Глава XXVI[править]
На втором году царствования Валентиниана и Валента, утром двадцать первого июля, большая часть Римской империи была потрясена сильным и разрушительным землетрясением. Сотрясение распространилось на воды океана; Средиземное море внезапно отступило от берегов, которые вышли из-под воды; множество рыб было поймано руками; большие корабли садились на мель на тине, и глазам или, скорей, воображению любознательного наблюдателя[1] представилась интересная картина разнообразных долин и гор, никогда со времени образования земного шара не видевших солнечных лучей. Но вода скоро снова устремилась назад с неотразимым напором и наделала много бед на берегах Сицилии, Далмации, Греции и Египта; она взбрасывала большие суда на крыши домов или выбрасывала их на сушу на расстояние двух миль от берега; она уносила жителей вместе с их домами, а город Александрия увековечил ежегодной церемонией воспоминание о том ужасном дне, когда пятьдесят тысяч его жителей погибли от наводнения. Это общественное бедствие, преувеличенное рассказами, которые переходили из одной провинции в другую, поразило римских подданных удивлением и ужасом, а их испуганное воображение увеличивало действительные размеры этого временного несчастья. Они вспоминали о прежних землетрясениях, разрушивших города Палестины и Вифинии, считали эти страшные удары за предзнаменование еще более ужасных бедствий и, в своем трусливом тщеславии, принимали признаки разрушения империи за признаки приближающегося разрушения мира.[2] В то время было в моде приписывать всякое замечательное событие личной воле Божества; происходившие в природе перемены связывались невидимой цепью с нравственными и метафизическими понятиями людей, и самые прозорливые богословы были способны, сообразно с характером своих предрассудков, различать, не произошло ли землетрясение от появления какой-нибудь ереси и не было ли наводнение неизбежным последствием размножения грехов и заблуждений. Не вдаваясь в рассмотрение основательности этих возвышенных умозрений, историк может ограничиться замечанием, которое, по-видимому, оправдывается опытом, — что люди имеют более основания опасаться страстей своих ближних, чем сотрясений, происходящих в природе.[3] Пагубные последствия землетрясения или наводнения, урагана или извержения вулкана очень незначительны в сравнении с обыкновенными бедствиями войны, даже если принимать эти бедствия в уменьшенном размере, до которого они низведены благоразумием или человеколюбием тех европейских монархов, которые развлекаются в часы досуга или упражняют храбрость своих подданных практикой военного искусства. Но в наше время и законы и нравы охраняют жизнь и свободу побежденного солдата, и мирные граждане редко имеют повод жаловаться на то, что их личность или даже имущество что-либо потерпели от войны. А в бедственный период упадка Римской империи, начало которого может считаться с царствования Валента, и благосостояние и жизнь каждого гражданина подвергались опасности, и плоды искусств и усилий целого ряда веков были стерты с лица земли грубой рукой скифских и германских варваров. Нашествие гуннов толкнуло на западные провинции готскую нацию, которая в течение менее сорока лет передвинулась от берегов Дуная к берегам Атлантического океана и своими военными успехами расчистила путь для вторжения стольких племен, еще более диких, чем сами готы. Первоначальная причина этих передвижений скрывалась в отдаленных северных странах, и внимательное изучение пастушеской жизни скифов[4] и татар[5] раскроет нам причины таких опустошительных переселений. Разнообразие характеров, которым отличаются цивилизованные народы земного шара, можно приписать пользованию и злоупотреблению рассудком, который придает столь разнообразные формы и столь искусственное содержание нравам и мнениям и европейцев и китайцев. Но влияние инстинкта более определенно и более однообразно, чем влияние рассудка: гораздо легче уяснить наклонности четвероногого, чем умозрения философа, и чем ближе подходит положение диких племен к положению животных, тем более похожи эти племена одно на другое и тем сильнее сходство между отдельными личностями. Однообразие и устойчивость их нравов суть естественные последствия несовершенства их способностей. При таком положении всеобщего равенства их нужды, желания и удовольствия остаются всегда неизменными, а влияние пищи и климата, над которым, при более совершенном состоянии общества, берут верх нравственные мотивы, способствует с чрезвычайной силой образованию и поддержанию национального характера варваров. Во все века обширные равнины Скифии или Татарии были населены кочующими племенами охотников и пастухов, которые были так склонны к праздности, что не хотели заниматься земледелием, и были такого беспокойного характера, что не хотели подчиняться стеснениям оседлой жизни. Во все века скифы и татары славились своей непреодолимой храбростью и быстрыми завоеваниями. Приходившие с севера пастухи не раз ниспровергали троны азиатских монархов, а их оружие распространяло ужас и опустошение по самым плодородным и самым воинственным странам Европы.[6] В этом случае, как и во многих других, здравомыслящий историк вынужден отказаться от приятной химеры и поневоле сознаться, что пастушеские нравы, которым обыкновенно приписывались самые привлекательные атрибуты миролюбия и невинности, гораздо более подходят к свирепым и жестоким привычкам военной жизни. Чтоб пояснить эту мысль, я рассмотрю три главных предмета в жизни пастушеских и воинственных народов: I. Их пищу. II. Их жилища. III. Их физические упражнения. Древние повествования подтверждаются опытом нашего времени, [7] и все равно, обратим ли мы наши взоры на берега Борисфена, на берега Волги или Селенги, нам повсюду представится картина одних и тех же природных нравов.[8] I. Рожь или даже рис, составляющие обыкновенную и здоровую пищу цивилизованного народа, могут быть добываемы не иначе как терпеливым трудом землепашца. Некоторые из счастливых дикарей, живущих подле тропиков, получают обильную пищу от щедрот самой природы, но в северных странах нация из пастухов должна довольствоваться тем, что ей дают стада мелкого и крупного скота. Предоставляю искусству и опытности врачей решить вопрос (если только они в состоянии решить его), в какой степени употребление животной или растительной пищи влияет на человеческий характер и не следует ли смотреть как на невинный и даже, может быть, полезный предрассудок на существующее обыкновение считать за синонимы слова «плотоядный» и «жестокосердый».[9] Однако если мы допустим, что чувство сострадания ослабевает при виде совершаемых в домашней жизни жестокостей, то нам все-таки придется заметить, что отвратительные предметы, прикрываемые утонченным искусством европейцев, выставляются в палатке татарского пастуха во всей их отталкивающей наготе. Быка или барана убивает та же самая рука, из которой он привык получать свою ежедневную пищу, а его окровавленные члены подаются, после очень незначительной подготовки, на стол его бесчувственного убийцы. В воинской профессии, и в особенности во время движения многочисленной армии, исключительное употребление животной пищи, по-видимому, представляет очень солидные выгоды. Зерновой хлеб требует много места и легко портится, а те огромные его запасы, которые положительно необходимы для продовольствия наших войск, могут быть перевозимы с места на место лишь очень медленно и совокупными усилиями людей и лошадей. Но стада мелкого и крупного скота, сопровождающие татар во время похода, представляют верный и сам собою увеличивающийся запас мяса и молока; на невозделанных полях трава большей частью растет скоро и в изобилии, и немного найдется таких бесплодных пустырей, на которых не нашлось бы сколько-нибудь сносной пищи для сильного северного скота. Эти средства продовольствия оказываются тем более достаточными, что тратятся медленно благодаря неразборчивости вкуса татар и их терпеливой воздержности. Они безразлично питаются и мясом тех животных, которые были убиты для стола, и мясом тех, которые умерли от болезней. Конину, употребление которой во все века и во всех странах запрещалось цивилизованными европейскими и азиатскими народами, они едят с особенной жадностью, а этот странный вкус способствует успеху их военных предприятий. За проворной скифской кавалерией, — даже в ее самых дальних и быстрых набегах, — всегда следует соразмерное число запасных лошадей, которые, смотря по надобности, употребляются или на то, чтобы ускорять движения варваров, или на то, чтобы утолять их голод. Для храбрости и бедности находится немало различных ресурсов. Когда в окрестностях татарского лагеря уже уничтожен весь подножный корм, они закалывают большую часть своего скота и сохраняют его мясо или копченым, или высушенным на солнце. В случае неожиданной необходимости совершить быстрый переход они запасаются достаточным количеством маленьких кусочков сыра или, скорей, крепкого творога, который, по мере надобности, разводят в воде, и это непитательное кушанье в течение нескольких дней поддерживает в этих терпеливых воинах не только жизненные силы, но даже бодрость. Но за таким необыкновенным постом, который одобрили бы стоики и которому могли бы позавидовать отшельники, обыкновенно следует самое обжорливое удовлетворение аппетита. Вина более счастливых стран составляют самый приятный подарок и самый ценный продукт, какой только можно предложить татарам, а единственный образчик их собственного производства заключается в искусстве извлекать из кобыльего молока приходящий в брожение напиток, от которого происходит сильное опьянение. Подобно хищным животным, дикари и Старого и Нового света попеременно то терпят нужду, то наслаждаются избытком пищи, а их желудки привыкли выносить, без большого неудобства, противоположные крайности голода и невоздержности. II. В века сельской и воинственной простоты народы, состоявшие из солдат и землепашцев, обыкновенно бывали разбросаны на поверхности обширной и возделанной страны, и нужно было немало времени, чтобы собрать воинственное юношество Греции или Италии под одно знамя для защиты собственных границ или для вторжения в территорию соседних племен. Развитие промышленности и торговли мало-помалу собирает значительное число людей в стенах одного города; но эти граждане уже перестают быть солдатами, так как искусства, украшающие и улучшающие положение гражданского общества, уничтожают привычки военной жизни. Но пастушеские нравы скифов, по-видимому, соединяли в себе разнородные выгоды и простоты и цивилизации. Люди, принадлежащие к одному и тому же племени, находятся постоянно в сборе, но собираются они в лагере, и врожденное мужество этих отважных пастухов воодушевляется взаимной помощью и соревнованием. Жилища татар не что иное, как небольшие палатки овальной формы, в которых находит для себя холодное и грязное убежище молодежь обоего пола. Дворцы богачей состоят из деревянных хижин такого размера, что их можно без большого труда ставить на широкие дроги и перевозить на двадцати или тридцати волах. Стада, пасшиеся весь день на близлежащих лугах, укрываются с приближением ночи в лагере. Необходимость предотвратить опасный беспорядок при таком частом скоплении людей и животных заставляет мало-помалу вводить в распределение, во внутренний порядок и в охрану лагерей нечто вроде военного искусства. Лишь только в каком-либо округе съеден весь подножный корм, племя или, скорей, армия пастухов переходит в надлежащем порядке на свежие пастбища и таким образом приобретает в обыкновенных занятиях пастушеской жизни практическое знакомство с одной из самых важных и самых трудных военных операций. Выбор местности делается сообразно с временем года: в летнее время татары подвигаются к северу и раскидывают свои палатки на берегах какой-нибудь реки или, по меньшей мере, вблизи какого-нибудь ручейка. Но зимой они возвращаются на юг и ставят свой лагерь позади какой-нибудь возвышенности, способной защищать их от ветров, которые охлаждаются, переносясь через открытую и замерзшую поверхность Сибири. Такие привычки чрезвычайно хорошо приспособлены к тому, чтобы распространять между кочующими племенами склонность к переселениям и завоеваниям. Связь между населением и занимаемой им территорией так слаба, что может быть разорвана самой ничтожной случайностью. Родиной для настоящего татарина служит не земля, а лагерь. Внутри этого лагеря находятся и его семейство, и его товарищи, и его имущество, и во время самых дальних переходов он постоянно окружен всем, что для него дорого, ценно или привычно. Жажда грабежа, опасение сделаться жертвой чьего-либо нападения, желание отмстить за обиды, нетерпение сбросить с себя узы зависимости — вот те причины, которые во все века заставляли скифские племена смело проникать в какую-нибудь неизвестную им страну, где они надеялись найти более обильные средства продовольствия или менее страшных врагов. Перевороты, происходившие на севере, нередко решали судьбу юга, а при столкновениях между враждовавшими народами победители и побежденные попеременно оттесняли друг друга или сами были оттеснены от пределов Китая до границ Германии[10] .