Глава LX[править]
Вскоре вслед за восстановлением западной империи Карлом Великим произошло разделение церквей греческой и латинской. Религиозная и национальная вражда до сих пор разделяет две самые обширные общины христианского мира, а тем, что константинопольский раскол оттолкнул самых полезных союзников восточной империи и раздражил самых опасных ее врагов, он ускорил ее упадок и разрушение.
В предшествующем изложении исторических фактов много раз проглядывало и бросалось в глаза отвращение греков к латинам. Оно первоначально возникло из ненависти к рабству, усилилось после времен Константина от той гордости, которая внушается стремлением к равенству или к владычеству и наконец было доведено до крайности предпочтением, которое было отдано мятежными подданными союзу с Франками. Греки во все века гордились превосходством своей светской и религиозной учености; они прежде всех были озарены светом христианства; они постановили декреты семи вселенских соборов; им одним был знаком язык Священного Писания и философии, и погруженные в царствовавший на западе мрак варвары не должны были осмеливаться вступать в рассуждения о высоких и таинственных вопросах богословской науки. Эти варвары со своей стороны презирали восточных жителей за нетвердость их убеждений, за мелочность их споров и за их легкомыслие, считали их виновниками всех ересей и радовались своему собственному простодушию, которое довольствовалось тем, что не отступало от традиций апостольской церкви. Однако в седьмом столетии соборы испанские, а впоследствии и соборы французские стали исправлять или извращать никейский символ веры в том, что касается таинственного вопроса о свойствах третьего лица св. Троицы. Происходившие на востоке продолжительные споры привели к точному определению натуры и происхождения Христа, а человеческий ум находил слабое подобие установленного догмата в понятных для каждого отношениях отца к сыну. Понятие о рождении было менее подходящим для Святого Духа, который, в замене божественного дара или атрибута, считался католиками за субстанцию, за личность и за Бога; он не был рожден, а по православному выражению исходил от Отца. Исходил ли он от одного Отца, быть может через посредство Сына? или же он исходил от Отца и Сына? Первое из этих мнений было принято греками, а второе латинами, и присовокупление к никейскому символу веры слова filioque воспламенило вражду между церквами восточными и галльскими. В начале этого спора римские первосвященники делали вид, будто желают держаться нейтралитета и не выходить за пределы умеренности: они осуждали нововведение, но разделяли мнение своих заальпийских единоверцев; они, по-видимому, желали набросить на эти бесплодные исследования покров молчания и христианской любви, а в переписке Карла Великого с Львом Третьим папа выражается с свободомыслием государственного человека, между тем как монарх нисходит до страстей и предрассудков духовного звания. Но римское православие уступило требованиям своей светской политики и слово filioque, которое желал вычеркнуть Лев, было вставлено в символ веры и произносилось в Ватикане при совершении литургии. Догматы, установленные Никейским собором и Афанасием, считаются теми догматами православной веры, без которых никто не может спастись, и как папистам, так и протестантам приходится теперь выносить анафемы греков и со своей стороны предавать греков проклятию за то, что они отвергают исхождение Святого Духа от Сына точно так же, как и от Отца. Такие догматы не допускают уступок, которые могли бы привести к соглашению; но правила церковного благочиния могут подвергаться изменениям в отдаленных и независимых церквах и даже здравый смысл богословов может допустить, что различия этого рода неизбежны и безвредны. Под влиянием политических соображений или суеверия Рим наложил на своих священников и дьяконов тяжелую обязанность безбрачия; у греков эта обязанность ограничивается епископами; это лишение вознаграждается высоким духовным званием или же не считается обременительным в преклонных летах, а члены приходского духовенства пользуются сожительством с своими женами, с которыми вступают в брак до своего посвящения в духовный сан. Вопрос об опресноках был в одиннадцатом столетии предметом горячих споров и как на востоке, так и на западе полагали, что сущность Евхаристии зависит от того, приготовлен ли хлеб на дрожжах или без дрожжей. Уместно ли перечислять в серьезном историческом сочинении яростные нападки, которым подвергались латины, державшиеся в течение некоторого времени в оборонительном положении? Они не воздерживались, — как это предписано апостольским постановлением, — от употребления в пищу животных, которые были задушены или зарезаны; они еженедельно постились по субботам, согласно с иудейским обычаем; на первой неделе Великого поста они ели молоко и сыр; их хилым монахам дозволялось есть мясо; сало животных дозволялось употреблять в замене растительного масла; употребление священного елея при крещении предоставлялось только епископскому званию; как сами епископы, так и их прислужники украшали себя кольцами; их священники брили лицо и крестили посредством однократного погружения в воду. Таковы были преступления, которые расшевелили религиозное рвение константинопольских патриархов и в которых оправдывались латинские богословы с не менее горячим рвением.
Ханжество и национальная ненависть способны придать необычайную важность всякому предмету спора; но ближайшей причиной раскола греков было соперничество между двумя первосвященниками; один из них отстаивал первенство старой столицы, будто бы не имевшей себе равных во всем христианском мире, а другой отстаивал первенство той столицы, в которой жил монарх и которая не могла считаться ниже какой-либо другой. Честолюбивый мирянин Фотий, служивший начальником телохранителей и главным секретарем при императоре, достиг около половины девятого столетия, благодаря своим личным достоинствам или милостивому расположению императора, более лестного звания константинопольского патриарха. По своей учености он стоял выше всего тогдашнего духовенства даже в том, что касалось богословской науки, а чистота его нравов никогда не подвергалась никаким нареканиям; но он слишком скоро достиг звания патриарха и его посвящение в этот сан считалось неправильным, а уволенный от должности, его предместник Игнатий находил для себя поддержку в общем сострадании и в упорстве своих приверженцев. Эти приверженцы обратились с жалобой к самому гордому и самому честолюбивому из римских первосвященников Николаю Первому, который поспешил воспользоваться этим удобным случаем, чтобы предать суду и признать виновным своего восточного соперника. Их ссору разжег спор о том, кому из них должны подчиняться болгарский король и болгарский народ; ни тот, ни другой первосвященник не придавал никакой цены недавнему обращению болгар в христианскую веру, если эти новообращенные не поступят в число его подчиненных. При помощи двора, греческий патриарх остался победителем; но, ожесточившись от борьбы, он в свою очередь низложил преемника св. Петра и взвел на латинскую церковь обвинение в ереси и в расколе. Фотий пожертвовал спокойствием всего мира для своего непродолжительного и непрочного владычества; он пал вместе с своим покровителем и цезарем Вардой, а Василий Македонянин совершил акт справедливости, снова возведя в сан патриарха Игнатия, преклонным летам и званию которого не было оказано должного уважения. Из своего монастыря или из своей тюрьмы Фотий заискивал милостивого расположения императора путем трогательных жалоб и искусной лести и лишь только его соперник закрыл глаза, его снова возвели на патриаршеский престол. После смерти Василия он испытал на себе непрочность тех благ, которые снискиваются при дворах, и неблагодарность своего воспитанника, сделавшегося императором; он был еще раз низложен и в последние часы своего одиночества, быть может, пожалел о том, что отказался от свободной и посвященной ученым занятиям жизни простого мирянина. При каждом перевороте покорное духовенство подчинялось одному слову или намеку монарха и состоявший из трехсот епископов собор всегда был готов или радоваться торжеству святого Фотия или клеймить позором падение этого ненавистного монарха. Путем обманчивых обещания помощи и наград, папы оказывали поддержку и в том, и в другом случае, и постановления константинопольских соборов были утверждены их посланиями или их легатами. Но и двор и народ, и Игнатий и Фотий одинаково восставали против их притязаний; их уполномоченных подвергали оскорблениям или тюремному заключению; вопрос об исхождении св. Духа был совсем позабыт; Болгария была навсегда присоединена к владениям византийского императора, а раскол продлился вследствие того, что папы строго осуждали все возведения в духовный сан; совершенные незаконным патриархом. Невежество и нравственная испорченность десятого столетия прекратили сношения между двумя нациями, не ослабив их вражды. Но когда меч норманнов снова подчинил церкви Апулии римской юрисдикции, греческий патриарх обратился к покидавшей его пастве с заносчивым посланием, в котором убеждал ее отвергать и ненавидеть заблуждения латинов. Усиливавшееся могущество римского первосвященника не могло выносить дерзости мятежника и Михаил Керуларий был отлучен папскими легатами от церкви внутри самого Константинополя. Стряхнув пыль с своих ног, они положили на алтарь св. Софии страшное предание анафеме, в котором перечислялись семь ужасных еретических заблуждений греков, и как преступные проповедники этих заблуждений, так и их несчастные последователи осуждались на всегдашнее сожитие с демоном и с подчиненными ему духами. Интересы церковные и государственные иногда побуждали двух соперников вступать в дружелюбные сношения и выражаться тоном христианской любви и согласия; но греки никогда не отрекались от своих заблуждений, папы никогда не отменяли своего приговора и с той минуты, как была пущена эта громовая стрела, можно считать разделение церквей окончательно совершившимся. Каждый честолюбивый шаг римских первосвященников усиливал это разъединение; императоры краснели от стыда и дрожали от страха при виде унижения, которому подвергались их собраться — германские монархи, а народ был скандализован светским могуществом и воинственным образом жизни латинского духовенства.
