Глава LVI[править]
Три великие нации земного шара — греки, сарацины и франки — столкнулись и вступили между собой в борьбу на итальянской почве. Большая часть южных провинций Италии, входящих в настоящее время в состав королевства Неаполитанского, находилась под властью лангобардских герцогов и владетелей Беневента, которые были так грозны на войне, что на минуту воздвигли преграду для гения Карла Великого, и чувствовали в мирное время такое влечение к просвещению, что содержали в своей столице академию из тридцати двух философов и грамматиков. Вследствие раздробления этого цветущего государства возникли соперничавшие между собой княжества Беневент, Салерно и Капуя, а из опрометчивого честолюбия или из взаимной ненависти соперники призвали сарацинов на гибель их общих наследственных владений. В течение двухсот лет неприятель беспрестанно наносил Италии новые раны, которых не был способен залечить прочным объединением и внутренним спокойствием завоеванных стран. Флоты сарацинов часто и почти ежегодно выходили из Палермского порта, а неапольские христиане принимали их слишком предупредительно; более грозные морские силы собирались у берегов Африки, и даже жившие в Андалузии арабы иногда увлекались желанием помочь своим единоверцам или вовлекались в борьбу с теми мусульманами, которые принадлежали к какой-нибудь враждебной секте. Среди различных переворотов в судьбах человечества Кавдинские ущелья снова послужили прикрытием для засады; поля Канн снова оросились кровью африканцев, и владетель Рима стал снова или нападать на городские стены Капуи и Тарента или защищать их. Колония сарацинов была поселена в Бари, который господствует над входом в Адриатическое море, а так как они опустошали без разбора и владения греков, и владения латинов, то они этим раздражили обоих императоров и навели их на соглашение. Между основателем новой династии Василием Македонянином и правнуком Карла Великого Людовиком был заключен наступательный союз, и каждая из двух сторон постаралась восполнить то, чего недоставало другой. Со стороны византийского монарха было бы неблагоразумно перевозить в Италию войска, стоявшие в Азии, а боевые силы латинов оказались бы недостаточными, если бы более сильный флот этого монарха не стал у входа в Адриатическое море. Крепость Бари была окружена пехотой франков, кавалерией и галерами греков, и после четырехлетней обороны арабский эмир просил пощады у Людовика, лично руководившего ведением осады. Это важное приобретение было результатом единодушия между императорами восточным и западным; но их недавнюю дружбу скоро отравили взаимные обвинения, вызванные завистью и гордостью. Греки приписывали себе заслугу победы и славу этого успеха; они превозносили свое военное могущество и насмехались над невоздержностью и леностью кучки варваров, служивших под знаменем каролингского принца. Ответ этого принца отличается тем красноречием, с которым выражаются негодование и сознание собственной правоты. «Мы сознаем, как были велики ваши военные приготовления (говорит правнук Карла Великого). Ваши армии действительно были так многочисленны, как те появляющиеся летом тучи саранчи, от которых меркнет дневной свет и которые размахивают своими крыльями, но после непродолжительного перелета изнемогают от усталости и падают бездыханными на землю. Подобно им, вы впали в изнеможение после слабого усилия; вы были побеждены вашим собственным малодушием и удалились с театра войны для того, чтоб разорять и обирать живущих на берегах Славонии наших христианских подданных. Нас было немного, а почему было немного? потому что, утомившись в ожидании вашего прибытия, я распустил мои войска и удержал при себе только избранный отряд, чтоб не прекращать блокады. Если эти воины предавались удовольствиям своих гостеприимных пирушек ввиду опасности и смерти, разве от этих пирушек ослабело их мужество! Уж не вашей ли привычке поститься обязаны мы тем, что укрепления Бари разрушены? Разве эти храбрые франки, уже уменьшившиеся числом от болезней и усталости, не настигли, не победили трех самых могущественных сарацинских эмиров? А разве поражение этих эмиров не ускорило сдачу города? Теперь Бари взят; Тарент объят ужасом; Калабрия будет освобождена, а если мы будем владычествовать на море, можно будет вырвать из рук неверных остров Сицилию. Брат мой (этим названием всего более оскорблялось тщеславие греков), поспешите присылкой морских подкреплений, уважайте ваших союзников и не доверяйте вашим льстецам».
Эти блестящие надежды скоро рассеялись вследствие смерти Людовика и бессилия каролингских монархов, и кому бы ни принадлежала честь взятия Бари, из него извлекли пользу греческие императоры Василий и его сын Лев. Итальянское население Апулии и Калабрии добровольно или поневоле признало над собой их верховенство, и граница, мысленно проведенная от горы Гаргана до Салернского залива, оставила большую часть неаполитанского королевства под владычеством восточной империи. По ту сторону этой границы находились герцогства или республики Амальфи и Неаполь, которые никогда не нарушали своей добровольной вассальной зависимости и радовались соседству своего законного государя, а город Амальфи обогатился тем, что снабжал Европу азиатскими продуктами и мануфактурными изделиями. Но лангобардские владетели Беневента, Салерно и Капуи были против воли оторваны от общения с латинским миром и слишком часто нарушали свое клятвенное обещание жить в покорности и уплачивать дань. Город Бари разросся и разбогател в качестве метрополии новой лангобардской фемы или провинции; его начальнику был дан сначала титул патриция, а впоследствии странный титул катапана, и его управление, как церковное, так и гражданское, было организовано так, что находилось в полной зависимости от константинопольского престола. Пока итальянские князья домогались верховной власти, их усилия были и слабы и неединодушны, а что касается тех армий, которые спускались с Альп под императорским знаменем Оттонов, то греки или выдерживали с ними борьбу, или уклонялись от нее. Первый и самый великий из этих саксонских монархов был вынужден прекратить осаду Бари, а второй, лишившись самых отважных между своими епископами и баронами, вышел с честью из кровопролитной битвы при Кротоне. В этот день мужество сарацинов одержало верх над франками. Эти корсары, правда, были вытеснены византийскими флотами из итальянских крепостей и с берегов Италии; но личные интересы одержали верх над суевериями или над злопамятством, и египетский халиф прислал сорок тысяч мусульман на помощь своему христианскому союзнику. Преемники Василия ласкали себя мыслью, что они приобрели Ломбардию и удерживали ее в своей власти благодаря справедливости своих законов, добродетелям своих министров и признательности народа, который они избавили от анархии и от притеснений. Ряд восстаний должен бы был познакомить константинопольский двор с настоящим положением вещей, а легкие и быстрые успехи норманнских удальцов рассеяли иллюзии, созданные лестью.
Перевороты, совершившиеся в судьбах человечества, создали в Апулии и в Калабрии печальный контраст между тем положением, в котором эти провинции находились во времена Пифагора, и тем, в котором они находились в десятом столетии христианской эры. В первый из этих периодов берега Великой Греции (как их тогда называли) были усеяны вольными и богатыми городами; эти города были населены солдатами, художниками и философами, а военные силы Тарента, Сибариса или Кротоны ни в чем не уступали военным силам какого-нибудь могущественного королевства. Во втором периоде эти когда-то цветущие провинции погрузились в мрак невежества, были разорены тиранией и обезлюдели вследствие войн с варварами, и мы не можем строго осуждать за преувеличения того современника, который утверждал, что один плодородный и обширный округ был доведен до такого же запустения, в каком находилась земля после Всемирного потопа. В истории опустошений, которым подвергали южную Италию арабы, франки и греки, выберу несколько анекдотов, которые знакомят нас с характером этих народов.
I. Сарацины развлекались тем, что оскверняли и грабили монастыри и церкви. Во время осады Салерно один из мусульманских вождей расстилал свою постель на церковном престоле и на этом алтаре каждую ночь приносил в жертву девственность одной монашенки. В то время как он боролся с одной сопротивлявшейся его насилию девушкой, на его голову упало бревно, или случайно отвалившееся от потолка, или нарочно оттуда брошенное, и смерть сладострастного эмира была приписана гневу Христа, наконец вступившегося за свою честную невесту.
II. Сарацины осадили города Беневент и Капую; после тщетного ожидания помощи от преемников Карла Великого лангобарды обратились с просьбой о сострадании и о помощи к греческому императору. Один бесстрашный гражданин спустился с городских стен, пробрался сквозь неприятельские укрепления, исполнил возложенное на него поручение и попался в руки варваров в то время, как возвращался с радостными известиями. Варвары потребовали, чтоб он обманул своих соотечественников и тем содействовал успеху их предприятия; за ложь они обещали наградить его богатством и почестями, а за правду грозили немедленной смертной казнью. Он притворился, будто готов исполнить их желание, но лишь только после его подвели к городскому валу так близко, что христиане могли расслышать его слова, он громким голосом сказал: «Друзья и братья, будьте смелы и терпеливы и защищайте ваш город; вашему государю известно ваше затруднительное положение, и ваши избавители недалеко. Я знаю, какая ожидает меня участь, и поручаю вашей признательности мою жену и моих детей». Ярость, в которую пришли арабы, подтвердила основательность сообщенных им сведений, и сто копьев вонзились в этого самоотверженного патриота. Он достоин вечно жить в памяти добродетельных людей, но повторение того же факта в древние и в новые времена бросает тень сомнения на действительность этого благородного подвига.
III. Третий анекдот способен вызвать улыбку даже среди ужасов войны. Маркиз Камеринский и Сполетский Теобальд поддерживал беневентских мятежников, а его хладнокровное жестокосердие не было в том веке несовместимо с доблестями героя. Он безжалостно оскоплял попадавшихся к нему в плен греков и приверженцев греческой партии, и в прибавок к этому насилию в шутку утверждал, что намеревается подарить императору толпу тех евнухов, которые обыкновенно служат самым ценным украшением византийского двора. Гарнизон одного замка был разбит во время вылазки, и над пленниками было приказано совершить обычную операцию. Но исполнение этого приказания было прервано одной женщиной, которая с раскрасневшимся от бешенства лицом, с растрепанными волосами и с громкими воплями ворвалась на место экзекуции и принудила маркиза выслушать ее жалобу. "Так-то (воскликнула она) ведете вы, великодушные герои, войну с женщинами, - с теми женщинами, которые никогда не причиняли вам никакого вреда и у которых нет другого оружия, кроме прялки и веретена?" Теобальд протестовал против этого обвинения и сказал, что с тех пор, как перестали существовать амазонки, он никогда не слыхал о войне с женщинами. "Разве можно было (воскликнула она с яростью) сделать на нас более прямое нападение, разве можно было поразить нас в более чувствительное место, чем теперь, когда вы отнимаете у наших мужей то, что нам более всего дорого, то, что составляет источник наших радостей и надежду нашего потомства? Когда вы забирали наш крупный и мелкий домашний скот, я безропотно покорялась необходимости, но эта роковая обида, эта невознаградимая утрата выводит меня из терпения и громко взывает к небесному и к земному правосудию". Общий смех одобрил ее красноречивую выходку, не знавшие сострадания, дикие франки были тронуты ее забавным, но вместе с тем справедливым отчаянием, и вместе с освобождением пленников ей возвратили принадлежавшее ей имущество. В то время как она с триумфом возвращалась в замок, ее нагнал посланец, спросивший ее от имени Теобальда, какому наказанию следует подвергнуть ее мужа в случае, если он будет снова взят в плен с оружием в руках? "Если бы (отвечала она без колебаний) таковы были его вина и его несчастье, то у него есть глаза, нос, руки и ноги. Они составляют его собственность, и он может отвечать ими за свою личную вину. Но я прошу государя не касаться того, что его бедная служанка считает за свою частную и законную собственность".