Таким громадным переселениям, иногда совершавшимся почти с невероятной быстротой, благоприятствовали местные климатические условия. Холод в Татарии, как известно, более силен, чем в других странах умеренного пояса; эту необыкновенную суровость климата приписывают тому, что равнины возвышаются, — в особенности в восточном направлении, — более чем на полмили над уровнем моря, и тому, что почва глубоко пропитана селитрой.[11] В зимнюю пору широкие и быстрые реки, которые изливают свои воды в Эвксинское, Каспийское и Ледовитое моря, крепко замерзают: поля покрываются снегом, и преследуемые или победоносные племена могут безопасно переходить со своими семействами, повозками и скотом через ровную и крепкую поверхность огромной равнины. III. Пастушеская жизнь, в сравнении с трудами земледельца и промышленника, есть, бесспорно, жизнь праздная, а так как самые знатные из пастухов татарской расы возлагают на своих рабов домашний уход за скотом, то их досуг редко прерывается домашними заботами или усиленным трудом. Но этот досуг они не посвящают на спокойные наслаждения любовью и семейным счастьем, а употребляют с пользой на свирепые и кровожадные занятия охотой. Равнины Татарии питают сильную породу лошадей, которых нетрудно выездить для войны и охоты. Скифы всех возрастов всегда славились как смелые и ловкие наездники и, вследствие постоянных упражнений, научались так крепко сидеть на лошади, что считались способными удовлетворять, не слезая с седла, все обычные житейские потребности — и есть, и пить, и даже спать. Они ловко владеют копьем, а длинный татарский лук натягивается необыкновенно туго, и тяжелая стрела попадает в цель безошибочно и с непреодолимой силой. Эти стрелы нередко направляются в безвредных животных, которые размножаются в степи в отсутствие самых страшных своих врагов, — в зайцев, коз, косуль, красных зверей, оленей, лосей и сайгаков. Энергия и выносливость как людей, так и лошадей постоянно развиваются в утомительном занятии охотой, а запасы дичи вносят в продовольствие татарского лагеря изобилие и даже некоторую роскошь. Но подвиги скифских охотников не ограничиваются истреблением робких и безвредных животных; они смело идут навстречу кабану, в то время как тот с яростью устремляется на своего преследователя; они раздражают неповоротливого медведя и возбуждают ярость покоящегося в лесной чаще тигра. Где есть опасность, там есть и слава, и такая охота, которая представляет обширное поле для упражнения храбрости, может основательно считаться за подобие войны и за школу военного искусства. Состязания между охотниками, составляющие гордость и наслаждение татарских князей, служат полезными упражнениями для их многочисленной кавалерии. Огромное пространство, на котором есть дичь, обходят кругом на протяжении нескольких миль, и затем войска, составляющие кордон, медленно приближаются к одному общему центру; тогда окруженные со всех сторон животные делаются жертвами охотничьих стрел. При таком обходе, нередко продолжающемся несколько дней, кавалерия должна взбираться на возвышенности, переплывать реки, проходить через долины, не нарушая предписанного порядка, в котором должно происходить постепенное сосредоточение. Она приобретает привычку постоянно обращать свои взоры и направлять свои шаги к отдаленному предмету, сохранять промежутки между своими отрядами, замедлять или ускорять свои движения сообразно с движениями тех отрядов, которые находятся вправо и влево от нее, замечать и повторять сигналы, которые подаются вождями. Эти вожди учатся в такой практической школе исполнять самое важное требование военного искусства, — скорому и верному определению местности, расстояния и времени. Для настоящей войны нужна только одна перемена, — нужно употребить такое же терпение и мужество, такое же искусство и дисциплину не против зверей, а против людей; таким образом, охотничьи забавы служат прелюдией для завоевания империй.[12] Политическое общество древних германцев было с виду добровольным союзом независимых воинов. Скифские племена, известные под новейшим названием орд, имели внешнюю форму многочисленных и размножившихся семейств, которые в течение многих поколений расплодились из одного и того же первоначального рода. Самые ничтожные и самые невежественные из татар сохраняют, с сознательной гордостью, неоценимое сокровище своей генеалогии, и каковы бы ни были различия ранга, установленные неравным распределением собственности, они уважают, и в самих себе и одни в других, потомков первого основателя племени. До сих пор сохранившийся обычай усыновлять самых храбрых и самых надежных между пленниками поддерживает весьма правдоподобное предположение, что это необыкновенное расширение уз единокровия было, в значительной степени, продуктом легальной фикции. Но полезный предрассудок, освященный временем и общественным мнением, производит такое же действие, как истина; высокомерные варвары охотно повинуются главе рода, и их вождь, или мурза, пользуется, в качестве представителя их первого праотца, властью судьи в мирное время и властью главнокомандующего в случае войны. В первобытном положении пастушеских народов каждый из мурз (если нам будет дозволено употреблять это новейшее название) действовал как самостоятельный начальник многочисленного и отдельного семейства, а пределы их собственных территорий мало-помалу устанавливались или силой, или по взаимному согласию. Но беспрестанное влияние разнородных и непрерывно действовавших причин способствовало соединению кочующих орд в национальные общины под начальством верховных вождей. Слабые нуждались в поддержке, а сильные имели честолюбие властвовать; власть, которая есть результат объединения, подчиняла себе и соединяла разрозненные силы соседних племен, а так как побежденных охотно допускали к пользованию плодами победы, то самые храбрые вожди спешили и сами стать и поставить своих приверженцев под могущественное знамя объединившейся нации. Самый счастливый из татарских князей присваивал себе военное начальство, на которое ему давали право или превосходства личных достоинств, или сила. Его возводили на престол при одобрительных возгласах ему равных, и титул хана выражает на языке северной Азии весь объем царской власти. Права наследственного преемничества долго ограничивались кровным родством с основателем монархии, и в настоящую минуту все ханы, царствующие от Крыма до Китайской стены, происходят в прямой линии от знаменитого Чингиса.[13] Но так как на татарском государе лежит неизбежная обязанность лично водить своих воинственных подданных на поле брани, то наследственные права малолетних часто оставляются без внимания; тогда меч и скипетр вручаются кому-нибудь из царских родственников, отличающемуся зрелостью возраста и мужеством. Для поддержания достоинства своего национального монарха и своих особых вождей племена собирают два различных и постоянных налога, каждый из которых равняется десятой части их собственности и их добычи. Татарский государь пользуется десятой частью богатств своего народа, а так как его собственные домашние богатства, состоящие из стад, увеличиваются в более широком размере, нежели у других, то он в состоянии поддерживать безыскусственный блеск своего двора, награждать самых достойных или самых любимых между своими приверженцами и поддерживать при помощи подарков покорность, которой не всегда мог бы добиться мерами строгости. Нравы его подданных, привыкших, подобно ему самому, к кровопролитиям и грабежу, могут извинять в их глазах такие отдельные акты тирании, которые возбудили бы ужас в цивилизованном народе; но власть деспота никогда не признавалась в степях Скифии. Непосредственная юрисдикция хана ограничивается пределами территории, на которой живет его племя, а пользование его царскими прерогативами было ограничено старинным учреждением национального совета. Татарский курултай, [14] или сейм, собирался регулярно весной или осенью посреди равнины, где принцы царствующей фамилии и мурзы различных племен могли удобно съехаться верхами со своей воинственной и многочисленной свитой, а честолюбивый монарх мог сделать смотр своим военным силам и узнать желания своих вооруженных подданных. В учреждениях скифских и татарских народов можно найти зародыши феодальной системы управления, но беспрестанные столкновения этих враждующих племен иногда оканчивались утверждением могущественной и деспотической империи. Победитель, обогатившийся податями, которые уплачивались ему зависимыми владетелями, и укрепивший при их содействии свою власть, распространил свои завоевания по Европе и Азии; северные пастухи подчинились стеснениям, налагаемым искусствами, законами и городской жизнью, а знакомство с роскошью, уничтожив свободу народа, подкопалось под основы престола.[15] Воспоминания о прошлом не могли долго сохраняться при частых и дальних переселениях необразованных варваров. Современные нам татары ничего не знают о завоеваниях своих предков, [16] а нашим знакомством с историей скифов мы обязаны их сношениям с учеными и образованными южными народами, с греками, персами и китайцами. Греки, которые плавали по Эвксинскому морю и основывали свои колонии вдоль его берегов, мало-помалу познакомились с одной частью Скифии, от берегов Дуная и границ Фракии до Меотийского озера, где господствовала вечная зима, и до Кавказских гор, которые назывались, на языке поэтов, крайними пределами земли. Они воспевали с простотой легковерия добродетели пастушеской жизни[17] и относились с более основательными опасениями к могуществу и многочисленности тех воинственных варваров, [18] которые с презрением отразили громадные армии Гистаспова сына Дария.[19] Персидские монархи распространили свои завоевания на западе до берегов Дуная и границ европейской Скифии. Восточные провинции их империи подвергались нападениям азиатских скифов, этих диких обитателей равнин по ту сторону Окса и Яксарта, — двух больших рек, впадающих в Каспийское море. Продолжительная и достопамятная вражда Ирана с Тураном до сих пор служит темой для восточных историков и романистов; столь прославленная и, может быть, баснословная храбрость персидских героев Рустана и Асфендиара выказалась в блестящем свете при обороне их страны против северных Афрасиабов, [20] а непреклонное мужество тех же варваров противостояло, на той же почве, победоносным армиям Кира и Александра.[21] В глазах греков и персов настоящий объем Скифии ограничивался с востока горами Гималайскими или Кафскими, а их понятия о самых отдаленных и недоступных частях Азии были отуманены невежеством или перепутаны с вымыслами. Но эти недоступные страны были древним местопребыванием могущественного и образованного народа, [22] который, по достойным вероятия преданиям, существует сорок веков[23] и который способен проследить свое прошлое почти за две тысячи лет[24] на основании непрерывного ряда свидетельств современных историков. Китайские летописи[25] объясняют положение и революции пастушеских племен, которых до сих пор можно обозначать неопределенными названиями скифов или татар и которые были то вассалами, то врагами, а иногда и завоевателями великой империи, политика которой всегда имела целью сдерживать слепую и стремительную храбрость северных варваров. От устья Дуная до океана, омывающего берега Японии, Скифия простирается в длину почти на сто десять градусов, которые в этой параллели равняются более чем пяти тысячам миль. Широту этих громадных степей нельзя определить с такой же легкостью или с такой же точностью; но от сорокового градуса, прикасающегося к Китайской стене, мы можем с уверенностью подняться с лишком на тысячу миль к северу, пока наше дальнейшее движение не будет остановлено чрезмерным сибирским холодом. В этом ужасном климате, вместо оживленной картины татарского лагеря, представляется глазам дым, который выходит из-под земли или, скорее, из-под снега и обнаруживает место жительства тунгусов и самоедов; недостаток в лошадях и волах отчасти возмещается северными оленями и большими собаками, а завоеватели всего мира мало-помалу выродились в породу изуродованных и уменьшившихся ростом дикарей, которые дрожат от страха при виде оружия.[26] Гунны, сделавшиеся страшными для Римской империи в царствование Валента, были задолго перед тем страшны для китайской империи.[27] Их древним и, может быть, первоначальным местом жительства была обширная, но вместе с тем безводная и бесплодная территория, лежащая непосредственно к северу от великой стены. Их место занято в настоящее время сорока девятью ордами или знаменами монголов, составляющими пастушеский народ, в котором около двухсот тысяч семейств.[28] Но храбрость гуннов расширила узкие пределы их владений, и их грубые вожди, принявшие название Танжу, мало-помалу превратились в завоевателей и обладателей сильной империи. С восточной стороны их военные успехи были остановлены только океаном, а племена, разбросанные в небольшом числе между Амуром и оконечностью полуострова Кореи, были вынуждены стать под знамя гуннов. С западной стороны, у верховья Иртыша, в долинах Гималайских гор, они нашли для себя более широкое пространство и более многочисленных врагов. Один из военачальников, состоявших на службе у Танжу, покорил в одну экспедицию двадцать шесть народов; уйгуры, [29] возвышавшиеся над другими татарскими племенами искусством письма, были в числе его вассалов, и вследствие странной связи между человеческими деяниями, бегство одного из этих кочующих племен заставило победоносных парфян возвратиться из своего похода в Сирию.