Отвращение греков к латинам усиливалось и ясно обнаруживалось во время трех первых Крестовых походов. Алексей Комнин делал все, что мог, чтобы удалять самых опасных пилигримов; его преемники Мануил и Исаак Ангел замышляли вместе с мусульманами гибель самых знаменитых французских принцев, а успеху их изворотливой и коварной политики деятельно и добровольно помогали их подданные всех званий. Значительную долю этого отвращения, без сомнения, можно приписать различию языка, одежды и нравов, которое обыкновенно разъединяет все народы земного шара. Как из гордости, так и из предусмотрительности императоры были крайне недовольны нашествиями иноземных армий, требовавших для себя права проходить через их владения и останавливаться под стенами их столицы; грубые западные чужеземцы оскорбляли и грабили их подданных, а ненависть трусливых греков усиливалась от тайной зависти, которую им внушала отважная и благочестивая предприимчивость франков. Но к этим мирским причинам национальной вражды подливало яду религиозное рвение. Вместо того чтобы найти у своих восточных единоверцев приветливость и гостеприимство, пилигримы должны были от всех выслушивать названия раскольников и еретиков, которые для православного слуха более оскорбительны, чем названия язычников и неверных; вместо того чтобы внушать к себе дружеское расположение сходством верований и культа, они внушали к себе отвращение некоторыми богословскими теориями, которыми они сами или их руководители отличались от восточных христиан. Во время Крестового похода Людовика Седьмого греческое духовенство обмывало и очищало алтари, которые были осквернены жертвоприношениями, совершенными французским духовенством. Боевые товарищи Фридриха Барбароссы жаловались на оскорбления, которые им приходилось выносить на словах и на деле от глубокой ненависти епископов и монахов. Эти последние возбуждали народ против нечестивых варваров и своими молитвами и своими проповедями, а патриарха обвиняли в публичном заявлении, что православные могут достигнуть отпущения всех своих грехов посредством истребления еретиков; один энтузиаст, по имени Дорофей, и напугал и успокоил императора своим предсказанием, что германские еретики нападут на Влахернские ворота, но что их наказание будет поразительным примером божеского мщения. Появление этих грозных армий было событием редким и опасным; но Крестовые походы ввели между двумя нациями частые и интимные сношения, которые расширили сферу их знаний, не ослабив их предрассудков. Богатство и роскошь Константинополя нуждались в продуктах всех стран; искусство и трудолюбие его жителей покрывали расходы, которые шли на иностранные товары, своим географическим положением он привлекал к себе торговцев всех стран, а эта торговля всегда находилась в руках иностранцев. После того как Амальфи стал приходить в упадок, венецианцы, пизанцы и генуэзцы завели в столице империи свои фактории и поселения; их услуги награждались почестями и привилегиями; они стали приобретать земли и дома; их семейства размножились от брачных союзов с туземными жителями, а после того, как было допущено существование магометанской мечети, уже не было возможности воспретить существование церквей римского культа. Обе жены Мануила Комнина были из рода франков; первая из них была свояченицей императора Конрада, вторая — дочерью князя Антиохийского; своего сына Алексея он женил на дочери короля Франции Филиппа Августа, а свою собственную дочь он выдал за маркиза Монферратского, который был воспитан в константинопольском дворце и возведен в высшие придворные должности. Этот грек сражался с армиями запада и замышлял его завоевание; он уважал мужество франков и полагался на их верность; их военные дарования он награждал оригинальным образом, раздавая им выгодные должности судей и казначеев; из политических расчетов Мануил искал союза с папой и народная молва обвиняла его в пристрастном расположении к латинской нации и к латинской религии. В его царствование и в царствование его преемника Алексея, франков обвиняли в Константинополе в том, что они были и чужеземцами и еретиками и фаворитами императора, а за эту тройную вину они дорого поплатились во время смут, предшествовавших возвращению и возведению на престол Андроника. Народ восстал против них с оружием в руках; находившийся в то время на азиатском берегу, тиран прислал свои войска и галеры для содействия национальному мщению, а безнадежное сопротивление иноземцев лишь послужило оправданием для ярости убийц и усилило ее. Ни возраст, ни пол, ни узы дружбы или родства не могли спасти этих жертв национальной ненависти, корыстолюбия и религиозного рвения; латинов убивали и внутри их жилищ и на улицах; квартал, в котором они жили, был обращен в пепел; их священнослужителей сжигали в церквах, их больных в госпиталях, а о многочисленности погибших можно составить себе понятие по тому факту, что греки из сострадания продали тюркам в вечное рабство более четырех тысяч христиан. Священники и монахи были самыми явными и самыми деятельными участниками в истреблении еретиков; они пели благодарственный молебен в то время, как отрезанная от тела голова римского кардинала, который был папским легатом, была привязана к хвосту собаки, тащившей ее по городским улицам среди диких насмешек толпы. Самые осторожные из иноземцев удалились при самом начале смуты на свои корабли и избежали кровавого зрелища, переехав на ту сторону Геллеспонта. Во время своего бегства они жгли и грабили морское побережье на протяжении двухсот миль, жестоко выместили свое несчастье на невинных подданных империи, были особенно безжалостны к священникам и к монахам и восполнили грабежом то, чего лишились они сами и их друзья. По возвращении на родину они познакомили Италию и Европу с богатством и слабостью, с вероломством и зложелательством греков, пороки которых выдавались за натуральные последствия ереси и раскола. Из добросовестности первые крестоносцы не воспользовались самыми удобными случаями, чтоб обеспечить для себя путь в Святую Землю взятием Константинополя, но один внутренний переворот побудил и почти принудил французов и венецианцев довершить завоевание восточной Римской империи.
Говоря о личных особенностях византийских монархов, я описал лицемерие и честолюбие, тиранию и падение Андроника, который был последним царствовавшим в Константинополе представителем дома Комнинов по мужской линии. Переворот, низвергнувший его с престола, спас жизнь последнего потомка той же династии по женской линии — Исаака Ангела и очистил этому последнему путь к престолу. Преемнику второго Нерона было бы нетрудно снискать уважение и любовь своих подданных; но им нередко приходилось сожалеть об управлении Андроника. Здравый и энергичный ум тирана был способен сознавать, как тесно были связаны его собственные интересы с интересами общественными, и в то время, как он внушал страх тем, кто мог быть для него опасен, не внушавшие ему никаких подозрений подданные и отдаленные провинции благословляли своего государя за его непоколебимое правосудие. Но его преемник чванился верховной властью и заботливо оберегал ее, не будучи в состоянии пользоваться ею по недостатку мужества и дарований; его пороки были пагубны для его подданных, а его добродетели (если у него были какие-нибудь добродетели) были для них бесполезны; греки, приписывавшие все общественные бедствия его небрежности, не ставили ему в заслугу тех временных или случайных выгод, которыми они пользовались в его царствование. Исаак дремал на своем троне и пробуждался лишь по зову наслаждений; в часы досуга его развлекали комедианты и шуты, и даже этим шутам император внушал презрение; его пиршества и его постройки превосходили все, что когда-либо придумывала царская роскошь; число его евнухов и служителей доходило до двадцати тысяч, а на содержание двора и на стол он тратил ежедневно по четыре тысячи фунтов серебра, что составляло ежегодный расход в четыре миллиона фунт, стерл. Свои нужды он удовлетворял путем угнетений, а общее неудовольствие усиливалось и от злоупотреблений при сборе податей и от бесплодной траты государственных доходов. Между тем как греки с нетерпением ожидали конца своего рабства, один льстивый пророк, которого Исаак наградил саном патриарха, предсказал ему продолжительное и увенчанное победами тридцатидвухлетнее царствование, во время которого он распространит свое владычество до Ливанских гор, а свои завоевания на ту сторону Евфрата. Но его единственным шагом к осуществлению этого предсказания была постыдная отправка блестящего посольства к Саладину с требованием уступки гроба Господня и с изъявлением желания вступить в наступательный и оборонительный союз с этим врагом христианского имени. В недостойных руках Исаака и его брата остатки греческой империи рассыпались в прах. Остров Кипр, с именем которого связаны понятия об изяществе и наслаждениях, был захвачен одним принцем из рода Комнинов, носившим одинаковое имя с императором, а вследствие странного сцепления обстоятельств меч английского короля Ричарда доставил это королевство дому Лузиньяна, вознаградив этого короля за утрату Иерусалима.
Восстание болгар и валахов было оскорблением для чести монархии и угрозой для безопасности столицы. Со времени одержанной Василием Вторым победы, эти народы жили под нестеснительным владычеством византийских монархов в течение ста семидесяти с лишним лет; но для того, чтоб ввести у этих диких племен лучшие нравы и уважение к законам, не было принято никаких действительных мер. Их стада, служившие для них единственным средством существования, были отняты у них по приказанию Исаака для увеличения пышности императорского бракосочетания, а их свирепые воины были оскорблены тем, что на военной службе им не давали одинакового с другими ранга и одинакового жалованья. Два влиятельных вождя Петр и Асен, происходившие от прежних королей, предъявили свои собственные права и вступились за национальную свободу; находившиеся в их распоряжении колдуны-проповедники объявили народу, что их великий покровитель св. Димитрий навсегда отказался от греков, и восстание распространилось от берегов Дуная до гор Македонии и Фракии. После нескольких слабых усилий Исаак Ангел и его брат признали их независимость, а императорские войска упали духом, увидев разбросанные вдоль проходов горы Гема кости своих боевых товарищей. Благодаря военным успехам и политике Иоанна или Иоанникия, новое болгарское королевство прочно утвердилось.
Этот хитрый варвар отправил к Иннокентию Третьему посольство с заявлением, что признает себя римлянином и по происхождению, и по религии, и смиренно принял от папы дозволение чеканить монету, королевский титул и латинского архиепископа или патриарха. Ватикан ликовал по случаю этого духовного завоевания Болгарии, которое сделалось главной причиной раскола, а греки охотно отказались бы от светского преобладания, если бы могли этой ценой сохранить свое верховенство над болгарской церковью.
Болгары были так озлоблены, что молились о продлении жизни Исаака Ангела, которая была самым верным залогом их свободы и благосостояния. Впрочем, их вожди одинаково презирали и семейство императора и его народ. «У всех греков, — говорил Асен своим войскам, — климатические условия, природный характер и воспитание одинаковы и приносят одни и те же плоды. Посмотрите на длинные флаги, развевающиеся на конце моего копья. Они отличаются от греческих только своим цветом, сделаны из такой же шелковой материи руками одних и тех же работников, а те, которые окрашены в пурпуровый цвет, не имеют никаких превосходств по цене или по достоинству». В царствование Исаака появлялось немало претендентов на престол, не имевших прочного успеха, один из его генералов, отразивший нападение сицилийского флота, был вовлечен в восстание и в гибель неблагодарностью монарха, а спокойствие его роскошной жизни нарушалось тайными заговорами и народными восстаниями. Император оставался невредим или благодаря случайности, или благодаря преданности своих служителей; в конце концов он сделался жертвой честолюбия своего брата, позабывшего долг родства, верноподданства и дружбы в надежде достигнуть непрочной верховной власти. В то время, как Исаак от праздности предавался на фракийских равнинах удовольствиям охоты, Алексей Ангел был облечен в порфиру по единогласному желанию армии; столичное население и духовенство одобрили этот выбор, а новый император из тщеславия отказался от имени своих предков и заменил его более блестящим именем Комнинов. Говоря о низости характера Исаака, я уже истощил все выражения, какие может внушать презрение; к ним я могу присовокупить только то, что в течение своего восьмилетнего царствования еще более достойный презрения Алексей находил опору в мужских пороках своей супруги Евфросинии. Низвергнутый император узнал о своей участи из того, что ему пришлось спасаться от неприязни его бывших телохранителей; он бежал от них до Стагиры, в Македонии, на протяжении пятидесяти с лишним миль; но так как у него не было в виду никакого пристанища и не было никаких приверженцев, то его задержали, отправили обратно в Константинополь, лишили зрения и заперли в уединенной башне, где ему ничего не давали, кроме хлеба и воды. Его сыну Алексею, воспитанному в надежде царствовать, было в момент переворота двенадцать лет. Узурпатор пощадил жизнь ребенка и заставил его фигурировать в своей свите и в мирное и в военное время; но в то время, как армия стояла лагерем вблизи от берегов моря, один итальянский корабль доставил царственному юноше средство бежать; переодевшись простым матросом, он спасся от розысков своих врагов, переправился через Геллеспонт и нашел безопасное убежище на острове Сицилия. Поклонившись раке апостолов и испросив покровительство папы Иннокентия Третьего, Алексей принял приглашение своей сестры Ирины, находившейся в замужестве за королем римлян Филиппом Швабским. Но во время своего переезда через Италию он узнал, что цвет западного рыцарства собрался в Венеции для освобождения Святой Земли, и в нем зародилась искра надежды, что непреодолимый меч этих рыцарей может возвратить его отцу императорский престол.