Завоевание королевств Неаполитанского и Сицилийского норманнами принадлежит к числу самых романтических событий по вызвавшим его мотивам и к числу самых важных как для Италии, так и для восточной империи по своим последствиям. Разрозненные владения греков, лангобардов и сарацинов легко могли сделаться жертвами всякого, кто захотел бы напасть на них, а предприимчивые скандинавские пираты проникали во все европейские моря и страны. Долго занимавшиеся лишь грабежами и убийствами, норманны наконец получили и заняли во Франции плодородную и обширную территорию, которой дали свое имя, они заменили своих богов христианским Богом, а герцоги Нормандии признали себя вассалами преемников Карла Великого и Капета. Дикая энергия, которую они принесли с собой со снежных гор Норвегии, смягчилась, но не утратилась под влиянием более теплого климата; боевые товарищи Роллона мало-помалу смешались с туземным населением; они усвоили нравы, язык и обходительность французской нации и даже в то воинственное время норманны могли заявлять свои права на пальму первенства по своему мужеству и по своим блестящим военным подвигам. Между бывшими в ту пору в моде суевериями им всего более нравились благочестивые странствования в Рим, в Италию и в Святую Землю. Это деятельное благочестие развивало их умственные и физические силы; опасность служила для них приманкой, интерес новизны был их наградой, а удивление, легковерие и честолюбивые надежды украшали в их глазах все, что они видели. Они заключали между собой союзы для обоюдной защиты, и альпийские разбойники, воображавшие, что нападают на пилигримов, нередко бывали наказаны рукой воинов. Во время одного из таких благочестивых странствований в Апулию, в пещеру горы Гаргана, освященную появлением архангела Михаила, к ним подошел одетый в греческое платье иностранец, который скоро сознался, что он мятежник, беглец и непримиримый враг Греческой империи. Его имя было Мелон; он был знатный уроженец города Бари, вынужденный после неудачного восстания искать для своего отечества новых союзников и мстителей. Отважная осанка норманнов воскресила его надежды и внушила ему доверие; они охотно выслушали жалобы патриота и еще более охотно — его обещания. Богатства, которые он им сулил, послужили в их глазах доказательством правоты его дела, и они пришли к тому убеждению, что плодородная страна, угнетаемая изнеженными тиранами, должна сделаться наследственным достоянием мужества. По возвращении в Нормандию они разожгли там дух предприимчивости, и небольшой отряд неустрашимых добровольцев отправился освобождать Апулию. Они перешли через Альпы по разным дорогам, переодевшись пилигримами, но в окрестностях Рима их встретил один вождь из города Бари; он снабдил самых бедных из них оружием и лошадьми и тотчас повел их на бой. В первом сражении они не устояли против многочисленности греков и их военных машин и с негодованием отступили лицом к неприятелю. Несчастный Мелон окончил свою жизнь просителем при германском дворе; его норманнские союзники, будучи оторваны и от своей родины и от своей обетованной земли, бродили среди гор и долин Италии, снискивая мечом свое дневное пропитание. К этому грозному мечу попеременно обращались за помощью во время своих распрей владетели Капуи, Беневента, Салерно и Неаполя; мужество и дисциплина норманнов доставляли победу той стороне, на которую они переходили, а их осмотрительная политика поддерживала между соперниками равновесие из опасения, чтоб преобладание одного из враждовавших между собой государств не устранило потребность в их услугах и не уменьшило их цену. Их первым убежищем был укрепленный лагерь среди болот Кампании, но щедрость герцога Неапольского скоро доставила им более плодородные и постоянные места для поселения. В восьми милях от своей резиденции он построил для них город Аверсу и укрепил его для того, чтоб он мог служить оплотом против Капуи, а им было дозволено пользоваться, как их собственностью, посевами и плодами, лугами и рощами этой плодородной местности. Слух об их успехах ежегодно привлекал туда новые толпы пилигримов и воинов; бедных заставляла переселяться нужда, богатых -надежда, а всякий из мужественных и деятельных жителей Нормандии жаждал довольства и славы. Независимый город Аверса служил убежищем и поощрением для всех провинциальных жителей, лишенных покровительства законов, для всех беглецов, укрывавшихся от неправосудия или от правосудия своих начальников, а эти иноземцы очень скоро осваивались с нравами и с языком галльской колонии. Первым вождем норманнов был граф Райнульф, а при зарождении общества первенство ранга, как известно, бывает наградой и доказательством высоких личных достоинств.
После завоевания Сицилии арабами греческие императоры сильно желали снова овладеть этой прекрасной провинцией, но как они ни напрягали своих усилий, расстояния и море были для них непреодолимым препятствием. Их дорого стоившие экспедиции сначала как будто имели успех, но в конце концов прибавляли к византийским летописям новые страницы бедствий и унижений; во время одной из этих экспедиций погибли двадцать тысяч лучших византийских солдат, а победоносные мусульмане осмеивали политику нации, поручавшей евнухам не только надзор за ее женщинами, но и, главное, начальство над ее мужчинами. Эмир не захотел подчиняться верховной власти короля Тунисского; народ восстал против эмира; начальники городов присвоили себе независимую власть; каждый самый ничтожный мятежник властвовал самостоятельно в своей деревне или в своем замке, а самый слабый из двух враждовавших между собой братьев обратился за помощью к христианам. Повсюду, где угрожала какая-либо опасность, норманны спешили предлагать свои услуги и оказывались очень полезными союзниками — и пятьсот рыцарей или всадников были навербованы греческим агентом и переводчиком Ардуином для службы под начальством губернатора Ломбардии Маниака. Прежде чем они успели высадиться в Сицилии, братья помирились; связь Сицилии с Африкой была восстановлена, и берега острова охранялись войсками. Норманны шли в авангарде, и мессинские арабы впервые испытали на себе мужество незнакомого им врага. Во втором сражении сиракузского эмира выбила из седла и насквозь проколола копьем железная рука Вильгельма Готевилля. В третьем сражении неустрашимые боевые товарищи этого рыцаря разбили шестидесятитысячную сарацинскую армию и предоставили грекам только заботу о преследовании неприятеля; это была блестящая победа, но ее честь принадлежит столько же копью норманнов, сколько перу историка. Впрочем, не подлежит сомнению, что норманны много содействовали военным успехам Маниака, завладевшего тринадцатью городами и подчинившего большую часть Сицилии императору. Но свою воинскую славу он запятнал неблагодарностью и тиранией. При распределении добычи он позабыл о заслугах своих храбрых союзников и своим оскорбительным обхождением раздражил и их жадность и их гордость. Они предъявили свои жалобы через посредство переводчика; но их жалобы были оставлены без внимания; их переводчик был наказан плетьми; эти физические страдания испытал он один; но взывавшее о мщении оскорбление было нанесено тем, чьи чувства он выражал. Впрочем, они скрывали свой гнев до той минуты, когда нашли возможность перебраться на итальянский континент или с разрешения начальства, или путем обмана; их соотечественники, жившие в Аверсе, разделяли их негодование, и на провинцию Апулию было сделано нападение в отместку за неуплату долга. Более чем через двадцать лет после своего первого переселения норманны выступили в походе только в числе семисот всадников и пятисот пехотинцев, а византийская армия, после отозвания сражавшихся в Сицилии легионов, доходила — как преувеличенно утверждают — до шестидесяти тысяч человек. Посланный греками глашатай предложил норманнам выбор между битвой и отступлением. «Битву!» — воскликнули в один голос норманны, а один из их самых сильных воинов ударом кулака поверг на землю лошадь посланца. Этого посланца отпустили домой на новой лошади; от императорских войск было скрыто это оскорбление, но в двух следующих сражениях они узнали на более горьком опыте, какими доблестями одарены их противники. На полях подле Канн азиаты бежали от французских удальцов; герцог Ломбардский попался в плен; жители Апулии подчинились новым повелителям, а после того как фортуна греков потерпела такое крушение, во власти императора остались только четыре города — Бари, Отранто, Брундизий и Тарент. С этого времени можно считать начало владычества норманнов в Италии, которое скоро затмило находившуюся в младенчестве колонию Аверсы. Народ избирал двенадцать графов, а правами на избрание служили зрелый возраст, знатное происхождение и личные достоинства. Подати каждого округа тратились на его собственные нужды, и каждый граф воздвиг среди своих владений крепость, чтоб держать в повиновении своих вассалов. Город Мельфи, находившийся в центре провинции и служивший для графов общим местом пребывания, сделался метрополией и цитаделью республики; каждому из двенадцати графов были отведены особый дом и особый квартал, и все, что касалось национальных интересов, обсуждалось этим военным сенатом. Первый между их пэрами, их президент и верховный военачальник получил титул графа Апулии, и в это звание был возведен Вильгельм Железная Рука, который — как выражались в то время — был львом в битвах, ягненком в обществе и ангелом на совещаниях. Один из современных и национальных историков откровенно описал нравы своих соотечественников. «Норманны, — говорит Малатерра, — лукавый и мстительный народ; красноречие и притворство, по-видимому, составляют их наследственные свойства; они способны унижаться до лести, но когда их не сдерживают требования закона, они предаются своей врожденной склонности к буйству и своим страстям. Их князья хвастаются своей щедростью; народ придерживается середины или, верней, доходит до крайностей и в своей скупости и в своей расточительности, а при своем сильном влечении к богатствам и к владычеству норманны пренебрегают тем, что имеют, и надеются приобрести то, чего желают. Оружие и лошади, роскошь в одежде, травля и соколиная охота составляют наслаждение норманнов; но в случае необходимости они способны выносить с невероятным терпением самые неблагоприятные климатические условия, равно как труды и лишения военной жизни».
Поселившиеся в Апулии норманны жили на границе двух империй и смотря по тому, каково было положение дел в данную минуту, они получали инвеституру на свои владения то от германского императора, то от константинопольского. Но самые надежные права этих искателей приключений были основаны на завоевании, они никого не любили и никому не доверяли; им также никто не доверял и также никто их не любил; к презрению, которое чувствовали к ним коронованные владетели, примешивался страх, а к страху, который они внушали туземному населению, примешивались ненависть и жажда мщения. Эти иноземцы соблазнялись при виде чужой лошади, чужой жены, чужого сада и забирали то, что им нравилось, а жадность их вождей лишь прикрывалась более благовидными названиями честолюбия и жажды славы. Двенадцать графов иногда вступали между собой в союз для совершения какой нибудь несправедливости; в своих домашних распрях они ссорились из-за того, что собирали с населения; доблести Вильгельма были похоронены в его могиле, а его брат и преемник Дрогон был более способен руководить мужеством своих пэров, чем сдерживать их склонность к насилиям. В царствование Константина Мономаха византийское правительство попыталось — скорей из политических расчетов, чем из сострадания, — избавить Италию от этого постоянного бедствия, более тяжелого, чем временное нашествие варваров, и сыну Мелона Аргиру были с этой целью даны самые блестящие титулы и самые широкие полномочия. Память, которая сохранялась у норманнов о его отце, могла служить для него рекомендацией, и он уже заручился их добровольными предложениями услуг, чтоб подавить восстание Маниака и отомстить как за их собственную обиду, так и за ту, которая была нанесена государству. Константин намеревался перевезти этих воинственных эмигрантов из итальянских провинций на театр персидской войны, а сын Мелона раздал их вождям греческое золото и произведения греческих мануфактур, как первинки императорской щедрости. Но его замыслы были расстроены здравым смыслом и честолюбием завоевателей Апулии; его подарки или по меньшей мере его предложения были отвергнуты, и норманны единодушно отказались променять свои владения и свои надежды на то, что им сулила фортуна в Азии. Когда все старания достичь цели путем убеждения оказались безуспешными, Аргир решился или принудить их силой, или истребить; боевые силы латинов были призваны на помощь против общего врага, и между папой и двумя императорами восточным и западным составился наступательный союз. Престол св. Петра был занят Львом Девятым; этот папа был святой человек, отличавшийся таким простодушием, что мог легко вводить в заблуждение и самого себя, и других, и внушавший такое уважение, что мог прикрывать названием благочестия такие меры, которые всего менее совместимы с требованиями религии. Его человеколюбие расшевелили жалобы, а может быть и клеветы угнетенного народа; нечестивые норманны прекратили уплату десятины, и потому было решено, что мирской меч может быть законным образом обнажен против святотатственных хищников, не обращающих никакого внимания на церковные кары. В качестве высокорожденного германца и родственника царствующего дома Лев имел свободный доступ к императору Генриху Третьему и пользовался его доверием, а в поисках за поборниками и союзниками его пылкое усердие перенесло его из Апулии в Саксонию, и с берегов Эльбы на берега Тибра. Во время этих военных приготовлений Аргир втайне прибегал к самым преступным средствам; множество норманнов было принесено в жертву интересам государства или личной неприязни, а отважный Дрогон был умерщвлен в церкви. Но его мужество ожило в его брате, третьем графе Апулии, Онуфрии. Убийцы понесли заслуженное наказание, а разбитый и раненый сын Мелона покинул поле сражения для того, чтоб скрыть свой позор за стенами Бари и ожидать запоздалой помощи своих союзников.
