Глава LXVII[править]
Один красноречивый грек, бывший прародителем итальянских школ, сопоставлял и прославлял сравнительные достоинства Рима и Константинополя. Внешний вид древней столицы, которая была жилищем его предков, превзошел все ожидания Эмануила Хризолора, который с тех пор перестал порицать одного древнего софиста за его восклицание, что Рим был местом жительства не людей, а богов. Те боги и те люди уже задолго перед тем исчезли; но в глазах просвещенного энтузиаста величие римских развалин воспроизводило прежнее величие города. Памятники консулов и цезарей, мучеников и апостолов со всех сторон привлекали к себе внимание философа и христианина, и он признавал, что военному могуществу и религии Рима было предназначено во все века владычествовать над землей. Между тем как Хризолор восхищался почтенною красотой матери, он не забывал самой красивой из ее дочерей, ее царственной колонии, которая была его родиной, и этот византийский патриот с жаром и основательно восхвалял как природные преимущества Константинополя, так и менее долговечные памятники могущества и искусства, которыми этот город был украшен или в ту пору, или в былые времена. Но совершенства копии (как он скромно замечает) делают честь оригиналу, и родители радуются, когда дети равняются с ними или даже превосходят их своими достоинствами. «Константинополь, — говорит оратор, — занимает господствующее положение между Европой и Азией, между архипелагом и Эвксинским Понтом. Он служит соединительным пунктом для двух морей и двух континентов на общую пользу всех народов и может по своему произволу запирать или открывать ворота, через которые ведется торговля. Его гавань, окруженная со всех сторон морем и континентом, самая безопасная и самая обширная в мире. Константинопольские городские стены и ворота можно сравнить с вавилонскими; город окружен многочисленными башнями; каждая башня представляет прочно построенное и высокое здание, а второй городской стены или внешних укреплений было бы достаточно для защиты и для достоинства обыкновенной столицы. В окружающие город рвы можно впускать широкие и быстрые потоки воды, и этот искусственный остров может быть, подобно Афинам, со всех сторон окружен то твердою землей, то водой». Он указывает две причины, сильно и естественно содействовавшие совершенству постройки Нового Рима. Основатель города царствовал над самыми знаменитыми во всем мире народами и для исполнения своих замыслов пользовался как могуществом римлян, так и искусствами, и научными познаниями греков. Другие города были обязаны своим великолепием случайности и времени; к тому что в них есть хорошего всегда примешивается что-нибудь неуклюжее и безобразное, а их жители из нежелания покидать место своего рождения неспособны исправлять ни ошибок своих предков, ни первоначальных неудобств, зависящих от географического положения или от климата. Но проект постройки Константинополя был задуман и приведен в исполнение одним человеком, а первоначальный план был усовершенствован покорным рвением подданных и преемников первого константинопольского монарха. На соседних островах находились неистощимые запасы мрамора; но все другие строительные материалы привозились с самых отдаленных берегов Европы и Азии, а размеры публичных и частных зданий, дворцов, церквей, водопроводов, водохранилищ, портиков, колонн, бань и ипподромов соответствовали величию столицы Востока. Избыток богатства разлился вдоль европейских и азиатских берегов, так что окрестности Византии, вплоть до Эвксинского Понта, Геллеспонта и длинной стены, походили на многолюдные предместья и на непрерывный ряд садов. В этой привлекательной картине искусно смешивались прошлое с настоящим, времена благосостояния с временами упадка; но из уст оратора вырывается прискорбное сознание, что его несчастное отечество было лишь тенью и гробницей своего прежнего великолепия. Произведения древних ваятелей были изуродованы или религиозным рвением христиан, или неистовством варваров; самые великолепные здания были разрушены, а мраморы паросские и нумидийские жглись на известь или употреблялись взамен самого грубого материала. От многих статуй ничего не осталось кроме пьедесталов; о размерах иных колонн можно было судить только по величине их разбитых капителей; развалины императорских гробниц были разбросаны по земле; бури и землетрясения ускоряли разрушительную работу времени, а народные предания украшали порожние места баснословными монументами из золота и серебра. Впрочем, между этими диковинами, существовавшими только в воспоминании или в воображении, оратор отличает колонну из порфира, колонну и колоссальную статую Юстиниана и храм, а в особенности купол св. Софии, о которых считает уместным упомянуть после всего, потому что их нельзя описать соответственно с их достоинствами и потому что после них уже все показалось бы недостойным упоминания. Но он забывает, что за сто лет перед тем благовременная заботливость Андроника Старшего спасла от окончательного разрушения и колоссальную статую, и храм. Через тридцать лет после того как император укрепил здание Софийского собора двумя новыми устоями или пирамидами, восточная часть купола внезапно обрушилась и погребла под своими развалинами и иконы, и алтари, и святилище. Впрочем, следы этого несчастья были скоро заглажены: место было очищено от мусора неустанными усилиями людей всех званий и всех возрастов, и греки употребили жалкие остатки своих богатств и своей прежней предприимчивости на восстановление самого великолепного и самого почтенного из восточных храмов.
