Левитов А. И. Избранное
М., «Московский рабочий», 1982.
I[править]
Еще накануне Петрова дня дьячиха принялась мыть пол в избе и скоблить косырем ее задымленные стены. Выскоблила она их не только что внутри, а даже и понаруже кое-где прошлась косырем, так что изба, словно бы лошадь, совсем пегая стала. Осмотрелась после такого дела дьячиха, сейчас же ребятишек своих всех протурила в ригу, на гумно.
— Вы, — говорит, — у меня в избу теперь до завтрашнего вечера ни ногой! Пусть-ка она у меня хоть на тятькины именины в чистоте поживет.
— Мы бы, маменька, — заговорили было ребятишки, — повалялись немножко на полу-то на белом. Перед святой, когда ты его вымыла, мы на нем чудесно валялись.
— А вот разговаривать у меня кто будет, так я ему скулы-то скоро поправлю! — ответила дьячиха своим птенцам. С устали с великой она рассердилась немного.
Птенцы после таких речей сейчас же побежали на жительство в ригу, крикливо предполагая дорогой, что в риге-то на соломе, пожалуй, еще лучше будет валяться-то, чем в избе.
К вечеру сам с поля приехал. Взглянул он как-то на избу, а труба у ней словно голубь белый, домашний сидит на старой соломенной крыше, на которую уже понемногу в это время налегали вечерние сумерки. Так светло эту трубу заботливая хозяйка набелила известкой. Стены тоже оказались не как всегда, покосившимися и слезливыми, вроде бы старика какого-нибудь, одиночки скорбного, а даже будто выпрямились эти стены, будто бы чувствовали они, что вот сейчас хозяйская рука вымыла их для завтрашнего праздника.
«Ну-ка, мол, — пестрели на вечере такими словами желто-белые стенные полосы, — порадуемся вместе с хозяином его ангелу; не все же нам скорбеть, не все хмуриться».
— Приехал? — протяжно спросила дьячиха у самого, высовываясь из окна.
— Приехал, — благодушно уведомил ее сам, отворяя крикливые ворота.
— Н-ну, с преддверием! — поздравила хлопотливая жена. — Распрягай скорей, ужинать пора.
«С преддверием, хозяин, — заговорила в свою очередь пегая, обновленная изба. — В радости тебе, Петр Алексеевич, праздничек препровесть!.. А мы тебе и нынешние именины верно отслужим: может, ныне еще устоим мы как-нибудь и не развалимся, в случае ежели ты с приятелями завтра в пляс пустишься».
— Чудесная у меня изба! — похвалился в это время Петр Алексеевич тихим шепотом. — Здоровая какая, и словно бы развеселилась для праздника. Ах, праздники, праздники! Всякая вещь живая и неживая вам радуется; а только все же я для своих аменин шесть рублев уже истратил, да завтра еще рубля с два беспременно исхарчишь, потому здоровы мы, бедные люди, в гостях гостить; на чужой счет пить, есть мы всегда неустанно готовы… Грехи!
II[править]
На самый Петров день батюшка-священник положил быть ранней обедне.
— Ну, — сказал Петр Алексеевич своему товарищу, пономарю из молодых, — дружнее подхватывай. Знаешь, какой праздник ныне! Так выводи, чтобы сердцу весело было, а то на аменины не позову.
И затем из церкви, по освещенной ранним солнцем сельской улице, полился в соседнюю к ней дьячкову избу тропарь апостолам Петру и Павлу. Бас Петра Алексеевича и тенор молодого пономаря гулко раздавались в избе, так что масляный портрет одного сумрачного архимандрита, дальнего хозяйского родственника, как-то особенно благосклонно раскачивался на стене от этого пения.
«Хорошо, хорошо, дети! — как бы говорил архимандрит не по-всегдашнему — ласково. — И на будущее время благословляю вас петь так же чинно, усердно и доброхвально».