Но военные силы Константина были задержаны войной с тюрками; Генрих был слабого и нерешительного характера, и вместо того, чтоб обратно перейти через Альпы с германской армией, папа привел с собой только стражу из семисот швабов и несколько лотарингских добровольцев. Во время его медленного перехода от Мантуи до Беневента под его священным знаменем собралась пестрая толпа итальянцев, принадлежавших к самым низким слоям общества; первосвященник спал в одной палатке с разбойниками; во фронте его армии виднелись пики вперемежку с крестами, и этот воинственный святой применил к делу приобретенные им в молодости познания касательно того, как распределять войска во время похода, как размещать их в лагерях и как водить на бой. Апулийские норманны могли вывести в поле только три тысячи всадников и небольшой отряд пехоты; измена местного населения лишила их подвоза съестных припасов и отрезала им отступление, а суеверное благоговение на минуту охладило их недоступное для страха мужество. Когда Лев приблизился с намерением напасть на них, они преклонили колена перед своим духовным отцом, не считая это за унижение. Но папа был неумолим; его высокорослые германцы насмехались над своими малорослыми противниками, и норманнам было объявлено, что их ожидает или смерть, или ссылка. Они не хотели унижать себя бегством, а так как многие из них были три дня без всякой пищи, то они решились умереть более скорой и более славной смертью. Они вскарабкались на гору Чивителлы и затем, спустившись в равнину, напали тремя отрядами на папскую армию. Стоявшие на левом фланге и в центре граф Аверсы Ричард и знаменитый Роберт Гвискар атаковали, прорвали, разбили наголову и преследовали толпы итальянцев, сражавшихся без дисциплины и не стыдившихся спасаться бегством. Более трудная задача выпала на их долю храброго графа Онуфрия, командовавшего кавалерией правого фланга. Германцы, как рассказывают, были плохими наездниками и не умели владеть копьем; но когда они сражались пешими, они составляли плотную и непроницаемую фалангу и обеими руками наносили своими длинными мечами такие удары, от которых не могли устоять ни люди, ни лошади, ни латы. После упорного боя они были окружены возвратившимися из преследования эскадронами и умирали на своем посту с уважением врагов и с удовлетворенной жаждой мщения. Спасавшийся бегством папа нашел ворота Чивителлы запертыми и был взят в плен благочестивыми победителями, которые, целуя его ноги, стали просить его благословить их и простить их греховную победу. Солдаты считали этого врага и пленника за наместника Христа, и хотя поведение норманнских вождей можно бы было объяснить политическими расчетами, они, по всему вероятию, также были заражены народным суеверием. В спокойном уединении благонамеренный папа стал оплакивать пролитие христианской крови, виновником которого был он сам; он сознавал, что сам был причиной греха и скандала; а так как его предприятие не имело успеха, то все осуждали его воинственные наклонности, неприличные для его звания. В этом душевном настроении он принял предложенные ему выгодные мирные условия, отказался от союза, который сам называл делом Божим, и признал законными все прошлые и будущие завоевания норманнов. Провинции Апулия и Калабрия, кто бы ими ни завладел, составляли часть пожалованных Константином владений и наследственное достояние папского престола; поэтому тот факт, что папа уступил эти провинции, а норманны приняли их от него, упрочивал права и римского первосвященника и иноземных искателей приключений. Обе договаривающиеся стороны обещали поддерживать одна другую духовным и светским оружием; впоследствии норманны обязались уплачивать подать или ренту в размере двенадцати пенсов с каждого земельного участка, который можно вспахать одним плугом, и со времени этого достопамятного соглашения королевство Неаполитанское оставалось в течение более семисот лет ленным владением папского престола.
Родословную Роберта Гвискара вели то от норманнских крестьян, то от норманнских герцогов; от крестьян ее вела из гордости и из невежества одна греческая принцесса, а от герцогов ее вели из невежества и из лести итальянские подданные Гвискарда. На самом деле он, как кажется, происходил от второклассного или среднего дворянского сословия. Он был из рода вальвассоров, или знаменных дворян (bannerets), живших в Нижней Нормандии в округе Кутанса, в Готевильском замке; его отец Танкред был на хорошем счету при дворе и в армии герцога, которому был обязан доставлять десять солдат или рыцарей. Вследствие двукратного вступления в брак с особами не менее знатного происхождения он сделался отцом двенадцати сыновей, которые были воспитаны дома под беспристрастным и нежным надзором его второй жены. Но небольшого наследственного поместья было недостаточно для такого многочисленного и отважного потомства; видя вокруг себя пагубные последствия бедности и раздоров, сыновья Танкреда решились искать более блестящей фортуны во внешних войнах. Только двое из них оставались дома, чтоб поддерживать существование своего рода и ходить за престарелым отцом, а остальные десять братьев, лишь только достигали возмужалости, покидали свой замок, переходили через Альпы и присоединялись к поселившимся в Апулии норманнам. Старших увлекало их врожденное мужество; их успех служил поощрением для младших братьев, и трое первых по старшинству: Вильгельм, Дрогон и Онуфрий были достойны того, чтоб сделаться вождями своей нации и основателями новой республики. Роберт был старший из семи сыновей, родившихся от второго брака, и даже его враги не могли не признать за ним дарований военачальника и государственного человека. Своим ростом он был выше всех в армии; он был так хорошо сложен, что в нем с физической силой соединялась грация, и даже в своих преклонных летах он сохранял физическую бодрость и внушительную осанку. На его лице играл легкий румянец; у него были широкие плечи; его волосы и борода были длинны и белокуры; его глаза блестели, а его голос, подобно голосу Ахилла, мог внушать повиновение и наводить страх среди шума битвы. В грубые века рыцарства эти достоинства были так важны, что ни поэт, ни историк не может оставлять их без внимания: тот и другой могут заметить, что Роберт умел в одно и то же время и с одинаковой ловкостью действовать мечом, который держал в правой руке, и копьем, которое держал в левой, что в сражении при Чивителле он был три раза выбит из седла и что, по окончании этой достопамятной битвы, обе армии признали, что он всех превзошел своим мужеством. Его безграничное честолюбие было основано на сознании его превосходств; в своих стремлениях к владычеству он никогда не стеснялся требованиями справедливости и редко подчинялся голосу человеколюбия; хотя он не был равнодушен к славе, он действовал то с полной откровенностью, то тайком, смотря по тому, что было более выгодно в данную минуту. Прозвище Гвискара было дано этому знатоку политической мудрости вследствие того, что эту мудрость слишком часто смешивают с умением притворяться и обманывать, и апулийский поэт восхвалял Роберта за то, что он превосходил Улисса лукавством, а Цицерона красноречием. Впрочем, свою хитрость он скрывал под маской солдатского добродушия; в самую блестящую пору своей карьеры он был доступен для своих ратных товарищей и обходился с ними приветливо, а между тем как он потакал предрассудкам своих новых подданных, он и в манере одеваться и в образе жизни придерживался старинных обычаев своей родины. Одной рукой он жадно хватался за чужое добро, а другой щедро раздавал его; бедность, в которой он вырос, приучила его к воздержанности; барыши торговца не казались ему недостойными внимания, а своих пленников он подвергал медленным и жестоким пыткам для того, чтоб вынуждать от них указание их скрытых сокровищ. По словам греческих писателей, он отправился из Нормандии в сопровождении только пяти всадников и тридцати пехотинцев; но и эта цифра, как кажется, была преувеличена; шестой сын Танкреда Готевильского перешел через Альпы пилигримом, а его первый военный отряд был навербован между искателями приключений, жившими в Италии. Его братья и соотечественники поделили между собой плодородные земли Апулии; но каждый из них охранял свой участок с недоверчивостью скупца; честолюбивому юноше пришлось искать добычи в другом месте, и он проник до гор Калабрии, а в первых подвигах, которые он совершал, воюя с греками и с местным населением, нелегко различить героя от разбойника. Напасть врасплох на какой-нибудь замок или монастырь, поймать в ловушку какого-нибудь зажиточного местного жителя, награбить в соседних деревнях съестные припасы — таковы были бесславные подвиги, на которые он тратил свои умственные и физические силы. Норманнские волонтеры стали стекаться под его знамя, а служившие под его начальством калабрийские крестьяне усвоили название и характер норманнов.
Так как замыслы Роберта расширялись соразмерно с успехом, то он возбудил зависть в своем старшем брате, который, во время одной случайной ссоры, подверг его жизнь опасности и стеснил его личную свободу. После смерти Онуфрия его сыновья, по причине своей молодости, не могли принять на себя главного начальства над норманнами; честолюбие их опекуна и дяди низвело их до положения частный людей, и Гвискар был поднят на щите и провозглашен графом Апулии и главнокомандующим в республике. Пользуясь этим увеличением авторитета и материальных сил, он снова предпринял завоевание Калабрии и скоро стал стремиться к приобретению такого ранга, который навсегда поставил бы его выше всех его товарищей. За какое-то хищничество или святотатство папа отлучил его от церкви; но Николая Второго нетрудно было убедить, что раздоры между друзьями поведут лишь к их общей невыгоде, что норманны были верными поборниками папской власти и что гораздо безопаснее полагаться на союз с владетельным принцем, чем на прихоти аристократии. В Мельфи был созван собор из ста епископов, и граф приостановил одну важную экспедицию для того, чтоб охранять личную безопасность римского первосвященника и приводить в исполнение его декреты. Из признательности и из политических расчетов папа дал Роберту и его потомкам герцогский титул вместе с правом владеть Апулией, Калабрией и всеми землями, которые будут ими отняты как в Италии, так и в Сицилии у впавших в раскол греков и у неверных сарацинов. Одобрение папы могло служить оправданием для военных предприятий Роберта, но оно не могло подчинить его власти свободную и победоносную нацию без согласия этой последней; поэтому он скрывал свой новый титул до тех пор, пока его следующая экспедиция не ознаменовалась взятием Консенцы и Реджио. Среди вызванного этими победами триумфа он собрал свои войска и пригласил норманнов одобрить то, что было решено наместником Христа; солдаты приветствовали своего храброго герцога радостными возгласами, а графы, бывшие до той поры его равными, принесли присягу в верности с притворной готовностью и с тайным негодованием. С той минуты Роберт принял следующий титул: Милостью Бога и св. Петра, герцог Апулии, Калабрии (а впоследствии) и Сицилии, а чтоб оправдать и осуществить на деле эти блестящие титулы, он напрягал свои усилия в течение двадцати лет. Такие медленные успехи на таком небольшом пространстве могли бы показаться не соответствующими дарованиям вождя и мужеству нации; но число норманнов было невелико; их ресурсы были скудны, а их военная служба была добровольна и ненадежна. Для самых отважных замыслов герцога иногда служила препятствием оппозиция его парламента, состоявшего из баронов; избиравшиеся народом двенадцать графов составляли заговоры против его верховной власти, а сыновья Онуфрия жаловались на вероломство своего дяди, взывая к правосудию и к мщению. Благодаря своей ловкости и энергии Гвискар открыл их заговор, подавил их восстание и наказал виновных смертью или ссылкой; в этих внутренних распрях он бесплодно тратил и свое время и силы нации. После того, как он победил своих внешних врагов — греков, ломбардов и сицилийцев, остатки их военных сил укрылись в укрепленных и многолюдных городах морского побережья. Эти враги были опытны в искусстве строить укрепления и оборонять их, а норманны привыкли сражаться верхом в открытом поле и, чтоб овладеть крепостями, которых не умели осаждать, должны были прибегать к самым упорным усилиям. Салерно сопротивлялся более восьми месяцев; осада или блокада Бари длилась около четырех лет. Герцог Норманнский был впереди всех в минуту опасности и долее всех выносил усталость и лишения. В то время как он упорно нападал на цитадель города Салерно, брошенный с городского вала громадный камень вдребезги разбил одну из его военных машин, и один из осколков этой машины ранил его в грудь. Перед воротами города Бари он жил в дрянной хижине или лачуге, сделанной из сухого хвороста и покрытой соломой, — а это был очень опасный пост, так как он не был ничем защищен ни от зимнего холода, ни от неприятельских дротиков.