Последние надежды разрушевшегося города и разрушевшейся империи возлагались на сердечное согласие между матерью и дочерью, на материнскую нежность Рима и на дочернюю покорность Константинополя. На Флорентийском соборе греки и латины и обнимались, и подписывались, и обменивались обещаниями; но эти выражения дружбы были притворны и бесплодны, и все химерическое здание унии скоро исчезло как сон. Император и его прелаты возвратились домой на венецианских галерах; но в то время как они приставали к Морее и к островам Корфу и Лесбосу, подданные латинов жаловались на то, что воображаемая уния сделается орудием для угнетений. Лишь только император высадился на византийский берег, его встречали или, верней, осыпали выражениями неудовольствия, в которых сказывалось религиозное рвение. Во время его отсутствия, продолжавшегося более двух лет, столица была лишена своих светских и духовных правителей; фанатизм усилился среди анархии; самые свирепые монахи стали владычествовать над совестью женщин и ханжей, и ненависть к латинам сделалась главным принципом жизни и религии. Перед своим отъездом в Италию император обещал своим подданным скорую и могущественную помощь, а полагавшееся на свое православие и на свою ученость духовенство обещало им и своей пастве легкую победу над ослепленными западными пастырями. Двойное разочарование вывело греков из терпения; в подписавшихся под унией прелатах заговорила совесть; минута соблазна миновала, а милостивое расположение императора и папы не могло вознаградить их за то, чем им угрожало общее негодование. Вместо того чтоб оправдывать свое поведение, они стали оплакивать свое малодушие, выражать свое раскаяние и взывать к милосердию Бога и своих единоверцев. Когда их спрашивали тоном укора, какие же имел итальянский собор последствия или какую принес он пользу, они отвечали со вздохами и со слезами: «Увы! мы создали новую религию; мы променяли благочестие на нечестие; мы отказались от чистоты жертвоприношений — мы сделались азимитами». (Азимитами называли тех, кто употреблял при св. причащении пресный хлеб, и я вынужден взять назад или видоизменить похвалы, с которыми отзывался о возрождавшейся в то время философии.) «Увы! мы не устояли против материальной нужды, против обмана и против надежд и опасений здешней временной жизни. Следовало бы отрезать ту руку, которая подписалась под унией, и вырвать тот язык, который произнес латинский символ веры». Лучшими доказательствами их раскаяния было их усилившееся рвение к исполнению самых мелочных обрядов и к проповедыванию самых непонятных доктрин и их безусловное отдаление от всех (не исключая и императора), кто сколько-нибудь дорожил своею честью и здравым смыслом. После смерти Патриарха Иосифа архиепископы Гераклей и Трапезунда имели смелость отказаться от открывшейся вакансии, а кардинал Виссарион предпочел свое выгодное и комфортабельное убежище в Ватикане. Император и преданное ему духовенство поневоле остановили свой выбор на Митрофане Кизикском; он был посвящен в звание Патриарха в Софийском соборе, но храм оставался пустым. Церковные хоругвеносцы отказались от исполнения своих обязанностей; зараза проникла из города в деревни, и Митрофан безуспешно громил церковными карами народ, впавший в раскол. Взоры греков обратились на защитника своего отечества, Марка Эфесского, и этот святой мученик был вознагражден за свои страдания общими выражениями похвал и одобрения. Его пример и его сочинения распространили пламя религиозной вражды; он скоро изнемог под бременем лет и недугов; но «Евангелие» Марка не дышало человеколюбием, и он потребовал перед смертью, чтоб никто из приверженцев Рима не присутствовал на его погребении и не смел молиться о спасении его души.
Раскол не ограничился узкими пределами Византийской империи. Патриархи Александрийский, Антиохийский и Иерусалимский, не боявшиеся под владычеством мамелюков за свою личную безопасность, созвали многочисленный собор, отказались от тех, кто был их представителем на соборах в Ферраре и во Флоренции, осудили символ веры и собор латинов и пригрозили константинопольскому императору строгим приговором восточной церкви. Между последователями греческого вероисповедания русские были самыми могущественными, самыми невежественными и самыми суеверными. Их первосвятитель кардинал Исидор поспешил из Флоренции в Москву, для того чтоб подчинить независимую нацию римскому игу. Но русские епископы получили свое образование на Афонской горе, а монарх и народ держались богословских понятий своего духовенства. Они были скандализированы титулом, пышностью и латинским крестом папского легата — друга тех нечестивых людей, которые брили свои бороды и совершали богослужение с перчатками на руках и с кольцами на пальцах; Исидор был осужден собором; его заключили в монастыре, и этот кардинал с величайшим трудом спасся из рук свирепого и фанатического народа. Русские отказали в пропуске римским миссионерам, намеревавшимся обращать в христианство живших по ту сторону Танаиса (Дона) язычников, а их отказ был основан на убеждении, что идолопоклонство менее преступно, чем раскол. Они извиняли богемцам их заблуждения ради их отвращения к папе, и греческое духовенство отправило к этим кровожадным энтузиастам депутацию из желания снискать их дружбу. Между тем как Евгений гордился соглашением с греками и их обращением в православие, у него вовсе не было приверженцев вне городских стен Константинополя или, вернее, вне константинопольского дворца. Рвение Палеолога было возбуждено личными интересами; оно скоро охладело от встреченного им сопротивления; попытка силою изменитиь национальную религию угрожала опасностью и его жизни, и его короне, а благочестивые мятежники, конечно, нашли бы защитников и вне государства и внутри его. Его брат Димитрий, хранивший в Италии благоразумное молчание, которое сделало его популярным, был готов обнажить свой меч на защиту религии, а турецкий султан Мурад был и недоволен, и встревожен кажущимся примирением греков с латинами.
«Султан Мурад, или Амурат, жил сорок девять лет, а царствовал тридцать лет, шесть месяцев и восемь дней. Он был монарх справедливый и храбрый, с высокой душой, терпеливый в трудах, ученый, снисходительный, религиозный и милосердый; он любил и поощрял как ученые занятия, так и всех тех, кто отличался в какой-нибудь сфере научных познаний; он был добрым императором и великим полководцем. Никто не одерживал более многочисленных или более решительных побед, чем Мурад; только Белград устоял против его нападений. В его царствование солдаты всегда были победоносны, а граждане — богаты и спокойны. Когда он завоевывал какую-нибудь страну, его первой заботой была постройка мечетей и каравансараев, госпиталей и училищ. Он ежегодно давал по тысяче золотых монет потомкам пророка и отсылал по две с половиной тысячи благочестивым людям, жившим в Мекке, в Медине и в Иерусалиме». Эта характеристика выписана из произведений историка Оттоманской империи; но похвалы раболепных и суеверных людей нередко расточались самым отвратительным тиранам, а добродетели султанов нередко оказывались пороками, самыми полезными для них самих или самыми приятными для их подданных. Народ, незнакомый с равною для всех пользой свободы и владычества законов, может быть ослеплен выходками самодержавной власти; жестокосердие деспота он может принять за правосудие, расточительность — за щедрость, а упорство — за твердость характера. Под владычеством того, кто может отвергать самые основательные оправдания, можно считать возможными почти всякие выражения покорности, и преступник должен дрожать от страха там, где невинность не всегда находит для себя защиту. Спокойствие народа и дисциплина войск поддерживались непрерывными войнами; война была ремеслом янычаров, а те из них, которые оставались в живых и участвовали в дележе добычи, превозносили благородное честолюбие своего монарха. Распространение истинной религии было обязанностью правоверного мусульманина; неверующие были его врагами и врагами пророка, а палаш был в руках турок единственным орудием для обращения в их веру. Впрочем, о справедливости и воздержанности Мурада свидетельствует его поведение; в этом отношении ему отдавали справедливость даже христиане, считавшие его благополучное царствование и его спокойную смерть за награду его редких личных достоинств. Находясь в полном цвете лет и на вершине военного могущества, он редко предпринимал войны, не будучи к тому вынужден какими-нибудь основательными мотивами или серьезными оскорблениями; изъявление покорности обезоруживало победоносного султана, а в том, что касается мирных договоров, его слово было ненарушимо и свято. Нападающими обыкновенно были венгры; его раздражило восстание Скандербега, и оттоманский монарх два раза побеждал и два раза миловал вероломного карманца. Перед его вторжением в Морею деспот завладел врасплох Фивами; завладев Фессалоникой, внук Баязида отнял у венецианцев город, приобретенный ими незадолго перед тем покупкой, а после первой осады Константинополя султан не пытался положить конец существованию Византийской империи, несмотря ни на бедственное положение Палеолога, ни на его отсутствие, ни на полученные от него обиды.