[30] С северной стороны океан считался пределом могущества гуннов. Не имея ни врагов, которые могли бы воспротивиться их наступательному движению, ни свидетелей, которые могли бы сделать возражения на их хвастовство, они могли безопасно довершить действительное или воображаемое завоевание холодных сибирских стран и назначить Северное море отдаленной границей своих владений. Но название этого моря, на берегах которого патриот Сову вел жизнь пастуха и изгнанника, [31] может быть с большим вероятием отнесено к Байкалу, который, при своем обширном бассейне, имеющем в длину более трехсот миль, отвергает скромное название озера[32] и сообщается с северными морями длинным течением Ангары, Тунгуски и Енисея. Покорение стольких отдаленных народов могло льстить гордости Танжу, но храбрость гуннов могла найти для себя вознаграждение лишь в наслаждении богатствами и роскошью южной империи. В третьем столетии до Рождества Христова была выстроена стена длиной в тысячу пятьсот миль для защиты китайской границы от нашествия гуннов;[33] это громадное сооружение, занимающее видное место на географической карте земного шара, никогда не доставляло невоинственному народу безопасности. Кавалерия Танжу часто состояла из двух- или трехсот тысяч человек, которые были страшны необыкновенной ловкостью в стрельбе из лука и верховой езде, способностью выносить суровую погоду и невероятной быстротой своих переходов, для которых редко служили препятствием потоки или пропасти, самые глубокие реки или самые высокие горы. Они мгновенно рассыпались по всей стране и, благодаря быстроте своего натиска, захватывали врасплох, приводили в изумление и сбивали с толку китайскую армию, державшуюся серьезно и тщательно выработанных тактических правил. Император Гао Цзы, [34] — выслужившийся из солдат и возведенный на престол за свои личные достоинства, — выступил против гуннов с опытными войсками, вышколенными в междоусобных войнах китайцев. Но он был скоро окружен варварами и, выдержав семидневную осаду, был вынужден купить свою свободу позорной капитуляцией. Преемники императора Гао Цзы, посвящавшие свою жизнь мирным искусствам или наслаждениям внутри своих дворцов, преклонились перед более постоянным унижением. Они слишком поспешно сознались в недостаточности своих военных сил и укреплений. Их слишком легко убедили, что китайские солдаты, спавшие со шлемом на голове и с латами на спине, в то время, как звуки труб возвещали о приближающихся со всех сторон гуннах, будут совершенно истощены непрестанными усилиями бесполезных переходов.[35] За временный и непрочный мир они обязались постоянно платить варварам золотом и шелковыми тканями, и в этом случае китайские императоры прибегли к такой же низкой уловке, как и римские императоры, прикрыв уплату настоящей дани названием подарков или субсидии. Но было еще одно более унизительное мирное условие, которое оскорбляло священные чувства, внушаемые человеколюбием и природой. Лишения дикарей, убивая в ранней молодости тех детей, которые появлялись на свет с болезненным или слабым телосложением, породили чрезвычайно большую численную несоразмерность между лицами обоего пола. Татары очень дурны собой и даже уродливы и смотрят на своих жен как на орудия для домашних работ, а между тем они чувствуют влечение к более изящной красоте. Поэтому китайцев обязали ежегодно доставлять гуннам известное число самых красивых девушек, [36] а союз с высокомерными Танжу был обеспечен их бракосочетанием с настоящими дочерьми или с приемышами императоров, тщетно старавшимися избегать таких святотатственных союзов. Положение этих несчастных жертв описано в стихах одной китайской принцессой; она скорбит о том, что ее родители обрекли ее на отдаленную ссылку под властью варварского супруга; она жалуется, что кислое молоко ее единственный напиток, сырое мясо ее единственная пища, палатка ее единственный дворец, и затем выражает, с трогательной простотой, естественное желание превратиться в птичку, чтобы улететь назад на милую родину, о которой она постоянно думает и грустит.[37] Северные пастушеские народы два раза завоевывали Китай, а силы гуннов не уступали силам монголов или манчжур и давали им самые основательные надежды на успех. Но пятый император из могущественной династии Хань, У-ди, [38] унизил их гордость и остановил их движение. Во время его продолжительного пятидесятичетырехлетнего царствования варвары южных провинций подчинялись законам и нравам Китая, а старинные границы монархии были расширены от великой реки Хуанхэ до Кантонской гавани. Вместо того чтобы ограничиваться робкими операциями оборонительной войны, его полководцы проникли на несколько сот миль внутрь страны гуннов. В этих беспредельных пустынях не было возможности содержать запасные магазины и было трудно перевозить достаточное количество провианта; поэтому армиям У-ди не раз приходилось подвергаться невыносимым лишениям, и из ста сорока тысяч солдат, выступивших против варваров, только тридцать тысяч возвратились живыми и здоровыми к стопам своего повелителя. Впрочем, эти потери вознаграждались блестящими и решительными успехами. Китайские полководцы сумели воспользоваться превосходством, которое им доставляли: выносливость их войск, их военные повозки и содействие татарских вспомогательных войск. Лагерь Танжу был застигнут врасплох в то время, как там или спали, или предавались кутежу, и хотя монарх гуннов храбро пробился сквозь неприятельские ряды, он оставил на поле сражения более пятнадцати тысяч своих подданных. Однако эта славная победа, которой предшествовало и за которой следовало много других кровопролитных сражений, способствовала уничтожению могущества гуннов гораздо менее, чем успешная политика, направленная к тому, чтобы склонять подчиненные им племена к нарушению покорности. Самые значительные из этих племен, как восточных, так и западных, отвергли верховную власть Танжу частию из страха, который навели на них военные успехи императора У-ди, частью потому, что соблазнились его обещаниями. Признав себя союзниками или вассалами китайской империи, они сделались непримиримыми врагами гуннов, а лишь только этот высокомерный народ был вынужден довольствоваться своими собственными силами, он оказался столь малочисленным, что, пожалуй, мог бы уместиться внутри стен одного из больших и многолюдных китайских городов.[39] Будучи покинут своими подданными и опасаясь междоусобицы, Танжу нашелся вынужденным отказаться от положения независимого монарха и ограничить свободу воинственного и храброго народа. Он был принят в тогдашней столице монархии Синь Ян войсками, мандаринами и самим императором со всеми почестями, какими китайское тщеславие могло скрасить и прикрыть свой триумф.[40] Для его помещения был приготовлен великолепный дворец; его место было впереди всех принцев императорского дома, и терпение варварского государя было истощено церемониями банкета, в который входили восемь перемен блюд и девять музыкальных пьес Но он выразил, стоя на коленях, свою почтительную преданность к китайскому императору, произнес от своего имени и за своих преемников клятву в ненарушимой верности и с признательностью принял печать, которая была ему дана как эмблема его зависимости. После этого унизительного изъявления покорности Танжу иногда нарушали долг преданности и пользовались благоприятными минутами для войны и грабежа, но монархия гуннов постепенно приходила в упадок до тех пор, пока внутренние раздоры не раздробили ее на два враждующих одно с другим отдельных племени. Один из государей этой нации, из страха и честолюбия, перешел на юг с восемью ордами, состоявшими из сорока или пятидесяти тысяч семейств. Он получил, вместе с титулом Танжу, достаточную территорию на границе китайских провинций, а его неизменно верная служба империи была обеспечена и его слабостью, и его желанием отмстить своим прежним соотечественникам. Со времени этого пагубного для них раздробления северные гунны, в течение почти пятидесяти лет, томились в своем бессилии, пока не были со всех сторон подавлены и внешними и внутренними врагами. Гордая надпись на колонне, [41] воздвигнутой на одном возвышении, давала знать потомству, что китайская армия проникла на семьсот миль внутрь их страны. Восточное татарское племя сиенпи[42] отплатило гуннам за вынесенные его предками обиды, и могущество Танжу, после тысяча трехсотлетнего владычества, было совершенно уничтожено в конце первого столетия христианской эры.[43] Участь побежденных гуннов была различна, смотря по их характеру и положению.[44] Более ста тысяч человек, самых бедных и самых малодушных, остались на своей родине, отказались от своего имени и происхождения и смешались с победоносными сиенпиями. Пятьдесят восемь орд, состоявших почти из двухсот тысяч человек, желая более почетной зависимости, удалились на юг, стали искать покровительства у китайских императоров и получили позволение поселиться на крайней оконечности провинции Ханзи и территории Ортуса, с обязанностью охранять их. Но самые воинственные и самые сильные племена гуннов сохранили и в своем несчастии неустрашимость своих предков. Запад представлял открытое поприще для их храбрости, и они решились, под предводительством своих наследственных вождей, открыть и покорить какую-нибудь отдаленную страну, которая была до тех пор недоступна для воинственной предприимчивости сиенпиев и не подчинялась китайским законам.[45] Они скоро перешли через Гималайские горы и за пределы китайской географии; тем не менее мы в состоянии различить два больших отряда этих страшных изгнанников, из которых одни направились к Оксу, а другие к Волге. Первая из этих колоний утвердила свое господство над плодородными и обширными равнинами Согдианы к востоку от Каспийского моря, где она сохранила название гуннов с эпитетом эвталитов или непталитов. Их нравы смягчились, и даже их наружность сделалась более красивой благодаря мягкости климата и их продолжительному пребыванию в цветущей провинции, [46] которая, быть может, еще сохраняла воспоминание о греческом искусстве.[47] Белые гунны — название, данное им вследствие перемены, происшедшей в их цвете лица, — скоро отказались от пастушеской жизни скифов. Горгона, впоследствии наслаждавшаяся непродолжительным величием под именем Каризмы, была резиденцией царя, спокойно управлявшего покорным народом. Их роскошь питалась трудами жителей Согдианы, и единственным остатком их древнего варварства был обычай, заставлявший тех, кто пользовался щедростью богача, ложиться живыми вместе с ним в могилу, иногда даже в числе человек двадцати.[48] Соседство гуннов с персидскими провинциями вовлекало их в частые и кровопролитные столкновения с этой монархией. Но в мирное время они соблюдали договоры, а во время войны — правила человеколюбия, и их замечательная победа над Перозом, или Фирузом, обнаружила как умеренность, так и храбрость варваров. Второй отряд их соотечественников — гуннов, постепенно передвинувшийся на северо-запад, встретил на своем пути более препятствий и поселился в более суровом климате. Необходимость заставила их обменивать китайские шелковые ткани на сибирские меха; зачатки цивилизованной жизни совершенно изгладились, и врожденная свирепость гуннов еще более усилилась вследствие их сношений с дикими племенами, которых основательно сравнивали с дикими степными животными. Их любовь к независимости заставила их отвергнуть наследственные права Танжу, и между тем как каждая орда управлялась своим особым мурзой, они решали на буйных сборищах те вопросы, которые касались всей нации. Их временное пребывание на восточных берегах Волги удостоверялось даже в тринадцатом столетии названием Великой Венгрии.[49] В зимнее время они доходили со своими стадами до устья этой великой реки, а в своих летних экскурсиях они достигали того градуса широты, под которым лежит Саратов и, может быть, даже слияния рек, образующих Каму, таковы, по крайней мере, были недавние границы черных калмыков, [50] состоявших в течение почти целого столетия под покровительством России, а потом возвратившихся на свои прежние поселения к границам китайской империи. Переселение и возвращение этих кочующих татар, насчитывавших во всем своем лагере пятьдесят тысяч палаток или семейств, знакомят нас с общим характером дальних переселений древних гуннов.[51] Нет никакой возможности наполнить покрытый мраком промежуток времени, который начинается исчезновением приволжских гуннов из глаз китайцев и кончается появлением их перед глазами римлян.[52] Есть, однако, некоторое основание предполагать, что та же самая сила, которая вытеснила их из родины, заставляла их подвигаться к пределам Европы. Могущество их непримиримых врагов сиенпиев, обнимавшее от востока к западу пространство более чем в три тысячи миль, [53] должно быть, оттеснило их страхом такого грозного соседства, а прилив скифских племен неизбежно должен был или увеличить силу гуннов, или сузить их территорию. Грубые и малоизвестные названия этих племен оскорбили бы слух читателя, ничего не прибавив к его познаниям, но я не могу воздержаться от весьма естественного предположения, что северные гунны должны были значительно усилиться вследствие падения южной династии, которая в течение третьего столетия признавала над собою верховную власть Китая; что самые храбрые воины ушли оттуда с целью отыскать своих вольных и отважных соотечественников и что при постигшей всех их беде они позабыли о тех раздорах, которые побудили их раздробить свои силы в эпоху благополучия.