Завоевания Роберта в Италии входят в пределы теперешнего королевства Неаполитанского, и даже совершавшиеся в течение семисот лет перевороты не разорвали связи между теми провинциями, которые были объединены его оружием. В состав этой монархии вошли: греческие провинции Калабрия и Апулия, находившееся во власти ломбардов княжество Салерно, республика Амальфи и внутренние округи обширного и старинного герцогства Беневентского. Только три округа этого герцогства избежали его владычества — один навсегда, а два остальных до половины следующего столетия. Германский император передал римскому первосвященнику город Беневент вместе с примыкавшей к нему территорией или в качестве дара или путем обмена, и хотя эта священная территория иногда подвергалась нападениям, имя св. Петра в конце концов одержало верх над мечом норманнов. Первая колония, основанная норманнами в Аверсе, завладела Капуей и удержала ее в своей власти, а владетельные князья Капуи были доведены до такого положения, что просили милостыню перед дворцом своих предков. Герцоги теперешней метрополии — города Неаполя отстаивали народную свободу под покровительством Византийской империи. Между новыми приобретениями Гвискара останавливают на себе внимание читателя Салерно своей ученостью и Амальфи своей торговлей. I. Юриспруденция есть та сфера знаний, которая предполагает предварительное введение законов и права собственности, между тем как богословие, по-видимому, может быть заменено более правильным пониманием религии и законами здравого смысла. Но к медицине необходимость заставляет прибегать и дикарей, и философов, а если наши недуги обостряются от роскоши, зато в века варварства людям приходилось чаще страдать от побоев и ран. Медицинские познания греков распространились между арабами, поселившимися в Африке, в Испании и в Сицилии, и среди мирных международных сношений, часто прерывавшихся войнами, искра учености зажглась и с любовью охранялась в городе Салерно, который славился честностью своих мужчин и красотой своих женщин. Там была основана школа — первая школа, возникшая среди мрака, в который была погружена Европа; она была посвящена искусству исцелять страждущих; совесть монахов и епископов примирилась с этой благотворной и доходной профессией, и пациенты, принадлежавшие к самым высшим слоям общества и жившие в самых отдаленных странах, стали приглашать к себе салернских докторов или посещать их. Норманнские завоеватели оказывали этим докторам покровительство, а сам Гвискар хотя и вырос в занятиях военным ремеслом, но был способен ценить заслуги и достоинства ученых. Один из африканских христиан, по имени Константин, возвратился из Багдада после тридцатидевятилетних странствований, вполне усвоив знание арабского языка и арабскую ученость, и этот ученик Авиценны обогатил Салерно своими практическими сведениями, своими наставлениями и сочинениями. Его медицинская школа долго дремала под именем университета, но ее принципы были вкратце выражены в двенадцатом столетии в целом ряде афоризмов, изложенных в форме леонинских или рифмованных литературных стихов. II. В семи милях к западу от Салерно и в тридцати к югу от Неаполя когда-то ничтожный городок Амальфи доказал, к какому могуществу приводит предприимчивость и какие она приносит плоды. Его плодородная территория была невелика, но он стоял на берегу моря, которое было открыто для всех; его жители прежде всех стали снабжать западные страны мануфактурными изделиями и продуктами Востока, и эта прибыльная торговля сделалась для них источником богатства и свободы. Их управление было народное под властью герцога и под верховенством греческого императора. Внутри городских стен Амальфи насчитывали пятьдесят тысяч граждан, и ни в каком другом городе не было более обильных запасов золота, серебра и предметов изысканной роскоши. Толпившиеся в его порту моряки были в превосходстве знакомы с теорией и практикой мореходства и с астрономией, а их искусству или удаче мы обязаны изобретением компаса, доставившего возможность плавать по всем морям земного шара. Их торговые предприятия простирались до берегов Африки, Аравии и Индии или по меньшей мере имели целью продукты этих стран, а их поселения в Константинополе, Антиохии, Иерусалиме и Александрии приобрели привилегии независимых колоний. После трехсотлетнего процветания Амальфи не устоял против оружия норманнов и был разорен завистливой Пизой; но тысяча рыбаков, составляющие в настоящее время все его население, могут, несмотря на свою бедность, гордиться развалинами арсенала, собора и дворцов, в которых местные торговцы когда-то жили с царской пышностью.
Двенадцатого, и последнего из сыновей Танкреда, Роджера, долго задерживали в Нормандии его собственная молодость и преклонные лета его отца. Он принял приятное для него приглашение прибыть в Италию, и, торопливо достигнув норманнского лагеря в Апулии, сначала снискал уважение своего старшего брата, а потом возбудил в нем зависть.
Оба они были одинаково мужественны и одинаково честолюбивы; но юность, красота и изящные манеры Роджера расположили в его пользу и солдат и жителей. Он имел так мало средств для содержания себя и сорока своих приверженцев, что спустился с роли завоевателя на роль грабителя и с роли грабителя на роль домашнего вора, а понятия о собственности были в ту пору так шатки, что его собственный историк, по его особому требованию, возводит на него обвинение в краже лошадей из одной конюшни в Мельфи. Его мужество вывело его из бедности и унижения; от своего низкого ремесла он возвысился до заслуг и славы, приобретенных в священной войне, а в его нападении на Сицилию ему содействовали усердие и политика его брата Гвискара. После отступления греков идолопоклонники (так католики осмеливались называть сарацинов) загладили свои потери и восстановили свое низвергнутое владычество; но окончательное освобождение Сицилии, которое было безуспешно предпринято военными силами восточной империи, было совершено небольшим отрядом авантюристов. В первую экспедицию Роджер в открытой шлюпке преодолел действительные или мнимые опасности Сциллы и Харибды, высадился только с шестидесятью солдатами на неприятельском берегу, оттеснил сарацинов к воротам Мессины и благополучно возвратился домой с собранной на пути добычей. При обороне крепости Трани он также отличался необыкновенной деятельностью и стойкостью. В старости он любил рассказывать, как он сам и графиня, его жена, были доведены во время осады до такого бедственного положения, что у них был только один плащ, который они носили попеременно, и как во время одной вылазки его лошадь была убита, а он попался в руки сарацинов, но отбился своим мечом и возвратился в город со своим седлом на спине, не желая оставлять в руках бусурман даже самого ничтожного трофея. Во время осады Трани триста норманнов устояли против военных сил всего острова и отразили их нападения. В сражении при Черамио пятьдесят тысяч всадников и пехотинцев были разбиты ста тридцатью шестью христианскими солдатами, не включая в число этих последних св. Георгия, сражавшегося на коне в самых передовых рядах. Отбитые у неприятеля знамена и четыре верблюда были назначены в подарок преемнику св. Петра, и если бы эта отнятая у варваров добыча была выставлена не в Ватикане, а в Капитолии, она могла бы воскресить воспоминание о победах над карфагенянами. Эта незначительная цифра норманнов, по всему вероятию, обозначала только число их рыцарей или знатных всадников, при каждом из которых находились на поле сражения пять или шесть человек свиты; однако, если даже допустить такое объяснение и принять в соображение, что на стороне норманнов были преимущества храбрости, хорошего вооружения и воинской славы, все-таки в поражении такой многочисленной армии осмотрительный читатель усмотрит или чудо, или вымысел. Жившие в Сицилии арабы часто получали значительные подкрепления от своих соотечественников из Африки; во время осады Палермо норманнской кавалерии помогали галеры, присланные Пизой, а когда наступил час битвы, взаимная зависть между двумя братьями возвышалась до благородного и непреодолимого соревнования. После тридцатилетней борьбы Роджер получил, вместе с титулом великого графа, верховную власть над самым обширным и самым плодородным из всех островов Средиземного моря, а в его системе управления сказался такой благородный и просвещенный ум, который был и выше его времени, и выше его воспитания. Он дозволил мусульманам свободно исповедовать их религию и пользоваться их собственностью один философ, бывший доктором в Мазаре и происходивший от рода Мухаммеда, обратился к завоевателю с публичным приветствием и был приглашен ко двору; его география семи стран была переведена на латинский язык, и внимательно прочитавший ее Роджер предпочел книгу араба произведениям грека Птолемея. Остатки исповедовавших христианство туземцев содействовали успеху норманнов; они были за это награждены торжеством креста. Остров был снова подчинен юрисдикции римского первосвященника; в главных городах были посажены новые епископы, а духовенство было удовлетворено щедрыми пожалованиями в пользу церквей и монастырей. Впрочем, христианский герой отстоял свои права светского правителя. Вместо того чтобы отказаться от инвеституры бенефиций, он искусно обратил притязания пап в свою личную пользу, и верховенство короны было упрочено и расширено странной буллой, признававшей владетелей Сицилии наследственными и вечными легатами папского престола.
Завоевание Сицилии доставило Роберту Гвискару более славы, чем пользы; обладание Апулией и Калабрией не удовлетворяло его честолюбия, и он решился найти или создать предлоги для нападения на восточную империю и, быть может, для ее завоевания. Со своей первой женой, разделявшей с ним лишения его молодости, он развелся под предлогом кровного родства, а ее сыну Боэмунду было суждено скорее подражать, чем наследовать его знаменитому отцу. Второй женой Гвискара была дочь одного из салернских принцев; родившегося от нее сына Роджера Ломбарды признали преемником Гвискара; пять дочерей, которых Гвискар имел от той же жены, были выданы замуж за людей знатного происхождения, а одна из них была в нежном возрасте помолвлена за сына и наследника императора Михаила, красивого юношу Константина. Но константинопольский престол был потрясен внутренним переворотом; семейство императора Дуки было заперто во дворце или в монастыре, и огорченный несчастной судьбой своей дочери и своего союзника Роберт стал помышлять о мщении. Вскоре после того в Салерно появился грек, называвший себя отцом Константина и рассказывавший подробности своего падения и бегства. Герцог принял этого несчастного друга, окружил его царской пышностью и называл его императорскими титулами; во время торжественного переезда Михаила через Апулию и Калабрию народ приветствовал его своими слезами и возгласами, а папа Григорий Седьмой обратился к епископам с приглашением молиться о возвращении Михаилу престола и к католикам с приглашением сражаться за такое благочестивое дело. Беседы Михаила с Робертом были часты и дружественны, а для их обоюдных обещаний служили порукой мужество норманнов и богатства Востока. Однако, по признанию греков и латинов, этот Михаил был только выставкой, так как он был самозванец; это был или монах, бежавший из своего монастыря, или лакей, прежде служивший во дворце. Обман был устроен хитрым Гвискаром, который был уверен, что после того, как этот претендент придаст приличную окраску военной экспедиции, его нетрудно будет низвести на его прежнюю скромную роль. Но победа была единственным аргументом, способным убедить греков, а рвение латинов было гораздо слабее их легковерия; норманнские ветераны желали наслаждаться плодами своих трудов, а невоинственные итальянцы дрожали от страха при мысли о явных и о неведомых опасностях заморской экспедиции. На своих рекрутов Роберт старался влиять подарками, обещаниями и угрозами кар как светских, так и церковных; а некоторые из совершенных им насилий, быть может, послужили поводом для обвинения его в том, что он безжалостно вербовал на службу и стариков, и детей. После двухлетних непрерывных приготовлений его сухопутные и морские силы были собраны в Отранто, на крайней оконченности Италии, и Роберта сопровождали туда его жена, которая обыкновенно сражалась рядом с ним, его сын Боэмунд и то лицо, которое выдавало себя за императора Михаила. Тысяча триста рыцарей, частью принадлежавших по своему рождению к норманнской расе, частью только воспитанных в норманнской школе, составляли главную силу армии, которая доходила до тридцати тысяч человек разного рода. На ста пятидесяти судах уместились люди, лошади, оружие, военные машины и покрытые сырыми кожами деревянные башни; транспортные суда были построены в итальянских портах, а галеры были доставлены вступившей с Роджером в союз Рагузской республикой.