Но самою поразительною чертою в жизни и в характере Мурада было его двоекратное отречение от турецкого престола, и если бы его мотивы не были запятнаны примесью суеверия, мы должны бы были воздать должную похвалу царственному философу, который в сороколетнем возрасте был способен сознавать тщету человеческого величия. Отказавшись от скипетра в пользу своего сына, он удалился в красивую Магнезию, но жил там в обществе святых людей и отшельников. Религия Магомета была извращена столь противным ее духу учреждением не прежде четвертого столетия эгары; но в эпоху Крестовых походов различные классы дервишей размножились по примеру христианских и даже латинских монахов. Повелитель стольких народов стал поститься, молиться и без конца кружиться вместе с фанатиками, принимая головокружение за умственное просветление. Но нашествие венгров скоро пробудило его из этого религиозного усыпления, а его покорный сын предупредил желания народа, обратившись в минуту опасности за помощью к своему отцу. Под предводительством своего опытного вождя янычары одержали победу, но он удалился с поля битвы под Варной в Магнезию, для того чтоб опять молиться, поститься и кружиться вместе со своими единоверцами. Эти благочестивые занятия были еще раз прерваны угрожавшей государству опасностью. Победоносная армия относилась с пренебрежением к неопытности своего юного начальника; город Адрианополь был оставлен на произвол грабителей и убийц, и диван обратился к Мураду с единодушной просьбой усмирить буйных янычаров и предупредить их восстание. Хорошо знакомый им голос их повелителя заставил их смириться и покориться, и султан стал поневоле выносить свое блестящее положение, от которого его избавил ангел смерти по прошествии четырех лет. Монархи не раз отказывались от престола вследствие преклонных лет или болезней, вследствие несчастий или прихоти, а в часы досуга сожалели о том, что не могли отступиться от принятого решения. Но один Мурад вторично предпочел жизнь частного человека при полной свободе выбора и после того как пожил жизнью и монарха, и пустынника.
После удаления своих греческих единоверцев Евгений не терял из виду их мирских интересов, а его заботливость о Византийской империи усиливало основательное опасение, что приближающиеся к пределам Италии турки скоро вторгнутся в эту страну. Но влечение к Крестовым походам уже угасло, и равнодушие франков было так же безрассудно, как была безрассудна их первоначальная опрометчивая горячность. В одиннадцатом столетии один фанатический монах был способен вооружить Европу против Азии для того, чтоб вступить в обладание Гробом Господним; но в пятнадцатом столетии самые настоятельные религиозные и политические мотивы не могли подвигнуть латинов на защиту христианства их совокупными силами. Германия представляла неистощимые запасы людей и оружия, но чтоб привести в движение это сложное и безжизненное тело, была нужна энергическая рука, а у Фридриха Третьего не было никакой энергии ни в его личном характере, ни в его системе управления. Продолжительная война ослабила Францию и Англию, не ослабив их взаимной вражды; но Бургундский герцог Филипп был склонен к тщеславию и к пышности; не подвергая себя никаким опасностям и расходам, он ставил себе в заслугу отважное благочестие своих подданных, отплывших с флотом от берегов Фландрии к берегам Геллеспонта. Приморские республики Венецианская и Генуэзская, находившиеся в менее далеком расстоянии от театра военных действий, соединили свои морские силы под знаменем св. Петра. Королевства Венгерское и Польское, служившие по своему географическому положению как бы прикрытием для внутреннего лона латинской церкви, были более всех заинтересованы в противодействии успехам турецкого оружия. Военное ремесло было наследственным достоянием скифов и сарматов, и этим народам была бы по силам борьба с турками, если бы они могли направить против общего врага оружие, которое обнажали в своих кровавых внутренних распрях. Но их мужество делало их одинаково неспособными и к внутреннему согласию, и к покорности; бедная страна и ограниченный монарх не способны содержать постоянную армию, а не знавшие никакой дисциплины отряды польской и венгерской конницы не имели ни тех чувств, ни того оружия, которые, в некоторых случаях, придавали французскому рыцарству непреодолимую силу. Впрочем, замыслы римского первосвященника и красноречие его легата, кариданала Юлиана, нашли с этой стороны благоприятное стечение обстоятельств: соединение двух корон на голове молодого и честолюбивого полководца Владислава и мужество называвшегося Яношем Хуньяди героя, имя которого уже было популярно между христианами и страшно для турок. Легат рассыпал неистощимый запас отпущений грехов и индульгенций; под священное знамя собралось немало воинов из Франции и Германии, а приобретенные в Европе и в Азии новые союзники увеличили если не силы крестоносцев, то, по меньшей мере, их репутацию. Один бежавший из Сербии деспот преувеличил бедственное положение и рвение живших по ту сторону Дуная христиан, будто бы готовых единодушно восстать для защиты своей религии и свободы. Греческий император выказал несвойственное его предшественникам мужество, взявшись охранять Босфор и дав обещание, что выступит из Константинополя во главе своих национальных и наемных войск. Султан Кармании известил об отступлении Мурада и о своем намерении сделать сильную диверсию, вторгнувшись внутрь Анатолии, а если бы западные флоты могли в ту же самую минуту занять Геллеспонтский пролив, то Оттоманская империя, по его словам, неизбежно распалась бы и была бы уничтожена. И небеса и земля, конечно, должны были желать гибели басурман, и легат распространял в осторожных двусмысленных выражениях надежду, что Сын Божий и его Божественная Матерь окажут невидимое, а, быть может, и видимое содействие.