[54] Гунны, вместе со своими стадами, своими женами и детьми, своей прислугой и союзниками, перешли на западный берег Волги и смело напали на страну аланов — пастушеского народа, занимавшего или опустошавшего скифские степи на огромном пространстве. Равнины между Волгою и Танаисом были покрыты палатками аланов, но название и нравы этого народа распространились по всему обширному пространству их завоеваний, и племена агатирсов и гелонов, имевших обыкновение раскрашивать свое тело, считались в числе их вассалов. К северу они проникали в холодные сибирские страны, населенные дикарями, которые привыкли, от ярости или от голода, питаться человеческим мясом; а в своих южных нашествиях они достигали пределов Персии и Индии. Благодаря примеси сарматской и германской крови черты лица у аланов сделались более красивыми, их смуглый цвет лица сделался более белым, а их волосы получили более светлый оттенок, какой редко встречается у татарской расы. Они не были так уродливы и так грубы в обращении, как гунны, но не уступали этим свирепым варварам ни в храбрости, ни в любви к свободе, не допускавшей даже употребления на домашнюю службу рабов, ни в пылкости убеждения, что война и грабеж составляют наслаждение и славу человеческого рода. Воткнутый в землю обнаженный меч был единственным предметом их религиозного поклонения; кожа, содранная с черепа врага, была самым дорогим украшением их коней, и они смотрели с жалостью и презрением на тех малодушных воинов, которые терпеливо ожидали старческих недугов и мучительных предсмертных страданий.[55] На берегах Танаиса военные силы гуннов и аланов вступили между собой в борьбу с одинаковым мужеством, но не с одинаковым успехом. Гунны осилили своих противников; царь аланов был убит, а остатки побежденного народа, будучи вынуждены выбирать между бегством и покорностью, разбрелись в разные стороны.[56] Одна колония этих изгнанников нашла верное убежище в Кавказских горах между морями Эвксинским и Каспийским, где они до сих пор сохранили и свое имя и свою независимость. Другая колония, с более неустрашимым мужеством, проникла до берегов Балтийского моря, примкнула к северным племенам Германии и получила свою долю в добыче, захваченной в галльских и испанских провинциях Римской империи. Но большая часть аланов приняла предложенный ей почетный и выгодный союз; тогда гунны, ценившие мужество побежденных врагов, предприняли соединенными силами нашествие на владения готов. Великий Германарих, владения которого простирались от Балтийского моря до Эвксинского, наслаждался на склоне лет плодами своих побед и блестящей репутации, когда он был встревожен приближением неведомых врагов, [57] которым его варварские подданные могли не без основания давать название варваров. Многочисленность гуннов, быстрота их движений и их жестокосердие привели в ужас готов, которые, при виде своих объятых пламенем жилищ и обагренных кровью полей, преувеличивали силы врага. К этим действительным ужасам присоединялись удивление и отвращение, которое внушали гунны своим пронзительным голосом, своими странными телодвижениями и своей уродливостью. Этих скифских дикарей сравнивали (и это сравнение было довольно верно) с животными, когда они ходят на задних лапах, и с уродливыми терминами, которые часто ставились древними на мостах. Они отличались от других человеческих рас своими широкими плечами, приплюснутыми носами и глубоко ввалившимися маленькими черными глазами, а так как у них почти вовсе не росла борода, то между ними нельзя было найти ни мужественной юношеской красоты, ни почтенной наружности старцев.[58] Им приписывали баснословное происхождение, соответствовавшее их наружности и нравам: рассказывали, что скифские ведьмы, изгнанные из общества за свое гнусное поведение, вступили в степях в любовную связь с адскими духами и что плодом этой отвратительной связи были гунны.[59] За эту отвратительную и нелепую басню с жадностью схватилась легковерная ненависть готов; но, удовлетворяя их ненависть, она вместе с тем усиливала их страх, так как следовало полагать, что потомки демонов и ведьм унаследовали от своих прародителей не только их злобу, но и некоторую долю их сверхъестественного могущества. Германарих приготовился выступить против этих врагов со всеми военными силами готского государства, но он скоро заметил, что племена, находившиеся в вассальной от него зависимости, был раздражены угнетением, которому он их подвергал, и потому стали бы охотнее помогать гуннам, чем сражаться с ними. Незадолго перед тем один из вождей роксоланов[60] покинул знамена Германариха, а этот жестокий тиран приказал привязать невинную жену изменника к диким лошадям, которые разорвали ее в куски. Братья этой несчастной женщины воспользовались благоприятной минутой для мщения. Престарелый готский монарх, которому они нанесли опасную рану кинжалом, прожил еще несколько времени в страданиях, но его недуги замедляли ход военных действий, а в высших сферах управления господствовали раздоры и зависть. Его смерть, происшедшая, как полагали, от самоубийства, оставила бразды управления в руках Витимера, который, при надежном содействии скифских наемников, поддерживал неравную борьбу с гуннами и аланами до тех пор, пока не был разбит и не лишился жизни в решительной битве. Остготы покорились своей участи, и представители царственной расы амалов впоследствии встречаются в числе подданных высокомерного Атиллы. Но жизнь малолетнего царя Витерика была спасена усилиями двух храбрых и преданных воинов Алафея и Сафракса, которые осторожно провели остатки нации остготов к Данасту, или Днестру, — значительной реке, в настоящее время отделяющей турецкие владения от российской империи. Осторожный Атанарих, заботившийся более о своей лично, чем об общей безопасности, раскинул лагерь вестготов на берегах Днестра с твердой решимостью отразить победоносных варваров, на которых он не считал благоразумным нападать. Обычную быстроту движений гуннов замедлили огромные обозы и многочисленные пленные, но благодаря своему военному искусству они обманули Атанариха и почти совершенно уничтожили его армию, В то время как вождь вестготов защищал берега Днестра, он был со всех сторон окружен многочисленной кавалерией, перешедшей реку вброд при лунном свете, и ему пришлось употребить в дело все свое мужество и искусство, чтобы совершить свое отступление к гористой местности. Этот неустрашимый полководец уже составил новый и весьма разумный план оборонительной войны, и те сильные окопы, которые он готовился возводить между горами, Прутом и Дунаем, оградили бы от опустошительных нашествий гуннов обширную и плодородную территорию, которая носит в настоящее время название Валахии.[61] Но планы и надежды вождя вестготов были разрушены нетерпением его запуганных соотечественников, которые из страха воображали, что река Дунай была единственная преграда, способная защитить их от быстрого преследования и непреодолимой храбрости скифских варваров. Главные силы этого народа торопливо приблизились, под предводительством Фритигерна и Алавива[62] к берегам этой великой реки и стали просить покровительства у римского восточного императора. Сам Атанарих, не желая нарушать данной им клятвы никогда не вступать на римскую территорию, удалился с отрядом верных приверженцев в гористую страну Кавкалан-дию, которую охраняли и, как кажется, почти совершенно скрывали от глаз непроходимые леса Трансильвании.[63] После того как Валент окончил войну с готами, по-видимому со славой и успехом, он объехал свои азиатские владения и наконец избрал своей резиденцией столицу Сирии. Пять лет, [64] проведенных им в Антиохии, он употребил на то, что наблюдал, в безопасном отдалении, за враждебными замыслами персидского монарха, сдерживал опустошительные нашествия сарацинов и исавров, [65] укреплял веру в арианское богословие при помощи аргументов более действительных, чем доводы рассудка и красноречия, и успокаивал свою робкую недоверчивость, осуждая на казнь без разбора и невинных и виновных. Но внимание императора было внезапно поглощено важными известиями, полученными им от гражданских и военных должностных лиц, на которых была возложена оборона Дуная. Его уведомили, что север потрясен страшной бурей, что нашествие гуннов, — до тех пор никому не известной и уродливой породы дикарей, — ниспровергло могущество готов и что берег реки покрыт на расстоянии нескольких миль молящими о помощи толпами этого воинственного народа, доведенного до самого унизительного положения. С распростертыми руками и трогательными выражениями скорби готы громко оплакивали свои несчастия и свое опасное положение; они сознавали, что могли ожидать спасения только от милосердия римского правительства и самым торжественным образом заявляли, что, если великодушие императора дозволит им заняться обработкой невозделанных фракийских земель, они будут считать себя навсегда связанными с империей узами долга и признательности, будут повиноваться ее законам и охранять ее границы. Эти уверения были подтверждены готскими послами, с нетерпением ожидавшими из уст Валента ответа, который должен был окончательно решить участь их несчастных соотечественников. Восточный император уже не мог руководствоваться мудростью и авторитетом своего старшего брата, который умер в конце предшествовавшего года; а так как бедственное положение готов требовало немедленных и решительных мер, то он не мог прибегнуть к любимому ресурсу людей слабых и робких, которые считают проволочки и уклончивые ответы за доказательства самой глубокой мудрости. Пока люди будут увлекаться страстями и личными интересами, те же самые вопросы о войне и мире, о требованиях справедливости и политики, которые обсуждались в древности, часто будут предметами обсуждения и у новейших народов. Но самым опытным государственным людям нового времени никогда еще не приходилось разрешать вопросы, будет ли уместно или будет ли опасно принять или оттолкнуть бесчисленные толпы варваров, которые вынуждены отчаянием и голодом просить дозволения поселиться на территории цивилизованного народа. Когда это важное предложение, находящееся в столь тесной связи с общественной безопасностью, было предоставлено рассмотрению министров Валента, они смутились и разошлись в мнениях; но они скоро сошлись на таком внушенном лестью решении, которое удовлетворяло гордость, леность и корыстолюбие их государя. Украшенные титулами префектов и полководцев рабы умолчали или отозвались с пренебрежением об опасности этого национального переселения, нисколько не похожего на те колонии, которым иногда дозволялось селиться на крайних оконечностях империи. Они благодарили судьбу за то, что она присылала им из самых отдаленных стран земного шара многочисленную и непобедимую иностранную армию для защиты Валентова престола, и радовались тому, что впредь будут поступать в императорскую казну те громадные массы золота, которые ежегодно присылались жителям провинций взамен поставки рекрут. Просьба готов была уважена, и их предложение услуг было принято императорским двором; вместе с тем гражданским и военным управляющим фракийского диоцеза было немедленно послано приказание сделать все нужные приготовления для переправы и для продовольствия многочисленного народа, пока не будет отведена для его поселения достаточная территория. Впрочем, щедрость императора сопровождалась двумя тяжелыми условиями, которые оправдывались со стороны римлян предусмотрительностью и на которые могли согласиться готы только под гнетом необходимости. Перед тем чтоб перейти Дунай, они должны были выдать свое оружие, и сверх того было условлено, что у них отберут детей для размещения по азиатским провинциям, где они получат приличное цивилизованным народам образование и вместе с тем будут служить заложниками в обеспечение преданности своих родителей. В то время как готы еще не были уверены в благоприятном исходе переговоров, которые медленно велись на далеком от них расстоянии, они, из нетерпения, несколько раз делали опрометчивые попытки переправиться через Дунай без дозволения того правительства, которое они молили о помощи. За их движениями внимательно следили войска, расположенные вдоль берега, и самые передовые из их отрядов были отражены с значительными потерями; но таково было малодушие Валентовой политики, что храбрые офицеры, исполнившие свою обязанность, защищая страну, были наказаны за это потерей своих должностей и едва спасли свою жизнь. Наконец было получено императорское повеление переправить через Дунай всю готскую нацию;[66] но его исполнение было делом тяжелым и трудным. В Дунае, который в этом месте имеет более мили в ширину, [67] вода очень поднялась вследствие непрерывных дождей, и во время беспорядочной переправы много людей было унесено и потоплено быстрой стремительностью течения. Был заготовлен целый флот, состоявший из