Лет через десять или двенадцать после утраты Иерусалима французское дворянство было снова призвано к участию в священной войне третьим пророком, который, быть может, и не мог равняться по сумасбродству с Петром Пустынником, но как оратор и политик был много ниже святого Бернарда. Один невежественный священник из находящегося в окрестностях Парижа Нейи, по имени Фульк, отказался от исполнения своих приходских обязанностей и принял на себя более лестную роль народного проповедника и странствующего миссионера. Молва о его святости и о его чудесах распространилась по окрестностям; он строго и горячо нападал на пороки того времени, а проповеди, которые он произносил в парижских улицах, обращали на путь истины разбойников, ростовщиков, проституток и даже университетских профессоров и студентов. Немедленно после своего вступления на папский престол Иннокентий Третий объявил в Италии, Германии и Франции об обязанности предпринять новый Крестовый поход. Красноречивый первосвященник говорил о разорении Иерусалима, о торжестве язычников и о позоре христиан; он великодушно предлагал средство искупать грехи и полную индульгенцию всякому, кто прослужит в Палестине один год лично или два года через заместителя, а между его легатами и проповедниками, трубившими в священную трубу, всех звучнее и всех успешнее действовал Фульк из Нейи. Положение, в котором находились самые могущественные монархи, не дозволяло им отозваться на благочестивый призыв. Император Фридрих Второй был еще ребенком, а его владения в Германии были предметом спора между домами Брауншвейгским и Швабским, между знаменитыми партиями Гвельфов и Гибелинов. Король Франции Филипп Август уже исполнил свой опасный обет и не соглашался возобновить его; но так как похвалы соблазняли его столько же, сколько и усиление могущества, то он охотно учредил вечный фонд на нужды Святой Земли. Ричард Английский был пресыщен славой и несчастиями, которые были плодом его первой экспедиции, и позволил себе насмеяться над увещаниями Фулька, который не смущался даже в присутствии коронованных особ. «Вы советуете мне, — сказал Плантагенет, — расстаться с моими тремя дочерьми — Гордостью, Алчностью и Невоздержностью; я отказываю их по завещанию тем, кто всех более их достоин, — мою Гордость я завещаю тамплиерам, мою Алчность монахам монастыря Сито, а мою Невоздержность прелатам». Но проповеднику внимали и повиновались крупные вассалы и второстепенные князья, а самым выдающимся из всех, кто выступил на священную арену, был граф Шампани Теобальд. Этот храбрый юноша, которому было только двадцать два года, был воодушевлен примером своего отца, участвовавшего во втором Крестовом походе, и примером своего старшего брата, окончившего свою жизнь в Палестине с титулом короля Иерусалимского; две тысячи двести рыцарей были обязаны нести по его требованию военную службу и признавали свою вассальную от него зависимость; дворянство Шампани отличалось во всех военных упражнениях, а благодаря своей женитьбе на наследнице Наварры Теобальд мог собрать отряд отважных гасконцев, навербованных по обеим сторонам Пиренеев. Его товарищем по оружию был граф Блуа и Шартра Людовик, который также был царского происхождения, так как эти оба принца были племянниками и короля Франции и короля Англии. В толпе последовавших их примеру прелатов и баронов выдавались по своему происхождению и личным достоинствам Матвей Монморенси, знаменитый бич альбигойцев Симон Монфор и храбрый маршал Шампани Готфрид Виллардуэн, написавший или продиктовавший на грубом языке своего времени и своего отечества оригинальное описание совещаний и экспедиций, в которых он принимал деятельное участие. Женатый на сестре Теобальда, граф Фландрский Балдуин в то же время поступил в городе Брюгге в число крестоносцев вместе со своим братом Генрихом и с главными рыцарями и гражданами этой богатой и промышленной провинции. Обет, произнесенный вождями в церквах, был подтвержден на турнирах; ведение военных действий обсуждалось на общих собраниях, и было решено напасть для освобождения Палестины на Египет, который пришел после смерти Саладина в совершенный упадок от голода и от междоусобиц. Но гибель стольких громадных армий доказала, как трудны и опасны сухопутные экспедиции, а если на стороне фламандцев была та выгода, что они жили на берегах океана, зато французские бароны не имели флота и были совершенно несведущи в мореплавании. Они приняли благоразумное решение выбрать шесть депутатов или представителей (в число которых попал и Виллегардуин) и предоставили этим депутатам неограниченное право руководить всеми действиями конфедерации и заключать от ее имени договоры. Только приморские итальянские государства располагали достаточными средствами для перевозки священных воинов вместе с их оружием и лошадьми, и потому шестеро депутатов отправились в Венецию с целью склонить эту могущественную республику к участию в предприятии из благочестия или из выгоды.
Описывая нашествие Аттилы на Италию, я упоминал о том, что венецианцы покинули разрушенные города континента и что они нашли скромное убежище на мелких островах, лежащих у оконечности Адриатического залива. Живя среди вод жизнью людей свободных, бедных, трудолюбивых и недоступных, они мало-помалу соединились в республику. Первый фундамент Венеции был заложен на острове Риальто, а ежегодное избрание двенадцати трибунов было заменено назначением пожизненного герцога или дожа. Венецианцы гордились уверенностью, что, живя на окраинах двух империй, они постоянно сохраняли свою первоначальную независимость. Они отстаивали мечом свою старинную свободу против латинов и могли бы указать свои права на нее посредством письменных документов. Даже Карл Великий отказывался от всяких притязаний на обладание островами Адриатического залива; его сын Пипин безуспешно нападал на лагуны или каналы, которые были так глубоки, что его кавалерия не могла переходить через них, и так мелководны, что по ним не могли плавать суда, и при всех германских императорах владения республики ясно различались от королевства Италийского. Но иноземцы и их монархи считали Венецию неотъемлемой частью греческой империи и такого же мнения были сами венецианцы; доказательства этой зависимости были многочисленны и бесспорны в девятом и десятом столетиях, а пышные титулы и рабские почетные отличия, которых так жадно искали при византийском дворе венецианские герцоги, могли бы считаться унизительными для высших должностных лиц свободного народа. Но узы этой зависимости никогда не были безусловны или суровы и они были мало-помалу ослаблены честолюбием Венеции и бессилием Константинополя. Покорность перешла в уважение, права превратились в привилегии и свобода внутреннего управления окрепла, благодаря независимости от иноземного владычества. Приморские города Истрии и Далмации повиновались тому, кто владычествовал на Адриатическом море, а когда венецианцы взялись за оружие против норманнов в защиту Алексея, император не требовал их помощи в исполнение верноподданнического долга, а просил их как верных союзников доказать ему свою благодарность и великодушие. Море было их наследственным достоянием; правда, западная часть Средиземного моря от берегов Тосканы до Гибралтара находилась во власти их соперников — жителей Пизы и Генуи; но зато венецианцы рано стали участвовать в выгодах торговли греческой и египетской. Их богатство возрастало с возрастанием требований европейцев; их мануфактуры шелковых и стеклянных изделий и, быть может, также учреждение их банка принадлежат к глубокой древности, а плоды их предприимчивости обнаруживались в роскоши их общественной и частной жизни. Чтоб защищать честь своего флага, отмщать за обиды и охранять свободу мореплавания, республика была в состоянии снарядить флот из ста галер, и ее морские военные силы были в состоянии бороться и с греками с сарацинами и с норманнами. Венецианцы помогли франкам овладеть берегами Сирии, но их усердие не было ни слепо ни самоотверженно, и при завладении Тиром они удержали за собой долю верховной власти над этим самым древним центром всемирной торговли. Политика Венеции отличалась корыстолюбием торговцев и наглостью морской державы; тем не менее ее честолюбие было осмотрительно и она редко забывала, что хотя ее военные галеры были плодом и охраной ее могущества, но ее торговые суда были причиной и опорой этого могущества. В своей религии Венеция устранилась от раскола греков, не подпав под рабскую зависимость от римского первосвященника, а ее частные сношения с неверующими всех стран, как кажется, своевременно предохранили ее от лихорадочных припадков суеверия. Ее первоначальная система управления представляла странное смешение демократического принципа с монархическим: дожей выбирали на общих собраниях народа путем голосования; пока он был популярен и управлял с успехом, он царствовал с пышностью и с авторитетом монарха; но при часто случавшихся государственных переворотах народные сборища низлагали, изгоняли или убивали дожей иногда в наказание за действительную вину, иногда без всякого основания. В двенадцатом столетии появились первые зачатки той мудрой и бдительной аристократии, которая низвела дожа до роли манекена, а народ до значения нуля.
Когда шестеро послов от французских пилигримов прибыли в Венецию, они были гостеприимно приняты во дворце св. Марка царствовавшим дожем, который назывался Энрико Дандоло и, находясь в последнем периоде человеческой жизни, занимал блестящее место между самыми знаменитыми людьми своего времени. Несмотря на свои преклонные лета и на потерю зрения, Дандоло сохранял свежесть ума и энергию; он был одарен и мужеством героя, желавшего ознаменовать свое управление какими-нибудь достопамятными подвигами, и мудростью патриота, желавшего основать свою славу и величие на благе своего отечества. Он отвечал, что высоко ценил отважный энтузиазм и благородную самоуверенность баронов и их депутатов, что будь он частным человеком, он пожелал бы окончить свою жизнь на служении такому делу и в таком обществе, но что он слуга республики и потому должен предварительно посоветоваться о таком важном деле со своими сотоварищами. Предложение французов сначала обсуждалось шестью мудрецами, выбранными незадолго перед тем для контролирования администрации дожа; затем его содержание было сообщено сорока членам государственного совета, и наконец было предоставлено на усмотрение законодательного собрания из четырехсот пятидесяти представителей, ежегодно избиравшихся в шести городских кварталах. И в мирное и в военное время дож все-таки был главой республики; его легальный авторитет поддерживался личной репутацией Дандоло; все, что он находил в предлагаемом союзе выгодным для государства, было взвешено и одобрено и он был уполномочен предложить послам следующие условия договора. Крестоносцы должны собраться в Венеции в будущем году к празднику св. Иоанна; плоскодонные суда будут приготовлены для помещения четырех с половиной тысяч лошадей и девяти тысяч оруженосцев, сверх того будет приготовлено достаточное число судов для перевозки четырех с половиной тысяч рыцарей и двадцати тысяч пехотинцев; в течение девяти месяцев крестоносцев будут снабжать съестными припасами и их перевезут на какой бы то ни было берег, на который они будут призваны служением Богу и христианству; республика со своей стороны обязывалась доставить эскадру из пятидесяти галер. От пилигримов потребовали, чтоб до их отъезда была уплачена сумма в восемьдесят пять тысяч марок серебра и чтоб все завоевания как на море, так и на суше были поровну разделены между союзниками. Это были тяжелые условия, но необходимость в содействии венецианцев была настоятельна, а французские бароны так же щедро тратили свои деньги, как щедро проливали свою кровь. Для утверждения договора было созвано общее собрание; в обширной церкви св. Марка и на соседней площади собрались десять тысяч граждан и высокорожденным депутатам пришлось в первый раз униженно преклониться перед верховенством народа. «Знаменитые венецианцы, — сказал маршал Шампани, — мы присланы самыми великими и самыми могущественными французскими баронами просить у тех, кто владычествует на морях, содействия в освобождении Иерусалима. По их приказанию мы падаем к вашим стопам и встанем только тогда, когда вы дадите нам обещание отмстить вместе с нами за оскорбление Христа». Их красноречие и слезы, их воинственная наружность и смиренная поза вызвали общие одобрительные возгласы, которые, по словам Готфрида, походили на гул от землетрясения. Почтенный дож взошел на трибуну, чтоб подкрепить их ходатайство теми честными и добродетельными мотивами, которые только и можно излагать перед народными сходками; договор был написан на пергаменте, скреплен клятвами и печатями, принят плакавшими от радости представителями Франции и Венеции и отправлен в Рим на утверждение папы Иннокентия Третьего. Две тысячи марок были заняты у купцов на первые расходы по вооружению. Из шести депутатов двое переехали обратно через Альпы, чтоб сообщить о своем успехе, а четверо остальных безуспешно попытались возбудить рвение и соревнование в республиках генуэзской и пизанской.