На сеймах польском и венгерском было единогласно решено предпринять религиозную войну, и Владислав, перейдя через Дунай, довел армию своих соединившихся польских и венгерских подданных до столицы Болгарского королевства Софии. Во время этой экспедиции были одержаны две решительные победы, которые основательно приписывались мужеству и искусству Хуньяди. В первом сражении он напал врасплох на турецкий лагерь, имея под своим начальством только десятитысячный авангард; во втором сражении он разбил и взял в плен самых знаменитых турецких генералов, на стороне которых было двойное преимущество: выгодной позиции и численного превосходства. Приближение зимнего времени и как естественные, так и искусственные препятствия, которые приходилось преодолевать при переходе через горы Гема, остановили наступательное движение героя, уже рассчитывавшего, что в короткий шестидневный промежуток времени он успеет пройти расстояние, отделяющее подножие тех гор от неприязненного Адрианополя и от дружественной столицы греческой империи. Отступление совершилось беспрепятственно, а вступление в Буду было и военным, и религиозным торжеством. Король шел вместе со своими воинами пешком вслед за церковной процессией; он беспристрастно взвесил заслуги обеих наций и распределил между ними наградами, а гордость победителя умерялась христианским смирением. Бесспорными трофеями победы были тринадцать пашей, девять знамен и четыре тысячи пленных; а так как все были расположены верить победителям, но никто не стал бы им противоречить, то они с бесстыдной самоуверенностью преувеличивали массы турок, которых они положили на полях сражений. Самым солидным доказательством победы и самым благотворным ее последствием было прибытие посольства, которому диван поручил вести мирные переговоры, возвратить Сербию, выкупить пленников и обещать удаление турок от венгерской границы. Мирным договором были достигнуты все разумные цели войны; на сегединском сейме король, деспот и сам Хуньяди получили все, чего могли желать для общей пользы и для самих себя; перемирие было заключено на десять лет; последователи Христа и Магомета клялись над Евангелием и над Кораном, призывая имя Бога как защитника истины и мстителя за вероломство. Турецкие уполномоченные предлагали заменить Евангелие евхаристией как действительным присутствием католического Бога; но христиане не захотели профанировать своих Священных Таинств. Суеверную совесть менее крепко связывает внутренняя сила клятвы, чем ее внешние и видимые символы.
В то время как совершалась эта сделка, не одобрявший ее кардинал-легат упорно хранил молчание, так как не был в силах воспротивиться желанию короля и народа. Но еще до закрытия сейма он получил утешительное известие, что карманцы вторглись в Анатолию, а греческий император проник во Фракию, что флоты генуэзский, венецианский и бургундский господствовали в Геллеспонте и что союзники, знавшие об одержанной Владиславом победе, но ничего не знавшие о заключенном им договоре, с нетерпением ожидали возвращения его победоносной армии. «Неужели вы обманете их ожидания, — воскликнул кардинал, — и сами откажетесь от того, что вам сулит фортуна? Вы дали слово, что будете помогать этим союзникам, что будете служить Богу и вашим единоверцам-христианам, а это ранее принятое обязательство уничтожает ту опрометчивую и святотатственную клятву, которой вы себя связали с врагами Христа. Его земной наместник — римский первосвященник, без разрешения которого вы не можете ни давать обещаний, ни действовать. От его имени я разрешаю вам нарушить данную вами клятву и благословляю вас на выступление в поход; идите по моим стопам на пути к славе и к вечному спасению, а если ваша совесть все-таки не успокоится, я беру на себя и вину, и наказание». Эта зловредная казуистика нашла для себя опору в священном характере легата и в легкомыслии народных сборищ; война была решена на том самом месте, на котором незадолго перед тем была принесена клятва соблюдать мир, и вместо исполнения мирного договора христиане напали на турок, которые могли не без некоторого основания называть их «неверными». Религия того времени извиняла Владиславу нарушение данного слова и клятвы, а самое лучшее или, по меньшей мере, самое популярное для себя оправдание он мог бы найти в успехе своего предприятия и в освобождении восточной церкви. Но тот же самый договор, которым была связана его совесть, ослабил его силу. Лишь только было объявлено о заключении мира, французские и германские добровольцы удалились с ропотом негодования; поляки были утомлены ведением войны на таком далеком расстоянии от своего отечества и, быть может, были недовольны тем, что им приходилось подчиняться приказаниям иноземного вождя, а их палатины поспешили воспользоваться первым удобным случаем, чтобы возвратиться в свои провинции и в свои замки. Даже венгры разделились на партии или держались в стороне под влиянием похвальных угрызений совести, так что участвовавшие во второй экспедиции остатки крестоносцев образовали незначительную двадцатитысячную армию. Один валахский вождь, присоединившийся к королевской армии вместе со своими вассалами, имел смелость заметить, что она не превышает своим числом той свиты, которая иногда сопровождает султана на охоту, а подаренные им Владиславу два необыкновенно быстроногих коня могли служить указанием на то, какого исхода он ожидал от войны. Но сербский деспот, получивший обратно и свои владения и своих детей, увлекся обещаниями расширить его государство, а неопытный король, увлекавшийся религиозным энтузиазмом легат и расчитывавший на свои воинские дарования Хуньяди были проникнуты убеждением, что все преграды падут перед непреодолимой силой меча и Креста. После переправы через Дунай можно было достигнуть Константинополя и Геллеспонта двумя дорогами; одна из них, прямая, утесистая и неудобная, шла через Гемские горы, другая, более длинная и более безопасная, пролегала по ровной местности и вдоль берегов Эвксинского моря; держась этого последнего направления, можно было, по скифскому обыкновению, прикрывать фланги передвижными укреплениями из следовавших за армией повозок; ему и было отдано основательное предпочтение. Католики прошли по равнинам Болгарии, предавая с безжалостным жестокосердием огню церкви и селения туземных христиан, и их последней стоянкой была лежащая вблизи от морского берега Варна, которой придали громкую известность поражение и смерть Владислава.
