Глава LXX[править]
По понятиям новейшего времени Петрарка, был итальянский поэт, воспевавший Лауру и любовь. Восхищаясь гармонией его тосканских рифм, Италия признает или, вернее, обожает в его лице отца своей лирической поэзии, а те, в ком сильны любовные страсти, повторяют его стихи или, по меньшей мере, произносят его имя с действительным или притворным восторгом. Каковы бы ни были личные вкусы чужеземца, его слабое и поверхностное знакомство с итальянским языком заставляет его смиренно преклоняться перед приговором просвещенной нации; тем не менее я позволяю себе надеяться или предполагать, что итальянцы не ставят скучное однообразие сонетов и элегий на одном уровне с великими произведениями своих эпических поэтов — с оригинальною дикостью Данте, с правильной красотой произведений Тассо и с безграничным разнообразием содержания в произведениях неподражаемого Ариосто. Я еще менее способен судить о достоинствах любовника и не могу сильно интересоваться метафизической страстью к нимфе, которая была так воздушна, что иные сомневались в ее существовании, и к матроне, которая была так плодовита, что народила одиннадцать законных детей, между тем как ее нежный любовник вздыхал и пел у Воклюзского источника. Но в глазах Петрарки и тех его соотечественников, у которых были более серьезные вкусы, его любовь была грехом, а его итальянские стихи были легкомысленной забавой. Написанные им на латинском языке философские, поэтические и ораторские произведения доставили ему более прочную славу, которая скоро распространилась из Авиньона по Франции и по Италии; во всех городах стало увеличиваться число его друзей и последователей, и хотя тяжеловесный том его сочинений оставлен теперь в ненарушимом покое, мы должны из признательности воздавать должную похвалу человеку, который своими поучениями и своим примером воскресил вкус и прилежание писателей, славившихся в веке Августа. Со своей ранней молодости Петрарка мечтал о лаврах, которыми венчают поэтов. Императорским декретом было установлено, что тот, кто удостоился академических почестей на трех факультетах, признавался знатоком, или доктором, поэтического искусства, а германскими цезарями был впервые придуман титул поэта-лауреата, который до сих пор употребляется при английском дворе скорей по привычке, чем для удовлетворения тщеславия. У древних народов существовало обыкновение награждать того, кто выходил победителем из музыкальных состязаний; Вергилий и Гораций, как полагают, были увенчаны в Капитолии; это разжигало в латинском барде соревнование, а лаврыказались ему тем более привлекательными, что их название имело сходство с именем его возлюбленной. Этим двум целям его желаний придавали особую цену трудности, с которыми было сопряжено их достижение, и если целомудрие или благоразумие Лауры было непоколебимо, зато он мог похвастаться тем, что насладился нимфой поэзии. Его тщеславие было не самого деликатного свойства, так как он хвалился успехом своих собственных усилий; его имя было популярно; его друзья были деятельны; его ловкость и терпеливость одержали верх над явной или тайной оппозицией, которую он встречал со стороны зависти и предрассудков. На тридцать шестом году его жизни ему было предложено то, что было целью его желаний, и в то время, как он жил в своем воклюзском уединении, он получил в один и тот же день одинаковое официальное предложение и от римского сената, и от Парижского университета. Конечно, и ученость богословской школы и невежество буйного римского населения едва ли имели право награждать тем идеальным, но бессмертным венком, которого может ожидать гений от невынужденного одобрения со стороны публики и потомства; но Петрарка устранил от себя это неудобное соображение и после непродолжительного колебания отдал предпочтение приглашению, исходившему от всемирной метрополии.
Обряд его венчания был совершен в Капитолии верховным сановником республики, который был его другом и покровителем. Двенадцать одетых в красные платья юных патрициев были выстроены в ряд; в процессии участвовали шестеро одетых в зеленые платья представителей самых знатных семейств с гирляндами в руках; окруженный князьями и знатью, родственник Колонна, сенатор граф Ангвиллара воссел на своем троне, и Петрарка встал со своего места по зову герольда. После того как поэт произнес речь, для которой служил темой один текст из Вергилия, и после того как он три раза пожелал Риму благоденствия, он стал на колени перед троном; тогда сенатор вручил ему лавровый венок, присоединив к этому подарку еще более ценное заявление: «Это — награда за заслуги». Народ прокричал: «Долгая жизнь Капитолию и поэту!» Написанный Петраркой сонет в честь Рима был принят за гениальное вдохновение и за выражение признательности, а после того как вся процессия побывала в Ватикане, светский венок был повешен перед ракой св. Петра. В поднесенном Петрарке документе, или дипломе, снова ожили название и прерогативы поэта-лауреата, о которых уже не слышалось в Капитолии в течение тринадцати столетий; Петрарка получил пожизненное право надевать на свою голову, по своему усмотрению, венок лавровый, или миртовый, или из плюща, носить одежду поэта и поучать, спорить, объяснять и сочинять, не стесняясь ни выбором места, ни выбором литературного сюжета. Эта привилегия была одобрена сенатом и народом, а данное Петрарке звание гражданина было наградой за его преданность Риму. Его осыпали почестями, но он был достоин этих почестей. Изучая произведения Цицерона и Ливия, он впитал в себя идеи древних патриотов, а его пылкая фантазия обращала всякую мысль в пылкое чувство и всякое чувство — в страсть. Вид семи холмов и их величественных развалин укрепил в нем эти сильные впечатления, и он привязался к щедрой стране, которая увенчала его и усыновила. Бедность и унижение Рима возбуждали в его признательном сыне негодование и сострадание; Петрарка умалчивал о заблуждениях своих сограждан, прославлял их последних героев и матрон с пристрастною горячностью и позабывал невзгоды своего времени, предаваясь воспоминаниям о прошлом и надеждам на будущее. Рим еще был в его глазах законным властителем мира; его епископ и его полководец — папа и император — покинули свой пост, позорно удалившись на берега Роны и Дуная; но если бы в республике ожили прежние доблести, она могла бы восстановить и свою свободу, и свое владычество. В то время как Петрарка увлекался своим энтузиазмом и красноречием, Италию и Европу поразил удивлением переворот, на минуту осуществивший самые блестящие мечты поэта. Возвышение и падение Риенци будут описаны на следующих страницах; этот сюжет сам по себе интересен; находящиеся в нашем распоряжении материалы обильны, а точка зрения барда-патриота будет по временам вносить оживление в подробный, но безыскусственный рассказ флорентинца, и в особенности рассказ римского историка.
В той части города, где жили только ремесленники и евреи, бракосочетание трактирщика с прачкой произвело на свет будущего избавителя Рима. Николай Риенци Габрини не мог унаследовать от таких родителей ни почетного общественного положения, ни богатства; но эти родители подвергали себя лишениям, чтобы дать ему то образование, которое было причиной и его славы, и его преждевременной смерти. Юный плебей изучал историю и красноречие, произведения Цицерона, Сенеки, Ливия, Цезаря и Валерия Максима, и его гений возвысился над умственным уровнем его сверстников и современников; он с неутолимым рвением доискивался содержания манускриптов и надписей на древних памятниках, любил излагать добытые сведения на общепонятном языке и нередко увлекался до того, что восклицал: «Где же теперь те римляне? Где их доблести, справедливость и могущество? Отчего я не родился в те счастливые времена!» Когда республика отправила к авиньонскому двору посольство, состоявшее из представителей трех сословий, Риенци был включен, за свой ум и за свое красноречие, в число тринадцати депутатов, выбранных от народа. На долю оратора выпала та честь, что ему было поручено произнести речь к папе Клименту Шестому и что он имел удовольствие беседовать с Петраркой, ум которого был сходен с его собственным; но у его честолюбия отняли бодрость унижения и нищета, и римскому патриоту пришлось довольствоваться одним верхним платьем и даровой пищей госпиталя. Он вышел из этого бедственного положения благодаря тому, что его личные качества были оценены по достоинству или благодаря тому, что ему улыбнулась фортуна: назначение на должность папского нотариуса доставило ему ежедневное жалованье в пять золотых флоринов, более лестные и более многочисленные связи и право противопоставлять и на словах, и на делах свое собственное бескорыстие порочным наклонностям должностных лиц. Его находчивое и убедительное красноречие производило сильное впечатление на народную толпу, всегда готовую завидовать и порицать; умерщвление его брата и безнаказанность убийц усилили его рвение, а общественных бедствий нельзя было ни чем-либо оправдать, ни преувеличивать. Рим был лишен и внутреннего спокойствия, и правосудия, то есть тех благ, ради которых и учреждается гражданское общество; ревнивые граждане, способные вынести всякую личную обиду или материальный ущерб, были глубоко оскорблены бесчестием своих жен и дочерей; им были одинаково тяжелы и высокомерие знати, и нравственная испорченность должностных лиц, а между львами Капитолия и его собаками и змеями существовало только то различие, что первые употребляли во зло физическую силу, а вторые употребляли во зло законы. Эти аллегорические эмблемы воспроизводились в разнообразном виде на тех рисунках, которые Риенци выставлял на улицах и в церквах; а в то время как толпа с любопытством и удивлением рассматривала эти рисунки, смелый и находчивый оратор объяснял их смысл, применял сатиру к наличным фактам, разжигал страсти зрителей и внушал им надежду на избавление. Привилегии Рима и его неотъемлемое верховенство над монархами и над провинциями служили темой для его публичных и домашних бесед, а один из памятников рабства обратился в его устах в доказательство народных прав на свободу и в поощрение к отстаиванию этой свободы. Сенатский декрет, предоставлявший императору Веспасиану самые широкие права, был написан на медной доске, еще хранившейся на хорах церкви св. Иоанна Латеранского. Риенци созвал и аристократов, и плебеев на политическую беседу об этом декрете и устроил для них удобное помещение. Он появился в великолепном, фантастическом одеянии, объяснил содержание надписи переводом ее на общепонятный язык и своими комментариями и затем красноречиво и с жаром описал древнее величие сената и народа, от которых исходит всякая законная власть. По своему беспечному невежеству аристократы не были способны понять серьезную цель таких публичных сходок; они иногда пытались сдерживать плебейского реформатора возражениями и побоями, но не мешали ему забавлять подле дворца Колонна публику угрозами и предсказаниями — и новому Бруту пришлось скрываться под личиной безумца и в роли буфона. Между тем как эти аристократы изливали на него свое презрение, восстановление доброго порядка (это было его любимое выражение) считалось народом за событие желаемое, возможное и даже имеющее совершиться в неотдаленном будущем, а между тем как все плебеи готовы были радостно приветствовать своего обещанного избавителя, некоторые из них имели смелость оказывать ему содействие.