Исполнению этого договора воспрепятствовали непредвиденные затруднения и задержки. На своем возвратном пути в Труа, маршал нашел радушный прием и одобрение у графа Шампани Теобальда, который был единогласно выбран союзниками в главнокомандующие. Но здоровье этого храброго юноши уже приходило в упадок; его положение скоро сделалось безнадежным и он горевал о том, что судьба обрекла его на преждевременную смерть не на поле битвы, а в постели. Перед смертью принц роздал свои сокровища своим храбрым и многочисленным вассалам; они поклялись в его присутствии, что исполнят и его обет и свой собственный, но, по словам маршала, некоторые из них приняли подарок, а своего слова не сдержали. Более энергичные крестоносцы созвали в Суассоне парламент для избрания нового главнокомандующего, но французские принцы оказались такими неспособными, завистливыми или неподатливыми, что между ними не нашлось ни одного, который был бы и способен и расположен взять на себя руководство предприятием. Они остановили свой выбор на чужеземце, — на маркизе Монферратском Бонифации, который происходил из рода героев и сам снискал репутацию даровитого полководца и политика, а этому итальянцу не дозволяли отклонить такой лестный вызов ни благочестие, ни честолюбие. Посетив французский двор, где он был принят как друг и как родственник, маркиз принял в суассонской церкви крест пилигрима и жезл главнокомандующего и немедленно после того переехал обратно через Альпы для того, чтоб заняться приготовлениями к дальней восточной экспедиции. Незадолго перед Троицыным днем он развернул свое знамя и выступил во главе итальянцев в Венецию; ему предшествовали или за ним следовали графы Фландрии и Блуа и самые почтенные французские бароны, а их число было увеличено германскими пилигримами, которые имели в виду одинаковую с ними цель и руководствовались одинаковыми мотивами. Венецианцы исполнили и даже превзошли принятые на себя обязательства; они построили конюшни для лошадей и казармы для войск; магазины они в избытке наполнили фуражом и съестными припасами, и флот из транспортных судов, кораблей и галер был готов к отплытию, лишь только республика получит условленную плату за наем судов и за сделанные вооружения. Но эта плата была не по силам собравшимся в Венеции крестоносцам. Фламандцы, оказывавшие своему графу лишь добровольную и непрочную покорность, предприняли на своих собственных судах длинное плавание по океану и Средиземному морю, а многие из французских и итальянских крестоносцев предпочли более дешевый и более удобный морской переезд в Святую Землю из Марселя и из Апулии. Каждый из прибывших в Венецию пилигримов мог основательно жаловаться на то, что после уплаты приходившейся на его долю контрибуции его заставляли еще платить за его отсутствующих товарищей; золотая и серебряная посуда, которую вожди добровольно отдали в казну св. Марка, была великодушным, но неудовлетворительным пожертвованием и несмотря на все усилия все еще недоставало тридцати четырех тысяч марок для уплаты всей условленной суммы. Это препятствие было устранено политикой и патриотизмом дожа, объявившего баронам, что если они помогут венецианцам овладеть несколькими возмутившимися городами Далмации, он примет личное участие в священной войне и исходатайствует у республики отсрочку уплаты до того времени, когда какое-нибудь выгодное завоевание доставит крестоносцам средство расплатиться. После продолжительных угрызений совести и колебаний бароны нашли, что лучше согласиться на эти условия, чем отказаться от предприятия, и первые военные действия флота и армии были направлены против находившейся на берегах Славонии сильной крепости Зар, которая сбросила с себя зависимость от Венеции и обратилась к королю Венгрии с просьбой о защите. Крестоносцы прорвались сквозь цепи или бревна, загораживавшие вход в гавань, высадили на сушу своих лошадей и свои войска вместе с военными машинами и принудили жителей сдаться на произвол победителей после пятидневного сопротивления; жизнь жителей Зары была пощажена, но за свое восстание они были наказаны разграблением их домов и разрушением их городских стен. Время года было позднее, поэтому французы и венецианцы решились перезимовать в безопасной гавани и в обильной съестными припасами стране; но их спокойствие нарушали национальные и шумные ссоры между солдатами и матросами. Взятие Зары посеяло семена раздоров и скандала; оружие союзников запятналось в самом начале предприятия кровью не неверных, а христиан; и король Венгрии и его новые подданные также принадлежали к числу поборников креста, а угрызения совести людей благочестивых усиливались от того, что пилигримы стали обнаруживать и страх и утомление. Папа отлучил от церкви фальшивых крестоносцев, которые грабили и убивали своих единоверцев; от громов Ватикана спаслись только маркиз Бонифаций и Симон Монфорский, — первый потому, что совершенно покинул лагерь. Иннокентий охотно простил бы добродушных и послушных французских грешников, но его раздражало упорное здравомыслие венецианцев, которые не хотели сознаться в своей виновности, не принимали прощения и не дозволяли лицу духовного звания вмешиваться в их светские дела.
Собрание таких грозных военных сил и на море и на суше оживило надежды юного Алексея; и в Венеции и в Заре он обращался к крестоносцам с просьбой возвратить ему престол и освободить от отца. Царственный юноша был рекомендован королем Германским Филиппом; его просьбы и его наружность возбудили в крестоносцах сострадание а за его дело взялись и выступили ходатаями маркиз Монферратский и венецианский дож. Два старших брата Бонифация были связаны с императорским семейством двойными узами родства и званием цезарей; сам Бонифаций надеялся получить какое-нибудь королевство в награду за свою важную услугу, а более благородное честолюбие дожа Дандоло имело в виду громадные выгоды, которые его отечество могло извлечь из расширения своей торговли и своего владычества. Благодаря их влиянию послам Алексея был оказан любезный прием, а хотя его предложения, были так щедры, что возбуждали недоверие, как выставленные им мотивы, так и обещанные им награды могли служить оправданием для отсрочки главного предприятия и для направления в иную сторону тех военных сил, которые были собраны для освобождения Иерусалима. Алексей обещал и от своего собственного имени и от имени своего отца, что лишь только они воссядут на константинопольском престоле, они положат конец продолжительному расколу греков и подчинятся вместе со своими подданными законному верховенству римской церкви. Он обязался вознаградить усилия и заслуги крестоносцев немедленной уплатой двухсот тысяч марок серебра и лично сопровождать их в Египет или же, если это окажется более целесообразным, содержать для защиты Святой Земли в течение одного года десятитысячную армию и в течение всей своей жизни пятьсот рыцарей. Эти соблазнительные условия были приняты Венецианской республикой, а красноречие дожа и маркиза склонило к участию в этом блестящем предприятии графов Фландрии, Блуа и Сен-Поля вместе с восемью французскими баронами. Наступательный и оборонительный союз был скреплен их клятвами и печатями, и каждый из них, сообразно со своим положением и характером, увлекся общественной пользой или своими личными выгодами, блестящей ролью людей, возвращающих престол загнанному монарху или искренним и основательным убеждением, что все их усилия в Палестине будут бесплодны и безуспешны, если освобождение Иерусалима не будет облегчено предварительным приобретением Константинополя. Но они имели под своим начальством вольных людей и волонтеров, многие из которых, считая себя их равными, и рассуждали и действовали по-своему; в среде солдат и духовенства не было единомыслия, и хотя значительное большинство одобрило заключенный союз, многочисленность и аргументы тех, кто был противоположного мнения, заслуживали серьезного внимания. Самые отважные люди робели при рассказах о морских силах Константинополя и о его неприступных укреплениях, а их опасения прикрывались в глазах других и, быть может, в их собственных более приличными возражениями, основанными на требованиях религии и долга. Они ссылались на святость своего обета, заставившего их покинуть семьи и родину для освобождения Святого Гроба, и на то, что никакие темные и лукавые политические расчеты не должны отклонять их от предприятия, исход которого в руках Всемогущего. За свою первую ошибку — за нападение на Зару — они уже были строго наказаны и угрызениями своей совести и порицанием со стороны папы, и они не желали еще раз марать свои руки в крови своих братьев христиан. Римский апостол произнес свое решение, а они не должны присваивать себе право наказывать греков за их раскол или византийского монарха за его мнимую узурпацию. Основываясь на этих принципах или предлогах, многие из самых храбрых и самых благочестивых пилигримов покинули лагерь, а их отступление было менее пагубно, чем явная или тайная оппозиция недовольной партии, старавшейся при всяком удобном случае сеять в армии раздоры и препятствовать успеху предприятия.
Несмотря на эту измену, венецианцы энергически настаивали на скорейшем выступлении флота и армии, прикрывая заботливостью о царственном юноше свое основательное недоброжелательство к его нации и к его семейству. Они были оскорблены предпочтением, которое было незадолго перед тем оказано их сопернице по торговле Пизе; им хотелось свести старые счеты с византийским двором и отмстить за старые обиды, а сам Дандоло, быть может, не опровергал народной молвы, что он был лишен зрения императором Мануилом, вероломно нарушившим неприкосновенность посла. В течение многих столетий на Адриатическом море не появлялось такого громадного флота; этот флот состоял из ста двадцати плоскодонных судов (palandres) для перевозки лошадей, из двухсот сорока транспортных судов, наполненных людьми и складами оружия, из семидесяти таких же судов, наполненных съестными припасами, и из пятидесяти галер, вполне готовых вступить в бой с неприятелем. Ветер дул попутный, небо было ясно, а море спокойно, и все взоры были с удивлением и восторгом устремлены на эту пышную выставку военного и морского могущества. Щиты, служившие для рыцарей и оруженосцев и украшением, и средством обороны, были расставлены в ряд по обеим сторонам кораблей; знамена различных наций и знатных семейств развевались у кормы; нашу новейшую артиллерию заменяли триста военных машин, метавших камни и стрелы; музыка разгоняла скуку утомительного плавания, а бодрость искателей приключения поддерживалась взаимными уверениями, что сорока тысяч христианских героев было бы достаточно для завоевания целого мира. Флот отплыл из Венеции и из Зары под руководством искусных и опытных венецианских кормчих; в Дураццо союзники впервые высадились на территорию, принадлежавшую греческой империи; они остановились для отдыха у острова Корфу и затем, благополучно обогнув опасный Малейский мыс, составляющий южную оконечность Пелопоннеса или Морей, они сходили на сушу на островах Негропонт и Андросе и наконец бросили якорь подле Абидоса у азиатских берегов Геллеспонта. Эти прелюдии завоевания совершились без труда и без кровопролития. Жившие в провинциях греки не отличались ни патриотизмом, ни мужеством; они преклонились перед непреодолимой силой, а присутствие законного наследника престола могло служить оправданием для их покорности, за которую они были награждены воздержанностью и дисциплиной латинов. При переезде через Геллеспонт незначительная ширина этого пролива стеснила движения громадного флота, а от его бесчисленных парусов было не видно поверхности вод. Суда снова вышли на простор, вступив в Пропонтиду, и плыли по этим спокойным водам, пока не достигли европейского берега подле аббатства Сан-Стефана, находящегося в трех милях к западу от Константинополя. Осторожный дож убедил крестоносцев не расходиться в разные стороны по многолюдной и враждебной стране, а так как их съестные припасы истощились, то было решено воспользоваться эпохой жатвы и возобновить запасы на плодородных островах Пропонтиды. Они отплыли с этим намерением, но сильная буря и их собственное нетерпение увлекли их в восточном направлении и они прошли так близко от берега и от города, что корабли и городской вал обменялись несколькими выстрелами из машин, метавших камни и стрелы. Плывя мимо Константинополя, они с восторгом любовались столицей востока, которая с высоты своих семи холмов господствовала над континентами европейским и азиатским и показалась им достойной названия столицы всего мира. Верхушки пятисот великолепных дворцов и церквей золотились от солнечных лучей и отражались на поверхности вод; городские стены были усыпаны солдатами и зрителями, многочисленность которых поразила крестоносцев, еще не имевших никакого понятия о характере этого населения, и сердце каждого затрепетало от страха при мысли, что с самого начала мира еще не было примера, чтоб такая небольшая кучка воинов пускалась на такое предприятие. Но надежда и мужество разогнали этот минутный страх и, по словам маршала Шампани, каждый устремил свои взоры на меч и копье, которые ему скоро придется употребить в дело в этой славной борьбе. Латины бросили якорь перед Халкедоном; на кораблях остались одни матросы; солдаты и лошади были беспрепятственно высажены на сушу и туда же было перенесено все оружие, а среди роскоши одного из императорских дворцов бароны вкусили первые плоды своего успеха. На третий день флот и армия двинулись к азиатскому предместью Константинополя Скутари; отряд из пятисот греческих всадников был застигнут врасплох и разбит восьмьюдесятью французскими рыцарями, а во время девятидневного отдыха лагерь был в избытке снабжен фуражом и съестными припасами.