Достигнув этого рокового места, они не нашли союзного флота, который должен был содействовать их военным операциям, и были встревожены известием о приближении самого Мурада, который покинул свое уединенное убежище в Магнезии и привел военные силы Азии на защиту своих европейских владений. По словам некоторых писателей, греческий император под влиянием страха или заманчивых обещаний доставил ему возможность переправиться через Босфор, а тот генуэзец или папский племянник, который занимал пост католического адмирала, не мог очистить себя от позорного подозрения, что не охранял Геллеспонта, потому что был подкуплен. Из Адрианополя султан стал быстро подвигаться вперед во главе шестидесяти тысяч человек, а когда кардинал и Хуньяди ближе познакомились с многочисленностью и дисциплиной турецкой армии, эти пылкие воины предложили запоздалую и неисполнимую на деле меру — отступление. Один король высказал решимость или победить, или умереть, которая едва не увенчалась блистательной и спасительной победой. Два монарха сражались в центре один напротив другого; а беглербеги, или генералы, Анатолии и Романии начальствовали на правом и левом флангах напротив тех дивизий, которыми командовали деспот и Хуньяди. При первом напоре оба крыла турецкой армии были прорваны; но этот успех оказался гибельным: опрометчивые победители в пылу преследования зашли слишком далеко и от неприятельской армии, и от своих ратных товарищей. Когда Мурад увидел бегство своих эскадронов, он отчаялся и в своей собственной судьбе, и в судьбе своей империи; один старый янычар удержал его лошадь за узду, и он великодушно простил и наградил солдата, осмелившегося заметить трусость и воспрепятствовать бегству своего государя. Перед фронтом неприятельской армии была выставлена копия мирного договора, свидетельствовавшего о вероломстве христиан, а султан, как рассказывают, возвел в минуту отчаяния свои взоры к небесам, моля Бога истины о покровительстве и приглашая самого пророка Иисуса отомстить за нечестивое осмеяние его имени и его религии. Во главе немногочисленного отряда, ряды которого не были прочно сомкнуты, венгерский король устремился вперед с уверенностью в победе, но был остановлен непроницаемой фалангой янычаров. Его лошадь — если можно верить оттоманским летописям — была поражена дротиком Мурада; он упал на копья пехоты, и один турецкий солдат громко воскликнул: «Венгры, вот голова вашего короля!» Смерть Владислава послужила сигналом для поражения венгров. Возвратившийся из опрометчивого преследования турок, Хуньяди оплакивал и свою ошибку, и понесенную потерю; он попытался вырвать из рук неприятеля труп короля, но не мог проникнуть сквозь смешанные толпы победителей и побежденных и употребил последние усилия своего мужества и своего искусства на то, чтоб спасти остатки своей валахской кавалерии.
В гибельной битве под Варной пало десять тысяч христиан; потери турок были более значительны числом, но были менее значительны пропорционально с их военными силами; тем не менее султан-философ не постыдился сознаться, что другая такая же победа довела бы его до гибели. По его приказанию была поставлена колонна на том месте, где пал Владислав; но сделанная на этой колонне скромная надпись напоминает о мужестве юного венгерского короля и оплакивает его гибель, вместо того чтоб обвинять его в опрометчивости.
Я не хочу потерять из виду поле битвы под Варной, не познакомив читателя с характером и с историей двух главных действующих лиц — кардинала Юлиана и Яноша Хуньяди. Юлиан Цезарини происходил от знатного римского семейства; в сферу своих занятий он внес ученость и латинскую, и греческую, законы и божеские, и человеческие, а благодаря гибкости своего ума он был на своем месте и в школах, и в военных лагерях, и при дворе. Лишь только он достиг кардинальского звания, его отправили в Германию с поручением склонить империю к войне против богемских мятежников и еретиков. Склонность к религиозным гонениям недостойна христианина, а военная профессия неприлична для особы духовного звания; но для первой служили оправданием нравы того времени, а вторая была облагорожена мужеством Юлиана, который один неустрашимо стоял на своем посту во время позорного бегства германских полчищ. В качестве папского легата он открыл заседания Базельского собора; но этот председатель скоро оказался самым горячим поборником церковной свободы; его искусство и усердие руководили в течение семи лет оппозиционной деятельностью этого собора. После того как он поощрял самые энергичные меры, направленные против авторитета и личности Евгения, он внезапно покинул народную партию по каким-то тайным мотивам, основанным на личным интересах или на требованиях совести. Кардинал удалился из Базеля в Феррару, и во время богословских споров между греками и латинами представители обеих наций удивлялись ловкости его аргументов и глубине его богословских познаний. Мы уже видели, как были пагубны последствия его софизмов и его красноречия, в то время как он состоял послом при венгерском короле, и как он сам сделался их первой жертвой. Кардинал, исполнявший обязанности и духовного сановника, и военоначальника, пал в битве под Варной. Подробности его смерти описываются различно; но существует общее убеждение, что тяжелые запасы золота замедлили его бегство и возбудили свирепую жадность в каких-то спасавшихся бегством христианах.