Ярко вычищенный самовар тоже по временам вздрагивал от могучих «фортиссимо» Петра Алексеевича. Всегда тусклый, загаженный мухами, покрытый зеленою ярью, теперь он тихо звенел своими фигурными ручками о светлые бока и толковал тихой, одинокой избе:
«Вот ведь, говорю я тебе, изба! Живет, живет человек в горе да в нужде — и никто на него не глядит. Курицы на него зачастую спать садятся; а чуть только радость дохнет на него — и пошел человек, и все горе забудет. Так-то вот и я: перед святой вычистила меня хозяйка тертым кирпичом, попила из меня чайку на первый день, да так и поставила. На троицу собиралась тоже почистить, — некогда было. Загоревался совсем я тогда от такой хозяйской неласки, потому снаружи совсем потускнел, а внутри пауки гнезда повили, разная дрянь натолкалась: мухи, комары и всякие козявки несчастные. Теперь опять, слава богу, самоваром как следует стал!» И при этом самовар даже с некоторым нахальством пятил свое толстое брюхо на светлом солнце, как бы говоря: «Вот, дескать, свети, свети на меня, солнышко божье! Ныне день такой веселый!»
Ременная двухвостная плетка, которую Петр Алексеевич употреблял для-ради вящего усвоения сельским юношеством правил образованности, раскачивалась на своем гвоздике. Всегда строго карательная и извлекающая из очей своих пациентов одни только потоки горчайших слез, она однако же, как и все остальное в избе, нашла в себе кое-что такое, чем ей тоже можно было похвалиться и порадоваться в настоящую солнечную минуту.
«По праздникам и я тоже редко кого стегаю, — шептали ее ременные кончики. — В праздники-то господом богом указано миловать, а не сечь».
А с навозной завальни упорно вглядывались в пустую избу маленькие ребятишки, ученики Петра Алексеевича, дожидавшиеся теперь, когда он придет от обедни. Привыкшие видеть избу битком набитую многоразличными молодыми головенками, на различные громогласные лады вытверживающими науку, заключенную в церковнославянской азбуке, — ребятишки очень были заняты невиданной ими прежде пустотою дьячковской избы и ее несмущаемым молчанием.
— Что это, ребятушки, — сказал один малыш, — оторопь на тебя какая нападает, когда в пустую избу глядишь. Говорят, по избам-то в такие времена домовик невидимо ходит, убирает все, чтобы хозяева им оставались довольны.
— И то что-то как будто и на меня тоска напала. Ишь жуть в ней какая, словно в лесу! — подхватил другой.
— Меня тятенька когда посылал к учителю с проздравлением, наказывал прежде обедню отстоять; а я, братцы, не пошел, — устаю я очень. Всегда я так-то отлыниваю от обедни, когда тятенька дома остается. Так как бы нам домовик-то за такой мой грех въявь не явился. Дай-ка, скажет, я ребятишек-то попугаю, чтобы они в церковь ходить не ленились.
Каким-то особенно толстым голосом повторила избяная пустота последние слова ребенка, так что даже серо-дымчатый кот, мирно баюкавший себя на лавке, пригретый солнечными лучами, пробудился при этих словах, вздрогнул и медленно перешел с лавки на загнетку, откуда несся щекотливый запах пирогов, щей и жареного поросенка.
— Бу-у! — раскатилось в избе. — Дай-ка я ребятишек-то попугаю, чтобы они, бу-у-у, в церковь ходить не ленились.
Побледнели беззаботные краснолицые ребятишки и бросились прочь от окна.
— Вот он заговорил! — вскрикнули тогда ребятишки, ополоумевшие от ужаса; но в двадцать раз громче их дружного крика старым басом Петра Алексеевича и заливным тенором молодого пономаря грянула тогда белая церковь: «Свят, свят, свят господь Саваоф!» — и мальчишки ободрились.
Не смущаясь более пугающим безлюдьем избы, некоторые из них храбро пролезли чрез окно внутрь ее, откуда благополучно украли ременную двухвостку, которая и была зарыта в самую глубь завальни, опушавшей и поддерживавшей убогое дьячковское жилище.
— Ну-ка, выдь оттуда, из-под завальни-то, — предлагали насмешливые ребятенки казнительнице своей — двухвостке. — Пока, братцы мои, дьячок успеет другую состроить, вали во все лопатки… Только смотрите: не выдавать. Шпиону такому сообща все волосы вырвем.
III[править]
Во время достойно дьячиха вышла из церкви, нарядная такая. Мужики и бабы, стоявшие на паперти, до самого дома провожали ее завистливыми глазами.