Может показаться странным, что при описании нашествия на великую империю я ничего не сказал о препятствиях, которые должны были остановить наступление иноземцев. Греки, конечно, были народ невоинственный, но они были богаты, трудолюбивы и подчинены воле одного человека; к несчастью этот человек не был достаточно труслив, когда неприятель был далеко, и не был достаточно храбр, когда этот неприятель был близко. Первое известие о союзе его племянника с французами и с венецианцами было принято узурпатором Алексеем с презрением; льстецы убедили его, что это презрение было доказательством его мужества и было искренно, и каждый вечер по окончании банкета он трижды обращал в бегство западных варваров. Эти варвары были основательно испуганы рассказами о его громадных морских силах, а тысяча шестьсот судов, принадлежавших константинопольским рыбопромышленникам, могли бы доставить матросов для такого флота, который был бы в состоянии или потопить флот союзников в Адриатическом море или не допустить его до входа в Геллеспонт. Но нет таких ресурсов, которые не могли бы оказаться бесполезными в руках небрежного монарха и продажных министров. Великий князь или адмирал вел позорную и почти публичную торговлю парусами, мачтами и снастями; императорские леса были предназначены на более важные занятия охотой и, по словам Никиты, деревья охранялись евнухами так усердно, как если бы они росли в рощах, где совершается религиозное богослужение. Из своего горделивого усыпления Алексей был пробужден осадой Зары и быстрым приближением латинов: лишь только он увидел, что опасность не была мнимой, он счел ее неотвратимой и его тщеславная самоуверенность перешла в постыдный упадок духом и в отчаяние. Этим презренным варварам он не мешал раскинуть их лагерь в виду своего дворца, а свои опасения он слабо прикрыл пышностью и грозным тоном послов, которых он отправил к крестоносцам с целью смягчить их. Императора римлян (так было приказано выражаться послам) поразило удивлением неприязненное прибытие иноземцев. Если эти пилигримы искренно дали свой обет освободить Иерусалим, то он одобряет их благочестивое предприятие и готов помогать им своими сокровищами; но если они осмелятся проникнуть в святилище империи, их многочисленность, даже если бы она была вдесятеро более значительна, не предохранить их от его справедливого гнева. Ответ дожа и баронов был безыскусствен и благороден: «В деле чести и справедливости мы презираем узурпатора Греции, презираем и его угрозы и его предложения. Мы связаны дружбой, а он связан долгом повиновения с законным наследником престола, с тем юным принцем, который находится среди нас, и с его отцом императором Исааком, который был лишен скипетра, свободы и зрения преступным и неблагодарным братом. Пусть этот брат сознается в своей вине, пусть он просит помилования; тогда мы сами будем ходатайствовать о том, чтоб ему дозволили окончить его жизнь в довольстве и в безопасности. Но он не должен оскорблять нас вторичной присылкой посольства; мы ответим на это оскорбление с оружием в руках в константинопольском дворце».
В десятый день после прибытия в Скутари, крестоносцы приготовились и как воины, и как католики к переправе через Босфор. Это предприятие, действительно, было опасно; течение было широко и быстро; в тихую погоду воды Эвксинского моря могли занести в среду флота неугасимый греческий огонь, а противолежащие берега Европы охранялись выстроившимися в боевом порядке семьюдесятью тысячами всадников и пехотинцев. В этот достопамятный день небо было ясно и стояла прекрасная погода; латины разделились на шесть отрядов или дивизий; первый отряд, служивший авангардом, находился под начальством графа Фландрского — одного из самых могущественных христианских принцев по искусству и по многочисленности его стрелков из самострелов. Четыре следующие отряда находились под начальством брата графа Фландрского Генриха, графов Сен-Поля и Блуа, и Матвея Монморанси; этот последний мог гордиться тем, что в его отряде добровольно служили маршал и дворянство Шампани. Шестой отряд, составлявший арьергард и резерв армии, находился под начальством маркиза Монферратского, стоявшего во главе германцев и ломбардцев. Боевые кони, оседланные и покрытые длинными попонами, которые тащились по земле, были поставлены на плоскодонные суда (palandres), а рыцари стояли подле своих коней в полном вооружении с застегнутыми шлемами на голове и с копьями в руках. Их многочисленная прислуга, состоявшая из сержантов и стрелков, поместилась на транспортных судах, а каждое транспортное судно было взято на буксир одной из сильных и быстрых на ходу галер. Эти шесть отрядов переехали через Босфор, не встретив ни неприятеля, ни каких-либо препятствий; каждый отряд и каждый солдат желал высадиться первым, и решимость победить или умереть была всеобщей. Рыцари, соперничавшие один с другим в презрении к опасностям, бросились в своем тяжелом вооружении в воду в то время, как она была им по пояс; их мужество воодушевило сержантов и стрелков, а оруженосцы спустили подъемные мосты плоскодонных судов и перевели лошадей на берег. Рыцари еще не успели сесть на коней, сформировать свои эскадроны и взять свои копья наперевес, а семьдесят тысяч греков уже скрылись из виду; трусливый Алексей подал пример своим войскам и только по разграблении покинутого им богатого павильона латины узнали, что они сражались с самим императором. Они решились воспользоваться смятением спасавшегося бегством неприятеля и проложить себе путь внутрь гавани посредством нападения с двух сторон. Галатская башня, в предместьи Пере, была взята французами приступом, а венецианцы взяли на себя более трудную задачу — прорвать преграду или цепь, которая была протянута от этой башни к византийскому берегу. После нескольких безуспешных усилий они одолели это препятствие своей неустрашимой настойчивостью; остатки греческого флота, состоявшие из двадцати военных кораблей, были частью потоплены, частью захвачены венецианцами; громадные цепи были перерезаны или прорваны тяжестью галер и победоносный венецианский флот, не потерпев никакого вреда, стал на якоре в константинопольской гавани. Эти отважные подвиги доставили остальным военным силам латинов, состоявшим только из двадцати тысяч человек, возможность приступить к осаде столицы, в которой было более четырехсот тысяч жителей, способных, но не желавших взяться за оружие для защиты своего отечества. Эта цифра заставляет предполагать, что в городе было около двух миллионов жителей; но как бы она ни была преувеличена в сравнении с действительностью, вера в ее достоверность лишь воспламенила бесстрашное мужество нападающих.
При выборе способа нападения, французы и венецианцы расходились в мнениях, так как каждая из двух наций предпочитала тот способ борьбы, к которому была привычна. Венецианцы не без основания утверждали, что в Константинополь было всего легче проникнуть со стороны моря и гавани. Французы могли с честью для себя утверждать, что они достаточно долго вверяли свою жизнь и свою фортуну легким ладьям и прихотливому элементу и потому громко требовали приличной для рыцарей борьбы пешими или на конях, но на твердой земле и лицом к лицу с врагом. Они благоразумно пришли к такому соглашению, что каждая из двух наций возьмется за то, что всего более соответствует ее характеру; под охраной флота армия достигла оконечности гавани; перекинутый через реку каменный мост был торопливо приведен в исправность и шесть французских отрядов раскинули в виду столицы свой лагерь на базисе треугольника, простирающегося на четыре мили от гавани до Пропонтиды. Расположившись на краю широкого рва и у подножия высокого городского вала, они имели достаточно досуга, чтоб взвесить трудность своего предприятия. Из городских ворот часто выходили то с правой, то с левой стороны их маленького лагеря, отряды кавалерии и легкой пехоты, которые забирали мародеров, уничтожали в окрестностях съестные припасы, заставляли крестоносцев браться за оружие по пяти и по шести раз в день и принудили их построить палисаду и окопы для их собственной безопасности. Оттого ли, что венецианцы не доставили съестных припасов в достаточном количестве, или оттого, что франки были слишком обжорливы, в лагере стали раздаваться обычные и, быть может, основательные жалобы на голод и лишения; муки оставалось только на три недели, а отвращение солдат к соленому мясу побудило их употреблять в пищу мясо их лошадей. Дрожавшего от страха узурпатора поддерживал его зять Феодор Ласкарис — храбрый юноша, мечтавший о роли спасителя своего отечества и о верховной власти; равнодушных к судьбе своего отечества греков пробудила опасность, угрожавшая их религии; но самую твердую надежду они возлагали на силу и мужество гвардии, состоявшей, по словам современный писателей, из варангов, датчан и англичан. После непрерывных десятидневных усилий почва была выровнена, ров был засыпан, апроши осаждающих были подведены правильно и двести пятьдесят военных машин стали очищать вал от его защитников, разрушать стены и подкапываться под самый фундамент. Лишь только образовалась брешь, были приставлены штурмовые лестницы; благодаря своей многочисленности и своей выгодной позиции, защитники города отразили отважных латинов, но они восхищались мужеством тех пятнадцати рыцарей и сержантов, которые, взобравшись на стену, не покидали этого опасного пункта, пока не были сброшены оттуда вниз или взяты в плен императорскими гвардейцами. Со стороны гавани морская атака велась венецианцами более успешно и этот находчивый народ употребил в дело все средства, какие только были известны до изобретения пороха. Галеры и корабли выстроились в два ряда так, что их фронт вытянулся на протяжение тройного полета стрелы; для быстро двигавшихся галер служили поддержкой тяжелые и высокие суда, у которых палуба, корма и башни служили платформами для военных машин, стрелявших поверх первой линии. Солдаты, соскочив с галер на берег, немедленно приставили свои штурмовые лестницы и стали взбираться по ним; большие суда, подвигавшиеся более медленно в промежутках, спустили подъемные мосты и таким образом открыли путь по воздушному пространству от своих мачт до вала. Среди боя всякий мог заметить почтенного дожа, стоявшего в полном вооружении у кормы своей галеры. Перед ним развевалось большое знамя св. Марка; его угрозы, обещания и просьбы воодушевляли гребцов; его корабль первым пристал к берегу и Дандоло был первый воин, вышедший на берег. Народы восхищались самоотвержением слепого старца, не подумав о том, что его преклонные лета и недуги уменьшали цену его жизни и увеличивали цену бессмертной славы. Знамя республики было внезапно водружено невидимой рукой (знаменосец, вероятно, был убит) на городском валу; венецианцы быстро завладели двадцатью пятью башнями и, безжалостно прибегнув к помощи огня, принудили греков очистить соседний городской квартал. Дож послал своим союзникам извещение о своем успехе, но опасность, в которой они находились, заставила его прекратить нападение. Великодушно заявив, что он предпочитает умереть вместе с пилигримами, чем одержать победу ценой их гибели, Дандоло отказался от приобретенного успеха, отозвал свои войска и поспешил на помощь к своим союзникам. Он нашел шесть измученных и уменьшившихся числом французских отрядов окруженными шестидесятью эскадронами греческой кавалерии, из которых самый незначительный был более многочислен, чем самое большое из французских подразделений. Стыд и отчаяние побудили Алексея сделать последнее усилие и вывести все свои войска на бой; но когда он увидел, что латины выстроились в порядке и не падают духом, им овладела робость и после нескольких стычек на большом расстоянии от лагеря он к вечеру отвел назад свои войска. Его страх усилился от ночного безмолвия или от ночной суматохи; собрав сокровище из десяти тысяч фунтов золота, трусливый узурпатор, постыдно покинув свою жену, свой народ и свой трон, сел в барку, переехал среди ночной темноты через Босфор и высадился с позорной безопасностью в одной маленькой фракийской гавани. Лишь только греческая знать узнала о его бегстве, она стала искать пощады и мира в темнице, где слепой Исаак ежеминутно ожидал появления палача. Исаак, обязанный непостоянству фортуны и спасением своей жизни и своим вторичным возвышением, облекся в императорскую порфиру и снова воссел на престоле среди павших к его стопам рабов, у которых он не был в состоянии различить непритворный страх от притворной радости. Утром следующего дня военные действия были приостановлены и латинские вожди были поражены удивлением при получении послания от законного императора, который выражал нетерпеливое желание обнять своего сына и наградить своих великодушных избавителей.