Янош Хуньяди был низкого или, по меньшей мере, незнатного происхождения и возвысился до командования венгерскими армиями благодаря своим личным достоинствам. Его отец был валах, а его мать была гречанка; нет ничего невозможного в том, что ее ничем не прославившиеся предки происходили от константинопольских императоров, а притязания того валаха, который носил прозвище Корвина по месту своего рождения, дают повод предполагать, что в роде Хуньяди текла кровь древних римских патрициев. В своей молодости Янош Хуньяди участвовал в итальянских войнах и был задержан вместе с двенадцатью всадниками епископом Заградским; под именем белого рыцаря он скоро обратил на себя внимание своей храбростью; он улучшил свое положение браком со знатной и богатой наследницей, а защищая венгерскую границу, он одержал в течение одного года три победы над турками. Благодаря его влиянию польский король Владислав получил венгерскую корону, а за эту важную услугу Хуньяди был награжден титулом и должностью трансильванского воеводы. Первый из Крестовых походов Юлиан прибавил к украшавшим его голову лаврам еще два турецких венка, а пагубные ошибки, сделанные им под Варной, были позабыты среди общественных бедствий. Во время отсутствия и малолетства номинального короля Владислава Австрийского Хуньяди был избран высшим начальником армии и правителем Венгрии, и хотя в первое время один страх сдерживал завистников, все-таки двенадцатилетнее управление Хуньяди может считаться за доказательство того, что он обладал дарованиями не только военачальника, но и государственного человека. Впрочем, из описания его кампаний не видно, чтобы он был замечательным полководцем; белый рыцарь сражался не столько головой, сколько руками, как истый вождь недисциплинированных варваров, нападавших без страха и обращавшихся в бегство без всякого стыда, и вся его военная жизнь состояла из романтического чередования побед с поражениями. Турки, пугавшие его именем своих непослушных детей, извратили это имя в Jancus Lain (проклятый); но их ненависть была доказательством уважения, которое он им внушал; они никогда не могли проникать в королевство, которое он охранял, и он оказался самым отважным и самым грозным именно в то время, когда они считали и его самого, и его отечество окончательно погибшими. Вместо того чтобы ограничиваться оборонительной войной, он через четыре года после поражения под Варной снова проник внутрь Болгарии и на равнинах близ Косово удерживал до третьего дня напор оттоманской армии, которая была вчетверо многочисленнее его собственной. В то время как герой один спасался бегством через леса Валахии, он был застигнут двумя разбойниками; но между тем как они спорили из-за висевшей на его шее золотой цепи, он успел схватиться за свой меч и одного из разбойников убил, а другого обратил в бегство и, преодолев новые опасности, грозившие ему пленом или смертью, утешил встревоженных венгров своим появлением. Последним и самым блестящим из его подвигов была оборона Белграда против всех турецких военных сил, находившихся под личным начальством Мехмеда Второго. После сорокадневной осады уже проникнувшие внутрь города турки были вынуждены отступить, а обрадованные этим успехом народы стали называть Хуньяди и Белград оплотами христианства. Почти через месяц после этого успешного избавления сам избавитель испустил дух, а самой лестной для него эпитафией было выраженное оттоманским монархом сожаление, что он утратил надежду отомстить единственному противнику, одерживавшему над ним победы. Лишь только престол оказался вакантным, признательные венгры выбрали и короновали королем восемнадцатилетнего юношу Матвея Корвина. Его царствование было благополучно и продолжительно; Матвей мечтал о славе завоевателя и святого; но самой бесспорной его заслугой было поощрение ученых занятий, и те латинские ораторы и историки, которые были вызваны из Италии сыном Яноша Хуньяди, осветили блеском своего красноречия личность самого Яноша.
В списке героев Янош Хуньяди и Скандербег обыкновенно ставятся рядом один с другим; оба они имеют одинаковое право на наше внимание, так как, отвлекая военные силы оттоманов, они замедлили падение греческой империи. Отец Скандербега Иоанн Кастриот был наследственным владетелем небольшого округа в Эпире, или в Албании, лежавшего промеж гор и Адриатического моря. Не будучи в состоянии бороться с военными силами султана, Кастриот подчинился обременительным мирным условиям и обязанности уплачивать дань; в залог своей верности он выдал своих четырех сыновей, а эти христианские юноши, после совершения над ними обряда обрезания, были воспитаны в магометанской религии и освоились с турецкой дисциплиной и с приемами турецкого управления. Три старших брата смешались с толпою рабов, а отравление, которому приписывалась их смерть, не может быть ни удостоверено, ни опровергнуто никакими положительными свидетельствами. Впрочем, это подозрение в значительной мере устраняется милостивым отеческим обхождением султана с четвертым братом Георгием Кастриотом, с ранней молодости обнаруживавшим энергию и неустрашимость воина. Он снискал милостивое расположение Мурада тем, что поборол одного татарина и двух персов, обратившихся с надменным вызовом на бой к турецким придворным, а его турецкое прозвище Скандербег (Iskender Beg) — владыка Александр — осталось неизгладимым свидетельством и о его славе, и о его рабстве. Владения его отца превратились в провинцию, но он был вознагражден за эту утрату рангом и титулом санджака, командованием пятитысячного конного отряда и надеждой достигнуть высших государственных должностей. Он с честью служил в войнах европейских и азиатских, и нас заставляет невольно улыбаться лукавство или легковерие того историка, который полагает, что во всех битвах Скандербег щадил христиан, а на всех мусульманских врагов устремлялся, как молния. Слава Хуньяди ничем не запятнана; он сражался, защищая свою религию и свое отечество; но враги, превозносившие венгерского патриота, заклеймили его соперника названиями изменника и вероотступника. В глазах христиан восстание Скандербега оправдывается нанесенными его отцу оскорблениями, подозрительной смертью его троих братьев, его собственным унижением и рабскою зависимостью его родины, и они превозносят благородное, хотя и запоздалое рвение, с которым он стал отстаивать завещанные ему предками религию и независимость. Но он с восьмилетнего возраста впитывал в себя учение Корана и не имел понятия о Евангелии; религия воина установляется авторитетом и привычкой, и потому нелегко понять, каким новым светом могла озариться его душа, когда ему было сорок лет. Его мотивы не так сильно отзывались бы желанием удовлетворить его личные интересы или его мстительность, если бы он сбросил с себя оковы, лишь только почувствовал их тяжесть; но его права, бесспорно, уменьшились от того, что он так долго о них не вспоминал, а каждый год, проведенный в покорности и в пользовании наградами, скреплял те узы, которые связывали султана с его подданным. Если Скандербег уже давно питал в себе верования христианина и намерение восстать против султана, то всякий честный человек осудит низкое притворство, которое служило орудием только для измены, давало обещания только для того, чтоб их не исполнять, и много содействовало мирской и духовной гибели стольких тысяч его несчастных собратьев. Можно ли похвалить его тайные сношения с Хуньяди в то время, как он командовал авангардом турецкой армии? Можно ли оправдывать его в том, что он изменнически покинул свой пост и тем доставил победу врагам своего благодетеля? Среди вызванного поражением смятения Скандербег не спускал глаз с Рейс-Эффенди, или главного секретаря; приставив к его груди кинжал, он принудил этого секретаря выдать ему фирман, или патент, на управление Албанией, а из опасения, что обман будет немедленно обнаружен, умертвил этого невинного сановника вместе с теми, кто при нем состоял. В сопровождении нескольких отважных товарищей, которым он сообщил о своем замысле, он ночью покинул поле сражения и быстро направился в свои горы. При виде фирмана Кройя растворила перед ним свои ворота, а лишь только Георгию Кастриоту удалось завладеть тамошней крепостью, он сбросил с себя маску