У входа в Адриатическое море берега Италии и Эпира сближаются. Расстояние между Брундизием и Дураццо, образующее так называемый римский проход, не превышает ста миль; против Отранто оно суживается до пятидесяти миль, а незначительная ширина этого пролива навела Пирра и Помпея на величественный или сумасбродный проект постройки моста. Прежде чем приступить к посадке войск на суда, норманнский герцог отрядил Боэмунда во главе пятнадцати галер с поручением напасть или угрожать нападением на остров Корфу, осмотреть противоположный берег и занять в окрестностях Валлоны гавань для высадки войск. Боэмунд совершил переезд и высадился на берег, не встретив неприятеля, а эта удачная попытка обнаружила, в каком пренебрежении и упадке находились морские силы греков. Острова и приморские города Эпира были покорены военными силами Роберта или одним страхом, который наводило его имя; из Корфу (я употребляю новейшее название этого острова) Роджер отправился с своим флотом и армией осаждать Дураццо. Этот город был ключом для входа в империю с западной стороны; его охраняли старинные репутации, незадолго перед тем построенные укрепления, прославившиеся победами в восточных войнах патриции Георгий Палеолог и многочисленный гарнизон из албанцев и македонян, во все века отличавшихся воинскими доблестями. В этом предприятии мужеству Гвискара пришлось бороться с опасностями и неудачами всякого рода. В самое благоприятное время года внезапно поднялся снежный ураган в то время, как его флот плыл вдоль берега; сильный южный ветер вздул волны Адриатического моря, и новое кораблекрушение оправдало старинную гнусную репутацию Акрокеравнийских утесов. Паруса, мачты и весла частью сделались негодными для употребления, частью были унесены ветром; море и берег покрылись обломками судов, оружием и трупами, а большая часть провизии или потонула, или попортилась от воды. Герцогская галера с трудом спаслась от ярости волн, и Роберт провел целую неделю на ближнем мысу, собирая остатки своего флота и стараясь возбудить мужество в павших духом солдатах. Норманны уже не были теми отважными и опытными моряками, которые плавали по океану от берегов Гренландии до Атласских гор и с усмешкой отзывались о ничтожных опасностях Средиземного моря. Они плакали во время бури и были испуганы приближением венецианцев, которые выступили против них вследствие просьбы и обещаний византийского двора. Первое сражение не было неблагоприятно для Боэмунда — безбородого юноши, командовавшего флотом своего отца. Галеры Венецианской республики простояли всю ночь на якорях, расположившись в форме полумесяца, а во втором сражении они были обязаны победой своим искусным эволюциям, удачному размещению своих стрелков из лука, тяжести своих дротиков и греческому огню, которым снабдил их император. Апулийские и рагузские суда искали спасения у берегов; у некоторых из них победитель перерезал канаты, и они были уведены в плен, а сделанная из города вылазка распространила резню и смятение до палаток герцога Норманнского. В Дураццо были присланы подкрепления, а лишь только осаждающие утратили владычество на море, острова и приморские города перестали доставлять в их лагерь подати и съестные припасы. В этом лагере скоро возникли заразительные болезни; пятьсот рыцарей умерли бесславной смертью, а из списка погребений (если предположить, что все умершие были приличным образом погребены) видно, что Гвискар лишился десяти тысяч человек. Среди этих бедствий один Гвискар был тверд и непоколебим, и между тем, как он собирал новые военные силы из Апулии и Сицилии, он то громил стены Дураццо своими военными машинами, то пытался взобраться на них по лестницам, то подводил под них подкопы. Но его искусство и мужество натолкнулись на такое же мужество и на более усовершенствованное искусство. Он подкатил к подножию городского вала подвижную башню, в которой могли поместиться пятьсот солдат; но при спуске к воротам или к подъемному мосту башня была остановлена громадной перекладиной, и это деревянное сооружение мгновенно сделалось жертвой греческого огня.
В то время как на Римскую империю нападали на востоке турки, а на западе норманны, престарелый преемник Михаила передал скипетр в руки знаменитого полководца Алексея, сделавшегося основателем династии Комнинов. Принцесса Анна, которая была и дочерью Алексея и историком его царствования, замечает на своем высокопарном языке, что даже Геркулес был бы не в силах бороться с двумя противниками; поэтому она одобряет торопливое заключение мира с турками, давшее ее отцу возможность лично руководить обороной Дураццо. При своем вступлении на престол Алексей нашел лагерь без солдат, а казну без денег; но он выказал такую энергию и деятельность в своих распоряжениях, что в шесть месяцев собрал семидесятитысячную армию и совершил переход в пятьсот миль. Его войска были набраны в Европе и в Азии, на всем пространстве от Пелопоннеса до Черного моря; его личное величие обнаруживалось в серебряном вооружении и в богатой конской сбруе отряда конной гвардии, и его сопровождала свита из знатных людей и принцев; в числе этих последних были люди, носившие среди быстрых дворцовых переворотов порфиру и, благодаря мягкости нравов того времени, жившие в роскоши и в почете. Их юношеский пыл мог воодушевлять армию; но их склонность к наслаждениям и презрение к субординации были причиной неурядицы и несчастий, а их безотвязное требование скорой и решительной битвы сбило с толку осмотрительного Алексея, который мог бы окружить осаждающих и заставить сдаться от голода. Перечисление провинций наводит на печальное сравнение стабильных пределов римского мира с теми, которыми он ограничивался в ту пору; новые рекруты набирались на скорую руку и под влиянием страха, а чтоб присоединить к армии гарнизоны Анатолии или Малой Азии, пришлось очистить города, которые были немедленно заняты тюрками. Главную силу греческой армии составляли варанги или скандинавские телохранители, число которых было незадолго перед тем увеличено колонией изгнанников и добровольцев, пришедших с британского острова Фулы. Под игом норманнского завоевателя датчане и англичане терпели угнетения и сбились между собой; отряд юных авантюристов решился покинуть страну рабства; море было открыто для их бегства, и во время своих долгих странствований они посещали все берега, на которых надеялись найти свободу и средства для мщения. Греческий император принял их к себе на службу, и местом их первого поселения был новый город на азиатском берегу; но Алексей скоро вызвал их оттуда для охраны своей особы и своего дворца, и оставил их преданность и мужество в наследство своим преемникам. Когда они узнали, что неприятель, с которым их ведут сражаться, называется норманнами, в них воскресли воспоминания о прошлых бедствиях; они с радостью выступили в поход против национального врага и надеялись восстановить в Эпире репутацию, утраченную в битве при Гастингсе. К варангам присоединилось несколько отрядов франков или латинов, а мятежники, укрывшиеся в Константинополе от тирании Гвискара, нетерпеливо ждали случая выказать свое усердие и отомстить за вынесенные обиды. Ввиду трудностей своего положения император не пренебрег неприглядным содействием фракийских и болгарских павликиан и манихеев, а эти еретики соединяли с терпением мучеников мужество и дисциплину храбрых солдат. Мирный договор с султаном доставил императору отряд из тысячи тюрок, а копьям норманнской кавалерии Алексей мог противопоставить стрелы скифских всадников. Узнав о многочисленности выступившей против него армии, Роберт созвал своих командиров на совещание. «Вы видите, — сказал он, — в какой вы находитесь опасности; она настоятельна и неизбежна. Возвышенности покрыты войсками и знаменами, а греческий император привык к войнам и к победам. Наше единственное спасение в повиновении и в единодушии, и я готов уступить главное начальство более достойному вождю». Даже его тайные враги выразили ему, в эту опасную минуту, свое уважение и доверие. Тогда герцог продолжал: «Будем рассчитывать на плоды победы и отнимем у трусов средства к бегству. Сожжем наши суда и наши багажи и будем сражаться на этом месте, как если бы это было место нашей родины и нашего погребения». Это решение было одобрено единогласно и, выйдя из за своих окопов, Гвискар выстроил свою армию в боевом порядке в ожидании приближавшегося неприятеля. Его тыл был прикрыт небольшой речкой; его правое крыло растянулось до берега моря, а левое до гор, и он, быть может, не знал, что на этом самом месте Цезарь и Помпей оспаривали друг у друга всемирное владычество.
Наперекор совету самых опытных вождей Алексей решился дать генеральное сражение и убеждал стоявший в Дураццо гарнизон содействовать освобождению города своевременной вылазкой. Он двинулся двумя колоннами с намерением до рассвета напасть на норманнов врасплох с двух противоположных сторон; его легкая кавалерия рассеялась по равнине; стрелки из лука составляли вторую линию, а варанги пожелали занять почетный пост в авангарде. В первой схватке боевые секиры иноземцев произвели сильное опустошение в армии Гвискара, уменьшившейся в ту пору до пятнадцати тысяч человек. Ломбардцы и калабрийцы обратились в позорное бегство; они бежали в направлении к реке и к морю; но мост был разрушен с целью помешать вылазке гарнизона, а вдоль берега стояли венецианские галеры, которые стали стрелять из своих военных машин в беспорядочное сборище беглецов. В то время как эти беглецы были на краю гибели, они были спасены мужеством и распорядительностью вождей. Греки изображали жену Роберта, Гаиту, воинственной амазонкой и второй Палладой, менее искусной в художествах, чем афинская богиня, но не менее ее страшной в бою; хотя Гаита и была ранена стрелой, она не покинула поля сражения и старалась увещаниями и собственным примером остановить спасавшиеся бегством войска. Ее слабый женский голос нашел поддержку в более звучном голосе и в более сильной руке герцога Норманнского, который был столько же хладнокровен в бою, сколько благороден в исполнении долга. «Куда, — воскликнул он громким голосом, — куда бежите вы? Ваш враг неумолим, а смерть не так мучительна, как рабство». Минута была решительная: когда варанги двинулись вперед из за пределов боевой линии, их фланги оказались незащищенными, восемьсот рыцарей, составлявшие главную боевую силу герцога, еще были целы и невредимы; они бросились в атаку, и греки со скорбью говорят о яростном и непреодолимом натиске французской кавалерии. Алексей сделал все, чего можно требовать от солдата и от полководца, но когда он сделался свидетелем избиения варангов и бегства тюрок, его презрение к собственным подданным убедило его, что дело окончательно проиграно. Оплакивая это печальное событие, принцесса Анна ограничивается тем, что хвалит силу и быстроту отцовского коня и энергическую борьбу Алексея с одним всадником, который едва не вышиб его из седла ударом копья, пронзившего императорский шлем. Благодаря своей отчаянной храбрости он пробился сквозь французский эскадрон, препятствовавший его бегству, и, пробродив два дня и две ночи в горах, нашел если не душевный, то физический отдых внутри городских стен Лихнида. Победоносный Роберт упрекал свои войска в том, что вследствие запоздалого и медленного преследования из его рук ускользнула такая блестящая добыча; но он нашел утешение для этой неудачи в забранных на поле сражения трофеях и знаменах, в богатстве и роскоши византийского лагеря и в славе, которую ему доставляло поражение армии в пять раз более многочисленной, чем его собственная. Множество итальянцев пали жертвами своей собственной трусости, но только тридцать из его рыцарей погибли в этой достопамятной битве. В римской армии потери греков, тюрок и англичан доходили до пяти или шести тысяч человек; лежащая подле Дураццо равнина обагрилась кровью людей знатного и царского происхождения, а смерть самозванца Михаила делала ему более чести, чем его жизнь.
Более нежели вероятно, что Гвискар не горевал об утрате этого мнимого императора, содержание которого стоило ему дорого и который вызывал со стороны греков только презрение и насмешки. После своего поражения греки не прекратили обороны Дураццо, и венецианский комендант заменил Георгия Палеолога, которого император неосторожно отозвал с его поста. Палатки осаждающих были превращены в бараки, способные защищать от зимней непогоды, а в ответ на отказ гарнизона сдаться Роберт дал понять, что его терпение по меньшей мере так же велико, как упорство осажденных. Быть может, он уже рассчитывал в ту пору на тайные сношения с одним знатным венецианцем, который, соблазнившись обещанием богатой и знатной невесты, согласился выдать город изменой. В одну темную ночь с городского вала были спущены веревочные лестницы, по которым молча взобрались ловкие калабрийцы, и греков разбудили имя победителя и звуки его труб. Впрочем, осажденные три дня защищались в улицах от неприятеля, в руках которого уже находился городской вал, и с той минуты, как город был обложен, и до той минуты, когда он был взят, прошло около семи месяцев. Из Дураццо норманнский герцог проник внутрь Эпира или Албании, перешел через первые горы Фессалии, застигнул врасплох триста англичан в городе Кастории, приблизился к Фессалонике и навел страх на Константинополь. Более настоятельная обязанность принудила его приостановить исполнение его честолюбивых замыслов. Кораблекрушения, заразительные болезни и неприятельский меч уменьшили его армию до одной трети ее первоначального состава, а вместо новобранцев, которыми он мог бы пополнить ее убыль, он получил из Италии жалобные письма, в которых его уведомляли о вызванных его отсутствием опасностях и бедствиях, о восстании городов и баронов в Апулии, о бедственном положении папы и приближении или вторжении германского короля Генриха. Он был такого высокого о себе мнения, что считал свое личное присутствие достаточным для безопасности государства, и совершил обратный переезд морем на одной бригантине, оставив армию под начальством своего сына и норманнских графов; Боэмунда он убеждал в необходимости уважать свободу равных с ним по рангу товарищей, а графов он убеждал в необходимости повиноваться воле их вождя. Сын Гвискара пошел по стопам своего отца, и греки сравнивали этих двух опустошителей с гусеницей и с саранчой, из которых последняя поедает то, что уцелело от первой. После двух побед, одержанных над императором, он спустился в равнину Фессалии и осадил столицу баснословного Ахиллова царства Лариссу, в которой находились казнохранилище и магазины византийской армии. Впрочем, нельзя не воздать должной похвалы стойкости и благоразумию Алексея, мужественно боровшегося с бедствиями того времени. При бедности государственной казны он не побоялся заимообразно взять из церквей излишние украшения; покинувших его армию манихеев он заменил некоторыми из живших в Молдавии племен; подкрепление из семи тысяч тюрок заменило их погибших соотечественников, с избытком возместив эту утрату, а греческие солдаты стали упражняться в верховой езде, в стрельбе из лука, в устройстве засад и в эволюциях. Алексей узнал по опыту, что спешившиеся грозные франкские всадники неспособны сражаться и даже почти неспособны двигаться; поэтому его стрелкам из лука было приказано целить не в людей, а в лошадей, а на тех пунктах, где можно было ожидать нападения, были разбросаны костыли и расставлены сети. В окрестностях Лариссы война велась мешкотно и с переменным счастьем. Мужество Боэмунда нигде ему не изменяло и нередко увенчивалось успехом; но его лагерь был разграблен греками при помощи военной хитрости; город был неприступен, а продажные или недовольные графы стали покидать его знамя, нарушать свою присягу и переходить на службу к императору. Алексей возвратился в Константинополь не столько со славой победителя, сколько с выгодами, доставляемыми победой. Очистив завоеванную территорию, которую уже нельзя было удержать в своей власти, сын Гвискара отплыл в Италию и был радостно встречен отцом, ценившим его заслуги и скорбевшим о его неудаче.