Но эти великодушные избавители не желали выпускать из своих рук заложника, пока не получат от его отца своей награды или, по меньшей мере, обещания уплатить им эту награду. Чтоб приветствовать императора, они выбрали четырех послов — Матвея Монморанси, нашего историка маршала Шампани и двух венецианцев. Городские ворота растворились при приближении этих послов; по обеим сторонам улиц стояли датские и английские гвардейцы со своими боевыми секирами; приемная комната блестела золотом и драгоценными каменьями, этими недостойными заместителями мужества и могущества; рядом со слепым Исааком восседала его супруга, которая была сестрой короля Венгрии, а ее появление привлекло во дворец знатных греческих дам, которые смешались с толпой сенаторов и воинов. Латинские послы выражались устами маршала как люди, сознававшие свои заслуги, но уважавшие создание своих собственных рук, и император ясно понял, что обязательства, принятые его сыном по отношению к венецианцам и к пилигримам, должны быть исполнены без колебаний и отсрочек. Удалившись в особую комнату вместе с императрицей, с одним камергером, с переводчиком и четырьмя послами, отец юного Алексея с беспокойством выразил желание знать, в чем заключались обязательства его сына. Ему отвечали, что он должен подчинить восточную империю папе, содействовать освобождению Святой Земли и немедленно уплатить двести тысяч марок серебра. «Эти условия тяжелы, — был осмотрительный ответ императора, — их нелегко принять и трудно исполнить, но нет таких условий, которые превосходили бы меру ваших заслуг и достоинств». После этих удовлетворительных заверений, бароны сели на коней и ввели наследника константинопольского престола в город и во дворец. Юность Алексея и его необычайные похождения расположили все сердца в его пользу и он был торжественно коронован вместе со своим отцом в Софийском соборе. В первые дни его царствования, народ, довольный тем, что снова мог жить в достатке и спокойствии, радовался такой счастливой развязке трагедии, а недовольная знать скрывала свои сожаления и опасения под личиной радости и преданности. Во избежание беспорядков и столкновений между двумя несходными между собой нациями, французам и венецианцам были отведены помещения вне города, в предместьях Галате и Пере; но они могли беспрепятственно входить в город для закупок или для свиданий со своими знакомыми, и движимые благочестием или любопытством пилигримы ежедневно посещали константинопольские церкви и дворцы. Эти необразованные иноземцы едва ли были в состоянии наслаждаться произведениями изящных искусств, но они были поражены великолепием того, что видели, и бедность их родных городов увеличивала в их глазах и многолюдность и богатство главной метрополии христианства. И из личных интересов и из признательности юный Алексей нередко нисходил с высоты своего звания, чтоб делать фамильярные визиты своим латинским союзникам, а при той свободе, которая царствует на пирушках, легкомысленная живость французов иногда забывала о присутствии восточного императора. На более серьезных совещаниях было условлено, что соединение двух церквей должно быть делом времени и терпения; но алчность не так сговорчива, как религиозное рвение, и большая сумма была безотложно уплачена для удовлетворения нужд крестоносцев и для того, чтоб положить конец их докучливым требованиям. Алексей тревожился при мысли об их предстоявшем удалении; их отсутствие избавило бы его от тех обязательств, которых он еще не был в состоянии выполнить, но его друзья оставили бы его беззащитным и одиноким на жертву своенравию и суеверию его вероломных подданных. Он попытался продлить их пребывание в Константинополе на один год с тем условием, что будет покрывать их издержки и заплатит от их имени за наем венецианских судов. Это предложение обсуждалось в совете баронов, и после неоднократных споров и колебаний большинство голосов и на этот раз последовало совету дожа, решив удовлетворить просьбу юного императора. За тысячу шестьсот фунтов золота маркиз Монферратский согласился сопровождать Алексея во главе армии по европейским провинциям для того, чтоб упрочить авторитет юного монарха и преследовать его дядю, между тем как присутствие Балдуина и его союзников французских и фландрских держало бы константинопольских жителей в повиновении. Экспедиция была удачна; слепой император восхищался успехами своего оружия и охотно внимал предсказаниям льстецов, что то же самое Провидение, которое возвысило его от тюремного заключения до престола, излечит его подагру, возвратит ему зрение и будет печься о продолжительном благополучии его царствования. Но недоверчивого старца тревожила возраставшая слава его сына, а его гордость не могла скрыть от его зависти того факта, что его собственное имя произносилось слабо и неохотно в народных возгласах, между тем как царственный юноша был предметом искренних и общих похвал. Нашествие союзников пробудило греков из девятисотлетнего усыпления, рассеяв их иллюзию, будто столица Римской империи недоступна для неприятельских армий. Западные иноземцы нарушили неприкосновенность города и распорядились скипетром Константина; их царственный клиент скоро сделался так же непопулярен, как были непопулярны они сами; недуги Исаака усилили презрение, которое внушали всем известные его пороки, а юного Алексея стали ненавидеть как вероотступника, отказывавшегося от нравов и от религии своего отечества. Все знали или подозревали, какой договор он заключил с латинами; народ и в особенности духовенство питали благочестивую привязанность к своей религии и к своим суевериям; в каждом монастыре и в каждой лавочке громко рассуждали об угрожавших церкви опасностях и о папской тирании. Пустая казна не была в состоянии удовлетворять требований царской роскоши и вымогательства иноземцев; греки не хотели уплачивать общей контрибуции во избежание угрожавших им рабства и грабежа; угнетение богачей возбуждало еще более опасную личную ненависть, а тем, что император обращал дорогую посуду в слитки и снимал с образов их дорогие украшения, он оправдывал обвинения в расколе и в святотатстве. В отсутствие маркиза Бонифация и юного императора, Константинополь сделался жертвой общественного бедствия, причиной которого были религиозное рвение и неосмотрительность фламандских пилигримов. Разгуливая по городу, они были скандализованы видом мечети или синагоги, в которой предметом поклонения был единый Бог без всякого компаньона или сына. Они прибегли к самому целесообразному способу вести полемику, напали на неверных с мечом в руках и стали обращать в пепел их жилища; но эти неверные осмелились заодно с соседними христианами защищать свою жизнь и свою собственность, и зажженное ханжеством пламя уничтожило самые православные и ни в чем невинные здания. В течение восьми дней и ночей пожар свирепствовал на протяжении одной мили от гавани до Пропонтиды, то есть в самых густо-застроенных и густонаселенных частях города. Нелегко привести в ясность, сколько великолепных церквей и дворцов было обращено в дымящиеся развалины, как была велика ценность товаров, истребленных в торговых улицах, и как было велико число семейств, пострадавших от общественного бедствия. Дож и бароны тщетно отклоняли от себя ответственность за это несчастие; оно усилило непопулярность латинов и состоявшая из пятнадцати тысяч человек латинская колония, торопливо покинув город ради своей собственной безопасности, переселилась в предместье Перу под охрану союзнических знамен. Император возвратился с триумфом; но самая твердая и самая искусная политика не могла бы предохранить этого несчастного юношу от бури, среди которой погибли и он сам и его правительство. И его собственные влечения и советы его отца привязывали его к тем, кто были его благодетелями; но Алексей колебался между признательностью и патриотизмом, между страхом, который внушали ему его подданные, и страхом, который внушали ему его союзники. Он утратил уважение и доверие тех и других вследствие своей слабости и нерешительности и в то время, как он приглашал маркиза Монферратского занять дворец, он дозволял константинопольской знати составлять заговоры для освобождения отечества, а народу дозволял браться за оружие с той же целью. Не обращая никакого внимания на трудности его положения, латинские вожди настаивали на своих требованиях, оскорблялись его мешкотностью, стали не доверять его намерениям и наконец потребовали от него решительного ответа, желает ли он мира или войны. Это высокомерное требование было заявлено через посредство трех французских рыцарей и трех венецианских депутатов, которые опоясались своими мечами, сели на своих коней, пробились сквозь грозную народную толпу и бесстрашно проникли во дворец греческого императора. Они решительным тоном перечислили свои заслуги и его обязательства и смело заявили, что если их основательные требования не будут удовлетворены вполне и немедленно, они впредь не будут считать его ни государем ни своим другом. После такого вызова, еще никогда не оскорблявшего императорский слух, они удалились, не обнаружив никаких признаков страха; но сами послы были удивлены тем, что вышли невредимыми из раболепного дворца и из среды рассвирепевшего населения, а их возвращение в лагерь послужило сигналом для обоюдных неприязненных действий.