притворства, отрекся от пророка и от султана и объявил, что намерен отомстить за свое семейство и за свое отечество. Слова «религия» и «свобода» вызвали общее восстание; принадлежавшие к воинственной расе, албанцы единодушно решились жить и умереть вместе со своим наследственным владетелем, а оттоманским гарнизонам был предоставлен выбор между мученическою смертью и крещением. На собрании эпирских штатов Скандербег был выбран главнокомандующим в войне с турками, а каждый из союзников обязался доставить свою соразмерную долю людьми и деньгами. Благодаря этим контрибуциям, доходам со своих наследственных поместий и находящимся в Селине богатым соляным копям он ежегодно получал двести тысяч дукатов и всю эту сумму употреблял на общественные нужды, ничего не уделяя из нее на требования роскоши. Он был приветлив в обхождении, но поддерживал строгую дисциплину, изгонял из своего лагеря все вредные пороки, поддерживал свой авторитет тем, что сам мог для всех служить примером, и под его предводительством албанцы были непобедимы и в их собственном мнении, и в мнении их врагов. Его слава стала привлекать самых храбрых французских и германских авантюристов, которых он принимал к себе на службу; его постоянная милиция состояла из восьми тысяч всадников и семи тысяч пехотинцев; в его кавалерии лошади были невелики ростом, а сами кавалеристы были очень ловки; он ясно сознавал, какие препятствия и какие ресурсы представляет гористая местность, и лишь только зажигались сигнальные огни, вся нация размещалась по неприступным позициям. С такими-то неравными силами Скандербег в течение двадцати трех лет боролся с Оттоманской империей, и два завоевателя — Мурад Второй и его сын, который был еще более велик, чем отец, неоднократно терпели неудачи в войне с мятежником, которого они преследовали с притворным презрением и с непримиримою ненавистью. Мурад проник в Албанию во главе шестидесяти тысяч всадников и сорока тысяч янычаров; ему ничто не помешало опустошать открытую местность, занимать беззащитные города, превращать церкви в мечети, подвергать христианских юношей обрезанию и наказывать смертью упорно привязанных к своей религии пленников; но все завоевания султана ограничились маленькой крепостью Стефитрадом, а гарнизон этой крепости не устоял не против его нападений, а против низкого обмана и религиозного суеверия. Мурад отступил с позором и со значительными потерями от стен Кройи, которая служила для кастриотов и укрепленным замком, и резиденцией; и во время его похода, и во время осады, и во время отступления его постоянно тревожил неотвязчивый и почти непобедимый враг, а неудача этой экспедиции отравила и, быть может, сократила последние дни султана. Когда Мехмед Второй совершил самые блестящие из своих завоеваний, он все-таки не был в состоянии вырвать из недр своих владений эту занозу; его заместителям было дано разрешение завести мирные переговоры, и албанский принц оказался вполне достойным названия непоколебимого и даровитого защитника своей национальной независимости. Рыцарский и религиозный энтузиазм ставил его наряду с Алесандром и Пирром, которым, конечно, не пришлось бы краснеть за такого неустрашимого соотечественника; но его владения были так необширны, а его военные силы так незначительны, что его никак нельзя равнять с теми древними героями, которые одерживали победы над восточными армиями и над римскими легионами. Рассказы о его блестящих подвигах, о побежденных им пашах, о разбитых им армиях и о том, что он собственноручно убил три тысячи турок, должны быть взвешены на весах недоверчивой критики. Его пристрастные биографы могли безопасно дозволять себе вольности романистов, описывая борьбу, которая велась с необразованными врагами в глухом уголке Эпира; но история Италии вывела наружу их вымыслы, и они сами подорвали к себе недоверие баснословными рассказами о подвигах, которые Скандербег совершил после того, как, переправившись с восемьюстами всадниками через Адриатическое море, пришел на помощь к королю Неапольскому. Они могли бы, не омрачая его славы, сознаться, что он в конце концов был подавлен могуществом оттоманов: крайность заставила его просить у папы Пия Второго убежища в церковной области, и следует полагать, что его рессурсы почти совершенно истощились, так как он умер изгнанником в Лиссе, на венецианской территории. Его гробницу осквернили завладевшие страной турки; но янычары, вставлявшие его кости в свои запястья и носившие их в качестве амулетов, свидетельствовали этим суеверным обыкновением о своем невольном уважении к его мужеству. К славе героя можно отнести и тот факт, что его отечество погибло немедленно вслед за его смертью; однако если бы он с самоотверженностью патриота взвесил последствия покорности и последствия сопротивления, он, быть может, отказался бы от неравной борьбы, успех которой зависел от жизни и от гения одного человека. Правда, Скандербег, быть может, питал обманчивую, но не совсем неосновательную надежду, что папа, король Неапольский и Венецианская республика соединят свои силы для защиты свободной христианской нации, охранявшей побережье Адриатического моря и небольшое пространство, которое отделяет Грецию от Италии. Его малолетний сын спасся от национального крушения; кастриоты получили герцогство в неаполитанских владениях, и их кровь до сих пор течет в жилах самых знатных неаполитанских семейств. Для поселения албанских изгнанников были отведены земли в Калабрии, где они до сих пор сохранили язык и нравы своих предков.
В длинной истории упадка и разрушения Римской империи я, наконец, дошел до царствования последнего из тех константинопольских монархов, которые так слабо поддерживали славу и величие цезарей. После кончины Иоанна Палеолога, пережившего Крестовый поход венгров почти четырьмя годами, после смерти Андроника и удаления Исидора в монастырь, императорское семейство состояло только из трех сыновей императора Мануила — Константина, Димитрия и Фомы. Первый и третий находились в отдаленной Морее; но владевший Селибрией Димитрий находился в предместьях столицы во главе преданной ему партии; общественные бедствия не ослабили его честолюбия, а заговоры, которые он составлял при содействии турок и еретиков, уже не раз нарушали внутреннее спокойствие страны. Погребение умершего императора было совершено со странною и даже подозрительною торопливостью. Димитрий основал свои притязания на престол на том устарелом и нелепом софизме, что он был старший из сыновей, родившихся в порфире, то есть во время царствования своего отца. Но вдовствующая императрица, сенат и армия, духовенство и народ единодушно приняли сторону законного наследника, а деспот Фома, ничего на знавший о происшедшей перемене и случайно возвратившийся в столицу, вступился с приличным рвением за интересы своего отсутствовавшего брата. Историк Франц был немедленно отправлен к адрианопольскому двору в качестве посла. Мурад принял его с почетом и отпустил с подарками; но милостивое одобрение турецкого султана свидетельствовало о его верховенстве и о приближавшемся падении восточной империи. Два знатных депутата возложили в Спарте императорскую корону на голову Константина. Весною он отплыл из Морей, избежал встречи с турецкой эскадрой, насладился радостными приветствиями своих подданных, отпраздновал свое вступление на престол публичными увеселениями и своими щедрыми подарками довел до истощения и без того уже крайне бедную государственную казну. Император немедленно уступил Морею своим братьям, а свою непрочную дружбу Димитрий и Фома скрепили в присутствии своей матери ненадежными узами клятв и взаимных обниманий. Первой заботой Константина был выбор супруги. Ему предложили дочь венецианского дожа; но византийские аристократы восстали против такого выбора, ссылаясь на огромное расстояние между наследственным монархом и выборным сановником, а впоследствии, когда они впали в крайне бедственное положение, глава этой могущественной республики вспомнил о нанесенном ему оскорблении. После того Константин колебался в выборе между царственными домами Трапезунда и Грузии, а подробности того, как вел себя посол Франц и в общественной, и в частной жизни, знакомят нас с последними днями Византийской империи.