Предсказание или, верней, воззвание, вывешенное на дверях при входе в церковь св. Георгия, было первым публичным сознанием его замыслов, а созвание сотни граждан на ночное совещание, происходившее на Авентинском холме, было первым шагом к осуществлению этих замыслов. Взяв с заговорщиков клятву, что они не выдадут его и будут помогать ему, Риенци объяснил им и важность, и легкость задуманного предприятия; он доказывал им, что у аристократов нет ни единодушия, ни средств для обороны, что они сильны только тем, что внушают страх своим мнимым могуществом, что вся власть и все права находятся в руках народа, что церковные доходы могут облегчить народную нужду и что сам папа будет доволен их победой над общими врагами римского правительства и римской свободы. Организовав надежный отряд из приверженцев, готовых поддерживать его первое заявление, он публично объявил через глашатаев, что вечером следующего дня все должны собраться безоружными перед храмом св. Ангела, для того чтобы принять меры к восстановлению доброго порядка. Вся ночь была проведена в служении тридцати молебнов Святому Духу, а утром Риенци вышел из церкви в сопровождении сотни заговорщиков с непокрытой головой, но в полном вооружении. Рядом с ним шел с правой стороны папский наместник — Орвиеттский епископ, которого убедили принять участие в этой странной церемонии, а впереди его несли три больших знамени, на которых были изображены эмблемы его замыслов. На первом из этих знамен — на знамени свободы — Рим был изображен сидящим на двух львах с пальмовой ветвью в одной руке и с глобусом в другой; на знамени правосудия был представлен св. Павел с обнаженным мечом в руке, а на третьем знамени св. Петр держал в руках ключи согласия и мира. Для Риенци служили поощрением присутствие и одобрение бесчисленной народной толпы, которая немногое понимала в том, что видела, но многого ожидала, и процессия стала медленно двигаться из замка св. Ангела в направлении к Капитолию. Несмотря на успех, Риенци тревожился тайными опасениями, которые старался заглушить; он вступил в цитадель республики без сопротивления и, по-видимому, с самоуверенностью, и произнес с балкона речь к народу, который одобрил его распоряжения и законы самым лестным для него образом. Знать взирала на этот странный государственный переворот в безмолвном ужасе, точно будто у нее не было ни оружия, ни умения на что-нибудь решиться, а заговорщики благоразумно выбрали именно такой момент, когда самого могущественного из представителей этой знати — Стефана Колонна — не было в Риме. При первом известии о том, что случилось, он возвратился в свой дворец, сделал вид, будто не придает никакой важности этой плебейской смуте, и объявил прибывшему к нему от Риенци посланцу, что выбросит безумца из окон Капитолия, лишь только этого захочет. Заговорщики немедленно забили в набат в большой колокол; восстание вспыхнуло так быстро и опасность оказалась такой настоятельной, что Колонна торопливо удалился в предместие св. Лаврентия; оттуда он после минутного отдыха продолжал свое торопливое бегство, пока не добрался до своего замка в Палестрине, сожалея о своей собственной непредусмотрительности — о том, что не затоптал первую искру страшного пожара. Из Капитолия было дано всем аристократам положительное приказание спокойно удалиться в их поместья; они повиновались, а их отъезд обеспечил внутренее спокойствие Рима, в котором остались только свободные и послушные граждане.
Но эта добровольная покорность прекратилась вместе с первыми взрывами энтузиазма, и Риенци убедился в необходимости упрочить присвоенную им власть введением правильной формы управления и принятием какого-нибудь легального титула. Из желания выразить ему свою признательность и доказать свое верховенство римский народ был готов дать ему всякий титул, какого он мог пожелать, — титул сенатора или консула, короля или императора; он предпочел старинное и скромное название трибуна; защита общин была главной обязанностью тех, кто носил этот священный титул, а народ не знал, что трибунам никогда не предоставлялось в республике никакой доли законодательной или исполнительной власти. В этом звании Риенци издал, с одобрения римлян, самые благотворные законы с целью восстановить и поддержать добрый порядок. Удовлетворяя желание людей честных и людей неопытных, он прежде всего установил, что никакая гражданская тяжба не должна длиться более двух недель. Вред, который причиняли частые клятвопреступления, мог служить мотивом для издания другого закона, который подвергал ложного обвинителя такому же наказанию, какому мог подвергнуться обвиняемый; бесчинства того времени могли заставить законодателя наказывать за всякое человекоубийство смертью и за всякую обиду — соразмерным возмездием; но отправление правосудия не могло быть удовлетворительным, пока не была уничтожена тирания аристократов. Поэтому было установлено, что никто кроме верховного сановника не может владеть или распоряжаться принадлежащими государству заставами, мостами или башнями, что никакой частный человек не имеет права содержать свой собственный гарнизон в городах или замках, находящихся на римской территории; что ни в городах, ни в селениях никто не имеет права носить оружие или укреплять свои дома; что бароны будут отвечать за безопасность больших дорог и за беспрепятственный подвоз съестных припасов и что за покровительство, оказанное преступникам и разбойникам, будет взыскиваться пеня в тысячу марок серебра. Но эти постановления были недействительны и бесполезны, если бы бесчинную аристократию не держал в страхе меч правительственной власти. Внезапный набат в колокол Капитолия еще мог созвать под знамя трибуна более двадцати тысяч добровольцев, но для охраны самого Риенци и изданных им законов требовались более регулярные и всегда находящиеся налицо военные силы. В каждой из приморских гаваней был поставлен корабль для защиты торговцев; тринадцать городских кварталов навербовали, одели и содержали на свой счет постоянную милицию из трехсот шестидесяти всадников и тысячи трехсот пехотинцев, а свойственное республикам великодушие выказалось в назначении пенсии в сто флоринов наследникам тех солдат, которые лишатся жизни, защищая свое отечество. Риенци не боялся обвинений в святотатстве, когда употреблял церковные доходы на охрану общественной безопасности, на устройство хлебных амбаров, на пособия вдовам, сиротам и бедным монастырям; три источника государственных доходов — подворный налог, пошлина на соль и таможенные пошлины доставляли каждый по сто тысяч флоринов в год, а из того, что в течение четырех или пяти месяцев благоразумная бережливость трибуна утроила доход от налога на соль, следует заключить, что до вступления Риенци в управление злоупотребления доходили до громадных размеров. Восстановив военные силы и финансы республики, трибун пригласил аристократов отказаться от независимой жизни в их уединенных замках и возвратиться в Рим; он потребовал, чтобы они явились в Капитолий и взял с них клятву в преданности новому правительству и в готовности подчиняться требованиям доброго порядка. Князья и бароны, боявшиеся за свою жизнь, но сознававшие, что неповиновение было бы еще более опасно, возвратились в свои городские дома простыми и мирными гражданами; Колонна и Орсини, Савелли и Франгипани смешались с толпой перед трибуналом плебея, над которым они так часто издевались как над гнусным буфоном, а их унижение увеличивалось от негодования, которое они тщетно старались скрыть. Точно такая же клятва была принесена поочередно всеми сословиями — духовенством и зажиточными гражданами, судьями и нотариусами, купцами и ремесленниками, и чем ниже было звание присягавших, тем искреннее была их присяга. Они клялись жить и умереть в лоне республики и церкви, интересы которых были искусно связаны номинальным назначением папского наместника — епископа Орвиетского в товарищи трибуна. Риенци хвастался тем, что избавил трон и владения пап от мятежной аристократии, а радовавшийся падению этой аристократии Климент Шестой делал вид, будто верил изъявлениям преданности со стороны своего верного служителя, будто признавал его заслуги и будто одобрял возложенные на него народом полномочия. На словах и, быть может, в глубине своей души трибун горячо заботился о чистоте религиозных верований; он намекал на сверхъестественную миссию, будто бы возложенную на него Святым Духом, наложил тяжелые наказания на тех, кто не исполнял ежегодно обязанности исповедываться и приобщаться, и строго охранял как духовные, так и мирские интересы своего верного народа.
Энергия и удача одного человека едва ли когда-либо проявлялись более наглядно, чем в том внезапном, хотя и временном перевороте, который был совершен в Риме трибуном Риенци. В вертепе разбойников он ввел военную или монастырскую дисциплину; он терпеливо выслушивал каждого, немедленно удовлетворял обиженного, безжалостно наказывал виновных, был всегда доступен для бедняков и для иноземцев, а для преступников или для их сообщников уже не могли служить охраной ни знатность происхождения, ни высокое звание, ни покровительство церкви. Он уничтожил привилегированные дома и священные убежища, за порог которых не смели переступать представители правосудия, а дерево и железо от их баррикад употребил на укрепление Капитолия. Почтенный отец Колонна подвергся в своем собственном дворце двойному унижению, попытавшись оказать покровительство одному преступнику и не бывши в состоянии этого сделать. Подле Капраники был украден осел с кувшином оливкового масла; принадлежавший к семейству Орсини местный владелец был присужден к возмещению убытков и к уплате пени в четыреста флоринов за то, что небрежно охранял большую дорогу. И личность баронов не была более неприкосновенна, чем их земли или дома; случайно или с намерением Риенци обходился с вожаками противоположных партий с одинаковою беспристрастной строгостью. Петр Агапет Колонна, который сам когда-то был римским сенатором, был арестован на улице за какой-то проступок или за неуплату долга, и правосудие было удовлетворено запоздалой казнью Мартина Орсини, который провинился в различных насилиях и разбоях и между прочим ограбил корабль, потерпевший кораблекрушение в устье Тибра. Ни громкое имя преступника, ни то, что его двое дядей были кардиналами, ни его недавнее бракосочетание, ни его смертельная болезнь не заставили неумолимого трибуна пощадить избранную им жертву. Полицейские чиновники арестовали Мартина в его дворце, стащив его с брачного ложа; его суд был короток, и доказательства его вины были неоспоримы; колокол Капитолия созвал народ; с преступника сорвали его плащ; стоя на коленях со связанными за спиной руками, он выслушал свой смертельный приговор и после непродолжительной исповеди был отдан в руки палача. После такого примера никакой преступник не мог рассчитывать на безнаказанность, и удаление из города всех негодяев, зачинщиков смут и праздношатающихся скоро очистило и Рим, и его территорию. Тогда (говорит Фортифиокка) леса возрадовались тому, что по ним перестали бродить разбойники; волы стали пахать землю; пилигримы стали посещать святилища; на больших дорогах и в гостиницах стали появляться толпы путешественников; на рынках ожила торговля, оказался во всем избыток и сделки стали производиться честно; даже кошелек с золотом можно было безопасно оставить на большой дороге. Когда подданные не имеют повода опасаться за свою жизнь и за свою собственность, промышленность оживает сама собой и приносит обильные плоды; в ту пору Рим все еще был метрополией христианского мира, и те иностранцы, которые имели случай испытать на самих себе, как благотворна новая система управления, разглашали по всем странам славу и удачу трибуна.