Влияние власти и благоразумия было заглушено между греками неистовством толпы, принимавшей свою ярость за мужество, свою многочисленность за силу, а свой фанатизм за вдохновение свыше. В глазах обеих наций Алексей был человек фальшивый и недостойный уважения; народ громко выражал свое презрение к низкому и нечистокровному роду Ангелов, и константинопольские жители окружили сенат, требуя от него более достойного императора. Они предлагали императорскую порфиру поочередно каждому из сенаторов, отличавшихся знатностью своего происхождения или своего звания; но все сенаторы отказались от этой опасной чести; поиски длились три дня, а от историка Никиты, который сам был членом этого собрания, мы знаем, что стражами верноподданнической преданности сенаторов были страх и бессилие. Народ насильно возвел на престол призрачного императора, о котором скоро все позабыли; но настоящим виновником смут и руководителем военных действий был один принц из дома Дуки; он также назывался Алексеем, но к его имени присовокуплялось в отличие от его соименников прозвище Мурзуфла, означавшее на народном диалекте его черные, щетинистые и сросшиеся брови. Вероломный Мурзуфл, бывший в одно и то же время и патриотом и царедворцем, не был лишен ни ловкости ни мужества: он вступил в борьбу с латинами и словом и делом разжег страсти и предрассудки греков и вкрался в милость и в доверие к Алексею, который возложил на него звание главного камергера и дал ему право носить полусапожки одного цвета с императорскими. Среди ночного безмолвия он вбежал в спальню юного императора и с испуганным видом сообщил ему, что народ напал на дворец, а телохранители изменили своему государю. Не подозревавший обмана Алексей вскочил с постели и сам отдался в руки своего врага, который уговорил его спуститься вниз по потаенной лестнице будто бы для того, чтоб спасти его жизнь. Но эта лестница вела в тюрьму; там Алексея схватили и заковали в цепи, а по прошествии нескольких дней, проведенных в мучительном ожидании смерти, Алексей был или отравлен или задушен или до смерти замучен по приказанию и в присутствии тирана. Император Исаак Ангел скоро последовал за своим сыном в могилу, а Мурзуфлу, быть может, не было надобности прибегать к новому преступлению, чтоб ускорить кончину бессильного и слепого старца.
Смерть императоров и узурпация Мурзуфла изменили характер ссоры. Теперь уже дело шло не между союзниками, из которых одни преувеличивали свои заслуги, а другие не исполняли своих обязательств; французы и венецианцы позабыли о причинах своей размолвки с Алексеем, оплакали горькую участь своего бывшего товарища и поклялись отмстить вероломной нации, которая возвела на престол его убийцу. Впрочем осмотрительный дож все еще обнаруживал готовность уладить дело путем переговоров; он потребовал в уплату долга, или же в виде субсидии или денежной пени пятьдесят тысяч фунтов золота, то есть около двух миллионов фунт, стерл. и совещания не были бы внезапно прерваны, если бы движимый религиозным усердием или политическими расчетами Мурзуфл не отказался пожертвовать греческой церковью для спасения государства. Из оскорбительных обвинений, которыми осыпали Мурзуфла его внешние и внутренние враги, мы усматриваем, что он не был недостоин принятой им на себя роли защитника отечества; вторая осада Константинополя была гораздо более трудна, чем первая; государственная казна была пополнена, и в армии была восстановлена дисциплина путем строгого расследования злоупотреблений предшествовавшего царствования; Мурзуфл обходил посты с железной палицей в руках, держал себя с виду, как воин, и наводил страх, по меньшей мере, на своих солдат и на своих родственников. До и после смерти Алексея греки делали две энергические и искусно веденные попытки сжечь стоявший в гавани флот; но благодаря своей ловкости и мужеству, венецианцы сумели отдалить от себя пущенные греками Брандеры, которые сгорели в море, не причинив никакого вреда. Во время одной ночной вылазки греческий император был побежден братом графа Фландрского, Генрихом; его поражение было тем более позорно, что на его стороне было численное превосходство и что он был застигнут врасплох; его щит был найден на поле сражения, а императорское знамя с изображением Пресвятой Девы было подарено в качестве трофея и в качестве святыни последователям св. Бернарда Цистерфея и в качестве святыни последователям св. Бернарда Цистерцианским монахам. Около трех месяцев, со включением Великого Поста, прошли в стычках и в приготовлениях прежде, нежели латины нашли возможным или решились предпринять общий приступ. Укрепления были признаны неприступными с твердой земли, а венецианские кормчие доказывали, что якорная стоянка у берегов Пропонтиды была небезопасна и что суда могли быть увлечены течением до Геллеспонта, — что вовсе не было бы неприятно для тех пилигримов, которые искали удобного случая покинуть армию. Поэтому было решено предпринять приступ из гавани; именно оттуда ожидали его осаждающие и император раскинул свою ярко-красную палатку на соседнем возвышении для того, чтоб руководить оттуда усилиями своих войск и воодушевлять их мужество. Если бы какой-нибудь бесстрашный зритель был способен остановить в такую минуту свое внимание на внешней стороне зрелища, его поразили бы удивлением длинные ряды воинов, выстроившихся в боевом порядке на протяжении полумили с лишним с одной стороны на кораблях и галерах, а с другой на городских стенах и башнях, которые поднимались выше общего уровня благодаря надстроенным над ними многоэтажным деревянным башенкам. Ярость двух противников разразилась прежде всего метанием стрел, камней и зажигательных снарядов из военных машин; но воды были глубоки, французы были отважны, а венецианцы искусны; эти последние приблизились к городским стенам, и на висячих мостах, которые были прицеплены от плавучих батарей к тем, которые находились на твердой земле, завязалась отчаянная борьба мечами, копьями и боевыми секирами. Более чем в ста пунктах велась атака, встречавшая энергичное сопротивление; наконец выгодные позиции неприятеля и его численное превосходство принудили латинов подать сигнал к отступлению. На следующий день атака возобновилась с одинаковой энергией и кончилась также неудачно; ночью дож и бароны собрались на совещание; только неудача предприятия была предметом их заботы; не было подано ни одного голоса за отступление или за мирные переговоры и каждый воин, сообразно со своим характером, надеялся или победить или умереть славной смертью. Опыт, извлеченный из первой осады, был поучителен для греков, а для латинов он служил поощрением; убеждение, что Константинополь может быть взят, заставило защитников города придумать новые средства для обороны, но нападающим оно было еще более полезно. Для третьего приступа два корабля были прицеплены один к другому, чтоб увеличить их силу; сильный северный ветер погнал их к берегу; епископы городов Труа и Суассона начальствовали авангардом и вдоль всей боевой линии раздавались названия этих двух кораблей Пилигрим и Рай, считавшиеся предвестника успеха. Епископские знамена были водружены на городских стенах; тем, которые первыми взберутся на эти стены, были обещаны сто марок серебра, а если смерть лишила некоторых из них этой награды, зато слава обессмертила их имена. Нападающие взобрались по лестницам на четыре башни и вломились в город сквозь трое городских ворот, а французские рыцари были доступны для страха только когда плыли по морю, но когда они сошли на твердую землю и сели на своих коней, они были уверены в победе. Должен ли я описывать, как тысячи людей, охранявших особу императора, обратились в бегство при приближении только одного вооруженного копьем воина? Об их позорном бегстве свидетельствует их соотечественник Никита: вместе с французским героем шла армия призраков, и он показался грекам гигантом. В то время как беглецы покидали свои посты и бросали свое оружие, латины вступали в город под знаменами своих вождей; они не встречали никаких препятствий ни в городских воротах, ни в улицах, и вследствие ли злого умысла или вследствие случайности вспыхнул в третий раз пожар, уничтоживший в несколько часов такую обширную часть города, которая равнялась объему трех самых больших французских городов. С наступлением ночи бароны приказали своим войскам остановиться и укрепиться на занятых позициях; их испугали обширность и многолюдность столицы, которая могла бы сопротивляться им в течение целого месяца, если бы умела воспользоваться прочностью своих церквей и дворцов. Но выступившая на другой день утром процессия с крестами и иконами возвестила о покорности греков и смягчила ярость победителей; узурпатор бежал сквозь Золотые ворота; дворцы Влахернский и Буколеонский были заняты графом Фландрским и маркизом Монферратским, и оружие латинских пилигримов разрушило империю, еще носившую имя Константина и название Римской.
Константинополь был взят приступом, и законы войны не налагали на завоевателей никаких других стеснений, кроме тех, которые налагаются религией и человеколюбием. Маркиз Монферратский Бонифаций еще считался главнокомандующим крестоносцев, а греки, которые чтили в его лице своего будущего государя, восклицали жалобным голосом: «Святой маркиз-король, помилуй нас!» Его благоразумие или его сострадание растворило городские ворота перед беглецами и он убеждал подвижников креста щадить жизнь их единоверцев-христиан. Потоки крови, о которых говорит Никита, ограничивались избиением двух тысяч его соотечественников, не оказавших никакого сопротивления, а эти несчастные были умерщвлены большей частью теми латинами, которые были выгнаны из города и в качестве победившей партии удовлетворяли свою жажду мщения. Впрочем некоторые из этих изгнанников помнили не столько нанесенные им обиды, сколько оказанные им благодеяния и сам Никита был обязан своим спасением великодушию одного венецианского купца. Папа Иннокентий Третий обвинял пилигримов в том, что при своем влечении к сладострастию они не уважали ни пола, ни возраста, ни религиозной профессии; он горько скорбел о совершавшихся среди белого дня ужасах — о прелюбодеяниях и кровосмесительных любовных связях, и о том, что знатные матроны и святые монахини были обесчещены находившимися в католическом лагере лакеями и мужиками. Действительно, нет ничего неправдоподобного в том, что своеволие победителей порождало и прикрывало немало прегрешений; но в столице Востока, конечно, было достаточно продажных или сговорчивых красавиц для насыщения похоти двадцати тысяч пилигримов, а рабовладельческие права и злоупотребления уже не распространялись на взятых в плен женщин. Маркиз Монферратский был стражем дисциплины и благопристойности, а граф Фландрский был образом целомудрия; они запретили под страхом смертной казни изнасилование замужних женщин, девушек и монахинь; побежденные иногда ставили себя под защиту изданной ими на этот предмет прокламации, а победители иногда подчинялись ей. Жестокосердие и похотливые влечения латинов сдерживались авторитетом вождей и врожденными чувствами самих солдат; мы описываем не нашествие северных варваров и как бы ни были еще свирепы европейцы того времени, и время и политика и религия уже успели смягчить нравы франков и в особенности итальянцев. Но свою алчность они вполне насытили разграблением Константинополя, не стесняясь даже тем, что тогда была Святая Неделя. Право победителей, не ограниченное никакими обещаниями или договорами, предоставляло в пользу греков все богатства государства и частных людей и каждая рука соразмерно с тем, как она была велика и сильна, могла приводить в исполнение приговор победы и забирать все, что ей принадлежало. Золото и серебро в виде чеканной монеты или в слитках доставляли такое удобно переносимое и всеобщее оружие мены, с помощью которого каждый мог приобретать то, что всего более соответствовало его вкусам и положению. Между сокровищами, накопленными торговлей и роскошью, самыми ценными были шелковые и бархатные материи, меха, драгоценные каменья, пряности и роскошная движимость, так как в менее цивилизованных европейских странах их нельзя было добыть ни за какие деньги. В грабеже был установлен правильный порядок и доля каждого не была предоставлена личной ловкости или случайности. Латины были обязаны приносить добычу в общий склад под страхом таких же ужасных наказаний, какие назначались за клятвопреступление — отлучения от церкви и смертной казни; для склада и для распределения добычи были назначены три церкви; пехотный солдат получал одну долю, служивший на коне сержант получал две доли, рыцарь — четыре доли, а доли баронов и принцев определялись соразмерно с их рангами и заслугами. Один рыцарь, служивший при графе Сен-Поле, был повешен за нарушение этого священного обязательства вместе с щитом и надетой на шею кольчугой; его пример должен был заставить других быть более ловкими и более осторожными; но алчность была сильнее страха и, по общему убеждению, втайне награбленная добыча далеко превосходила ту, которая распределялась публично. Тем не менее эта последняя превосходила все, что когда-либо видели и чего можно было ожидать. После того как все было поровну разделено между французами и венецианцами, у первых были удержаны пятьдесят тысяч марок в уплату их долга венецианцам. В пользу французов осталось четыреста тысяч марок серебра, то есть около восьмисот тысяч фунтов стерлингов, а чтоб дать более точное понятие о значении этой суммы в то время, я могу сказать, что она превосходила в семь раз ежегодный доход английского королевства.