Протовестиарий, или главный камергер, Франц отплыл из Константинополя в качестве уполномоченного от жениха, а на его пышную обстановку были издержаны последние остатки богатства и роскоши. Его многочисленная свита состояла из знати и гвардейцев, из докторов и монахов; его сопровождал хор певчих, а эта дорого стоившая поездка длилась более двух лет. Когда он прибыл в Грузию, или Иберию, городские и деревенские жители стекались толпами вокруг чужеземца и таково было их простодушие, что они восхищались музыкальной гармонией, не понимая, что ее производит. В толпе находился старец, которому было более ста лет и который когда-то был уведен в плен варварами; он забавлял слушателей рассказами о чудесах, виденных им в Индии, откуда он возвратился в Португалию по неизвестному морю. Из этой гостеприимной страны Франц отправился к трапезундскому двору, где узнал от царствовавшего там греческого принца о смерти Мурада. Вместо того чтоб радоваться избавлению от врага, этот опытный государственный человек высказал опасение, что юный честолюбивый преемник Мурада недолго будет держаться благоразумной и миролюбивой политики своего отца. После смерти султана его христианская супруга Мария, которая была дочерью сербского деспота, была с почетом отправлена назад к своим родителям; узнав о ее красоте и личных достоинствах, посол указал на нее как на самый достойный предмет императорского выбора; он перечислял и опровергал все благовидные возражения, какие можно было сделать против этого предложения. Он говорил, что величие императорского звания отблагородит этот неравный брак, что препятствия родства могут быть устранены щедрыми приношениями и церковным разрешением, что унижение, налагаемое браком с турками, уже не раз оставлялось без внимания и что, хотя Марии было около пятидесяти лет, она еще могла дать империи наследника. Константин внял этому совету, который был ему послан с первым отплывшим из Трапезунда кораблем; но придворные партии воспротивились такому брачному союзу, и его сделал окончательно невозможным благочестивый обет самой султанши, окончившей свою жизнь в монашеском звании. Тогда Франц перенес свой выбор на первую из двух невест и стал рекомендовать грузинскую принцессу, а тщеславие отца этой принцессы прельстилось таким блестящим браком. Вместо того чтоб потребовать по старому национальному обыкновению выкупа за свою дочь, он предложил приданое в пятьдесят шесть тысяч дукатов и ежегодную пенсию в пять тысяч дукатов, а в награду посла обещал, что, подобно тому, как сын Франца был усыновлен императором путем крещения, судьба его дочери будет предметом особой заботливости константинопольской императрицы. По возвращении Франца брачный договор был утвержден греческим монархом, который собственноручно поставил три красных креста на золотой булле и уверял грузинского посланца, что следующей весной его галеры привезут невесту в ее императорский дворец. Но Константин обнял своего верного служителя не с холодным одобрением монарха, а с горячим доверием человека, который после долгой разлуки спешит излить свои тайные помыслы в душу своего друга. «Со смерти моей матери и Кантакузина (сказал император) вы один даете мне такие советы, которые не внушены вашими личными интересами или пристрастием; я окружен такими людьми, которых я не могу ни любить, ни уважать и на которых я не могу полагаться. Вам не чужой человек главный адмирал Лука Нотара; будучи упорно привязан к своим собственным убеждениям, он и публично и в частных разговорах уверяет, что безусловно руководит и моими намерениями, и моими действиями. Остальные царедворцы руководствуются или своими личными интересами, или духом партий; не советоваться же мне с монахами в вопросах о политике и о бракосочетании? У меня еще немало дела для вашего усердия и для вашей преданности. Весной вы постараетесь уговорить одного из моих братьев, чтоб он лично отправился просить помощи у западных держав; из Морей вам придется отправиться с особым поручением на Кипр, а с Кипра вы отправитесь в Грузию для того, чтоб привести сюда будущую императрицу». — «Ваша воля (отвечал Франц) не допускает возражений; но прошу вас (присовокупил он со сдержанной улыбкой) сообразить, что, если мне придется постоянно жить вдали от моего семейства, моя жена, пожалуй, станет искать другого мужа или запрется в монастыре». Посмеявшись над такими опасениями, император стал более серьезным тоном утешать Франца уверениями, что это будет его последняя поездка, что его сыну готовится богатая и знатная невеста, а ему самому — важная должность великого логофета, или главного государственного министра. Брак этого сына был немедленно улажен, но обещанную Францу должность присвоил себе честолюбивый адмирал, хотя она и не была совместима с его собственными служебными обязанностями. Немало времени прошло в переговорах для того, чтоб достигнуть соглашения и приискать для Франца приличное вознаграждение. Назначение Франца было наполовину объявлено, наполовину скрыто из опасения раздражить наглого и могущественного фаворита. Зима прошла в приготовлениях к отъезду, и Франц решил, что его юный сын должен воспользоваться этим случаем для заграничного путешествия, но что в случае какой-либо опасности он останется у родственников своей матери в Морее. Таковы были те публичные и семейные замыслы, исполнение которых было прервано войной с турками и которые были окончательно погребены под развалинами империи.
|
Это произведение перешло в общественное достояние в России согласно ст. 1281 ГК РФ, и в странах, где срок охраны авторского права действует на протяжении жизни автора плюс 70 лет или менее.
Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода. |