— Как это, господи, духовные хорошо наряжаться умеют! — толковал народ. — Недаром все они, почитай, грамоту знают.
Но дьячихе некогда было слушать этих разговоров. Пошумливая своим наследственным, еще от бабушки доставшимся ей гарнитуровым сарафаном, плавно прошла она мимо соседок, крестясь и нашептывая про хозяйские заботы-грехи, которые никогда не дают ей отстоять всей обедни.
— Очень эти заботы, — шепотом бормотала она, — помогают врагу искушать меня. Имеючи такую кучу ребятишек, чужому добру не в пример чаще завидуешь; работаючи одна во всей семье, еще чаще того на богатых людей злобишься. Работницы у тех людей, так и те и устанут-то меньше тебя и поедят слаще тебя; а ты глядишь на это весь век и горишься, как тебе и помолиться-то даже до конца не дадут…
— С аменинником! — врезался в дьячихину думу, церковный староста, закадычный приятель ее мужа. — На-ка вот, прими подарочек, — прибавил он, вынимая из-за пазухи жареную курицу и полштоф сладкой водки. — Не взыщи: чем богаты, тем и рады.
— На чем взыскивать. Благодарим покорно и на этом. Отошла, што ль, обедня-то?
— Отошла. Твой-то в церкви остался: батюшку в гости зовет, да попадья ломается.
— Ох, уж мне эти молодые попадьи. Говорила мужу: «эй, не зови попа», потому как от попадьи, кроме убытков да чванства, ничего толку не будет. Повадилась она там в губернии по большим господам гостить, — на нас и смотреть не хочет; ровно мы не люди. Садись-ко: я тебе чайку волью, али, может, прямо винцом почнешь?
— Признаться, винца-то бы перво-наперво желательнее: получше бы, может, закрепило, — говорил староста, конфузливо поглаживая седую окладистую бороду. — Теперь ведь у вас пир, надо полагать, немалый будет, так оно позаправиться не мешает, чтобы опосля от добрых людей не отстать.
А между тем к этому времени подошел от обедни и сам Петр Алексеевич. Парнишки-ученики встретили именинника гулом картавых поздравлений и различными сельскими подарками.
— Дяденька, с ангелом! Тетенька, с аменинником! — развязно поздравляли дети сельских мещан-торгашей, представляя дяденьке большею частью хлопчатобумажные свертки с фунтом окаменелых жамок, ценностью в три ассигнационных пятака. Ребятенки мужицкие, напротив, молчаливо совали мастеру своих тяжелых гусей и петухов, стараясь поскорее обделать это дело, завещанное им непреложною родительскою волей, и улепетнуть от этих суконных сюртуков и кафтанов, от этих блестевших всеми радужными цветами женских платьев, натолкавшихся на именины к дьячку.
— Беда эти господа! — толковали мужицкие ребятки, в простоте сердец своих считавшие за барыню жен писаря, лесничего и за барина — изворовавшегося и поэтому прогнанного помещиком лакея Фарафошку, который, впрочем, почему-то искал себе места регента у окрестных бар.
— Сейчас я, братец ты мой, — говорила одна белокурая, всклокоченная голова из ребячьей толпы, — как только увижу немецкий кафтан, так-то здорово пужаться стану… Тут же я и убегаю куда-нибудь, прячусь…
— Тоже, паренек, и мне анамедни барин какой-то с ружьем шел по саду, так в виски вцепился — страсть. Ты, говорит, што тут бегаешь по улице-то? Вон они какие!
— Ну, други, — начал Петр Алексеевич, — с божьим благословением приступим. После теперича трудов праведных хорошо одну, другую пропустить.
— После трудов точно что… оно как будто… повеселее сделается, — согласился млевший от ожидания выпивки Фарафошка.
Скверная водка по сельским кабакам продается. Не скоро с ней разговоришься как следует; а ежели разговоришься, так после такого разговора непременно с кем-нибудь подерешься. Испокон веку водка ничева другого по селам не делала. Так было и у дьячка на именинной беседе.
IV[править]
Забыла домовитая дьячиха даже детей покормить в возне с гостями.