Под влиянием успеха, с которым совершилось избавление его отечества, в уме трибуна зародилась более широкая и, быть может, химерическая мысль соединить всю Италию в большую федеративную республику, в которой Рим занимал бы по праву старшинства первое место, а вольные города и монархи были бы членами и соучастниками. Его перо не было менее красноречиво, чем его язык, и он роздал свои многочисленные послания легким на ходу и надежным гонцам. Пешком и с белой палкой в руке они проходили через леса и горы, пользовались в недружелюбных странах неприкосновенностью послов и доносили — быть может, из лести, а быть может, и говоря правду, — что на их пути стояли по сторонам большим дорог на коленях толпы народа, молившие небо об успехах их предприятия. Если бы страсти вняли голосу рассудка и если бы личные интересы подчинились требованиям общей пользы, верховный трибунал Итальянской республики и ее конфедеративное единство могли бы избавить ее от внутренних раздоров и запереть Альпы для северных варваров. Но благоприятная для такой перемены эпоха миновала, и если жители Венеции, Сиенны, Перуджии и многих других менее значительных городов изъявили готовность жертвовать своей жизнью и своим состоянием для введения доброго порядка, зато тираны Ломбардии и Тосканы должны были презирать или ненавидеть плебея, который ввел в Риме свободную конституцию. Впрочем, и от них, и со всех сторон Италии трибун получал самые дружеские и почтительные ответы; вслед за тем к нему стали приезжать послы от князей и от республик, а при этом стечении иноземцев возвысившийся из самого низкого звания трибун умел держать себя и на публичных празднествах, и в деловых сношениях то с фамильярной, то с величавой любезностью настоящего монарха. Самой блестящей эпохой его владычества была та, когда венгерский король Людовик искал у него правосудия против неапольской королевы Иоанны, вероломно задушившей своего мужа, который был братом Людовика; на происходившем в Риме публичном разбирательстве были изложены все доказательства и в обвинение Иоанны, и в ее защиту; но выслушав речи адвокатов, трибун отложил до другого времени окончательный приговор по этому важному и отвратительному делу, которое было вскоре после того разрешено мечом венгерского короля. Совершившийся в Риме переворот возбуждал на той стороне Альп, и в особенности в Авиньоне, любопытство, удивление и одобрение. Петрарка был в дружеских сношениях с Риенци и, быть может, втайне давал ему советы; написанные им в ту пору сочинения дышут пылким патриотизмом и радостью, а его уважение к папе и признательность к Колонна уступают место сознанию более важных обязанностей римского гражданина. Увенчанный в Капитолии поэт одобряет переворот, восхищается героем и примешивает к нескольким предостережениям и советам самые блестящие надежды на прочное и постоянно возрастающее величие республики.
В то время как Петрарка увлекался такими мечтами о будущем, римский герой быстро спускался с высоты славы и могущества, а народ, с удивлением глазевший на появившийся метеор, стал замечать, что течение этого метеора не совершается с прежней правильностью и что он то ярко блестит, то меркнет. Риенци был одарен не столько здравомыслием, сколько красноречием, не столько энергией, сколько предприимчивостью, а свои дарования он не умел подчинять рассудку. Все, что могло внушать надежду или страх, он преувеличивал вдесятеро, а осмотрительность, которой не было достаточно для его возведения на престол, не служила для этого престола подпорой. Когда его слава была в полном блеске, его хорошие качества стали мало помалу превращаться в соприкасающиеся с добродетелями пороки: его справедливость превратилась в жестокосердие, щедрость — в расточительность, а стремление к славе — в мелочное и чванное тщеславие. Ему, вероятно, было известно, что древние трибуны, столь могущественные и столь священные в общественном мнении, не отличались от простых плебеев ни манерами, ни одеждой или внешней обстановкойи что их сопровождал только один viator, или рассыльный, когда они ходили пешком по городу для исполнения своих служебных обязанностей. Гракхи наморщили бы брови или улыбнулись бы, если бы могли узнать, что их преемник будет носить следующий громкий титул: «Строгий и милосердный Николай; избавитель Рима; защитник Италии; друг человеческого рода, свободы, мира и справедливости; трибун Август»; он устраивал театральные зрелища, когда подготовлял государственный переворот, но увлекшись роскошью и высокомерием, стал употреблять во зло тот политический принцип, что, обращаясь к народной толпе, надо влиять как на ее ум, так и на ее зрение. Риенци имел красивую наружность, но он растолстел и подурнел от невоздержанного образа жизни, а свое расположение к насмешливости он старался прикрывать притворной степенностью и суровостью. Он носил — по меньшей мере, в тех случаях, когда появлялся перед публикой, — разноцветное бархатное или шелковое одеяние, обложенное мехом и вышитое золотом; жезл правосудия, который он держал в руке, был скипетр из отполированной стали, наверху которого находились глобус и золотой крест и внутри которого был положен небольшой обломок от подлинного Креста Господня. Когда он участвовал в публичных шествиях или в религиозных процессиях, он появлялся на городских улицах верхом на белом коне, который считался символом королевского звания; над его головой развивалось знамя республики, на котором были изображены окруженное звездами солнце и голубь с оливковой ветвью; он сыпал в народную толпу золотые и серебряные монеты; его особу окружали пятьдесят телохранителей с алебардами в руках; впереди его ехал отряд конницы, а литавры и трубы этих всадников были сделаны из цельного серебра.
Желание достигнуть почетных отличий рыцарского звания напоминало о низком происхождении Риенци, уменьшая важность его общественного положения, и возведенный в это звание трибун сделался одинаково ненавистным и аристократам, которые приняли его в свою среду, и плебеям, с которым он не захотел стоять на одной ноге. На эту торжественную церемонию было издержано все, что могли доставить государственная казна, роскошь и искусства того времени. Риенци шел во главе процессии, направлявшейся из Капитолия к Латеранскому дворцу; чтобы путь не был утомителен, вдоль его были устроены декоративные украшения и игры; сословия церковное, гражданское и военное шли со своими знаменами; знатные римские дамы сопровождали жену Риенци, а приехавшие от итальянских государств послы громко хвалили, но втайне осмеивали такую небывалую пышность. Вечером, когда процессия достигла церкви и дворца Константина, Риенци поблагодарил и распустил свою многочисленную свиту, пригласив ее на празднество, назначенное на следующий день. Из рук одного почтенного рыцаря он принял орден Святого Духа после того, как был совершен обряд очистительного омовения; но ни один шаг в жизни Риенци не возбудил такого скандала и не вызвал таких порицаний, как нечестивое употребление того порфирного сосуда, в котором Константин (как гласит нелепая легенда) был исцелен папой Сильвестром от проказы. С такой же самоуверенностью трибун позволил себе отдыхать или спать внутри того церковного придела, где совершалось крещение, а то, что его парадная постель случайно упала, было принято за предзнаменование его собственного падения. Когда настал час богослужения, он появился перед собравшеюся толпой верующих в величественной позе, одетым в пурпуровое платье, с мечом и с золотыми шпорами; но совершение священных обрядов было скоро прервано его легкомыслием и наглостью. Встав со своего трона и приблизившись к собравшимся, он громким голосом сказал: «Мы приглашаем папу Климента предстать перед нашим трибуналом и приказываем ему постоянно жить в его римской епархии; мы обращаемся с таким же приглашением к священной коллегии кардиналов и к двум претендентам — Карлу Богемскому и Людовику Баварскому, которые сами себя называют императорами; мы также приглашаем всех германских курфюрстов уведомить нас, на каком основании они присвоили себе неотчуждаемое право римского народа — этого старинного и законного обладателя империи». Обнажив свой девственный меч, он по три раза размахивал им, обращаясь к трем частям света, и три раза повторил нелепые слова: «Это также принадлежит мне!» Наместник папы епископ орвиеттский попытался положить конец этим безрассудствам, но его слабый протест заглушила воинственная музыка, и вместо того чтобы удалиться из собрания, он согласился сесть вместе со своим сотоварищем-трибуном за тот стол, на котором до тех пор обыкновенно обедал только первосвященник. Для римлян было приготовлено одно из таких пиршеств, какие устраивались в старину цезарями. Апартаменты, портики и дворы Латеранского дворца были уставлены бесчисленными столами для лиц обоего пола и всякого звания; из ноздрей бронзового коня, на котором сидела статуя Константина, вытекали потоки вина; причиной недовольства мог быть только недостаток воды, а своеволие толпы сдерживалось дисциплиной и страхом. На один из следующих дней было назначено коронование Риенци; высшие представители римского духовенства возлагали на его голову поочередно семь различных корон, сделанных из листьев или из металлов; эти короны изображали семь даров Святого Духа, а Риенци все еще уверял, что подражал примеру древних трибунов. Эти необыкновенные зрелища могли вводить народ в заблуждение или льстить его гордости, так как его тщеславие находило для себя удовлетворение в тщеславии вождя. Но в своей частной жизни Риенци скоро стал нарушать требования бережливости и воздержности, а плебеи, почтительно взиравшие на пышность аристократов, были оскорблены роскошью того, кого считали себе равным. Жена трибуна, его сын и его дядя (по названию и по профессии цирюльник) представляли контраст грубых манер с княжеской пышностью, и сам Риенци, не усвоив величия королей, усвоил их пороки.
Один простой гражданин описал унизительное положение римских баронов с состраданием и, быть может, с удовольствием. «Они стояли в присутствии трибуна с непокрытыми головами, со сложенными крестом на груди руками и с опущенными вниз глазами; они дрожали от страха — и, Боже милосердный, как они дрожали!» Пока наложенное на них трибуном иго было игом справедливости, а изданные им законы имели в виду благо их отечества, их совесть заставляла их уважать человека, которого они ненавидели из гордости и из личных интересов; его безрассудное поведение прибавило к их ненависти презрение, и у них родилась надежда ниспровергнуть власть, уже не пользовавшуюся прежним общим доверием. Вражда между Колонна и Орсини на время стихла под влиянием их общего унижения; они сошлись в своих желаниях и, быть может, в своих замыслах; один убийца, посягнувший на жизнь Риенци, был схвачен и подвергнут пытке; он обвинил аристократов, а лишь только Риенци сделался достойным участи тиранов, он усвоил их подозрительность и принципы. В тот же самый день он под разными предлогами созвал в Капитолий своих главных врагов, в числе которых пятеро были из рода Орсини и трое из рода Колонна; они полагали, что их зовут на совещание или на пир, но вместо того были задержаны в плену под мечом деспотизма или правосудия, а сознание их невинности или сознание их виновности должно было внушать их одинаковый страх. Звон в большой колокол созвал народ; арестованных обвинили в заговоре против жизни трибуна, и хотя иные, быть может, были тронуты их бедственным положением, однако никто не поднял руки, никто не возвысил голоса, чтоб спасти высших представителей знати от неизбежной гибели. Они, по-видимому, не падали духом, но эта бодрость была внушена отчаянием; они провели бессонную и мучительную ночь в отдельных комнатах, а почтенный герой Стефан Колонна стучал в тюремную дверь, неоднократно прося сторожей избавить его от такого позорного рабства немедленной смертью. Утром их известили об ожидавшей их участи прибытие духовника и звон колокола. Большая зала Капитолия была украшена для этой кровавой сцены красными и белыми занавесками. Лицо трибуна было пасмурно и сурово; палачи обнажили свои мечи, а звуки труб заглушили предсмертные речи баронов. Но в эту решительную минуту Риенци был встревожен или озабочен не менее самих арестантов; его пугали и блеск их имен, и оставшиеся в живых их родственники, и непостоянство народа, и упреки, которые посыпались бы на него со всех сторон, — и уже после того, как он опрометчиво нанес смертельную обиду, он возымел тщетную надежду, что, если он сам простит, и ему простят. Его тщательно обдуманная речь была речью христианина и просителя: в качестве смиренного слуги общин он просил своих повелителей помиловать знатных преступников и ручался своей честью и своим авторитетом за их раскаяние и за их хорошее поведение. «Если милосердие римлян пощадит вашу жизнь, — сказал трибун, — обещайте ли вы поддерживать добрый порядок и вашей жизнью, и вашим состоянием?» Удивленные таким неожиданным милосердием, бароны выразили свое согласие, молча преклонив свои головы, а в то время как они смиренно повторяли клятву в верности, они, быть может, втайне произносили более искреннюю клятву в том, что отомстят за себя. Священник провозгласил от имени народа их освобождение от наказания: они приобщились Святых Тайн вместе с трибуном, присутствовали на банкете, участвовали в процессии, и после того как были истощены все духовные и мирские доказательства примирения, они разъехались по домам с новыми титулами генералов, консулов и патрициев.