кораблей, шлюпок и лодок, которые день и ночь переезжали с одного берега на другой, а офицеры Валента следили с напряженным усердием, чтобы ни один из варваров, которым было суждено ниспровергнуть самые основы Римской империи, не остался на противоположном берегу. Было признано необходимым вести аккуратный счет перевозимым варварам; но те, кому это было поручено, с удивлением и ужасом отказались от такой нескончаемой и неисполнимой задачи, [68] а главный историк той эпохи серьезно утверждает, что при виде бесчисленных готов можно было поверить существованию тех чудовищных армий Дария и Ксеркса, которые до тех пор считались пустыми выдумками легковерной древности. По приблизительному расчету, число готских воинов определяли в двести тысяч человек; а если к этой цифре прибавить соразмерное число женщин, детей и невольников, то в итоге этого громадного переселения получится около миллиона людей обоего пола и всех возрастов. Дети готов или, по меньшей мере, дети сколько-нибудь значительных лиц были отделены от толпы. Их немедленно отправили в отдаленные места, назначенные для их местопребывания и воспитания, а в то время как многочисленные толпы заложников или пленников проходили через города, их веселый вид и нарядная внешность, их здоровые и воинственные лица возбуждали в провинциальных жителях удивление и зависть. Но то условие, которое было самым оскорбительным для готов и самым важным для римлян, было обойдено самым позорным образом. Так как варвары смотрели на свое оружие как на почетное отличие и как на залог своей безопасности, то они готовы были предложить за него все, что только могло удовлетворить похоть или корыстолюбие императорских офицеров. Чтобы удержать свое оружие, надменные воины соглашались, хотя и неохотно, на бесчестие своих жен и дочерей; прелестями красивой девушки или красивого мальчика они покупали потворство инспекторов, которые иногда поглядывали с завистью на обшитые бахромой ковры и холстяные одежды своих новых союзников, [69] или не исполняли своего долга из низкого желания снабдить свои фермы скотом, а свои дома рабами. Готам было дозволено войти в шлюпки с оружием в руках, а когда все их военные силы собрались на другом берегу реки, их громадный лагерь, раскинувшийся по долинам и холмам Нижней Мезии, принял грозный и даже враждебный вид. Вожди остготов Алафей и Сафракс, охранявшие своего малолетнего царя, появились вскоре вслед затем на северных берегах Дуная и тотчас отправили послов к антиохийскому двору, чтобы просить, с одинаковыми уверениями в преданности и признательности, такой же милости, какая была оказана вестготам. Решительный отказ Валента приостановил их движение и обнаружил сожаления, подозрения и опасения императорских советников. Чтобы справляться с варварским народом, незнакомым ни с дисциплиной, ни с привычками оседлой жизни, нужна была большая твердость и ловкость. Ежедневная доставка съестных припасов почти для целого миллиона новых подданных требовала постоянной бдительности и опытности и могла быть ежеминутно прервана какой-нибудь ошибкой или несчастной случайностью. Если бы готы заметили, что к ним относятся со страхом или с пренебрежением, то они из наглости или из негодования могли бы решиться на самые отчаянные предприятия, и безопасность империи, по-видимому, зависела как от благоразумия, так и от бескорыстия Валентовых военачальников. При таких критических обстоятельствах военное управление Фракией находилось в руках Лупициния и Максима — людей продажных, которые готовы были жертвовать общественной пользой малейшей надежде личной наживы и в оправдание которых можно бы было сослаться только на их неспособность понимать, к каким пагубным последствиям вела их безрассудная и преступная система управления. Вместо того чтобы исполнять приказания своего государя и удовлетворять в надлежащем размере требования готов, они стали облагать нужды голодных варваров неблагородным и притеснительным налогом. Самая дурная пища продавалась по неимоверно высокой цене, и вместо здоровых и питательных съестных припасов рынок наполнялся мясом собак и нечистых животных, павших от болезни. Чтобы добыть фунт хлеба, гот отказывался от обладания полезным рабом, которого он не был в состоянии прокормить, а небольшое количество говядины с жадностью покупалось за десять фунтов драгоценного металла, который сделался почти бесполезным.[70] Когда они издержали все, что имели, они стали отдавать в обмен на съестные припасы своих сыновей и дочерей, и, несмотря на одушевлявшую каждого гота любовь к свободе, они подчинились тому унизительному принципу, что для их детей лучше кормиться в рабском состоянии, чем погибать от голода в беспомощной независимости. Тирания мнимых благодетелей, которые требуют признательности за услуги, уже изглаженные из памяти причиненным впоследствии вредом, способна внушить самую сильную ненависть, — и чувство озлобления мало-помалу распространялось по всему лагерю варваров, которые безуспешно ссылались на свое терпение и покорность и громко жаловались на негостеприимное обхождение своих новых союзников. Перед их глазами расстилалась богатая и плодородная провинция, среди которой они терпели невыносимые лишения искусственной бесхлебицы. Но средства для спасения и даже для мщения находились в их распоряжении, так как жадность тиранов оставила в руках угнетенного народа его оружие. Громкие жалобы толпы, не привыкшей скрывать свои чувства, были первыми признаками готовившегося сопротивления; они встревожили робких и преступных императорских наместников Лупициния и Максима. Эти лукавые министры, прибегавшие в замене мудрых и благотворных принципов общей политики к изворотливым временным мерам, попытались удалить готов от их опасной стоянки на границах империи и рассеять по отдельным лагерям внутри провинции. Так как они сознавали, что не заслуживают ни уважения, ни доверия варваров, они стали со всех сторон собирать военные силы, чтобы быть в состоянии принудить к переселению народ, еще не отказавшийся от названия и обязанностей римских подданных. Но полководцы Валента, сосредоточивавшие все свое внимание на недовольных вестготах, имели неблагоразумие разоружить корабли и укрепления, составлявшие оборону Дуная. Этой пагубной оплошностью воспользовались Алафей и Сафракс, нетерпеливо выжидавшие удобной минуты, чтобы увернуться от преследования гуннов. При помощи добытых на скорую руку плотов и судов вожди остготов перевезли через Дунай, без всякого сопротивления, своего царя и свою армию и смело раскинули свой враждебный и независимый лагерь на территории Римской империи.[71] Под именем судей Алавив и Фритигерн были вождями вестготов и в мирное и в военное время, а власть, которою они пользовались по рождению, была утверждена свободным одобрением нации. В эпоху спокойствия оба они пользовались и одинаковым рангом и одинаковою властью, но когда голод и притеснения вывели их соотечественников из терпения, Фритигерн, превосходивший своего товарища военными дарованиями, принял на себя главное военное начальство, которым был способен пользоваться для общего блага. Он сдерживал нетерпение вестготов до тех пор, пока обиды и оскорбления их тиранов не оправдают их сопротивления в общем мнении; но он не был расположен жертвовать какими-либо существенными выгодами пустой похвальбе справедливостью и умеренностью. Сознавая, какую можно извлечь пользу из соединения всех готских сил под одним знаменем, он втайне поддерживал дружеские сношения с остготами, между тем как он заявлял о своей готовности слепо исполнять приказания римских военачальников, он медленно передвигал свою армию к главному городу Мезии Маркианополю, находившемуся на расстоянии почти семидесяти миль от берегов Дуная. На этом роковом месте разлад и взаимная ненависть разразились страшным кровопролитием. Лупициний пригласил готских вождей на роскошный пир, а их военная свита оставалась с оружием в руках у входа во дворец. Но в городские ворота никого не впускали, и варвары не были допущены до обильного рынка, на пользование которым они заявляли свое право и в качестве подданных и в качестве союзников. Их униженные просьбы были отвергнуты с наглостью и с насмешками, а так как их терпение истощилось, то между горожанами, солдатами и готами возникла сильная перебранка, сопровождавшаяся грозными укорами. Кто-то имел неосторожность замахнуться и нанести удар; тотчас был обнажен меч, и первая кровь, пролитая в этой случайной ссоре, сделалась сигналом продолжительной и опустошительной войны. Среди шума и кутежа Лупициния известили, через тайного посланца, что многие из его солдат убиты и что у некоторых других отнято оружие; а так как он был разгорячен вином и его сильно клонило ко сну, то он дал необдуманное приказание отмстить за убитых солдат умерщвлением стражи Фритигерна и Алавива. Пронзительные крики и предсмертные стоны известили Фритигерна об опасности, а так как он обладал геройским хладнокровием и неустрашимостью, то он тотчас понял, что он неминуемо погибнет, если даст время одуматься тому, кто так глубоко оскорбил его. «Пустяшная ссора, — сказал готский вождь твердым, но вежливым тоном, — как кажется, возникла между двумя нациями; но она может иметь самые опасные последствия, если мы не поспешим прекратить смятение, — если мы не успокоим нашу стражу насчет нашей безопасности и не сдержим ее нашим личным влиянием». При этих словах Фритигерн и его товарищи обнажили свои мечи, проложили себе путь сквозь толпу, собравшуюся во дворце, в улицах и даже у ворот Маркианополя, и, вскочив на своих коней, быстро исчезли из глаз удивленных римлян. Готские вожди были приветствованы в лагере неистовыми и радостными возгласами; немедленно было решено начать войну, и это решение было приведено в исполнение безотлагательно. Готы, по обычаю своих предков, развернули свои национальные знамена, и воздух огласился грубыми и заунывными звуками варварских труб.[72] Слабодушный и преступный Лупициний, осмелившийся оскорбить грозного врага, но не умевший уничтожить его и все еще делавший вид, будто презирает его, выступил против готов во главе всех военных сил, какие только успел собрать. Варвары ожидали его приближения почти в девяти милях от Маркианополя, и в этом случае дарования их главнокомандующего взяли верх над лучшим вооружением и дисциплиною римских войск. Гений Фритигерна так искусно руководил храбростью готов, что одной энергической атакой они прорвали ряды римских легионов. Лупициний оставил на поле битвы свое оружие и знамена, своих трибунов и самых храбрых солдат, а бесполезная храбрость этих последних послужила лишь к тому, чтобы охранить позорное бегство их вождя. «Этот счастливый день положил конец бедствиям варваров и беззаботности римлян: с этого момента готы, отказавшись от ненадежного положения чужестранцев и изгнанников, присвоили себе характер граждан и повелителей, утвердили свое абсолютное господство над собственниками земли и сделались полными хозяевами северных провинций империи, граничивших с Дунаем». Так выражается готский историк, [73] с грубым красноречием превозносящий славу своих соотечественников. Но варвары пользовались своею силой только для хищничества и разрушений. Так как императорские министры лишали их пользования и всеми благами, какие ниспосылает природа, и удовольствиями общественной жизни, то они выместили эту несправедливость на подданных императора, и преступления Лупициния были искуплены разорением мирных фракийских землепашцев, сожжением их селений и избиением или уводом в неволю их невинных семейств. Слух об одержанной готами победе скоро распространился по соседним провинциям, и между тем как он наполнял душу римлян ужасом и страхом, их собственная опрометчивость содействовала тому, что военные силы Фритигерна увеличились, а бедствия, которым подверглась провинция, сделались еще более тягостными. Незадолго перед великим переселением готов многочисленный готский отряд, состоявший под начальством Сверида и Колия, был принят под покровительство и на службу империи.