— Маменька, дай поесть нам чего-нибудь! — жалобно приставали к ней малышки, когда она выходила за чем-нибудь на погребицу, куда она безжалостно заточила ребятишек, чтоб они не мешали гостям.
— Цыц! — покрикивала на детей мать и снова возвращалась к прерванному разговору, который кипел в подгулявшей избе буйным ключом.
— Правду ты великую сказала, — говорила дьячиха подруге своей, жене писаря, — чем она брезгает, эта попадья? Небось ежели бы хоша она сюда пришла, рази бы замаралась? Что же такое, что мой муж в нижних чинах состоит? Зато, кабы кто про его добродетели знал…
Клюкнувшая здорово писариха молчала. Она только согласно улыбалась и тихонько раскачивала своим маленьким покрасневшим носиком.
— Что же, что она в губернии родилась? Образованности особенной не вижу я в ней что-то, даром что она губернская.
— Насчет образованности, — неожиданно залепетала писариха, — ей супротив меня не выстоять… У меня два салопа есть, третий к зиме муж обещался оборудовать. Как придут выправлять свидетельства на плоты, так и оборудует.
— Да про тебя уж и речи нет! Твой муж кто? Твой муж совсем барин. А она против меня, так и то вряд ли устоит.
— Будет, голубка, будет! Прекрати злобу, — умолял жену Петр Алексеевич. — Несть власть… А поп с попадьей наша власть, начальники наши, отцы. Над нами с тобой начальников много, потому мы с тобой последние спицы в колеснице.
— Фарафошка, слушай, что я тебе скажу, — кричал молодой пономарь проворовавшемуся лакею, — ты как про этот гриб понимаешь? Я понимаю его априори.
— Ежели ты мне такие слова еще говорить станешь, — отвечал Фарафошка с азартом, — я тебя, издохнуть мне на сем месте, в морду резну сейчас.
— Ну, хорошо! — согласился молодой пономарь. — Я не буду; давай, друг любезный, лучше песни играть.
— Вот это прекрасно! Давай играть. Я, братец, регентом буду; я, братец ты мой, эту часть понимаю отлично. Слушай: я тебе тону задам: дри, дри, дро! Три, ри, ри, тра!
— Братцы! Господа! — взывал хозяин. — Что же это будет такое? Что об нас православный народ подумает? Ах, подумает об нас православный народ: в духовных домах уж стали ныне песни играть.
Расстановисто и басовито толковал в то же время и седой церковный староста:
— Всех вас, сколько тут ни на есть, я куплю и продам, опять куплю и опять продам, потому денег у меня сам черт не знает сколько…
— Ну, это ты напрасно так-то поговариваешь, Лука Иванович! — вступился за общую амбицию мещанин Свайка. — Право, напрасно. Эдак-то мы будем разговаривать, как бы нам с тобой господа бога не обидеть. Так-то!
— Нет, не напрасно! Нет! И господа бога мы не обидим! — настаивал упрямый старик. — Он, батюшка наш, все видит, все знает! А я вас всех до единого человека куплю и продам, опять куплю и опять продам…
— Будет, будет тебе, дедушка… Ты вот лучше слушай, как мы псальму запоем.
Хвали мой дух святую Варвару
И подивись в ней божию дару, —
зачал Петр Алексеевич.
— Ну, бабенки, что же вы не музыканите?
Звонкими дишкантами отвечали бабенки на это хозяйское предложение:
Как она, еще младая,
На прекрасную тварь взирая.
Познала всех бога!
— С богом! — восторженно воскликнул Фарафошка, когда полным-наполно зачерпнулась изба дружно загудевшим хором.
— Вот как духовные-то пируют, — говорили соседние мужики, — не то что мы: всё по-божественному поют, по-святому.
Церковный староста с горькими слезами слушал псалму и, отчаянно мотая седой головой, с великим сокрушением восклицал:
— Грешник я, отцы и братия, великий! Простите меня, Христа ради; я на старости лет аки пес смердящий сделался.
— А ты вот что, дедушка! — тоже со слезами советовал ему мещанин Свайка. — Ты не сокрушайся, ты лучше выпей да закуси. Глядел я на тебя, дедушка, совсем ты не ел ничего.
— Вправду, парень! Налей-ка ты мне, я выпью да закушу. Ох, старый я шут, а не жру ничего.