В течение нескольких недель их сдерживало скорее воспоминание о миновавшей опасности, чем воспоминание об их избавлении; наконец самые могущественные из членов рода Орсини бежали из города вместе с Колонна и водрузили в Марино знамя восстания. Укрепления замка были торопливо приведены в порядок; вассалы собрались по зову своего властителя; люди, лишенные покровительства законов, восстали с оружием в руках против законной власти; на всем пространстве между Марино и воротами Рима мятежники забрали все стада рогатого и мелкого скота и опустошили засеянные поля и виноградники, и народ стал называть Риенци виновником общественных бедствий, от которых они отвыкли под его управлением. В военном деле Риенци не выказывал таких же дарований, какими отличался в ораторском искусстве: он не принимал никаких мер против мятежников, пока они не собрали многочисленных приверженцев и пока их замки не сделались неприступными. Чтение Тита Ливия не придало ему талантов, ни даже мужества полководца; двадцатитысячная римская армия, предпринявшая нападение на Марино, возвратилась без славы и без успеха, а Риенци удовлетворял свою жажду мщения тем, что рисовал своих врагов головами вниз, и тем, что утопил двух собак (по меньшей мере следовало бы утопить двух медведей), изображавших в его мнении род Орсини. Убедившиеся в неспособности трибуна, мятежники стали вести военные действия с большей энергией; следуя совету своих тайных доброжелателей, бароны попытались овладеть Римом силой или врасплох, имея под своим начальством четыре тысячи пехотинцев и тысячу шестьсот всадников. Город приготовился к обороне; набатный колокол звонил в течение всей ночи; городские ворота частью бдительно охранялись, частью растворялись перед неприятелем; но после некоторых колебаний мятежники подали сигнал к отступлению. Два первых неприятельских отряда прошли вдоль городских стен; но когда шедшие в арьергарде аристократы увидели отворенные ворота, они увлеклись опрометчивой храбростью и после первой удачной стычки были разбиты и безжалостно умерщвлены толпами римского населения. Там погиб младший Стефан Колонна — тот высокой души человек, от которого Петрарка ожидал восстановления Италии; прежде или после Стефана Колонна погибли: его храбрый и юный сын Иоанн, его брат Петр, которому пришлось расстаться со спокойной жизнью и с почестями церковного сановника, его незаконнорожденный племянник и два других незаконнорожденных представителя рода Колонна; а число семи корон Святого Духа — как их называл Риенци — было дополнено агонией старца, который был главой рода Колонна и пережил его надежды и его счастливые времена. Чтоб воодушевить свои войска, трибун распустил слух, будто св. Мартин и папа Бонифаций явились к нему и предсказали победу; по крайней мере, во время преследования неприятеля он выказал геройское мужество, но он позабыл, что древние римляне питали отвращение к триумфам, которые доставляются междоусобными войнами. Победитель вступил в Капитолий, положил на алтарь свою корону и свой скипетр и не без некоторого основания похвастался тем, что отрезал такое ухо, которого не были в состоянии отрезать ни папа, ни император. Из низкой и неумолимой мстительности он отказал убитым в похоронных почестях и грозил, что положит трупы Колонна рядом с трупами самых низких преступников; но убитых в тайне похоронили принадлежавшие к их роду монахини. Народ разделял скорбь этих монахинь, сожалел о своей собственной ярости и с отвращением взирал на непристойную радость Риенци, посетившего то место, на котором пали эти знатные жертвы. На этом роковом месте он возложил на своего сына почетные отличия рыцарского звания, а эта церемония закончилась тем, что каждый из его конных телохранителей слегка прикоснулся рукой до нового рыцаря, и тем, что этот рыцарь совершил смешное и бесчеловечное омовение в луже, окрашенной кровью патрициев. Непродолжительная проволочка была бы спасением для Колонна, так как прошел только один месяц между триумфом Риенци и его изгнанием из Рима. Возгордившись победой, он утратил и последние остатки своих гражданских доблестей, не приобретя репутации искусного полководца. В городе образовалась смелая и энергичная оппозиция, и, когда трибун предложил на публичном совещании наложить новые подати и организовать управление Перуджии, тридцать девять членов подали голоса против предложенных им постановлений, протестовали против оскорбительного обвинения в измене и подкупе и принудили трибуна прибегнуть к насильственным мерам, которые доказали, что хотя чернь и была на его стороне, он уже лишился поддержки самых почтенных граждан. Папа и члены священной коллегии никогда не были ослеплены его благовидными заявлениями; они были основательно оскорблены наглостью его поведения; в Италию был послан кардинал-легат, который, после бесплодных переговоров и двух личных свиданий с Риенци, обнародовал буллу об отлучении трибуна от церкви; эта булла отрешала Риенци от должности и клеймила его обвинениями в мятеже, в святотатстве и в ереси.
Оставшиеся в живых римские бароны были до того унижены, что не смели выходить из повиновения; их интересы и их желание отомстить за себя заставили их принять сторону церкви; но так как они не могли позабыть, какая участь постигла Колонна, то они предоставили одному авантюристу и опасность и честь государственного переворота. Иоанн Пи-пин, владевший в Неапольском королевстве графством Минорбино, был осужден за свои преступления или за свое богатство на пожизненное тюремное заключение, а ходатайствовавший об его освобождении Петрарка косвенным образом содействовал гибели своего друга. Владетель графства Минорбино пробрался в Рим во главе ста пятидесяти солдат, окружил баррикадами квартал, принадлежавший Колонна, и нашел, что исполнение его замысла так же легко, как оно, по-видимому, было невозможно. С первого момента тревоги колокол Капитолия не переставал звонить; но вместо того чтоб собраться по хорошо знакомому зову, народ безмолвствовал и не двигался с места, а малодушный Риенци, вздыхая и проливая слезы при виде такой неблагодарности, отказался от управления и покинул дворец.
Не обнажая своего меча, граф Пипин восстановил владычество аристократии и церкви; было приступлено к избранию трех сенаторов, между которыми первое место занял легат, а его двое товарищей были выбраны между представителями двух соперничавших родов Колонна и Орсини. Постановления трибуна были отменены, и сам он был лишен покровительства законов; но его имя еще внушало такой страх, что бароны три дня не решались войти в город, а Риенци пробыл немного дольше месяца в замке св. Ангела, откуда спокойно удалился, тщетно попытавшись воодушевить римлян прежней преданностью и прежним мужеством. Их мечты о свободе и о владычестве исчезли; они так упали духом, что были готовы подчиниться рабству, лишь бы только оно смягчалось внутренним спокойствием и порядком, и едва ли обратили внимание на то, что новые сенаторы получили свои полномочия от папского правительства и что переустройство республики было поручено четырем кардиналам, облеченным диктаторской властью. Рим снова сделался свидетелем кровавых распрей между баронами, ненавидевшими друг друга и презиравшими народные общины; их крепости то заново строились в городе и в окрестностях, то подвергались разрушению, а мирные граждане, точно стадо баранов (говорит флорентийский историк), пожирались этими жадными волками. Но когда гордость и корыстолюбие баронов истощили терпение римлян, община Девы Марии вступилась за республику или отомстила за нее; из Капитолия снова раздался звон колокола; собравшимися с оружием в руках аристократами овладел страх в присутствии безоружной народной толпы, и один из двух сенаторов — Колонна — спасся, выскочив из дворца в окно, а другой — Орсини — был побит каменьями у подножия алтаря. Опасную должность трибуна занимали один вслед за другим два плебея: Черрони и Барончелли. Кроткий нрав Черрони не соответствовал требованиям того времени; после слабой борьбы он удалился в сельское уединение с прекрасной репутацией и с честно приобретенным состоянием. Барончелли, у которого не было ни красноречия, ни гениальной даровитости, отличался энергичным характером; он выражался языком патриота и шел по стопам тиранов; его недоверие было смертным приговором, а его собственная смерть была возмездием за его жестокости. Среди общественных бедствий римляне позабыли о преступлениях Риенци и стали сожалеть о спокойствии и благоденствии, которыми наслаждались при добром порядке.
После семилетнего изгнания первый освободитель Рима был возвращен своему отечеству. Он бежал из замка св. Ангела, переодевшись монахом или пилигримом, искал в Неаполе дружбы венгерского короля, старался расшевелить честолюбие в каждом смелом авантюристе, с которым ему случалось встречаться, смешивался в Риме с приходившими на юбилей пилигримами, скрывался среди живших в Аппенинских горах пустынников и бродил по городам Италии, Германии и Богемии. Его никто не узнавал, но его имя еще наводило страх, а тревожная заботливость авиньонского двора свидетельствовала о его личных достоинствах и даже преувеличивала их. Император Карл Четвертый принял в аудиенции одного чужеземца, который откровенно назвался трибуном Римской республики и удивил собравшихся послов и принцев красноречием патриота и химерическими мечтами пророка, предсказывавшего падение тирании и царствие Святого Духа. Риенци обманулся в своих ожиданиях, назвав себя по имени, и вскоре после того лишился свободы; но он держал себя независимо и с достоинством и добровольно подчинился приказаниям первосвященника. Дружба, которую питал к нему Петрарка охладела вследствие его недостойного поведения; но страдания и личное присутствие прежнего друга снова возбудили в сердце поэта сострадание и Петрарка стал смело нападать на тот век, в котором избавитель Рима был отдан римским императором в руки римского епископа. Бывшего трибуна перевезли из Праги в Авиньон без торопливости, но под сильным конвоем; его въезд в Авиньон был въездом преступника; в тюрьме его приковали цепью за ногу, и четырем кардиналам было поручено расследовать его виновность в ереси и в мятеже. Но его процесс и его наказание обратили бы общее внимание на такие вопросы, которые было более благоразумно оставлять под покровом таинственности, — на светское верховенство пап, на их обязанность жить в Риме, на гражданские и религиозные привилегии римского духовенства и римского народа. Царствовавший в ту пору папа был вполне достоин имени Clement (Милосердный): странные превратности судьбы и душевное величие пленника возбудили в нем сострадание и уважение, и он, по мнению Петрарки, уважил в лице героя название и священный характер поэта. Тюремное заключение сделалось менее тягостным для Риенци, и после того как ему позволили пользоваться книгами, он стал искать в тщательном изучении Ливия и Библии объяснения причины своих несчастий и утешения.