[74] Этот отряд стоял лагерем под стенами Адрианополя, но министры Валента спешили отправить его за Геллеспонт из опасения, чтобы его не ввели в соблазн успехи и соседство его соотечественников. Почтительная покорность, с которой эти готы подчинились приказанию выступить в поход, может считаться за доказательство их верности, а их скромная просьба о снабжении их достаточным количеством провианта и об отсрочке выступления только на два дня была изложена в самых почтительных выражениях. Но главный начальник Адрианополя, раздраженный каким-то беспорядком, который они учинили в его загородном доме, отказал в этой просьбе и, вооружив против них население и рабочих многолюдного города, с угрозами потребовал их немедленного выступления. Пораженные удивлением варвары стояли, не говоря ни слова, пока их не вывели из терпения оскорбительные возгласы и метательные снаряды, которыми вооружилось население; а когда их терпение или презрительное пренебрежение истощилось, они обратили в бегство недисциплинированную толпу, нанесли немало позорных ран в спину своих бегущих врагов и отняли у них великолепное оружие, [75] носить которое они не были достойны. Однородные обиды и одинаковая манера отвечать на них заставили этот победоносный отряд присоединиться к вестготам; войска Колия и Сверида выждали приближения великого Фритигерна, стали под его знамя и выказали свое усердие в осаде Адрианополя. Но из сопротивления гарнизона варвары должны были убедиться, что при нападении на правильные укрепления усилия одной храбрости без знания военного искусства редко бывают успешны. Их вождь сознался в своем заблуждении, снял осаду, объявил, что он в мире с каменными оградами, [76] и выместил свою неудачу на соседних провинциях. Здоровые мастеровые, работавшие на фракийских[77] золотых приисках в пользу и под плетью бесчеловечного хозяина, [78] предложили свои услуги Фритигерну, который с удовольствием принял это полезное подкрепление; эти новые союзники провели варваров по тайным тропинкам в те убежища, где скрывались жители вместе со своим скотом и хлебными запасами. При помощи таких проводников готы проникали повсюду; сопротивление было бы гибельно; бегство было невозможно, а терпеливая покорность беспомощной невинности редко находила пощаду у варварского завоевателя. Во время этих хищнических набегов многие из готских детей, проданных в рабство, были отысканы и возвращены своим огорченным родителям; но эти нежные свидания, вместо того чтобы пробудить в душе готов чувства человеколюбия, лишь воспламеняли их врожденную свирепость жаждой отмщения. Они с напряженным вниманием выслушивали от возвратившихся из плена детей жалобы на гнусные жестокости, которые им приходилось выносить от сластолюбия или от гневных взрывов их хозяев, и они стали совершать точно такие же жестокости и точно такие же гнусности над сыновьями и дочерьми римлян.[79] Неблагоразумие Валента и его министров открыло враждебному народу доступ в самое сердце империи; но вестготов еще можно было склонить к забвению прошлого мужественным сознанием своих прошлых ошибок и добросовестным исполнением прежде принятых на себя обязательств. Такие благотворные и кроткие меры, по-видимому, были согласны с робким характером восточного монарха; но только в этом одном случае Валент выказал себя храбрецом, а его неуместная храбрость оказалась пагубной и для него самого, и для его подданных. Он изъявил намерение двинуться с своей армией из Антиохии к Константинополю для того, чтобы подавить это опасное восстание, а так как ему были небезызвестны трудности такого предприятия, то он обратился с просьбой о помощи к своему племяннику, императору Грациану, располагавшему всеми военными силами Запада. Опытные войска, охранявшие Армению, были поспешно отозваны; эта важная граница была предоставлена на произвол Сапора, а руководительство военными действиями против готов было поручено, на время отсутствия Валента, его заместителям Траяну и Профутуру — двум военачальникам, которые имели очень высокое и очень ошибочное мнение о своих собственных дарованиях. Когда они прибыли во Фракию, к ним присоединился комит дворцовой прислуги Рихомер, а пришедшие под его начальством западные вспомогательные войска состояли из галльских легионов, между которыми до такой степени распространилась наклонность к дезертирству, что они были сильны и многочисленны только с виду. На военном совете, на котором гордость заглушала голос рассудка, было решено действовать наступательно против варваров, расположившихся на обширных и плодородных лугах подле самого южного из шести устьев Дуная.[80] Их лагерь был окружен укреплениями из повозок, [81] и они наслаждались плодами своей храбрости и награбленной добычей, полагая, что они вне всякой опасности внутри этого обширного огороженного места. В то время как они предавались шумному разгулу, бдительный Фритигерн следил за движениями римлян и предугадал их намерения. Он заметил, что число неприятелей постоянно увеличивалось, а так как он догадывался, что они намереваются напасть на его арьергард, лишь только недостаток фуража заставит его перенести свой лагерь на другое место, то он отозвал все отряды, бродившие по окрестностям с целью грабежа. Лишь только они увидели пылающие вехи, [82] они с невероятной скоростью повиновались поданному их вождем сигналу; лагерь наполнился толпами воинов; они с нетерпением требовали битвы, а их шумная горячность находила одобрение и поощрение со стороны вождей. Уже приближалась ночь, и обе армии готовились к битве, которая была отложена только до рассвета. Когда раздались звуки трубы, призывавшей к оружию, взаимная торжественная клятва укрепила в готах их мужественную решимость, а когда они двинулись навстречу врагу, грубые песни, превозносившие славу их предков, смешивались с свирепыми и неблагозвучными криками, представлявшими совершенную противоположность с искусственной гармонией римских воинственных возгласов. Фритигерн обнаружил в некоторой степени свое военное искусство, заняв одну возвышенность, которая господствовала над полем битвы; но кровопролитный бой, начавшийся на рассвете и окончившийся с наступлением ночи, поддерживался с обеих сторон упорными усилиями личной энергии, храбрости и ловкости. Армянские легионы поддержали свою воинскую репутацию, но они были подавлены численным превосходством готов; левое крыло римлян было приведено в расстройство, и поле было усеяно их изуродованными трупами. Впрочем, эта частная неудача римлян вознаграждалась успехами с другой стороны, и когда обе армии, с наступлением ночи, удалились в свои лагери, ни одна из них не могла похвастаться ни славой, ни результатами решительной победы. Понесенные потери были особенно чувствительны для римлян, так как их армия была менее многочисленна; а готы были так удивлены и обескуражены этим энергическим и, быть может, неожиданным сопротивлением, что в течение целой недели не выходили из-за своих укреплений. Некоторые офицеры высшего ранга были похоронены с такими погребальными почестями, какие допускались местными условиями, но простые солдаты были оставлены на равнинах без погребения. Их трупы послужили пищей для хищных птиц, которым нередко случалось, в том веке, наслаждаться такими роскошными пирами; а через несколько лет после того их белые обглоданные кости, покрывавшие на большом пространстве поля, представили глазам Аммиана страшный памятник битвы при Саликах.[83] Дальнейшее движение готов было приостановлено нерешительным исходом этого кровопролитного сражения, а императорские полководцы, опасаясь, что другая подобная битва совершенно истощит их армию, составили более благоразумный план истребить варваров под гнетом нужд столь многочисленного сборища. Они готовились запереть вестготов в узком углу между Дунаем, скифскою степью и Гемскими горами и держать их там до тех пор, пока неизбежное влияние голода не истощит их физических сил и душевной бодрости. Этот план приводился в исполнение с некоторой последовательностью и успехом: варвары уже почти истощили и свои собственные хлебные запасы, и то, что они собрали с полей, а главный начальник кавалерии Сатурнин направлял все свои усилия к тому, чтобы усилить и сузить сферу римских укреплений. Его труды были прерваны тревожным известием, что новые многочисленные толпы варваров перешли никем не защищаемый Дунай или для того, чтобы помочь Фритигерну, или для того, чтобы последовать его примеру. Основательное опасение, что он сам может быть окружен и разбит неизвестным ему неприятелем, заставило Сатурнина отказаться от осады готского лагеря; тогда раздраженные вестготы, выйдя из своего заключения, удовлетворили и свой голод и свою жажду мщения опустошениями плодородной страны, которая простирается с лишком на триста миль от берегов Дуная до Геллеспонта.[84] Прозорливый Фритигерн с успехом воспользовался страстями и интересами своих варварских союзников, которые из склонности к грабежу и из ненависти к римлянам поддержали красноречие его послов и даже предупредили его. Он вступил в тесный и выгодный союз с главными силами своих соотечественников, повиновавшихся Алафею и Сафраксу как опекунам их малолетнего царя; продолжительная неприязнь между соперничавшими племенами прекратилась благодаря сознанию общности их интересов; вся независимая часть нации стала под общее знамя, и вожди остготов, как кажется, преклонились перед превосходством гения вестготского вождя. Он приобрел содействие таифалов, воинская репутация которых была замарана гнусностью их семейных нравов. Каждый юноша, при своем вступлении в свет, соединялся узами достойной уважения дружбы и скотской любви с одним из воинов этого племени, и он не мог высвободиться из этого противоестественного союза до тех пор, пока не доказал своего мужества, убив без посторонней помощи огромного медведя или лесного кабана.[85] Но самых могущественных союзников готы получили из лагеря тех врагов, которые выгнали их из родины. Распущенность дисциплины и обширность владений гуннов и аланов замедлили их завоевания и внесли смуту в дела их управления. Некоторые из их орд соблазнились щедрыми обещаниями Фритигерна, и быстрая кавалерия скифов придала новые силы и энергию стойкости готской пехоты. Сарматы, которые никогда не могли простить преемнику Валентиниана своего прежнего поражения, воспользовались общим смятением и усилили его, а вторжение аллеманнов в галльские провинции отвлекло и внимание и военные силы западного императора[86] Одним из самых опасных последствий допущения варваров в армию и во дворец было то, что они поддерживали сношения с своими соотечественниками и, по неосторожности или с намерением, указывали им на слабые стороны Римской империи. Один из лейб-гвардейцев Грациана был родом алле-манн из племени лентиензов, живших по ту сторону Кон-станцкого озера. Семейные дела заставили его просить отпуска. Во время его непродолжительного пребывания в среде родственников и друзей ему пришлось удовлетворять их любознательные расспросы, и он из тщеславия старался уверить их, что посвящен в государственные тайны и в замыслы своего государя. Узнав, что Грациан намеревается вести военные силы Галлии и Запада на помощь к своему дяде Валенту, неугомонные аллеманны решились воспользоваться такой благоприятной минутой для вторжения на римскую территорию. Несколько легких аллеманнских отрядов перешли в феврале по льду через Рейн, и это послужило прелюдией для более важной войны. Смелые надежды на грабеж и, может быть, на завоевания взяли перевес над соображениями, которые внушались робким благоразумием и обязанностью соблюдать международные обязательства. Из каждого леса, из каждого селения стали выходить толпы смелых удальцов; при приближении этой великой армии аллеманнов народный страх определял ее размеры в сорок тысяч человек, а после ее поражения тщеславная и легковерная лесть придворных преувеличила эти размеры до семидесяти тысяч человек. Легионы, получившие приказание отправиться в Паннонию, были немедленно отозваны или задержаны для защиты Галлии; военное командование было разделено между Наниеном и Меробавдом, а юный император хотя и уважал продолжительную опытность и бескорыстное благоразумие первого из них, однако был гораздо более склонен следовать советам его товарища, который горел нетерпением сразиться и которому было дозволено соединить в своем лице, по-видимому, несовместимые звания комита дворцовой прислуги и короля франков. Его противник, король аллеманнов Приарий, руководствовался или, скорей, увлекался такой же неразборчивой храбростью, а так как их войска были воодушевлены таким же, как их вождей, нетерпением сразиться, то они скоро встретились и вступили в бой подле города Аргентарии, или Кольмара, [87] на альзасских равнинах. Одержанную в этот день победу основательно приписывают метательным снарядам и искусным эволюциям римских солдат; аллеманнов, долго державшихся на своих позициях, римляне убивали с неумолимой яростью; только пять тысяч варваров спаслись бегством в леса и горы, а славная смерть их короля на поле битвы спасла его от упреков народа, всегда готового находить неудачную войну и несправедливой и плохо задуманной. После этой блистательной победы, обеспечившей спокойствие Галлии и поддержавшей честь римского оружия, император Грациан, по-видимому, спешил отправиться в свою восточную экспедицию; но когда он приблизился к границам владений аллеманнов, он внезапно повернул влево, удивил их неожиданным переходом через Рейн и смело проник внутрь их страны. Варвары противопоставили ему природные препятствия и свое мужество; они отступали от одной горы до другой, пока не убедились в могуществе и настойчивости своего врага. Их изъявления покорности были приняты как доказательства не искреннего раскаяния, а бедственного положения и между их храброй и сильной молодежью были выбраны заложники в обеспечение их скромного поведения в будущем. Римские подданные, столько раз уже видевшие на опыте, что аллеманнов нельзя ни покорить силой, ни сдержать трактатами, едва ли могли рассчитывать на прочное и продолжительное спокойствие; но в доблестях своего юного монарха они усматривали залог продолжительного и счастливого царствования. Когда легионы взбирались на горы или влезали по лестницам не неприятельские укрепления, Грациан выказывал в передовых рядах свою храбрость, а украшенные позолотой латы его телохранителей были пробиты ударами, которые они получили в то время, как находились безотлучно подле своего государя. Будучи девятнадцатилетним юношей, сын Валентиниана, по-видимому, уже обладал дарованиями и политика и воина, а его личный успех в войне с аллеманнами считался за верное предзнаменование победы над готами.