— Ах! Расскажу я вам сейчас, господа, как я прошлой зимой регентом в соседнем городе был, — покрыл всех своим голосом Фарафошка. — Прихожу в собор к поздней обедне; одет чисто, в шинели, голову прежде того расчесал и помадой мусатовской напомадил. Видевши, что певчие меня считают за приезжего барина, я и говорю им: «Слушайте меня, господа, я вами командовать буду. Я регент». Они говорят: «Хорошо, командуйте, только от вашей милости после обедни на водчонку да на чаишко желательно бы получить за команду-то». — «А это ничего, говорю, и на водчонку и на чаишко получите», — сказал я и стал им тону задавать, как следует, по портецам. Только что же? Певчие мне и говорят: «Вы, говорят, хотя и барин, только тону вы совсем не умеете задавать». Тут я понял, что я вправду не умею тону задавать, и здорово испужался, как бы они меня с крылоса с конфузом не вывели…
— Меня, братец, — заговорил молодой пономарь, — немец-сахаровар страсть как исколотил однажды. Тоже вот я, как и ты, пришел на завод, и показалось мне все это так просто, — я и давай рабочими командовать. Живо я тогда, братец мой, две машины испортил. Дули же меня за это чудесно!..
— Знать, наша с тобой участь такая! — с громким хохотом проговорили приятели.
— Стой, стой, писариха, помолчи! — уговаривал свою соседку церковный староста. — Как только твой муж умрет, сейчас я тебя замуж за себя возьму. Ты не гляди на меня, что я старик… Я страсть какой здоровый старик! Денег у меня словно у черта! Ха! ха! ха!
— Хи! хи! хи! — отозвалась ему писариха. — Ах ты, старый! Туда же с бабами норовит…
— Старый, да удалый! — лютовал раскутившийся седырь. — Дай-ка я тебя поцелую, голубка! Вот что: ты меня ныне поцелуешь, а я тебе завтра меду принесу. Мы тоже нос-то не левой ногой утираем.
— «Ужасом многих содрогашеся!» — разварганивал высшим гласом сам Петр Алексеевич, уже уставший усмирять пьяные порывы своих гостей.
— Погоди ты, Христа ради, реветь, Петр Алексеевич! — умолял его плачущий Свайка. — Я вот только про жисть свою горемычную расскажу, тогда Христос с вами. Делайте без меня как знаете.
— Нам твоя жисть и так давно известна — нечего тебе рассказывать про нее, — ответил Петр Алексеевич, продолжая содрогаться ужасом многих.
— Как нечего рассказывать? — спрашивал удивленный Свайка. — Рази я погибаю не от вашей неправды? У меня онамедни Фарафошка из лавки ременный хомут украл, однако я ему ничего не сказал. Думаю: бог с ним! Может, ему есть нечего. Трезвый я про неправду соседскую не скажу; а уж у пьяного у меня держись только, все вызвезжу!.. Вот что, Фарафошка! Подавай сейчас хомут: он у меня в продаже за тринадцать рублев идти должон.
— Ну, ты у меня не очень ерепенься, — посоветовал ему Фарафошка. — Ты рази видал, как я у тебя хомут воровал?
— Видал.
— А видал, почто не ловил?
— А для того не ловил, что думаю: бог, мол, с ним! Может, ему пить-есть нечего!
— Так, значит, и не разговаривай. А то ведь сам знаешь, как я тебя всегда бью за такие слова…
— Ну уж теперь не прибьешь. Теперь придумал я: что, мол, в зубы-то людям смотреть? Стану-ка я с ними сам по-божьему поступать.
— Брось ты это дело, Свайка! --посоветовал ему церковный староста. — Не к руке об этом деле в гостях толковать.
— Про твой разбой да разврат везде к руке говорить! — заорал на старосту Свайка. — Окроме того, что ты молодицам отдыху не даешь, ты вот еще на эту самую писариху разоряешься, старый ты шут! Тебе умирать пора, грехи свои тяжкие с великими слезами замаливать, а ты народ грабишь, в рост деньги даешь; а я вот ничего такого не делаю, а все нет мне ни от кого почтенья.