При описании этого великого переворота мы имеем ту редкую выгоду, что можем сравнивать рассказы Виллардуэна с рассказами Никиты и сопоставлять противоположные мнения маршала Шампани и византийского сенатора. С первого взгляда можно бы было подумать, что богатства Константинополя только перешли от одной нации к другой и что утраты и скорбь греков были точно так же велики, как радость и прибыль латинов. Но в плачевном итоге войн прибыль никогда не бывает равномерна с утратой, а радость никогда не бывает равномерна со скорбью; удовольствие латинов было преходяще и обманчиво; греки оплакивали окончательную гибель своего отечества, а их бедственное положение делали еще более тяжелым святотатства и насмешки. Какую выгоду доставили завоевателям три пожара, истребившие столь значительную часть городских зданий и богатств? К чему было с намерением или без намерения истреблять громадную массу тех вещей, которыми победители не могли пользоваться для своего собственного употребления и которых нельзя было перевозить! Сколько сокровищ было бесплодно потрачено на игру, на разврат и на шумные пирушки! Сколько драгоценных вещей было продано за ничтожную цену нетерпеливыми солдатами, у которых ловкость самых презренных греков отнимала этим способом награду за одержанную победу! Только эти последние, ничего не теряя от переворота, могли извлекать из него выгоды, а о бедственном положении высших классов общества можно составить себе ясное понятие по тому, что пришлось выносить самому Никите. Его великолепный дворец был обращен в пепел во время второго пожара, и сенатор перебрался вместе со своим семейством и своими друзьями в другой принадлежавший ему небольшой домик, который находился подле Софийского собора. Венецианский купец, который был другом Никиты, охранял, переодевшись солдатом, вход в это скромное жилище, пока Никита не спас торопливым бегством остатки своего состояния и непорочность своей дочери. Эти вскормленные в довольстве беглецы отправились пешком в холодную зимнюю погоду; жена Никиты была с ребенком; так как они были покинуты своими рабами, то им пришлось нести багаж на собственных плечах, а женщины, которых они поместили в середине, скрыли свою красоту под грязью вместо того, чтобы украшать себя румянами и драгоценными каменьями. Беглецов ожидали на каждом шагу оскорбления и опасности; угрозы иноземцев были для них менее прискорбны, чем насмешки плебеев, с которыми они стояли теперь на равной ноге; и они вздохнули спокойно только тогда, когда в своем грустном странствовании достигли Селимбрии, находящейся на расстоянии сорока с лишним миль от столицы. Дорогой они догнали патриарха, который ехал верхом на осле без свиты и почти без всяких внешних отличий своего звания; он впал в такую же бедность, в какой жили апостолы и которая могла бы делать ему честь, если бы была добровольна. Между тем своевольные и увлекавшиеся духом партий латины опустошали и профанировали подчиненные ему церкви. Они снимали с церковных сосудов драгоценные каменья и жемчуг и затем употребляли эти сосуды вместо кубков; столы, на которых они предавались игре и пиршествам, были уставлены изображениями Христа и святых, и они попирали ногами самые священные предметы христианского культа. Завеса святилища в Софийском соборе была разорвана в клочки из желания снять с нее золотую бахрому, а алтарь — это памятник искусства и богатства греков, — был изломан в куски и разделен по частям между победителями. Они нагружали на своих мулов и лошадей серебряные и золотые украшения, которые снимали с церковных дверей и с церковной кафедры, а если эти животные не выносили наложенной на них клади, их нетерпеливые погонщики закалывали их на месте, и их нечистая кровь обагряла пол святилища. Проститутка была посажена на трон патриарха, и эта дочь Велиала, как ее назвал один историк, пела и танцевала внутри церкви, передразнивая гимны и процессии восточных христиан. Даже гробницы императоров не избегли поругания; те из них, которые находились в церкви Апостолов, были ограблены, и труп Юстиниана, как рассказывают, был найден, по прошествии шести столетий, без всяких признаков разложения или гниения. Французы и фламандцы надевали и на себя и на своих коней цветные одеяния и развевавшиеся от ветра головные уборы, а грубая невоздержанность их пирушек казалась оскорбительной восточным жителям, привыкшим к обставленной пышностью воздержанности. Из желания выставить в смешном виде обычное оружие народа, занимающегося литературой и науками, они носили в руках перо, чернильницу и лист бумаги, не замечая того, что эти орудия учености были так же бессильны и бесполезны в руках новейших греков, как и орудия храбрости.
Однако и репутация греков и их язык, по-видимому, должны были внушать им презрение к невежеству латинов и должны были скрывать от их глаз незначительные успехи латинов на пути к просвещению. В том, что касается любви к искусствам, различие между двумя нациями было еще более очевидно и существенно; греки не утратили уважения к произведениям своих предков, подражать которым они не были в состоянии, и мы готовы разделить скорбь и негодование византийского историка, когда он описывает разрушение константинопольских статуй. Мы уже ранее видели, как тщеславие и деспотизм основателя Константинополя украшали новую столицу; среди развалин язычества уцелели от секиры и суеверия изображения некоторых богов и героев; остатки от более цветущей эпохи украшали форум и ипподром; Никита описал некоторые из них цветистым и приторным слогом, а из его рассказов я извлеку несколько интересных подробностей. 1. Изображения тех возниц, которые одерживали победы, управляя колесницами, отливались из бронзы или на собственный счет этих победителей, или на общественные суммы и ставились в ипподроме; они стояли во весь рост на колеснице и точно будто катились по ристалищу; зрители могли восхищаться их позой и судить о сходстве, а самые лучшие из этих статуй, быть может, были перевезены из олимпийского ристалища. 2. Сфинкс, гиппопотам и крокодил были, вероятно, сделаны в Египте и принадлежали к добыче, вывезенной из этой старинной римской провинции. 3. Волчица, которая кормит своим молоком Ромула и Рема, должна была одинаково нравиться и старым и новым римлянам; но она едва ли могла часто служить сюжетом для ваятелей до времен упадка греческой скульптуры. 4. Орел, который держит в своих когтях и раздирает змея, был домашним византийским памятником, который греки приписывали не какому-нибудь артисту из простых смертных, а волшебному творчеству философа Аполлония, будто бы избавившего этим талисманом город от ядовитых пресмыкающихся. 5. Осел и его погонщик были поставлены Августом в его никопольской колонии в воспоминание о том, что ему была словесно предсказана победа при Акциуме. 6. Конная статуя изображала, по мнению простого народа, еврейского завоевателя Иосифа, который протянул вперед свою руку для того, чтоб остановить течение закатывавшегося солнца. Более классическая традиция признавала в этой статуе изображения Беллерофона и Пегаса, а поза коня была такая вольная, что его, как будто, желали изобразить не скачущим по земле, а летящим по воздушному пространству. 7. У высокого четырехугольного обелиска все стороны были украшены выпуклыми фигурами, изображавшими различные сцены сельской жизни — поющих птиц, поселян, работающих или играющих на свирели, блеющих овец, прыгающих ягнят, море, рыб и рыбную ловлю, маленьких голых купидонов, смеющихся, играющих и кидающих друг в друга яблоками, и на самой вершине женскую фигуру, которая вертелась при малейшем ветре и потому была названа спутницей ветра. 8. Фригийский пастух подавал Венере награду за красоту — яблоко раздора. 9. Никита описал с восторгом и с любовью бесподобную статую Елены — прекрасную форму ее ног, ее белоснежные руки, розовые уста, очаровательную улыбку, томные глаза, дугообразные брови, соразмерность всех частей ее тела, легкость складок в ее одежде и ее развевающиеся волосы, как будто всклокоченные ветром; это — такая красота, которая могла бы возбудить в сердцах варварских разрушителей чувства сострадания и угрызения совести. 10. Мужественная или, скорей, божественная фигура Геркулеса, реставрированная мастерской рукой Лисиппа, была так громадна, что ее большой палец был в толщину, а ее нога в рост обыкновенного человека; у него была высокая грудь, широкие плечи, сильные и мускулистые ноги, кудрявые волосы и повелительный вид. Не имея при себе ни лука, ни колчана, ни палицы, он сидел на ивовой скамье с небрежно накинутой на плечи львиной шкурой; его правая нога и правая рука были вытянуты во всю длину; его левое колено было согнуто и поддерживало его локоть; его левая рука поддерживала его наклоненную голову, и он казался недовольным и задумчивым. 11. Колоссальная статуя Юноны когда-то украшала храм, который был выстроен в честь ее на Самосе; четыре пары волов с трудом довезли до дворца ее громадную голову. 12. Другая колоссальная статуя Паллады или Минервы, имевшая в вышину тридцать футов, превосходно изображала атрибуты и характер этой воинственной девы. Прежде чем обвинять латинов, следует заметить, что после первой осады эту Палладу уничтожили сами греки из страха или из суеверия. Беспощадная алчность крестоносцев разбила в куски или превратила в слитки все остальные перечисленные мной статуи; потраченные на эти произведения расходы и труд были мгновенно уничтожены; гениальное вдохновение исчезло как дым, а оставшийся презренный металл был превращен в чеканную монету для уплаты жалованья войскам. Бронзовые памятники не принадлежат к числу самых прочных; от мраморных изваяний Фидия и Праксителя латины отворачивались с тупоумным презрением; эти ни на что не годные каменные глыбы могли пострадать только от какой-нибудь несчастной случайности и потому оставались нетронутыми на своих пьедесталах. Самые просвещенные из иноземцев не разделяли низких и сластолюбивых влечений своих соотечественников и пользовались правами победителей более благочестивым образом, отыскивая и забирая мощи святых. Этот переворот рассыпал по европейским церквам громадное количество мертвых голов и костей, крестов и икон, и до такой степени усилил склонность к пилигримствам и к благочестивым приношениям, что эти предметы сделались едва ли не самой прибыльной частью привезенной с востока добычи. До нас не дошли многие из произведений древних писателей, еще существовавшие в двенадцатом столетии, но пилигримы не заботились о сохранении и о перевозке в Европу книг, написанных на незнакомом языке; бумага и пергамент так непрочны, что написанное на них может быть сохранено только посредством многочисленных копий; почти вся литературная деятельность греков сосредоточивалась в столице и мы, не будучи в состоянии перечислить понесенных нами утрат, ограничимся тем, что пожалеем о библиотеках, уничтоженных троекратным пожаром Константинополя.
|
Это произведение перешло в общественное достояние в России согласно ст. 1281 ГК РФ, и в странах, где срок охраны авторского права действует на протяжении жизни автора плюс 70 лет или менее.
Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода. |