Восшествие Иннокентия Шестого на папский престол оживило Риенци новыми надеждами на получение свободы и на возвращение в Рим, так как авиньонское правительство пришло к убеждению, что только этот мятежник был способен положить конец господствовавшей в метрополии анархии и ввести там порядок. От Риенци потребовали положительных изъявлений преданности и затем его отправили в Италию с титулом сенатора; но тем временем Барончелли умер и возложенная на Риенци миссия оказалась бесцельной, а папский легат, кардинал Альборнос, который был очень искусным политиком, неохотно дозволил Риенци предпринять эту опасную попытку и не оказал ему никакого содействия. Прием, оказанный Риенци, вполне соответствовал его желаниям; день его въезда в Рим был днем публичного празднества, а благодаря его красноречию и его влиянию были снова введены законы доброго порядка. Но его собственные пороки и пороки римского населения скоро затмили этот минутный солнечный блеск; в то время как Риенци жил в Капитолии, ему нередко приходилось с сожалением вспоминать о его авиньонской тюрьме, и после четырехмесячного владычества он был убит во время смуты, возбужденной римскими баронами. Он, как рассказывали, приучился к невоздержанности и к жестокосердию в обществе германцев и богемцев; несчастье охладило его энтузиазм, не укрепив его рассудка или его хороших наклонностей, и холодное бессилие недоверия и отчаяния заменило прежние юношеские надежды и ту пылкую самоуверенность, которая служит залогом для успеха. В качестве трибуна Риенци царствовал с неограниченной властью по выбору самих римлян и пользовался их безграничной преданностью, а в качестве сенатора он был раболепным министром иностранного правительства, и между тем как он внушал недоверие народу, он не находил никакой поддержки со стороны монарха. Легат Альборнос, по-видимому желавший его гибели, упорно отказывал ему в помощи людьми и деньгами; в качестве верноподданного Риенци уже не мог пользоваться церковными доходами, а лишь только он задумал обложить римлян налогами, он вызвал жалобы и мятеж. Даже его правосудие навлекало на себя обвинения или упреки в лицеприятии и в жестокосердии; своей зависти он принес в жертву самого добродетельного из римских граждан, а подвергая смертной казни одного разбойника, оказавшего ему денежную помощь, он вовсе позабыл или слишком хорошо помнил обязанности должника. Междоусобная война истощила и его денежные средства, и терпение римлян; Колонна заперлись в Палестрине и не прекращали борьбы, а его наемники скоро стали презирать вождя, который по невежеству или из трусости завидовал заслугам своих подчиненных. И жизнь, и смерть Риенци представляют странную смесь геройства с трусостью. Когда рассвирепевшая народная толпа окружила Капитолий и когда Риенци был покинут и своими гражданскими чиновниками, и своими подчиненными военного звания, он неустрашимо развернул знамя свободы, вышел на балкон, постарался расшевелить своей красноречивой речью страсти римлян и доказывал им, что его собственное возвышение или падение будет возвышением или падением республики. Град проклятий и каменьев прервал его речь, а когда стрела пронзила его руку, он впал в позорное отчаяние и, обливаясь слезами, удалился во внутренние комнаты, откуда через окно спустился по простыне во двор, находившийся перед тюрьмой. Он утратил всякую надежду на чью-либо помощь, а толпа держала его в осаде до вечера; ворота Капитолия были наконец разрушены ударами топора и при помощи огня, а в то время как переодевшийся плебеем сенатор пытался спастись бегством, его задержали и потащили на ту самую дворцовую терассу, на которой он произносил свои смертные приговоры и на которой казнили по его приказанию осужденных. В течение целого часа он молча и неподвижно стоял среди толпы полунагим и полумертвым; ярость этой толпы уступила место любопытству и удивлению; в душе народа еще не совершенно угасли уважение и сострадание к бывшему трибуну, и эти чувства, быть может, одержали бы верх, если бы один смелый убийца не вонзил свой меч в грудь Риенци, который упал без чувств от первого удара; бессильная мстительность его врагов покрыла его труп множеством ран; тело сенатора было оставлено на произвол собак, евреев и пламени. Дело потомства — взвесить добродетели и пороки этого необыкновенного человека, но в длинный период анархии и рабства имя Риенци нередко превозносилось как имя избавителя отечества и последнего из римских патриотов.
Первым и самым благородным желанием Петрарки было восстановление свободной республики; но после изгнания и смерти его плебейского героя он обратил свои взоры от трибуна на императора римлян. Капитолий еще был запятнан кровью Риенци, когда Карл Четвертый перешел через Альпы, для того чтоб короноваться королем Италии и императором. Во время его проезда через Милан его посетил поэт-лауреат, которому он отплатил за лесть такой же лестью; он принял от поэта медаль с изображением Августа и, не улыбнувшись, обещал идти по стопам основателя римской монархии. Неправильное применение древних названий и принципов было для Петрарки источником надежд и разочарований; однако он не мог не заметить, что настали иные времена, что люди изменились и что не было ни малейшего сходства между первыми цезарями и тем богемским принцем, который был избран по милости духовенства номинальным главой германской аристократии. Вместо того чтоб возвратить Риму его величие и его провинции, этот принц обязался, по тайному договору с папой, удалиться из города в самый день своего коронования, а поэт-патриот преследовал его в этом позорном отступлении своими упреками.
После утраты всяких надежд на восстановление свободы и владычества Петрарка увлекся третьим, более скромным, желанием примирить пастыря с паствой и переселить римского епископа в его старинную и специально ему принадлежавшую епархию. С пылкостью юноши и с авторитетом старца Петрарка обращался со своими увещаниями к пяти царствовавшим один вслед за другим папам, и его красноречие всегда одушевлялось энтузиазмом искреннего убеждения и ничем не стеснявшейся свободой слова. Будучи сыном флорентийского гражданина, он всегда предпочитал страну, где родился, той стране, в которой воспитывался, и Италия была в его глазах царицей и садом всего мира. Несмотря на свои внутренние раздоры, Италия, бесспорно, стояла выше Франции по своим искусствам и по своей учености, по своему богатству и по своей образованности; но разница между двумя странами едва ли была так велика, чтоб давать Петрарке право называть варварскими безразлично все страны, лежащие на той стороне Альп. Авиньон — этот мистический Вавилон, эта помойная яма пороков и разврата — был предметом его ненависти и презрения; но он позабывал, что эти позорные пороки не были продуктами местной почвы и что, где бы ни жил папа, они будут составлять принадлежность могущества и пышности папского правительства. Он соглашался с тем, что преемник св. Петра был епископом всемирной церкви; но он присовокуплял, что апостол утвердил свой несокрушимый престол не на берегах Роны, а на берегах Тибра, и что все христианские города наслаждались личным присутствием своих епископов, только метрополия христианского мира оставалась одинокой и покинутой. Со времени перенесения папской резиденции в Авиньон священные здания Латерана и Ватикана, их алтари и их святые впали в бедность и пришли в упадок, и Петрарка нередко изображал Рим под видом неутешной матроны — точно будто можно приманить ветренного мужа описанием преклонного возраста и недугов его огорченной супруги. Но присутствие законного государя разогнало бы тучи, висевшие над семью холмами; вечная слава, благоденствие Рима и спокойствие Италии были бы наградой того папы, который осмелился бы решиться на такое благородное предприятие. Из пяти пап, к которым обращался Петрарка со своими увещаниями, первые трое — Иоанн Двадцать Второй, Бенедикт Двенадцатый и Климент Шестой — смотрели на оратора как на докучливого человека или забавлялись его смелыми выходками; но Урбан Пятый попытался совершить эту достопамятную перемену, а Григорий Одиннадцатый окончательно осуществил ее. Исполнение их замысла встретило очень важные и почти непреодолимые препятствия. Король Франции, заслуживший прозвище Мудрого, не хотел освободить пап от зависимости, на которую их обрекало пребывание внутри его владений; кардиналы, большей частью принадлежавшие к числу подданных этого короля, привыкли к языку, нравам и климату Авиньона, к своим великолепным дворцам, а главным образом — к бургундским винам. В их глазах итальянцы были чужеземцами или врагами, и они неохотно отплыли из Марселя, точно будто их продали в рабство или отправляли в ссылку к арабам. Урбан Пятый прожил три года в Ватикане в безопасности и почете; его святость охранялась двумя тысячами конных телохранителей, а король Кипрский, королева Неапольская и императоры восточный и западный благочестиво приветствовали восседавшего на кафедре св. Петра общего отца всех христиан. Но радость Петрарки и итальянцев скоро перешла в скорбь и в негодование. Урбана побудили возвратиться во Францию какие-то общественные или личные интересы, его собственное желание и, быть может, просьбы кардиналов, так что следующее избрание папы обошлось без тиранического патриотизма римлян. Тогда за них вступились небесные силы: святая пилигримка, шведская принцесса Бригитта не одобрила возвращения папы во Францию и предсказала смерть Урбана Пятого; св. Катерина Сиеннская, которая была супругой Христа и посланницей флорентийцев, поощряла Григория Одиннадцатого к переселению в Рим, и хотя сами папы умели с большим мастерством употреблять во зло человеческое легковерие, они, по-видимому, поверили этим женским бредням. Впрочем, для небесных внушений служили поддержкой и некоторые мирские соображения. Авиньонская резиденция подверглась неприятельскому нападению и насилиям: один герой, имевший под своим начальством тридцать тысяч грабителей, принудил Христова наместника и священную коллегию уплатить ему выкуп и отпустить ему грехи, а правило французских воинов щадить народ и обирать церковь было новой ересью самого опасного свойства. Между тем как эти насилия вытесняли папу из Авиньона, его настоятельно звали к себе римляне. Сенат и народ признавали его своим законным государем и клали к его стопам ключи от городских ворот, от мостов и от крепостей — по меньшей мере тех, которые находились в городском квартале, лежавшем на той стороне Тибра. Но это вероноподданническое приглашение сопровождалось заявлением, что римляне не могут долее выносить позора и общественных бедствий, причиняемых его отсутствием, и что его упорство заставит их воспользоваться их старинным правом избирать пап. Они обратились к жившему на горе Кассино аббату с вопросом, примет ли он от духовенства и от народа тройную корону, на что почтенный аббат отвечал: «Я римский гражданин и мой первый долг — исполнять волю моего отечества.»