— Кто тебя будет почитать-то, собака ты брехучая! Ты бы лучше брехать-то перестал, сердце-то свое лютое сократил!
— Черти вы! — неистово кричал Свайка, — когда я кому-нибудь на вас, кроме одной истинной правды, что-нибудь обидное говорил? А ведь ты, Петр Алексеевич, отцу благочинному на своих братьев наушничаешь, — думаешь, он тебе за это дьяконство выхлопочет? Не выхлопочет. А этот вон молокосос — пономаришко — ночи не спит, — по девкам все шляется. Ну, да это куда ни шло: все мы молоды были. А вот что тебе сказываю, — молодой пономарь: ты вот теперь дружбу с Фарафошкой повел, — прекрати эту дружбу-то, а то таким же ворищем сделаешься — и будут тебе честные люди в глаза плевать, вот тебе, подлец Фарафошка, за хомут. Не сиди ты подле меня, пустой, подлый человек! — И при этом Свайка плюнул, ударил Фарафошку в лицо и прибавил, вылезая из-за стола: — Пустите меня, не хочу я в вашей компании быть!
Но людская неправда не выпустила Свайку из своей подлой компании. Благодаря только храбрости своей жены справедливый мещанин был выхвачен с поля битвы в самом бесчувственном состоянии.
— Так-то ты, Петр Алексеевич, гостей своих угощаешь? — кричала жена Свайки дьячку с другого конца улицы.
— А то как же? — отвечал ей совершенно опьяневший Петр Алексеевич с какою-то конфузливой улыбкой. — Не буянь, не ругайся!
— Мы за буянство-то знатно своим судом расправляемся, — бурлит церковный староста.
— Что-то вы завтра толковать станете, — спрашивала Свайкина жена, — когда вас становой, по нашей жалобе, на свой суд-то притянет?
— А то же и скажем, что своим судом скорее с приятелем расправиться, — безбоязненно закончил староста. — А впрочем, что мне с тобой, с глупой бабой, разговаривать-то? Рази ты не знаешь, что я всех вас тут до единого человека, и с становым и с потрохами его, куплю и продам, опять куплю и опять продам.
— Вот тебе и суд весь! — насмешливо поддакнул именинник.
— Хошь и тяжело, а куплю! — кричала седая борода, трясясь от злости и грозно стуча о каменный пол дьячковских сеней грузными сапожищами. — Вон ступай из села, кошатница! Это наша земля, мужицкая! Добром не пойдешь, я тебя опять-таки своим судом ногой задавлю — и ничего ты мне не поделаешь!..
— Слава тебе господи! Повеселились как следует, — взмолился отставной фельдфебель, — за угощенье, Петр Алексеевич!
— Не взы-ы-щи-и-те, рра-ди Христа! — бормотал хозяин, уткнувшись головой в сенной ворох, сложённый в сенях,
— Дедушка, не страмничай! Перестань: гляди, на тебя добрые люди смотрят, — усовещивал буянившего старосту молодой внук, волокший его домой.
— Я здесь, на этой земле, восемьдесят годов живу, а она меня обижает, становым мне острастку дает! — кричал на всю улицу неуступчивый дед. — Какой я ни на есть, а она меня не смей судом стращать! Я сам себе суд! Знаешь, Миколка, сколько у меня денег? Я эти деньги кровью своей приобрел и могу на них все купить…
— Ах, жаль старика! — говорил народ, вышедший после обеда на празднично сиявшие улицы. — Избили они Свайку у дьячка до полусмерти, а жалобиться Свайчиха на него одного пойдет, потому с тех нечего взять. Оберут они его знатно!..
1863
ПРИМЕЧАНИЯ[править]
Печатается по изданию: Степные очерки, 2-е изд., кн. 2. Впервые опубликовано в альманахе «Северное сияние, русский художественный альбом». Т. 2. Издание Генкеля. СПб., 1863; М., 1874.
С. 153. Тропарь апостолам Петру и Павлу — церковная песнь в честь какого-нибудь праздника или святого.
С. 158. …я понимаю его априори.-- Здесь в смысле: как само собой разумеющееся.
С. 159. Регент — руководитель церковного хора.
С. 160. Крылос (клирос) — место для певчих в церкви, на возвышении, по обеим сторонам от царских врат.