Из латинских принцев, желавших успеха Алексею и относившихся враждебно к Роберту, самым готовым к услугам и самым могущественным был Генрих Третий или Четвертый, король Германии и Италии и будущий западный император. Послание, с которым обратился к нему греческий монарх как к своему брату, наполнено самыми горячими изъявлениями дружбы и выражениями самого горячего желания скрепить их союз публичными и семейными узами. Он поздравляет Генриха с успешным окончанием справедливой и благочестивой войны и сожалеет о том, что благосостояние его собственных владений нарушено дерзким предприятием норманна Роберта. Список присланных им подарков знакомит нас с нравами того времени; то были — блестящая золотая корона, усыпанный жемчугом крест для ношения на груди, ящик с мощами и вместе с тем с именами и с титулами святых, хрустальная ваза, сардониксовая ваза, бальзамное дерево, по всему вероятию полученное из Мекки, и сотня пурпуровых материй. К этому он присовокупил более солидный подарок из ста сорока четырех тысяч византийских золотых монет и уверение, что пришлет еще двести шестнадцать тысяч, лишь только Генрих вступит во главе армии на территорию Апулии и скрепит присягой союз против общего врага. Германский король, уже находившийся в ту пору в Ломбардии во главе армии и преданной ему партии, принял эти щедрые предложения и двинулся на юг; его остановило известие о битве при Дураццо; но страх, который внушали его военные силы или его громкое имя, заставил Роберта торопливо возвратиться домой, и этим Генрих сполна отплатил за полученный из Греции подарок. Генрих непритворно ненавидел норманнов, которые были союзниками и вассалами его непримиримого врага Григория Седьмого. Усердие и честолюбие этого высокомерного духовного сановника снова разожгли старинную вражду между троном и митрой; король и папа низложили один другого и каждый из них возвел соперника на трон своего светского или духовного антагониста. После поражения и смерти швабского мятежника Генрих отправился в Италию для того, чтоб надеть на свою голову императорскую корону и выгнать тирана церкви из Ватикана. Но римляне были преданы Григорию; их мужество окрепло от полученной из Апулии помощи людьми и деньгами, и германский король три раза безуспешно осаждал их город. В четвертом году он, как утверждают, подкупил византийским золотом римскую знать, у которой и поместья и замки были разорены войной. В его руки были отданы городские ворота, мост и пятьдесят заложников; антипапа Юшмент Третий был посвящен в Латеран и из признательности короновал своего покровителя в Ватикане; тогда император Генрих избрал своей резиденцией Капитолий в качестве законного преемника Августа и Карла Великого. В развалинах Септизония еще оборонялся племянник Григория; сам папа был осажден в замке св. Ангела своего норманнского вассала. Их дружеские отношения были прерваны какими то обоюдными обидами и несправедливостями; но ввиду крайней опасности Гвискар стал действовать так, как того требовали принесенная им присяга, его личные интересы, которые были сильнее всякой присяги, его влечение к славе и ненависть к обоим императорам. Он развернул священное знамя и решился поспешить на помощь к князю апостолов; он быстро собрал шесть тысяч всадников и тридцать тысяч пехотинцев, то есть самую многочисленную из всех когда-либо находившихся под его начальством армий, а во время его похода от Салерно до Рима его поощряли общие похвалы и обещания небесной помощи. Генрих, вышедший победителем из шестидесяти шести сражений, испугался его приближения; он вспомнил, что какие то важные дела требуют его присутствия в Ломбардии, обратился к римлянам с увещанием не нарушать их верноподданнических обязанностей и торопливо выехал из города за три дня до прибытия норманнов. В течение менее трех лет сын Танкреда Готевилльского прославил себя тем, что спас папу и заставил обоих императоров, и восточного и западного, спасаться бегством от его победоносных армий. Но торжество Роберта омрачили бедствия Рима. При помощи друзей Григория норманнам удалось пробить городские стены или взобраться на них по лестницам; но императорская партия еще была и сильна и деятельна; на третий день вспыхнуло сильное восстание, а одно неосторожное слово, сказанное победителем для поощрения к обороне или к мщению, послужило сигналом для поджогов и грабежа. Сицилийские сарацины, которые были подданными Роджера и союзниками его брата, воспользовались этим удобным случаем для того, чтоб грабить и осквернять священный город христиан; несколько тысяч граждан подверглись на глазах у своего духовного отца и от руки его союзников насилиям, захвату в плен или смерти, а обширная часть города между Ла-тераном и Колизеем была уничтожена огнем и навсегда осталась необитаемой. Григорий покинул город, в котором его стали ненавидеть и, вероятно, перестали бояться, и отправился доживать свой век в салернском дворце. Хитрый первосвященник, быть может, льстил тщеславию Гвискара, обещая ему римскую или императорскую корону; но если эта опасная мера и могла разжечь честолюбие норманна, она навсегда оттолкнула бы самых преданных папе германских князей.
Освободитель и бич Рима мог бы наконец на время предаться отдыху; но в том же году, в котором от него бежал германский император, неутомимый Роберт снова взялся за свой проект восточных завоеваний. Из усердия или из признательности Григорий обещал ему владычество над Грецией и Азией, собранные им войска были воодушевлены своим успехом и горели нетерпением сразиться. Их многочисленность Анна сравнивает, применяясь к языку Гомера, с роем пчел; но я уже указал, какой был высший размер военных сил, находившихся в распоряжении Гвискара; они уместились в этой вторичной экспедиции на ста двадцати судах, а так как время года было позднее, то Гвискар предпочел порт Брундизия со всех сторон открытому отрантскому рейду. Предвидевший вторичное нападение Алексей усердно заботился о восстановлении морских сил империи и получил от Венецианской республики важные подкрепления, состоявшие из тридцати шести транспортных судов, четырнадцати галер и девяти гальотов или кораблей, отличавшихся необыкновенной крепостью и величиной. За эту услугу было щедро отплачено правом или монополией торговли, даровой уступкой нескольких лавок и домов в константинопольском порту и податью, которая была установлена в пользу Сен-Марка и была тем более приятна венецианцам, что собиралась с их соперника — города Амальфи. Благодаря союзу греков с венецианцами Адриатическое море покрылось неприятельскими судами; но вследствие небрежности этих судов и бдительности Роберта, или благодаря перемене ветра, или под прикрытием тумана Роберту удалось пробраться, и норманнские войска благополучно высадились на берегах Эпира. Во главе двадцати сильных и хорошо снаряженных галер неустрашимый герцог немедленно вышел на встречу к неприятелю, и хотя он более привык сражаться сидя на коне, он вверил исходу морской битвы и свою собственную жизнь, и жизнь своего брата и двух сыновей. Владычество на море оспаривалось в трех сражениях, происходивших в виду острова Корфу; в двух первых искусство и многочисленность союзников одержали верх, но в третьем норманны одержали решительную и полную победу. Легкие бригантины греков рассеялись в постыдном бегстве; девять венецианских плавучих крепостей оказали более упорное сопротивление; из них семь были потоплены, а две взяты; две тысячи пятьсот пленников тщетно молили победителя о пощаде, а дочь Алексея оплакивала гибель тринадцати тысяч подданных или союзников своего отца. Гвискар восполнял своим гением то, чему не научился на опыте; каждый вечер, после того как им был подан сигнал к отступлению, он хладнокровно обсуждал причины своей неудачи и придумывал новые способы восполнить то, чего ему недоставало, и сделать бесплодными превосходства своего противника. Наступление зимы заставило его приостановить наступательное движение; лишь только снова наступила весна, он опять стал помышлять о завоевании Константинополя; но вместо того, чтобы пробираться через возвышенности Эпира, он обратил свое оружие на Грецию и на острова, так как тамошняя добыча могла служить вознаграждением за его труды, а его сухопутные и морские силы могли там действовать сообща с большей энергией и с большим успехом. Но на острове Кефалония его замыслы были разрушены эпидемической болезнью; сам Роберт испустил дух в своей палатке на семидесятом году своей жизни, а народная молва приписывала его кончину отраве, в которой обвиняла или его жену, или греческого императора. Эта преждевременная смерть открыла беспредельное поле для фантастических предположений о тех подвигах, которые он еще мог бы совершить, а дальнейшие события достаточно ясно доказали, что могущество норманнов зависело от его существования. Победоносная армия, перед которой еще не появлялся неприятель, разъяснялась или отступила в беспорядке и в смятении, а дрожавший за безопасность своей империи Алексей был обрадован тем, что опасность миновала. Галера, на которой везли бренные останки Гвискара, потерпела крушение у берегов Италии; но трупу герцога не дали утонуть в морских волнах, и он был погребен в Венузии, которая прославилась не столько тем, что была местом погребения норманнского героя, сколько тем, что была родиной Горация. Его второй сын и преемник Роджер немедленно снизошел на скромную роль герцога Апулии, а храброму Боэмунду уважение или пристрастие его отца оставило в наследство только его меч. Притязания Боэмунда нарушали спокойствие нации, пока первый Крестовый поход против восточных неверующих не открыл для него более блестящего поприща славы и завоеваний. Самые блестящие человеческие надежды на будущее улетучиваются в могиле так же скоро, как и самые скромные. Мужская линия Роберта Гвискара пресеклась и в Апулии и в Антиохии при втором поколении; но его младший брат сделался прародителем целого ряда королей, и сыну великого графа достались в удел и имя и завоевания и мужество первого Роджера. Сын этого норманнского выходца родился в Сицилии; ему было только четыре года, когда он унаследовал верховную власть над этим островом, так что рассудок мог бы позавидовать его счастливой судьбе, если бы хоть на минуту мог увлечься хотя и благонамеренным, но во всяком случае химерических желанием властвовать. Если бы Роджер удовольствовался своими доходными наследственными владениями, его счастливые и признательные подданные, вероятно, считали бы его за своего благодетеля, а если бы его мудрое управление могло возвратить счастливые времена греческих колоний, богатство и могущество одной Сицилии могли бы доставить не менее того, чего можно было ожидать от самых обширных завоевательных замыслов. Но честолюбию великого графа были чужды такие благородные цели; оно нашло для себя удовлетворение вульгарным путем насилий и коварства. Он постарался подчинить своей власти весь Палермо, половина которого была отдана старшей линии его дома; он стал расширять свои владения в Калабрии далее тех пределов, которые были установлены прежними договорами, и с нетерпением следил за упадком физических сил Робертова внука, своего двоюродного брата Вильгельма Апулийского. При первом известии о его преждевременной смерти Роджер отплыл из Палермо с семью галерами, стал на якорь в Салернской бухте, принял, после десятидневных переговоров, верноподданническую присягу от жителей норманнской столицы, заставил баронов преклониться перед своей властью и исторгнул легальную инвеституру от пап, которые уже не были в состоянии выносить ни дружбу, ни вражду могущественного вассала. Он не посягнул на священную территорию Беневента, так как она была наследственным достоянием св. Петра; но взятием Капуи и Неаполя он довершил то, что было задумано его дядей Гвискаром, и победоносный Роджер сделался единственным наследником всех норманнских завоеваний. Из сознания своего могущества и своих личных достоинств он пренебрег титулами герцога и графа, так как остров Сицилия в соединении почти в третьей частью италийского континента могла служить основой для такого королевства, которое уступало бы первенство лишь монархиям французской и английской. Национальные вожди, присутствовавшие при его короновании в Палермо, конечно, имели право решить, под каким именем он будет над ними царствовать; но для принятия королевского титула было бы недостаточно сослаться на пример какого-нибудь греческого тирана или сарацинского эмира, а девятеро королей латинского мира, вероятно, не захотели бы принять его в свою среду, пока он не будет утвержден в своем новом звании римским первосвященником. Гордость Анаклета была удовлетворена тем, что он мог дать титул, до исходатайствования которого унизилась гордость норманна; но его собственный авторитет был поколеблен избранием на его место другого папы, назвавшегося Иннокентием Вторым, и между тем как Анаклет не двигался из Ватикана, его счастливый соперник, бродя по Европе, добился того, что был повсюду признан в своем звании. Юная монархия Роджера была поколеблена и почти ниспровергнута неудачным выбором духовного покровителя и для того, чтобы погубить сицилийского разбойника, стали действовать заодно и меч германского императора Лотаря Второго, и произнесенное Иннокентием отлучение от церкви и флоты Пизы, и усердие св. Бернара. После мужественного сопротивления норманнский принц был выгнан с италийского континента, а когда совершалась церемония инвеституры нового герцога Апулии, папа и император держали концы gonfanon’a или флагштока в знак того, что они не отказывались от своих прав и прекратили свою вражду. Но эта недоверчивая дружба была непродолжительна и непрочна; болезни и дезертирство скоро уничтожили германскую армию; герцог Апулии вместе со всеми своими приверженцами был стерт с лица земли завоевателем, редко прощавшим своих врагов как мертвых, так и живых, хотя и высокомерный, но слабый первосвященник сделался, подобно своему предместнику Льву Девятому, пленником и другом норманнов, а их примирение было прославлено красноречием св. Бернара, который стал с тех пор преклоняться перед титулом и добродетелями короля Сицилии.