Если на всякую преждевременную смерть смотреть с точки зрения суеверов и если оценивать каждое задуманное предприятие по его последствиям, то пришлось бы заключить, что Небеса были недовольны такой переменой, которая с виду была и разумна, и уместна. Григорий Одиннадцатый прожил после своего возвращения в Ватикан не более четырнадцати месяцев, а вслед за его смертью возник на Западе великий раскол, раздиравший латинскую церковь в течение более сорока лет. Священная коллегия состояла в то время из двадцати двух кардиналов — из тех шести, которые остались в Авиньоне, из одиннадцати французов, одного испанца и четырех итальянцев, вступивших в конклав с соблюдением обычных формальностей. В ту пору еще не было установлено то правило, что только из среды кардиналов можно выбирать папу, и конклав единогласно выбрал неапольского подданного, состоявшего архиепископом в Бари и славившегося своим религиозным рвением и ученостью; новый папа вступил на престол св. Петра под именем Урбана Шестого, а члены конклава утверждали в своем окружном послании, что это избрание совершилось свободно и правильно и что их выбор был, по обыкновению, внушен Святым Духом. Обряды поклонения новому папе, его возведения на престол и коронования были совершены по установленному порядку; его светской власти подчинились Рим и Авиньон, а его церковное верховенство было признано всем латинским миром. В течение нескольких недель кардиналы окружали своего нового повелителя с самыми искренними выражениями любви и преданности, пока летняя жара не доставила им благовидного предлога для выезда из Рима. Но лишь только они собрались в Ананьи и в Фунди, где были вполне уверены в своей личной безопасности, они сбросили с себя маску, сознались в своем притворстве и лицемерии, отлучили римского вероотступника и антихриста от церкви, выбрали в папы Роберта Женевского под именем Климента Седьмого и объявили всем народам, что этот папа — настоящий и законный наместник Христа. Они утверждали, что их первый выбор был недобровольный и незаконный, так как был им внушен страхом смерти и угрозами римлян, а основательность этих жалоб сама по себе весьма правдоподобна и, сверх того, подтверждается некоторыми фактами. Выбор папы зависел от двенадцати французских кардиналов, располагавших в конклаве более двух третей голосов, и как бы ни была сильна их взаимная зависть, едва ли можно допустить, чтоб они пожертвовали своими правами и своими интересами в пользу иностранца, который никогда не согласился бы перенести свою резиденцию в их отечество. В разнохарактерных и нередко противоречивых рассказах современников можно найти более или менее ясные указания на насилия со стороны римского населения; но самоуправство отвыкших от повиновения римлян было вызвано сознанием их прав и опасением, что папа снова переселится в Авиньон. Тридцать тысяч вооруженных мятежников окружили конклав и своим шумом навели страх на кардиналов; с колоколен Капитолия и храма св. Петра они ударили в набат и оглашали воздух криками: «Смерть или итальянского папу!»; двенадцать знаменных дворян или начальников городских кварталов повторили ту же угрозу в форме спасительного совета; были сделаны некоторые приготовления, чтоб сжечь упорствовавших кардиналов, и если бы эти кардиналы выбрали в папы какого-нибудь подданного заальпийских монархов, то они, по всему вероятию, не вышли бы живыми из Ватикана. Тот же внешний гнет принудил их скрывать их внутренние убеждения от римлян и от всего мира; гордость и жестокосердие Урбана грозили им еще более страшной опасностью: они скоро убедились, что выбрали в папы тирана, способного прогуливаться по саду и читать требник, в то время как до его слуха долетали из ближней комнаты стоны шести кардиналов, которых подвергали пытке. Его непоколебимое религиозное рвение, громко порицавшее их роскошь и пороки, принудило бы их не отлучаться из Рима и исполнять их обязанности, а если бы он не отложил своего намерения назначить в священную коллегию новых членов, французские кардиналы оказались бы в меньшинстве и были бы совершенно бессильны.
По этим причинам и в надежде снова переселиться за Альпы они опрометчиво нарушили внутреннее спокойствие и единство церкви, а в католических школах и до сих пор ведутся споры о том, которое из двух избраний должно считаться законным. Решение, на котором остановились французский двор и французское духовенство, было внушено не столько национальными интересами, сколько национальным тщеславием. Следуя их примеру и подчиняясь их авторитету, Савойя, Сицилия, Кипр, Арагон, Кастилия, Наварра и Шотландия приняли сторону Климента VII, а после его смерти — сторону Бенедикта Тринадцатого. Рим, главные итальянские государства, Германия, Португалия, Англия, Нидерланды и северные государства признали правильным более раннее избрание Урбана Шестого, преемниками которого были Бонифаций Девятый, Иннокентий Седьмой и Григорий Двенадцатый.
С берегов Тибра и с берегов Роны два первосвященника вступили между собой в борьбу при помощи пера и меча; общественный порядок, как гражданский, так и церковный, пришел в расстройство, и эти бедствия пришлось выносить самим римлянам, которые считались их главными виновниками. Они тщетно льстили себя надеждой, что их город будет средоточием церковной монархии и что для их бедности послужат облегчением дань и приношения верующих; но раскол Франции и Испании направил поток прибыльного благочестия в другую сторону, а за эту потерю не могли вознаградить римлян два юбилея, праздновавшиеся в течение десяти лет. Вызванная расколом борьба, нападения внешних врагов и народные смуты нередко принуждали Урбана Шестого и его трех преемников удаляться из Ватикана. Колонна и Орсини все еще занимались своими пагубными распрями; римские знаменные дворяне отстаивали привилегии республики и употребляли их во зло; наместники Христа набирали войско и казнили этих мятежников виселицей, мечем и кинжалом, а во время одного дружеского совещания одиннадцать народных депутатов были изменнически умерщвлены и выброшены на улицу. Со времен нашествия Роберта Нормандского римляне предавались своим домашним распрям без опасного вмешательства иноземцев. Но во время созданной расколом неурядицы честолюбивый сосед римлян, неа-польский король Владислав поддерживал то папу, то римское население, попеременно изменяя и тому, и другому. Папа назначил его гонфалонъером (хоругвеносцем), или генералом католической церкви, а народ отстаивал свое право избирать своих должностных лиц. Осаждая Рим и с сухого пути, и со стороны моря, Владислав три раза вступал в город варварским завоевателем, осквернял алтари, насиловал девушек, грабил торговцев, говел в храме св. Петра и оставил гарнизон в замке св. Ангела. Его военные предприятия не всегда были успешны, и однажды он был обязан трехдневной проволочке тем, что сохранил свою жизнь и свою корону; но Владислав, в свою очередь, одерживал верх и только его преждевременная смерть спасла метрополию и церковную область от честолюбивого завоевателя, присвоившего себе титул или, по меньшей мере, права римского короля.
Я не имел намерения излагать историю раскола; но Рим, судьба которого служит сюжетом для этих последних глав, был глубоко заинтересован спорами о преемстве его монархов. Первые советы примириться и восстановить единство христианской церкви исходили от Парижского университета, от того сорбоннского факультета, ученые члены которого считались, по меньшей мере в галликанской церкви, самыми лучшими знатоками богословской науки. Они благоразумно устранили всякие щекотливые расследования о причинах распри и об основательности доводов той и другой стороны и для исцеления недуга предложили, чтоб оба претендента — римский и авиньонский — одновременно сложили с себя свой духовный сан, предварительно уполномочив кардиналов противной партии на участие в выборах, и чтоб все народы отказались от повиновения, если бы какой-нибудь из двух соперников предпочел общей пользе свои личные интересы. Всякий раз как папский престол оказывался вакантным, эти врачи церкви старались предотвратить вредные последствия торопливых выборов; но политика конклава и честолюбие его членов не внимали ни голосу рассудка, ни просьбам, и что бы ни обещал тот, кого выбирали в папы, он не считал себя связанным клятвой, которую дал в бытность кардиналом. Миролюбивые намерения университета устранялись в течение пятнадцати лет коварством соперничавших первосвященников, совестью или страстями их приверженцев и непрочным влиянием французских политических партий, которые руководили действиями безумного Карла Шестого. Наконец было принято энергичное решение: торжественное посольство, состоявшее из номинального Александрийского Патриарха, двух архиепископов, пяти епископов, трех рыцарей и двадцати ученых, было отправлено к дворам авиньонскому и римскому от имени церкви и короля с требованием отречения двух претендентов — Петра де Луна, называвшего себя Бенедиктом Тринадцатым, и Анжело Коррарио, принявшего имя Григория Двенадцатого. Желая выразить свое уважение к древнему величию Рима и вместе с тем обеспечить успех своего предприятия, послы пригласили городских должностных лиц на совещание и обрадовали их положительным заявлением, что христианнейший король не имеет намерения куда-либо переносить папский престол из Ватикана, который, по его мнению, есть настоящая и самая приличная резиденция для преемников св. Петра. Один красноречивый римлянин выразил от имени сената и народа желание содействовать объединению церкви, пожалел о мирских и духовных бедствиях, порождаемых продолжительным расколом, и просил у Франции защиты от военных сил неапольского короля. Ответы Бенедикта и Григория были одинаково назидательны и одинаково неискренни, а уклоняясь от предъявленного им требования отречься от престола, оба соперника руководствовались одинаковыми чувствами. Они сознавали необходимость предварительного личного свидания, но никак не могли сойтись в том, что касалось времени, места и внешней обстановки этого свидания. «Если один из них делает шаг вперед (говорил один из служителей Григория), то другой делает шаг назад; один из них точно будто принадлежит к разряду тех животных, которые боятся выходить на сушу, а другой точно будто принадлежит к разряду тех тварей, которые боятся воды. Таким-то образом эти престарелые первосвященники жертвовали спокойствием и вечным спасением христиан, чтоб немного продлить свое владычество».
