительно кашлянул. Когда Ханов вскидывал на него свои волчьи глаза, старик потуплялся и начинал смотреть куда-нибудь в сторону.
— Из мещанского звания? — хрипло спросил Ханов, показывая зубы.
— Точно так-с… из Теребиловки.
— Значит, по воровской части промышляете?
— Зачем же, Владимир Аркадьевич… Не все воры и в Теребиловке!
— Может быть, прежде воровали, если теперь считаете невыгодным?
— Не случалось…
— Ну, зачем скромничать, друг мой? Кстати, рыжих женщин вы любите? У нас до Дарьицы жила такая, рыженькая Пашица… очень миленькая девчонка, только Саня ее выдворила. У женщин, знаете, всегда свои необъяснимые капризы и странности. Я выражаюсь вежливо, потому что нынче и у вас в Теребиловке женская эмансипация завелась.
— Как вы изволили выразиться?
— Респирация, то-есть оккупация или прострация… ха-ха! Ах, ты, лесовор, лесовор! Ученых слов не понимаешь, а лезешь с своим мещанским званием в салон к Софье Сергеевне, где коловращаются самые умные люди. Ну, зачем ты сюда-то залез, сын народа?
Разговор принимал довольно острую форму, и Пружинкиным овладела малодушная мысль спастись бегством, но в этот критический момент Софья Сергеевна вернулась, одетая в простенькое темное шерстяное платье и в таком же кожаном поясе, какой носила Анна Ивановна. По выражению лица Пружинкина и по вертящемуся в его руках картузу она поняла все.
— А мы тут так приятно провели время с господином Пружинкиным, — предупредил ее Ханов. — Да, очень… И представьте себе, ma petite, какой это развитой субъект и, entre nous, с этаким народным запахом… виноват, я хотел сказать: духом. Не правда ли, господин Пружинкин?
— Да-с, точно, был такой разговор, Владимир Аркадьевич!
— Вот что, Владимир Аркадьевич: приехала Прасковья Львовна, и я думаю, что тебе остается одно средство спасения — бежать… — проговорила генеральша, заглянув в окно на стук подъехавшего экипажа. — И, кажется, не одна.
Ханов сделал беспокойное движение, но в зале уже послышались шаги, и в гостиную вошла сама Прасковья Львовна, одетая в мужской костюм: бархатные шаровары и канаусовую голубую рубашку. Белокурые жиденькие волосы были острижены, как стригут мальчиков-подростков; правильный прямой нос оседлан черепаховым пенснэ. Мужской костюм скрадывал ее высокий рост и развитые формы. За ней развалистой ленивой походкой шла черноволосая, румяная и ужасно толстая девушка с совершенно круглым лицом.
— А, приятный мужчина, бегающий за горничными! — обратилась Прасковья Львовна прямо к Ханову. — Ну что, как ваши дела? Мне рассказывали, что вы занимаетесь нынче расписываньем разных неприличных слов по заборам, мимо которых ходят гимназистки… Вы остаетесь себе верны, милый мужчина!.. Для оправдания своих гадостей вам остается только прикидываться блаженненьким и дурачком.
Не обращая внимания на съежившегося Ханова, Прасковья Львовна расцеловала генеральшу («лизаться» было ее слабостью, несмотря на мужской костюм и напускную грубость) и крепко, по-мужски пожала руку Пружинкина, который только шаркнул ножкой и крякнул.
— Докторша Глюкозова, — отрекомендовалась она сама, залезая на диван и указывая на свою спутницу: — а это — барышня Клейнгауз. По-русски это значит: маленькая избушка… Ничего, девка славная, хоть и с дурацкой немецкой фамилией.
Клейнгауз не проронила ни одного слова и только улыбалась, точно стеснялась своим пышущим здоровьем. «Вот так избушка, — подумал Пружинкин, соображая, что ему теперь самое время уйти. — Целая хоромина… Ай да барышня!»
— Вы куда это собрались, Егор Андреевич? — остановила генеральша, когда Пружинкин поднялся. — Нет, нет, я вас не отпущу… оставайтесь завтракать с нами. Анна Ивановна будет… У нас все свои, и никто не должен стесняться.
— А вы водку пьете? — спросила Глюкозова, в упор глядя на Пружинкина.
— Нет-с, я к этому не подвержен-с…
— Ну, так мы с Владимиром Аркадьевичем черкнем… Он только на это и годится.
— Эмансипация… прострация… аккомодация!.. — бормотал Ханов с каким-то дурацким видом.
«Вот так дама… ловко!.. — думал Пружинкин, наблюдая униженного притеснителя. — Без ножа зарезала мужика…»