В искупление своей нечестивой войны против преемника св. Петра, этот монарх обещал развернуть христианское знамя и поспешил исполнить обет, который был вполне согласен и с его интересами и с его желанием отомстить за себя. Бедствия, незадолго перед тем вынесенные Сицилией, давали ему право отплатить сарацинам тем же; норманнам, соединившимся узами родства с множеством местных подданных, напомнили о морских трофеях предков этих подданных; в них возбудили соревнование и в то время, как они находились в полном цвете сил, они вступили в борьбу с приходившим в упадок африканским государством. Когда халиф из рода Фатимидов отправился завоевывать Египет, он дал своему служителю Иосифу, в награду за его действительные заслуги и за его мнимую преданность, свою царскую мантию, сорок арабских коней, свой дворец вместе с роскошной мебелью и управление государствами Тунисским и Алжирским. Потомки Иосифа, Зеириды позабыли, что на них лежал долг преданности и признательности к давнишнему благодетелю; они жадно наслаждались и злоупотребляли плодами своей удачи, и после того, как они пережили, подобно многим восточным династиям, непродолжительную эпоху благосостояния, стали приходить в упадок от своего собственного бессилия. С сухого пути их теснили фанатические мароккские владетели Альмогады, между тем как их приморские берега были открыты для нападений греков и франков, взявших с них еще в конце одиннадцатого столетия выкуп в двести тысяч золотых монет. Роджер начал с того, что присоединил к королевству Сицилии остров или утес Мальту, впоследствии прославленную основанием военной и религиозной колонии. Затем он направил свое оружие против сильного приморского города Триполи, а если он и приказал умертвить всех мужчин и увел в плен всех женщин, то для него могли служить оправданием такие же жестокости, нередко совершавшиеся мусульманами. Столица Зеиридов называлась Африкой по имени страны и Махдией по имени своего арабского основателя; она была построена на откосе и была хорошо укреплена, но недостатки порта не вознаграждались плодородием соседней равнины. Сицилийский адмирал Георг осадил Махдию во главе флота, состоявшего из ста пятидесяти галер и обильно снабженного солдатами и военными машинами; царствовавший там монарх спасся бегством; мавританский губернатор не хотел сдаться на капитуляцию и во избежание окончательного и неотразимого приступа втайне бежал вместе с местными мусульманскими жителями, оставив и город и его сокровища в добычу хищным франкам. В несколько следовавших одна вслед за другой экспедиций король Сицилии или его генералы завладели городами Тунисом, Сафаксом, Капсией, Боном и длинной полосой приморских берегов, в крепостях были поставлены гарнизоны, страна была обложена данью, и хвастовство с примесью лести могло сделать на меч Роджера надпись, которая приписывала ему покорение Африки. После смерти Роджера этот меч разбился, а в бурное царствование Роджерова преемника эти заморские владения или были оставлены в пренебрежении, или были очищены, или были утрачены. Триумфы Сципиона и Велисария доказали, что африканский континент не был ни недоступен ни непокорим; однако великие христианские монархи и великие христианские державы неоднократно терпели неудачи в своих нападениях на мавров, между тем как эти последние могли похвастаться быстрым завоеванием Испании и продолжительным над ней владычеством.
После смерти Роберта Гвискара норманны в течение с лишком шестидесяти лет не возобновляли своих нападений на восточную империю. Из желания возвысить свое королевское достоинство Роджер стремился к политическому и семейному союзу с греческими монархами; он стал искать руки одной принцессы из дома Комнинов, и начавшиеся переговоры, по-видимому, обещали успех. Но презрительное обхождение с его послами раздражило тщеславие нового монарха, а за высокомерие византийского двора поплатилось, по законам всех народов, невинное население. Сицилийский адмирал Георг появился перед Корфу с флотом из семидесяти галер, и как этот остров, так и город того же имени были отданы в его руки недовольными жителями, уже знавшими по опыту, что осада еще более разорительна, чем уплата дани. Во время этого нашествия, имевшего некоторую важность в истории торговли, норманны разбойничали по морю и по греческим провинциям, а их хищничество и жестокосердие не пощадили даже почтенной древности Афин, Фив и Коринфа. От того опустошения, которому подверглись в ту пору Афины, до нас не дошло никаких воспоминаний. Латинские христиане взобрались на старинные городские стены, окружавшие, но не охранявшие пышные Фивы, и употребили Евангелие только на освящение клятвы, принесенной местным населением в том, что оно ничего не скрыло из своей наследственной собственности или из своего благоприобретенного имущества. Построенный на низменности Коринф был очищен при приближении норманнов; греки удалились в цитадель, стоявшую на значительном возвышении и обильно снабженную водой из классического источника Пирены; эта крепость могла бы считаться неприступной, если бы недостаток мужества могли восполнять искусственные или природные выгоды положения. Лишь только осаждающие дали себе труд (это был их единственный труд) вскарабкаться на возвышение, их начальник мог подивиться своей собственной победе; он изъявил свою признательность Небесам тем, что унес с алтаря драгоценный образ св. Феодора, считавшегося покровителем города. Ткачи и ткачихи шелковых материй, перевезенные оттуда Георгом в Сицилию, составляли самую ценную часть собранной там добычи, а сравнивая искусство местных фабричных с нерадением и трусостью местных солдат, Георг, как рассказывают, заметил, что прялка и ткацкий станок — единственные оружия, которыми способны владеть греки. Эта морская экспедиция ознаменовалась двумя замечательными событиями — освобождением короля Франции из плена и появлением сицилийского флота перед византийской столицей. Людовик Седьмой, возвращавшийся морем из неудачного Крестового похода, был захвачен греками, бессовестно нарушившими в этом случае и законы чести и законы религии. Царственный пленник был обязан своим освобождением случайной встрече с норманнским флотом; проведя несколько времени при сицилийском дворе, где пользовался и свободой и почетом, Людовик продолжал свое путешествие в Рим и в Париж. В отсутствие императора Константинополь и Геллеспонт оставались без всякой защиты, и никто не ожидал, чтоб им могла угрожать какая-либо опасность. Так как солдаты ушли под знаменем Мануила, то духовенство и народ были поражены удивлением и ужасом при появлении целого ряда неприятельских галер, смело бросивших якорь перед императорской столицей. Сицилийский адмирал не имел в своем распоряжении достаточных военных сил для того, чтобы предпринять осаду обширной и многолюдной метрополии, или для того, чтобы попытаться взять ее приступом; но он нашел для себя удовлетворение в том, что унизил гордость греков и указал флотам западных народов путь к завоеваниям. Он высадил на берег нескольких солдат для того, чтобы они оборвали фрукты в императорских садах, и начадил наконечники из серебра или, что более вероятно, из зажигательных снарядов на те стрелы, которые он метал в дворец цезарей.
Мануил сделал вид, будто не придает никакой важности шуточной обиде, которую ему нанесли сицилийские пираты, воспользовавшись его минутной неосмотрительностью, но и его воинственное мужество и военные силы империи требовали мщения. Архипелаг и Ионическое море покрылись его военными судами и судами венецианцев; но я не знаю, при помощи какой громадной цифры транспортов для людей и припасов и разных легких мореходных судов, наше здравомыслие или даже наше воображение могло бы примириться с поразительным сообщением византийского историка, будто вся масса судов доходила числом до тысячи пятисот. Военные действия император вел с благоразумием и с энергией; на обратном пути Георг лишился девятнадцати галер, которые были взяты поодиночке неприятелем; Корфу, после упорной обороны, стал молить своего законного государя о пощаде, и скоро не оказалось в пределах восточной империи ни одного норманнского корабля и ни одного норманнского солдата, которые не находились бы во власти греков. Счастье и здоровье Роджера уже начали изменять ему; в то время, как он выслушивал в своем палермском дворце донесения посланцев, извещавших его то о победах, то о поражениях, непобедимого Мануила, всегда сражавшегося в передовых рядах, и греки и латины называли Александром или Геркулесом своего времени.
Монарх такого закала не мог удовольствоваться тем, что отразил дерзкое нападение варваров. Сознание своих прав и своих обязанностей, а быть может также личные интересы и жажда славы, побуждали Мануила восстановить прежнее величие империи, возвратить ей провинции италийскую и сицилийскую и наказать мнимого короля, который был не более как внук норманнского вассала. Туземное население Калабрии еще было привязано и к греческому языку и к греческому культу, которые были безусловно запрещены латинским духовенством; лишившаяся своих собственных герцогов, Апулия была привязана к сицилийскому королевству узами рабской зависимости; основатель монархии властвовал при помощи меча, а его смерть ослабила страх, в котором жили его подданные, но не уничтожила причин их недовольства; феодальная система управления всегда носила в самой себе зародыши мятежа, и один из племянников самого Роджера был тот, кто призвал врагов своего семейства и своей нации. Величие императорского звания, равно как непрерывные войны с венграми и с тюрками, не дозволили Мануилу лично предпринять италийскую экспедицию. Греческий монарх вверил флот и армию храброму и знатному Палеологу; первым подвигом этого главнокомандующего была осада города Бари, а во всех дальнейших военных операциях золото столько же служило орудием для победы, сколько сталь. Салерно и некоторые другие города западного побережья оставались верными норманнскому королю; но в течение двух кампаний он лишился большей части своих континентальных владений, а скромный император, ненавидевший лесть и ложь, был доволен взятием в Апулии и в Калабрии трехсот городов или селений, названия и титулы которых были удовлетворены подлинным или мнимым пожалованием, скрепленным печатью германских цезарей; но преемник Константина скоро отказался от такого унизительного дара, предъявил свои неотъемлемые права на обладание Италией и выразил намерение прогнать варваров за Альпы. Вольные города, увлекшись заманчивыми речами, щедрыми подарками и безграничными обещаниями своего восточного союзника, упорствовали в своей благородной борьбе с деспотизмом Фридриха Барбароссы; на счет Мануила были снова построены городские стены Милана и, по словам одного историка, он влил потоки золота в Анкону, в которой привязанность к грекам окрепла от завистливой вражды к венецианцам. Анкона была важным военным пунктом благодаря своему положению в центре Италии и своей торговле; Фридрих два раза осаждал ее, но императорскую армию два раза отражала привязанность к свободе; эту привязанность поддерживали константинопольские послы, а самых неустрашимых патриотов и самых верных своих слуг византийский двор награждал богатствами и почестями. Гордость Мануила не дозволяла ему признать своим коллегой варвара; его честолюбие было возбуждено надеждой сорвать императорскую мантию с германского узурпатора и заставить как на востоке, так и на западе признать свой законный титул единственного императора римлян. В этих видах он стал искать содействия римского населения и римского первосвященника. Некоторые из римских аристократов приняли сторону греческого монарха; блестящая свадьба его племянницы с Одоном Франгипани обеспечила ему содействие этой влиятельной семьи, и в древней метрополии стали относиться с уважением к его знамени или к его изображению. Во время ссоры Фридриха с Александром Третьим папа два раза принимал в Ватикане константинопольских послов. Они льстили его благочестию давно обещанным соединением двух церквей, пользовались корыстолюбием его продажных царедворцев и убеждали римского первосвященника воспользоваться нанесенным ему оскорблением и благоприятной минутой для того, чтобы смирить варварскую наглость аллеманнов и признать того, кто был настоящим преемником Константина и Августа.