Их упорство и недобросовестность наконец вывели христиан из терпения; каждый из них был покинут своими кардиналами, которые сошлись с кардиналами противной партии как с друзьями и сотоварищами, а кардиналов поддерживало в их восстании многочисленное собрание прелатов и послов. Созванный в Пизе собор низложил с полным беспристрастием и римского папу, и авиньонского; конклав единогласно выбрал в папы Александра Пятого, а после неожиданной смерти Александра выбрал на его место самого распутного из людей — Иоанна Двадцать Третьего. Но вместо того чтоб положить конец расколу, опрометчивость французов и итальянцев создала третьего претендента на кафедру св. Петра. Небывалое право, которое присвоили себе собор и конклав, вызвало протесты: три короля — Германский, Венгерский и Неапольский — приняли сторону Григория Двенадцатого, а Бенедикт Тринадцатый, который был родом испанец, нашел поддержку в благочестии и в патриотизме своих могущественных соотечественников. Констанцкий собор исправил опрометчивые решения, которые были приняты в Пизе; император Сигизмунд играл на этом соборе важную роль в качестве защитника и покровителя католической церкви, а число и вес гражданских и церковных представителей, съехавшихся в Констанце, придавали собору внешний вид европейских генеральных штатов. Из трех пап первою жертвою пал Иоанн Двадцать Третий; он обратился в бегство и был приведен назад пленником; самые скандальные из взведенных против него обвинений были устранены: наместник Христа был обвинен только в морских разбоях, в убийствах, в изнасиловании женщин, в мужеложстве и в кровосмесительных любовных связях, а после того как он подчинился поставленному над ним обвинительному приговору, он поплатился тюремным заключением за то, что опрометчиво вверил свою личную безопасность находившемуся на той стороне Альп вольному городу. Григорий Двенадцатый, владычество которого ограничивалось небольшим городом Римини, сошел со своего трона с большим достоинством: его собственный посол созвал собрание, пред которым он отказался от титула и от власти законного папы. Чтоб сломить упорство Бенедикта Тринадцатого или его приверженцев, император сам предпринимал поездку из Констанца в Перпиньян. Короли Кастильский, Арагонский, Наваррский и Шотландский выговорили в свою пользу справедливые и почетные условия; Бенедикт был низложен собором при содействии испанцев; но в то время как этот бессильный старец жил в своем уединенном замке, ему не мешали по два раза в день отлучать от церкви те мятежные государства, которые не захотели признавать его власть. Искоренив таким способом последние остатки раскола, Констанцкий собор приступил медленно и осторожно к избранию римского монарха и главы церкви. Ввиду важности дела двадцати трем кардиналам, составлявшим конклав, были назначены помощниками тридцать депутатов, выбранных поровну от каждой из пяти главных христианских наций — итальянской, германской, французской, испанской и английской, а эти иноземцы не оскорбляли римлян своим вмешательством благодаря тому, что великодушно отдали предпочтение итальянцу и римлянину — и выбор конклава остановился на наследственных и личных достоинствах Оттона Колонна. Рим с радостью и с покорностью признал своим государем самого благородного из своих сынов; церковную область стали охранять могущественные родственники Колонна, и с возведения Мартина Пятого на папский престол Ватикан снова сделался постоянной папской резиденцией.
Мартин Пятый впервые присвоил папам царское право чеканить монету, принадлежавшее сенату в течение почти трехсот лет; он стал чеканить монеты со своим изображением и со своей подписью, и с его царствования начинается ряд папских медалей. Из его двух непосредственных преемников Евгений Четвертый был последний папа, которого мятежные римляне заставили удалиться из Рима; а Николай Пятый был последний папа, которому докучал своим присутствием римский император.
I. Борьба Евгения с отцами Базельского собора и тяжесть или опасение новых налогов побудили римлян захватить в свои руки светское управление Рима. Они взялись за оружие, выбрали семерых правителей республики и заведывавшего Капитолием коннетабля, заключили одного папского пленника в тюрьму, осадили самого папу в его дворце и пускали град стрел в его лодку, когда он спасался бегством, плывя вниз по Тибру в одежде монаха. Но папа еще мог рассчитывать на стоявший в замке св. Ангела преданный ему гарнизон и на находившуюся там артиллерию; его батареи непрерывно громили город, а одно метко пущенное ядро разрушило на мосту баррикады и разом разогнало героев республики. Их терпение истощилось от пятимесячного мятежа. Под тираническим владычеством гибеллинской аристократии самые благоразумные из римских патриотов стали сожалеть о владычестве церкви, а их раскаяние было единодушно и принесло хорошие плоды. Войска св. Петра снова заняли Капитолий; должностные лица разошлись по домам; самые виновные из них были казнены или отправлены в ссылку, и римляне приветствовали как родного отца того папского легата, который вступил в город во главе двух тысяч пехотинцев и четырех тысяч всадников. Сам Евгений долго не возвращался, потому что был занят на соборах в Ферраре и во Флоренции и потому что подчинялся влиянию страха или злопамятства; когда он возвратился, народ встретил его с изъявлениями покорности; но из радостных возгласов, которые раздавались во время его торжественного въезда, папа понял, что, если он хочет упрочить преданность народа и свое собственное спокойствие, он должен безотлагательно отменить ненавистный налог.
II. В мирное царствование Николая Пятого Рим ожил, украсился и просветился. Среди этих похвальных занятий папа был встревожен приближением австрийского императора Фридриха Третьего, хотя его опасения не оправдывались ни характером, ни могуществом этого кандидата на звание римского императора. Стянув в метрополию свои войска и обеспечив свою личную безопасность клятвами и договорами, Николай с довольным видом принял верного защитника и вассала церкви. В ту пору настроение умов было такое кроткое, а сам австриец был так слаб, что обряд его коронования совершился в порядке и без всякого нарушения внутреннего спокойствия; но эта пустая церемония была так оскорбительна для независимой нации, что преемники Фридриха стали уклоняться от утомительных поездок в Ватикан и стали получать свой императорский титул по воле германских курфюрстов.
Один гражданин с гордостью и с удовольствием заметил, что король римлян, слегка поклонившись кардиналам и прелатам, встречавшим его у городских ворот, остановил свое внимание на костюме и на личности римского сенатора; при этом последнем расставании представитель призрачной империи и представитель призрачной республики дружески обнялись. По римским законам высшим сановником республики мог быть только тот, кто был доктором прав, родился вне Рима в таком месте, которое находится по меньшей мере в сорока милях от города, и не был связан ни с кем из городских жителей кровными или родственными узами в одной из первых трех признаваемых церковью степеней. Выбор делался на один год; образ действий отслужившего свой срок сенатора подвергался строгой проверке, и этот сенатор мог быть снова выбран на ту же должность только по прошествии двух лет. На его расходы и на вознаграждение за его труды ему назначалось жалованье в три тысячи флоринов, а его внешняя обстановка соответствовала величию республики. Он носил одежду из золотой парчи или из малинового бархата, а в летнюю пору — из более легкой шелковой материи; он носил в руке скипетр из слоновой кости; о его приближении извещали звуки труб, а в торжественных случаях впереди его шли по меньшей мере четыре ликтора, или прислужника, с красными жезлами, обернутыми в ленты или флаги золотистого цвета, который был парадным цветом города. В клятве, которую он приносил в Капитолии, говорилось об его праве или обязанности соблюдать и поддерживать законы, сдерживать людей высокомерных, защищать бедных и проявлять свое правосудие и милосердие на всем пространстве той территории, которая подчинена его ведомству. В исполнении этих полезных обязанностей ему помогали три ученых иноземца, два побочных родственника и судьи уголовного апелляционного суда; законы свидетельствуют о том, что ему приходилось часто решать дела по обвинению в грабежах, изнасилованиях и убийствах, а эти законы были так слабы, что, по-видимому, допускали самовольную личную расправу и устройство ассоциаций из граждан, бравшихся за оружие для взаимной обороны. Но власть сенатора ограничивалась отправлением правосудия; Капитолий, казнохранилище и управление городом и его территорией вверялись трем консерваторам, которые сменялись по четыре раза в течение года; милиция тринадцати городских кварталов собиралась под знаменами своих начальников, или caporioni, а первому из этих начальников были присвоены название и ранг приора. Законодательная власть принадлежала тайному совету и общим собраниям римлян. В состав тайного совета входили высшие должностные лица и их непосредственные предместники, некоторые из членов финансового управления и судебного ведомства и три разряда советников, состоявшие из тринадцати, двадцати шести и сорока членов, что составляло в общем итоге около ста двадцати членов. На общих собраниях все граждане мужского пола имели право голоса, а ценность этой привилегии возвышало тщательное наблюдение за тем, чтоб никакой иноземец не присваивал себе названия и прав римлянина. Благоразумные и строгие меры предосторожности сдерживали свойственную демократам склонность к беспорядкам; кроме должностных лиц никто не мог предлагать вопросов; никто не имел права говорить иначе, как с кафедры или с трибунала; не дозволялись никакие шумные одобрения, мнение большинства выражалось тайной подачей голосов, а его решения обнародовались от имени римского сената и народа. Нелегко определить, с какого времени эта система управления получила правильное и постоянное практическое применение, так как порядок вводился мало помалу, по мере того как утрачивалась свобода. Но в 1580 году, в царствование Григория XIII и с его одобрения, старинные статуты были собраны в одно целое, разделены на три книги и приспособлены к требованиям того времени, этот гражданский и уголовный кодекс до сих пор служит для римлян руководством, и хотя народные собрания отменены, дворец Капитолия до сих пор еще служит резиденцией для иноземца-сенатора и для состоящих при нем трех консерваторов. Папы усвоили политику цезарей, и римский епископ делал вид, будто поддерживает внешние формы республиканского управления, между тем как на самом деле он владычествовал с неограниченными правами как светского, так и духовного монарха.
Для всякого очевидна та истина, что необыкновенные люди могут себя выказать только при благоприятном стечении обстоятельств и что в наше время гений Кромвеля или Ретца мог бы заглохнуть в неизвестности. Влечение к политической свободе возвысило Риенци до трона, а в следующем столетии такое же влечение возвело его подражателя на эшафот. Стефан Поркаро был знатного происхождения; его репутация была незапятнанна; его язык был вооружен красноречием, а его ум был просвещен знанием, и он стоял выше вульгарного честолюбия, когда старался доставить своему отечеству свободу и обессмертить свое имя. Для просвещенного человека владычество духовенства ненавистнее всякого другого; незадолго перед тем было открыто, что мнимое пожалование Константина было вымыслом и обманом, а это открытие уничтожило в душе Поркаро всякие колебания; Петрарка сделался оракулом итальянцев, и всякий раз как Поркаро перечитывал оду, написанную в честь римского патриота и героя, он применял к самому себе пророческие мечты поэта. Во время похорон Евгения Четвертого он в первый раз попытался узнать, как настроены умы народа, и произнес тщательно обработанную речь, в которой призывал римлян к свободе и к оружию; народ слушал его, по-видимому, с удовольствием, но его речь прервал своими возражениями один почтенный защитник церкви и государства. По всяким законам оратор, возбуждающий народ к восстанию, виновен в измене; но новый первосвященник, относившийся к Поркаро с состраданием и с уважением, попытался превратить патриота в своего друга, дав ему почетную должность. Непоколебимый римлянин возвратился из Ананьи с громкой репутацией и с удвоенным рвением и воспользовался первым удобным случаем, чтоб привести в исполнение свои замыслы: во время публичных игр на площади Навоны возникла ссора между мальчишками и ремесленниками, и Поркаро постарался разжечь эту ссору до того, что она перешла в общее народное восстание. Человеколюбивый Николай не хотел лишить изменника жизни и удалил его от соблазнов в Болонью, где Поркаро получал на свое содержание щедрую пенсию только с одним условием — чтоб он ежедневно являлся к местному губернатору. Но Поркаро знал от Младшего Брута, что тираны не имеют права расчитывать ни на преданность, ни на признательность; изгнанник стал громко протестовать против самовластного папского распоряжения и мало помалу набрал приверженцев и заговорщиков; его племянник, отличавшийся юношескою отвагой, собрал отряд добровольцев и в назначенный заранее день устроил в своем доме пирушку для друзей республики. Спасшийся бегством из Болоньи, Поркаро появился среди гостей в украшенной золотом пурпуровой одежде; его голос, осанка, жесты — все доказывало, что он был готов рисковать своею жизнью, лишь бы достигнуть своей высокой цели. Он подробно говорил о мотивах своего предприятия и об имеющихся под руками средствах, напоминал о громком имени Рима и о его свободе, указывал на нравственную распущенность и высокомерие духовных тиранов Рима, на деятельное или безмолвное сочувствие своих соотечественников, на содействие со стороны трехсот солдат и четырехсот изгнанников, давно привыкших владеть оружием и выносить физические лишения, дозволял заговорщикам удовлетворять их личную жажду мщения в надежде, что этим внушит им бодрость, и, наконец, обещал, что наградой за их победу будет миллион дукатов. «Завтра день св. Епифания, — говорил он, — и потому будет нетрудно арестовать папу и его кардиналов у входа в храм св. Петра или в самом алтаре, затем отвести их в цепях к подножию замка св. Ангела и угрозами немедленной смертной казни заставить их сдать замок; тогда мы вступим в Капитолий, ударим в набатный колокол и на народном собрании восстановим древнюю римскую республику». В то время как он еще мечтал о триумфе, уже нашелся изменник, который его выдал. Сенатор во главе многочисленной стражи окружил дом, в котором собрались заговорщики; племянник Стефана Поркаро пробился сквозь народную толпу, но несчастного Стефана вытащили из шкафа, в котором он спрятался, и он громко скорбел о том, что его враги предупредили тремя часами исполнение его замысла. После таких явных и неоднократных преступлений даже милосердие Николая онемело. Поркаро был повешен вместе с девятью сообщниками, не приобщившись Святых Таин, а между тем как при папском дворе слышались только выражения страха и проклятия, римляне жалели об этих мучениках и даже одобряли их предприятие. Но их одобрение было безмолвно, их сожаления были бесплодны, их свобода была навсегда утрачена; правда, и впоследствии у них вспыхивали восстания, когда папский престол оказывался вакантным или когда оказывался недостаток в хлебе; но такие случайные мятежи возможны даже там, где народ живет в самом гнусном рабстве.