[88] В то время как Грациан наслаждался заслуженными рукоплесканиями своих подданных, император Валент, наконец перебравшийся из Антиохии с своим двором и армией в Константинополь, был принят населением как виновник общественного бедствия. Он только что успел отдохнуть дней десять в этой столице, как мятежные крики, раздававшиеся в ипподроме, принудили его выступить против варваров, которых он сам пустил в свои владения, а граждане, всегда оказывающиеся храбрецами вдали от действительной опасности, с уверенностью утверждали, что если бы их снабдили оружием, они взялись бы, без посторонней помощи, избавить провинцию от опустошений дерзкого врага.[89] Бесполезные порицания невежественной толпы ускорили падение Римской империи; они заставили Валента действовать с отчаянной торопливостью, так как он не находил ни в своей репутации, ни в себе самом никакой опоры против общего негодования. Успешные действия его военачальников скоро внушили ему презрение к могуществу готов, которые были в ту пору собраны Фритигерном в окрестностях Адрианополя. Храбрый Фригерид преградил путь тайфалам; король этих распутных варваров был убит на поле сражения, а умолявшие о пощаде побежденные были отправлены в Италию для возделывания земель, которые были отведены для их поселения на свободных территориях Модены и Пармы.[90] Подвиги Себастиана, [91] незадолго перед тем поступившего на службу к Валенту и возведенного в звание главного начальника пехоты, были еще более блистательны и еще более полезны для государства. Он испросил позволение выбрать в каждом легионе по триста солдат, и этот самостоятельный отряд скоро приобрел тот дух дисциплины и ту воинскую опытность, которые были почти позабыты в царствование Валента. Благодаря энергии и искусству Себастиана многочисленный отряд готов был застигнут врасплох внутри своего лагеря, а громадная добыча, которая была у них отбита, наполнила город Адрианополь и соседнюю равнину. Блестящий рассказ этого полководца о совершенных им подвигах возбудил при императорском дворе зависть, и хотя он благоразумно предостерегал о трудностях войны с готами, его хвалили за храбрость, но его советов не послушались; Валент с гордостью и удовольствием слушал льстивые наущения дворцовых евнухов и горел нетерпением пожать в свою личную пользу лавры легкой и верной победы. Его армию усилил многочисленный отряд ветеранов, и его движение от Константинополя до Адрианополя было совершено с таким военным искусством, что он разрушил план варваров, которые хотели занять лежавшие на пути горные проходы, чтобы пресечь сообщения римской армии и захватывать ее обозы с провиантом. Лагерь Валента был раскинут под стенами Адрианополя и, по обычаю римлян, укреплен рвом и валом; затем был собран совет, на котором должна была решиться судьба императора и империи. Виктор, в котором уроки опыта смягчали врожденную запальчивость сармата, советовал быть осторожным и выжидать, а Себастиан доказывал с раболепным красноречием царедворца, что все предосторожности, обнаруживающие неуверенность в немедленной победе, недостойны мужества и величия их непобедимого монарха. Хитрости Фритигерна и благоразумные советы западного императора ускорили гибель Валента. Варварский главнокомандующий очень хорошо понимал, какую выгоду можно извлечь из мирных переговоров в то время, как ведется война, и послал в неприятельский лагерь христианского священнослужителя в качестве мирного посредника; но его цель заключалась только в том, чтобы выведать и разрушить планы неприятеля. Этот посол описал яркими и верными красками вынесенные готами бедствия и оскорбления и заявил от имени Фритигерна, что этот последний готов положить оружие или употреблять его впредь только для защиты империи, если его бездомным соотечественникам отведут спокойные поселения на заброшенных фракийских землях и снабдят их в достаточном количестве хлебом и скотом. Но посол шепотом присовокуплял с притворной доверчивостью, что раздраженные варвары едва ли примут эти благоразумные условия и что Фритигерн едва ли будет в состоянии заключить такой договор, если его настояния не будут поддержаны страхом, который может быть внушен приближением императорской армии. Почти в то же самое время комит Рихомер возвратился с запада с известием о поражении и усмирении аллеманнов; он сообщил Валенту, что его племянник идет форсированным маршем к нему на помощь во главе испытанных и победоносных галльских легионов, и умолял его от имени Грациана и республики не принимать никаких опасных и решительных мер, пока соединение двух императорских армий не обеспечит успеха войны. Но слабодушный восточный монарх руководствовался лишь пагубными иллюзиями, которые внушались ему гордостью и завистью. Он пренебрег докучливым советом, отверг унизительную помощь, сравнил в своем уме свое позорное или, по меньшей мере, неблестящее царствование со славой безбородого юноши и устремился на поле битвы, чтобы стяжать воображаемые трофеи, прежде нежели его союзник успеет захватить какую-нибудь долю в предстоящем триумфе. Девятого августа (этот день должен быть обозначен в римском календаре[92] как один из самых несчастных) император Валент, оставив под сильным караулом свой багаж и военную казну, выступил из Адрианополя, чтобы напасть на готов, стоявших лагерем почти в двенадцати милях от города.[93] Вследствие ли ошибочных приказаний или вследствие недостаточного знакомства с местностью правое крыло, состоявшее из кавалерии, очутилось в виду неприятеля, между тем как левое крыло еще находилось в значительном от него расстоянии; в жгучую летнюю жару солдаты должны были ускорить свои шаги, и армия выстроилась в боевом порядке медленно и неправильно. Готская кавалерия была разослана по окрестностям за фуражом, и Фритигерн снова прибегнул к хитростям. Он отправил гонцов для мирных переговоров, делал миролюбивые предложения, требовал заложников и замедлял нападение, пока ничем не защищенные от солнечных лучей римляне не были истощены жаждой, голодом и крайней усталостью. Императора уговорили отправить посла в готский лагерь; один Рихомер имел смелость принять на себя это опасное поручение, и его усердие вызвало общее одобрение; надев на себя блестящие отличия своего звания, комит дворцовой прислуги уже проехал часть того расстояния, которое разделяло две армии, когда внезапно раздавшаяся боевая тревога заставила его возвратиться назад. Ибериец Бакурий, командовавший отрядом стрелков из лука и кирасир, торопливо и неблагоразумно начал атаку, а так как его отряд двинулся вперед в беспорядке, то ему пришлось отступить с потерями и позором. В тот же самый момент летучие эскадроны Алафея и Сафракса, возвращения которых с нетерпением ожидал готский главнокомандующий, спустились с холмов, с быстротою вихря пролетели по равнине и поддержали беспорядочное, но непреодолимое нападение всей варварской армии. Ход адрианопольской битвы, столь гибельной для Валента и для империи, может быть рассказан в немногих словах: римская кавалерия была обращена в бегство, а пехота была покинута, окружена и разбита наголову. Самых искусных эволюции, самой непоколебимой храбрости редко бывает достаточно для того, чтобы высвободить пехоту, окруженную на открытой равнине более многочисленной конницей; а теснимые неприятелем, объятые страхом войска Валента столпились на таком узком пространстве, что не могли развернуть свои ряды и даже не могли употреблять в дело свои мечи и дротики. Среди общего смятения, резни и ужаса император, покинутый своими телохранителями и, как полагали, раненный стрелой, искал защиты у так называемых Lancearii и Mattiarii, которые еще держались на своей позиции, по-видимому, в порядке и с твердостью. Его верные полководцы Траян и Виктор, заметив его опасное положение, громко воскликнули, что все потеряно, если не будет спасен император. Один отряд, воодушевленный их увещаниями, поспешил к нему на помощь; он нашел только массу изломанного оружия и изуродованных трупов, но не мог отыскать своего несчастного монарха ни между живыми, ни между убитыми. Впрочем, их поиски и не могли быть успешны, если есть хоть доля правды в тех подробностях, с которыми описывают смерть императора некоторые историки. Служители Валента, как рассказывают, перенесли его с поля битвы в соседнюю хижину; там они постарались перевязать его рану и принять меры для его безопасности. Но это скромное убежище было тотчас окружено варварами; они пытались взломать двери, но когда на них стали сыпаться с кровли стрелы, они потеряли терпение, подложили огонь под груду сухого хвороста и сожгли хижину вместе с римским императором и его свитой. Валент погиб среди пламени; только один юноша успел выскочить в окно, чтобы сообщить эту печальную весть и известить готов, какого неоценимого пленника они лишились по своей собственной опрометчивости. Множество храбрых и лучших офицеров погибли в адрианопольской битве, которая по числу убитых равняется с поражением при Каннах, а по своим гибельным последствиям далеко превосходит его.[94] В числе убитых оказались два главных начальника кавалерии и пехоты, два высших придворных сановника и тридцать пять трибунов, а смерть Себастиана могла считаться заслуженным наказанием за то, что он был виновником этого общественного бедствия. Более двух третей римской армии были уничтожены, а наступление ночи считалось за большое счастье, так как оно скрыло от глаз неприятеля бегущих римлян и благоприятствовало отступлению Виктора и Рихомера — единственных военачальников, сумевших, среди общего смятения, сохранить хладнокровное мужество и поддержать в своих войсках дисциплину.[95] В то время, как впечатления скорби и ужаса еще были свежи в умах, самый знаменитый ритор того времени сочинил надгробную речь для побежденной армии и для непопулярного монарха, трон которого уже был занят чужеземцем. «Немало таких людей, — говорит чистосердечный Либаний, — которые обвиняют императора в неблагоразумии, или таких, которые приписывают общественное бедствие недостатку храбрости и дисциплины в войсках. Что касается меня, то я отношусь с уважением к воспоминанию об их прежних подвигах, отношусь с уважением к славной смерти, поражавшей их в то время, как они храбро сражались, не покидая своих рядов; отношусь с уважением к полю битвы, обагренному их кровью и кровью варваров. Эти почтенные следы уже смыты дождями, но величественный памятник, состоящий из их костей, из костей полководцев, центурионов и храбрых воинов, более долговечен. Сам император сражался и пал в первых рядах армии. Окружающие предлагали ему самого быстрого коня из императорских конюшен, на котором он мог бы спастись от неприятельского преследования. Но они тщетно умоляли его сберечь свою дорогую жизнь для блага государства. Он не переставал возражать, что он недостоин того, чтобы пережить стольких самых храбрых и самых преданных своих подданных, и великодушно похоронил себя под грудами убитых. Не будем же приписывать победу варваров трусости, малодушию или неблагоразумию римских войск. И начальники и солдаты были одушевлены мужеством своих предков, которым они не уступали ни в дисциплине, ни в военном искусстве. Их благородная неустрашимость поддерживалась жаждой славы, которая заставила их бороться в одно и то же время с жгучими солнечными лучами и с жаждой, с огнем и с мечом врагов и без ропота принять почетную смерть как единственное средство избегнуть бегства и позора. Гнев богов был единственной причиной торжества наших врагов». Беспристрастная история отвергнет этот панегирик в тех его частях, которые нельзя согласовать ни с характером Валента, ни с ходом сражения; но нельзя не воздать должной похвалы красноречию антиохийского софиста и в особенности его великодушию.[96] Готы очень возгордились такой блестящей победой, но они были разочарованы в своих корыстолюбивых надеждах прискорбным открытием, что самая значительная часть императорских сокровищ укрыта в стенах Адрианополя. Они поспешили вступить в обладание этой наградой за свою храбрость, но остатки побежденной армии оказали мужественное сопротивление, которое было результатом их отчаянного положения и единственным для них средством спасения. Городские стены и вал примыкавшего к ним лагеря были уставлены военными машинами, которые метали громадные камни и наводили страх на невежественных варваров не столько вредом, который они причиняли, сколько треском и быстротою своих выстрелов. И солдаты, и граждане, и жители провинции, и дворцовые служители принимали участие в обороне, ввиду общей для всех них опасности; они отбили неистовые нападения готов и не поддались ни на одну из их коварных уловок; после упорного сражения, продолжавшегося несколько часов, готы удалились в свои палатки, вынеся из этой попытки убеждение, что было бы благоразумнее следовать советам их прозорливого главнокомандующего, который не одобрял нападений на укрепления больших и многолюдных городов. После запальчивого и нерасчетливого избиения трехсот дезертиров, — смерть которых была полезным уроком для римских солдат, — готы с негодованием сняли осаду Адрианополя. Тогда театр войны и тревоги превратился в безмолвную пустыню; массы неприятеля внезапно исчезли; по тайным лесным и горным тропинкам стали пробираться напуганные беглецы, искавшие убежища в отдаленных иллирийских и македонских городах, а верные служители Валента, оберегавшие казну, стали осторожно разыскивать императора, смерть которого еще не была им известна. Армия готов устремилась, подобно потоку, от стен Адрианополя к предместьям Константинополя. Варвары были поражены внешним блеском восточной столицы, вышиною и обширностью ее стен, мириадами богатых и объятых ужасом граждан, стекавшихся на городском валу, и разнообразием видов на море и на сушу. В то время, как они безнадежно глазели на недоступные для них красоты Константинополя, из города была сделана вылазка отрядом сарацин, [97] очень удачно взятых Валентом к себе на службу. Скифская кавалерия не устояла против необыкновенной быстроты и стремительности арабских коней; их всадники были чрезвычайно искусны в эволюциях мелких стычек, а северные варвары пришли в удивление и в ужас от безжалостной свирепости варваров южных. Они видели, как один косматый и нагой араб, заколов кинжалом одного готского солдата, приложил свои губы к ране и стал с отвратительным наслаждением сосать кровь побежденного врага.