Но это завоевание Италии и это всемирное владычество скоро выпали из рук греческого императора. Его первые требования были отклонены осмотрительным Александром Третьим, тщательно взвесившим все последствия такого глубокого и важного переворота; впрочем, ради замены одного императора другим папа и не мог отказаться от того, что было наследственным достоянием латинов. После своего примирения с Фридрихом он стал высказываться более решительно, утвердил то, что было сделано его предшественниками, отлучил от церкви приверженцев Мануила и провозгласил окончательное разделение церквей или по меньшей мере империй Константинопольской и Римской. Вольные города Ломбардии позабыли о своем иноземном благодетеле, который, не сохранивши дружбу Анконы, скоро навлек на себя вражду Венеции. Из корыстолюбия или из желания удовлетворить жалобы своих подданных греческий император приказал арестовать венецианских купцов и конфисковать их товары. Это нарушение международных прав раздражило свободную и коммерческую нацию; сто галер были спущены на воду и вооружены в течение стольких же дней; они обошли берега Далмации и Греции, но после некоторых обоюдных потерь война окончилась соглашением бесславным для империи и неудовлетворительным для республики, и полное отмщение как за прежние обиды, так и за нанесенные вновь было предоставлено следующему поколению. Начальник Мануиловой армии уведомил своего государя, что его военные силы достаточны для подавления всякого внутреннего восстания в Апулии и в Калабрии, но что он не будет в состоянии отразить предстоящее нападение короля Сицилии. Его предсказание скоро оправдалось; смерть Палеолога предоставила высшую военную власть нескольким начальникам, которые были одинакового ранга и были одинаково лишены воинских дарований; греки были побеждены и на суше и на море, а пленники, спасшиеся от меча норманнов и сарацинов, отказались от всяких неприязненных действий против личности или против владений победителя. Впрочем, король Сицилии питал уважение к мужеству и настойчивости Мануила, который высадил на берегах Италии новую армию; он обратился с почтительными предложениями к этому новому Юстиниану, испросил заключение мира или перемирия на тридцать лет, принял в виде дара королевский титул и признал себя военным вассалом Римской империи. Византийские цезари удовольствовались этим призрачным верховенством, не ожидая и, быть может, не желая услуг от норманнской армии, и это тридцатилетнее перемирие не было нарушено никакими войнами между Сицилией и Константинополем. Перед истечением этого срока троном Мануила противозаконно завладел бесчеловечный тиран, внушивший отвращение и своему отечеству и всему человеческому роду; внук Роджера, Вильгельм Второй обнажил свой меч по просьбе спасшегося бегством члена дома Комнинов, а подданные Андроника приняли чужеземцев как друзей, потому что ненавидели своего государя, как злейшего из своих врагов. Латинские историки с удовольствием описывают быстрые военные успехи четырех графов, напавших на Румелию во главе флота и армии и подчинивших королю Сицилии много замков и городов. Греки порицают и преувеличивают бесстыдные и святотатственные жестокости, совершенные при разграблении второго города империи Фессалоники. Первые оплакивают участь этих непобедимых, но доверчивых воинов, погубленных коварством побежденного врага. Последние с торжеством воспевают неоднократные победы своих соотечественников на Мраморном море или Пропонтиде, на берегах Стримона и под стенами Дураццо. Восстание, наказавшее Андроника за его преступления, направило против франков усердие и мужество восторжествовавших повстанцев; десять тысяч врагов легли на поле сражения, и новый император Исаак Ангел мог обойтись с четырьмя тысячами пленников по внушению своего тщеславия или своей мстительности. Таков был исход последней борьбы греков с норманнами; не прошло с тех пор и двадцати лет, как соперничавшие между собой нации исчезли или томились под игом чужеземцев, а преемники Константина не дожили до того времени, когда могли бы издеваться над падением сицилийской монархии.
Скипетр Роджера перешел сначала к его сыну, а потом к его внуку; оба они носили имя Вильгельма, но резко отличались один от другого прозвищами злого и доброго; однако эти прозвища, по-видимому, обозначавшие высшую степень порочности и добродетели, не могут быть в точности применены ни к одному из этих двух норманнских монархов. Когда опасность или стыд заставляли первого Вильгельма браться за оружие, он не изменял наследственному мужеству своего рода; но его характер был вял, его нравы были распутны, его страсти были необузданны и пагубны, и на нем, как на монархе, лежала ответственность не только за его личные пороки, но и за пороки великого адмирала Майо, злоупотреблявшего доверием своего благодетеля и замышлявшего покушение на его жизнь. Со времени ее завоевания арабами Сицилия носила на себе резкий отпечаток восточных нравов; там заимствовали от султанов и деспотизм, и пышность, и даже гаремы, и христианское население должно было выносить гнет и оскорбления от евнухов, или открыто исповедовавших религию Мухаммеда или скрывавших свою к ней привязанность. Один красноречивый историк того времени описал бедственное положение своего отечества — честолюбие и падение неблагодарного Майо, восстание и наказание его убийц, заключение в тюрьму и освобождение самого короля, распри между частными людьми, вызванные государственными смутами, и различные бедствия и раздоры, от которых страдали Палермо, Сицилия и континент в царствование Вильгельма Первого и во время несовершеннолетия его сына. Молодость, невинность и красота Вильгельма Второго сделали его дорогим для нации; взаимная вражда партий прекратилась; законы снова получили обязательную силу и со времени совершеннолетия этого всеми любимого государя до его преждевременной смерти Сицилия наслаждалась непродолжительным периодом внутреннего спокойствия, справедливости и благосостояния, которому придавала тем более высокую цену, что еще не позабыла прошлого и опасалась за будущее. Потомство Танкреда Готевилльского по мужской линии пресеклось со смертью Вильгельма Второго; но тетка Вильгельма, дочь Роджера, вышла замуж за самого могущественного из монархов того времени, и сын Фридриха Барбароссы, Генрих Шестой перешел через Альпы для того, чтобы вступить в обладание императорской короной и наследством, на которое имела право его жена. Во владение этим наследством он мог вступить только силой оружия и наперекор единодушному желанию свободного народа.
Я с удовольствием приведу здесь подлинные слова и мнения историка Фальканда, писавшего во время и на самом месте этих событий с чувствами патриота и с прозорливостью государственного человека. «Констанция, родившаяся в Сицилии, выросшая с самой колыбели в удовольствиях и в достатке, и воспитанная в искусствах и нравах этого счастливого острова, уже давно покинула нас для того, чтобы обогатить варваров нашими сокровищами, а теперь возвращается к нам со своими варварскими союзниками для того, чтобы попирать ногами все, что есть прекрасного на ее почтенной родине. Я предвижу, с какой свирепостью появятся здесь сонмища варваров, какой страх овладеет нашими богатыми городами и селениями, расцветшими во время продолжительного мира, как они будут опустошены убийствами и грабежом и опозорены невоздержанностью и распутством врагов. Я предвижу избиение или порабощение наших граждан и изнасилование наших девушек и женщин. Что должны делать сицилийцы в этой крайности? (спрашивает он, обращаясь к одному из своих друзей). Путем единодушного избрания мужественного и опытного короля еще можно спасти Сицилию и Калабрию, а на легкомыслие апулийцев, всегда жаждущих какого-нибудь нового переворота, я не возлагаю никакого доверия и никаких надежд. Если мы лишимся Калабрии, то наши высокие башни, наше многочисленное юношество и морские военные силы Мессины все-таки будут в состоянии предохранить нас от вторжения чужеземцев. Но если свирепые германцы будут действовать заодно с мессинскими пиратами, если они опустошат огнем ту плодородную страну, которую так часто опустошает своим огнем гора Этна, то какие же средства обороны останутся у внутренней части острова, у тех прекрасных городов, которых никогда не должно бы было осквернять вторжение варвара. Катания была снова разрушена землетрясением; древняя доблесть Сиракуз исчезла в бедности и в одиночестве; но Палермо еще увенчан диадемой, и внутри его тройных стен живет немало предприимчивых христиан и сарацинов. Если бы эти две нации могли соединиться ради их общей безопасности под властью одного короля, они могли бы устремиться на варваров с неотразимой силой. Но если сарацины, выведенные из терпения неоднократными обидами, отвернутся от нас и восстанут, если они займут нагорные замки и морское прибрежье, христианам будет угрожать двойное нападение: они будут поставлены между молотом и наковальней и будут обречены на безнадежное и неизбежное рабство». Мы не должны позабывать, что в настоящем случае лицо духовного звания ставит свое отечество выше своей религии, и что мусульмане, которых оно старается привлечь к совокупной обороне, еще были многочисленны и могущественны в сицилийском государстве.
Надежды или по меньшей мере желания Фальканда были частью удовлетворены единодушным избранием Танкреда, который был внук первого короля и хотя был незаконного происхождения, но отличался незапятнанными гражданскими и военными доблестями. В течение тех четырех лет, которыми закончились и его жизнь и его царствование, он постоянно удерживал напор германцев на самой отдаленной окраине апулийской границы, а то, что он возвратил неприятелю свою царственную пленницу Констанцию, не нанеся ей никакой обиды и не потребовав никакого выкупа, как кажется, заходило за пределы того великодушия, которое допускалось политикой и благоразумием. После его смерти его жена и его малолетний сын лишились престола без сопротивления, и Генрих продолжал свое победоносное наступление из Капуи в Палермо. Его успех уничтожил политическое равновесие в Италии, и если бы папа и вольные города руководствовались своими явными и существенными интересами, они употребили бы в дело все земные и небесные силы для того, чтобы не допустить опасного присоединения сицилийского королевства к германской империи. Но политическая изворотливость, за которую так часто хвалили или хулили Ватикан, оказалась в этом случае недальновидной и бездейственной, и если правда, что Целестин Третий сшиб ногой императорскую корону с головы павшего перед ним ниц Генриха, то такое проявление бессильного высокомерия могло лишь заглушить в сердце императора чувство признательности и сделать из него врага. Генуэзцы, которые вели выгодную торговлю в Сицилии и завели там свои поселения, вняли обещаниям Генриха, что его признательность будет беспредельна и что он скоро удалится; их флот владычествовал в Мессинском проливе, и они открыли императору вход в Палермский порт, а первым делом его управления было уничтожение привилегий и отобрание, собственности этих неосторожных союзников. Последнее из высказанных Фалькандом ожиданий не сбылось вследствие раздоров, возникших между христианами и магометанами; они вступили между собой в борьбу внутри столицы; несколько тысяч магометан было убито, но оставшиеся в живых их единоверцы укрепились в горах и в течение с лишком тридцати лет нарушали внутреннее спокойствие острова. Политические расчеты побудили Фридриха Второго переселить шестьдесят тысяч сарацинов в Нокеру, что в Апулии. В своей борьбе с римской церковью и император и его сын Манфред пользовались позорной помощью врагов Христа, и эта мусульманская колония сохраняла внутри Италии и свою религию и свои нравы, пока не была с корнем уничтожена в конце тринадцатого столетия усердием и мстительностью принцев из дома Анжу. Все бедствия, которые заранее оплакивал красноречивый Фальканд, были превзойдены жестокосердием и жадностью германского завоевателя, осквернявшего королевские гробницы и разыскивавшего скрытые сокровища и в палермском дворце, и в городе, и во всем королевстве; жемчуг и драгоценные каменья было нетрудно скрыть, но собранное в Сицилии золото и серебро было навьючено на ста шестидесяти лошадях. Юный король, его мать и сестры и знатные люди обоего пола были поодиночке размещены по альпийским крепостям и, по поводу самых легких слухов о восстании пленников, их лишали жизни, или выкалывали им глаза, или делали из них кастратов. Сама Констанция была тронута бедственным положением своего отечества; эта представительница норманнского королевского рода старалась сдерживать своего деспотического супруга и сохранить наследственные владения своего новорожденного сына, который был так знаменит в следующем веке под именем императора Фридриха Второго. Через десять лет после этого переворота французские монархи присоединили герцогство Нормандию к своим владениям; скипетр старинных герцогов Норманнских был передан внучкой Вильгельма Завоевателя дому Плантагенетов, и предприимчивые норманны, стяжавшие столько трофеев во Франции, Англии и Ирландии, в Апулии, в Сицилии и на Востоке, смешались путем побед или путем рабства с побежденными нациями.
|
Это произведение перешло в общественное достояние в России согласно ст. 1281 ГК РФ, и в странах, где срок охраны авторского права действует на протяжении жизни автора плюс 70 лет или менее.
Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода. |