Но дух независимости, который поддерживался в среде аристократии внутренними раздорами, пережил свободу общин, которая может опираться только на единомыслие. Римские бароны долго удерживали за собою право грабить и угнетать; их жилища были так же неприступны, как крепости или святилища, а свирепые бандиты и преступники, которых они укрывали от преследований закона, платили им за гостеприимство тем, что употребляли по их приказанию в дело свои мечи и кинжалы. Первосвященники и их племянники иногда вмешивались в эти распри из личных интересов. В царствование Сикста Четвертого спокойствие Рима было нарушено тем, что соперничавшие между собою знатные семьи вели открытую борьбу и осаждали дома своих противников; после того как дворец протонотария Колонна был предан огню, сам Колонна был подвергнут пытке и обезглавлен; а попавшийся в плен его друг Савелли был убит на месте за то, что отказался от участия в победных возгласах приверженцев Орсини. Но папы уже не дрожали от страха в Ватикане; они были достаточно сильны для того, чтоб держать своих подданных в покорности, если имели достаточно энергии на то, чтоб предъявлять свои права на эту покорность, а бывшие свидетелями таких местных смут иностранцы восхищались легкостью налогов и мудрым управлением церковной области.
Страх, который могут наводить громы Ватикана, зависит от общественного мнения; в тех случаях, когда это мнение уступает место рассудку или страстям, обессиленный треск грома бесследно разносится по воздуху и беспомощный первосвященник может сделаться жертвою грубого насилия со стороны какого-нибудь знатного или плебейского противника. Но после возвращения пап из Авиньона ключи св. Петра охранялись мечом св. Павла. Над Римом господствовала неприступная цитадель; пушки — надежная охрана от народных мятежей; под знаменем папы была организована регулярная армия, состоявшая из кавалерии и пехоты; его огромные доходы покрывали его военные расходы, а в своих обширных владениях он мог набрать такую армию из враждовавших с римлянами соседей и из своих верных подданных, которая была способна привести мятежный город в повиновение. С тех пор как к церковной области были присоединены герцогства Феррара и Урбино, она простиралась от Средиземного моря до Адриатического и от пределов Неапольского королевства до берегов По; большая часть этой обширной и плодородной страны уже с шестнадцатого столетия подчинялась верховенству и светской власти римских первосвященников. Их притязания были основаны на действительных или вымышленных дарственных записях, составленных в века невежества; если бы мы стали следить шаг за шагом за постепенным упрочиванием их владычества, нам пришлось бы подробно описывать те события, которые совершались в Европе, — нам пришлось бы говорить о преступлениях Александра Шестого, о военных операциях Юлия Второго и о либеральной политике Льва Десятого, а все это уже описали лучшие историки того времени. В первом периоде своих завоеваний, до экспедиции, предпринятой Карлом Восьмым, папы были в состоянии вести успешную борьбу с соседними монархами и странами, которые по размеру своих армий были не сильнее пап и даже слабее их; но лишь только монархи французский, германский и испанский стали оспаривать друг у друга владычество над Италией во главе громадных армий папы стали восполнять недостаток своих материальных сил политическою ловкостью и стали скрывать в лабиринте войн и мирных договоров свои честолюбивые цели и никогда не утрачивавшуюся надежду, что им удастся прогнать варваров за Альпы. Политическое равновесие, к которому стремился Ватикан, нередко нарушалось северными и западными армиями, сражавшимися под знаменем Карла Пятого; своей слабой и нерешительной политикой Климент Седьмой предал и самого себя, и свои владения во власть завоевателя, и Рим находился в течение семи месяцев в руках необузданных солдат, более жестокосердых и более алчных, чем готы и вандалы. После этого тяжелого урока папы стали сдерживать свое честолюбие, которое уже было почти вполне удовлетворено; они снова усвоили роль общего отца всех верующих и воздерживались от всяких наступательных войн, за исключением той неблагоразумной ссоры, во время которой наместник Христа и турецкий султан объявили войну неапольскому королю. Французы и германцы наконец удалились с театра военных действий; испанцы крепко держали в своих руках Милан, Неаполь, Сицилию, Сардинию и берега Тосканы и ради своих собственных интересов охраняли внутренее спокойствие и зависимость Италии, непрерывавшиеся, почти без всяких смут, с половины пятнадцатого столетия до начала восемнадцатого. Религиозная политика католического короля владычествовала в Ватикане и охраняла его; из предрассудков и из личных интересов этот король всегда брал сторону папы в спорах с подданными, а те друзья свободы или враги закона, которые прежде находили в соседних с Римом государствах поощрение помощь и убежище, были со всех сторон сдавлены железным обручем деспотизма. Продолжительная привычка повиноваться и воспитание укротили мятежный дух римской аристократии и римских общин. Бароны позабыли о войнах и раздорах своих предков и мало помалу превратились в рабов роскоши и правительства. Вместо того чтоб содержать толпы ленников и приверженцев, они стали тратить свои доходы на то, что разнообразит приятные развлечения владельца и уменьшает его могущество. Колонна и Орсини старались превзойти одни других убранством своих дворцов и капелл, а внезапно возникшая пышность папских семейств стала соперничать с их старинным блеском и скоро превзошла его. В Риме уже не слышно голоса свободы и разномыслия и пенящийся поток заменила большая лужа спокойной стоячей воды, на поверхности которой отражаются праздность и раболепие.
Светское владычество духовенства должно быть одинаково позорно и в глазах христианина, и в глазах философа, и в глазах патриота, а горькое сознание рабского положения и позора, по-видимому, должно было усиливаться от воспоминаний о древнем величии Рима, о его консулах и триумфах. Если мы хладнокровно взвесим достоинства и недостатки церковного управления, мы найдем, что при своем теперешнем положении оно отличается мягкостью, пристойностью и миролюбием, что оно предохраняет от опасностей, которыми угрожает государству несовершеннолетие его монарха, и от опрометчивых выходок слишком юного правителя, что оно тратит менее денег на роскошь и не подвергает страну бедствиям войны. Но для этих преимуществ служит противовесом частое, едва ли невозобновляющееся каждые семь лет избрание нового монарха, который лишь в редких случаях принадлежит к числу римских уроженцев, который, вступив на престол, только начинает учиться государственной мудрости в шестидесятилетнем возрасте, когда и его физические силы, и его способности приходят в упадок, и который не надеется ни довести до конца то, что предпримет в свое непродолжительное царствование, ни передать плоды своих трудов в наследство своим детям. Одержавший верх кандидат обыкновенно принадлежит к числу тех лиц духовного или монашеского звания, которые по своему воспитанию и образу жизни менее всех других способны уживаться со здравомыслием, с человеколюбием и со свободой. В оковах раболепной религии он научился верить в то, что нелепо, преклоняться перед тем, что гнусно, и презирать то, что достойно уважения разумного существа; он привык наказывать за заблуждения как за преступления, награждать за умерщвление плоти и за безбрачие как за высшие добродетели, ставить упомянутых в календаресвятых выше римских героев и афинских мудрецов и считать требник и распятие за более полезные орудия, чем плуг или чем ткацкий станок. В должности папского нунция или в звании кардинала он может приобресть некоторое знакомство с общественной жизнью; но его ум и его нравы сохраняют свою первоначальную окраску; из чтения и из опыта он может извлечь некоторые указания на настоящий характер своей профессии; но и такой знаток своего дела неизбежно впитывает в себя некоторую долю того ханжества, в которое он старается вовлечь других.
Гений Сикста Пятого заблистал из мрака одного францисканского монастыря. В свое пятилетнее царствование этот папа истребил ту породу людей, к которой принадлежали лишенные покровительства законов преступники и бандиты; он отнял у римских святилищ право служить убежищем для преступников, организовал морские военные силы и сухопутную армию, реставрировал древние памятники, которые старался превзойти своими постройками, и после того как щедро тратил и значительно увеличил государственные доходы, оставил после себя пять миллионов крон, хранившихся в замке св. Ангела. Но его правосудие было запятнано жестокосердием; для его предприимчивости служила поощрением честолюбивая жажда завоеваний; после его смерти злоупотребления ожили; накопленные им сокровища были растрачены; он наложил на потомство бремя тридцати пяти новых налогов и продажности должностей, и когда он умер, его статуя была разбита в куски неблагодарным или недовольным народом. По своему дикому и оригинальному характеру Сикст Пятый совершенно выделяется из ряда первосвященников, а о принципах и о результатах светского управления этих первосвященников можно составить себе понятие по достоверным и сравнительным сведениям об искусствах и философии, о земледелии и торговле, о богатстве и густоте населения церковной области. Что касается самого меня, я желал бы окончить мою жизнь в мире со всем человеческим родом, и в эти последние минуты не намерен никого оскорблять — ни даже папу и римское духовенство.
|
Это произведение перешло в общественное достояние в России согласно ст. 1281 ГК РФ, и в странах, где срок охраны авторского права действует на протяжении жизни автора плюс 70 лет или менее.
Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода. |