[98] Готская армия, везя с собой добычу, награбленную в богатых предместьях Константинополя и в его окрестностях, медленно направилась от Босфора к горам, составляющим западную границу Фракии. Она свободно прошла через горное ущелье Сукчи, которое Мавр оставил незащищенным или из страха, или по своей неспособности, а затем, не имея основания ожидать какого-либо сопротивления со стороны разбитой и разбросанной восточной армии, она разбрелась по плодородной и хорошо возделанной стране до самых пределов Италии и Адриатического моря.[99] Римляне, рассказывавшие с таким хладнокровием и с такою краткостью об актах праведливости, которые совершались легионами, [100] приберегали свои сожаления и свое красноречие для описания страданий, которые они сами испытали в то время, как победоносные варвары стали опустошать их провинции. Безыскусственный подробный рассказ (если бы таковой действительно существовал) о разорении только одного города и о бедствиях только одного семейства[101] представил бы интересную и поучительную картину тогдашних нравов; но утомительное повторение бессодержательных и напыщенных жалоб истощило бы внимание самого терпеливого читателя. И светским и церковным писателям этой несчастной эпохи можно сделать почти в одинаковой степени упрек в том, что они воспламенялись национальной или религиозной враждой и что настоящий размер и колорит каждого предмета был извращен преувеличениями их фальшивого красноречия. Запальчивый Иероним[102] был вполне прав, когда он оплакивал ужасы, совершавшиеся готами и их варварскими союзниками в его родине Паннонии и на всем протяжении от стен Константинополя до Юлийских Альп; он был вполне прав, когда упрекал варваров в изнасиловании женщин, в убийствах, поджогах, а главное, в осквернении церквей, которые обращались ими в стойла для лошадей, и в презрительном обхождении с мощами святых мучеников. Но этот писатель, конечно, заходит за пределы того, что согласно с природой вещей и с историей, когда он утверждает, «что в этих опустошенных странах не осталось ничего, кроме неба и земли; что после разрушения городов и истребления человеческой расы земля покрылась густыми лесами и непроницаемым терновником и что с исчезновением зверей, птиц и даже рыб произошло на самом деле то всеобщее запустение, которое было предсказано пророком». Эти жалобы были высказаны почти через двадцать лет после смерти Валента, а иллирийские провинции, через которые беспрестанно проходили взад и вперед варвары, представляли, и после десяти вековых опустошений, достаточно материалов для хищничества и разрушения. Даже если бы мы допустили, что значительная часть этой страны осталась без обработки и без населения, то последствия такого факта не были бы столь гибельны для низших произведений животного царства. Полезные и слабые животные, получающие свою пищу из рук человека, могли бы пострадать или погибнуть, лишившись его покровительства; но его враги или его жертвы — лесные звери — размножились бы, сделавшись полными хозяевами своих уединенных убежищ. Различные породы животных, населяющие воздух и воды, еще менее тесно связаны с судьбою человеческого рода, и в высшей степени вероятно, что дунайская рыба пришла бы в более сильный ужас при виде прожорливой щуки, чем при виде вторгнувшейся в страну готской армии. Каковы бы ни были действительные размеры постигших Европу бедствий, было основание опасаться, что точно такие же бедствия обрушатся на мирные азиатские провинции. Сыновей готов предусмотрительно разместили по восточным городам и постарались, путем образования, смягчить врожденную свирепость их нрава. В течение двенадцати лет их число постоянно увеличивалось, а дети, посланные за Геллеспонт в эпоху первого переселения, уже достигли физической и душевной возмужалости.[103] От них нельзя было скрыть событий готской войны, а так как эти отважные юноши не умели выражаться языком лицемерия, то они обнаруживали желание и, может быть, намерение подражать славному примеру своих отцов. Недоверие и подозрения провинциальных жителей, по-видимому, оправдывались опасностью их положения, а эти подозрения были приняты за бесспорное доказательство того, что азиатские готы составили тайный и опасный заговор против общественной безопасности. Смерть Валента оставила Восток без государя, и Юлий, занимавший важную должность главного начальника войск и пользовавшийся репутацией деятельного и способного начальника, счел своим долгом обратиться за указаниями к константинопольскому сенату, полагая, что, пока престол остается незанятым, в этом собрании народных представителей сосредоточивается верховная власть. Лишь только он получил неограниченное право действовать так, как найдет более полезным для блага государства, он собрал высших военных начальников, чтобы вместе с ними принять тайные меры для приведения в исполнение своего кровавого замысла. Немедленно было опубликовано приказание, что в назначенный день вся готская молодежь должна собраться в главных городах тех провинций, где она жила; а так как был старательно распространен слух, что ее созывали для получения щедрых подарков землями и деньгами, то эта приятная надежда ослабила их раздражение и, быть может, приостановила развитие заговора. В назначенный день безоружная толпа готских юношей собралась на площадях или на форуме; улицы были заняты римскими войсками, а крыши домов покрыты стрелками из лука и пращниками. В один и тот же час во всех восточных городах был подан сигнал к избиению всех готов, и благодаря такой бесчеловечной предусмотрительности Юлия азиатские провинции освободились от внутреннего врага, который, может быть, через несколько месяцев прошел бы с огнем и мечом от Геллеспонта до Евфрата.[104] Настоятельная необходимость охранить общественную безопасность, бесспорно, может служить оправданием для нарушения установленных законов. Но я не берусь решить, в какой мере это соображение или какое-либо другое может уничтожать натуральные обязанности, налагаемые человеколюбием и справедливостью. Император Грациан уже значительно подвинулся вперед на пути к Адрианопольским равнинам, когда он узнал сначала из смутных слухов, а потом из более точных донесений Виктора и Рихомера, что его нетерпеливый соправитель был убит в сражении и что две трети римской армии уничтожены мечом победоносных готов. Хотя Грациан был вправе негодовать на опрометчивое и завистливое тщеславие своего дяди, в его благородной душе это чувство уступило место более нежным эмоциям скорби и сострадания; но и чувство жалости было скоро заглушено серьезными и тревожными заботами об опасном положении государства. Грациан не мог прийти вовремя, чтобы спасти своего несчастного соправителя, а чтобы отомстить за него, был слишком слаб; этот храбрый и скромный юноша сам сознавал, что он не в силах один поддержать разваливавшуюся империю. Германские варвары, по-видимому, готовились обрушиться на галльские провинции, и внимание Грациана было поглощено заботами о целости западной империи. В этом затруднительном положении управление Востоком и ведение войны с готами требовали, чтобы им всецело посвятил себя государь, одаренный и воинскими способностями, и способностями государственного человека. Подданный, которому вверили бы столь обширную власть, недолго оставался бы верным своему благодетелю, от которого его отделяло бы огромное расстояние; поэтому было принято благоразумное и мужественное решение: вместо того, чтобы подвергать себя такому унижению, привязать к себе нового соправителя узами признательности. Грациан желал, чтобы назначение нового императора было наградой за доблести, но девятнадцатилетнему монарху, выросшему на ступенях трона, было нелегко сделать правильную оценку дарований своих министров и полководцев. Он попытался беспристрастно взвесить их достоинства и недостатки, но, сдерживая опрометчивую самоуверенность честолюбцев, он относился с недоверием к робкой осмотрительности тех, кто отчаивался в спасении республики. Так как каждая минута промедления что-нибудь отнимала у могущества и у ресурсов будущего восточного монарха, то было бы неблагоразумно терять время в продолжительных колебаниях. Выбор Грациана наконец остановился на изгнаннике, отец которого, только за три года перед тем, потерпел, с его же одобрения, незаслуженную и позорную смертную казнь. Великий Феодосий, имя которого занимает столь блистательное место в истории и так дорого для католической церкви, [105] был вызван к императорскому двору, который мало-помалу удалился от границ Фракии в более безопасный Сир-миум. Через пять месяцев после смерти Валента император Грациан представил собравшимся войскам своего соправителя, а их повелителя, который, после скромного и, может быть, искреннего сопротивления, был вынужден принять, среди общих рукоплесканий, диадему, порфиру и одинаковый с Грацианом титул Августа.[106] Провинции фракийская, азиатская и египетская, над которыми царствовал Валент, были подчинены новому императору, но так как на него было специально возложено ведение войны с готами, то иллирийская префектура была разделена на две части, и два больших диоцеза, дакийский и македонский, были присоединены к владениям восточного императора.[107] Та же самая провинция и, может быть, тот же самый город, [108] которые дали империи добродетельного Траяна и даровитого Адриана, были родиной другой испанской фамилии, которая царствовала в менее счастливую эпоху над разваливавшейся Римской империей в течение почти восьмидесяти лет.[109] Она возвысилась из скромных муниципальных должностей благодаря предприимчивости старшего Феодосия, военные подвиги которого и в Британии и в Африке занимают одну из самых блестящих страниц в летописях Валентинианова царствования. Сын этого полководца, также называвшийся Феодосием, получил, во время своей молодости, прекрасное образование, но своей опытностью в военном искусстве был обязан нежной заботливости и строгой дисциплине своего отца.[110] Под руководством такого достойного вождя юный Феодосий искал славы и воинских познаний на самых отдаленных театрах военных действий, приучил себя выносить перемены времен года и различные климаты, выказал свое мужество и на море и на суше и изучил разнообразные способы ведения войны у скоттов, саксов и мавров. Частью его личные достоинства, частью рекомендация завоевателя Африки скоро возвысили его до самостоятельного командования; состоя в звании дукса Мезии, он разбил сарматскую армию, спас эту провинцию, приобрел любовь солдат и возбудил зависть при дворе.[111] Его надежды на блестящую карьеру были разрушены опалой и казнью его знаменитого отца, и Феодосию было дано, в виде милости, дозволение жить частным человеком на его родине в Испании. Он обнаружил твердость и умеренность своего характера в том, что очень легко применился к условиям своего нового положения. Он делил свое время между городскими и деревенскими занятиями; в исполнении каких бы то ни было общественных обязанностей он выказывал такую же деятельность и такое же усердие, какими отличался на служебном поприще, а свои солдатские привычки к аккуратности он с пользою применил к улучшению своего большого наследственного имения, [112] находившегося между Вальядолидом и Сеговией, в самой середине плодородного округа, до сих пор славящегося необыкновенно изящной породой овец.[113] От невинных и скромных хозяйственных занятий Феодосий, менее чем в четыре месяца, перешел к владычеству над восточной империей, и едва ли найдется во всемирной истории другой подобный пример и столь безукоризненного и столь блестящего возвышения. Государь, спокойно вступающий по наследству на отцовский престол, опирается на свои законные права, которые тем более застрахованы от всяких возражений, что они нисколько не зависят от его личных качеств. Подданный, достигающий, при монархическом или республиканском образе правления, верховной власти, иногда возвышается над себе равными или своим умом, или своими добродетелями, но его добродетель редко бывает не заражена честолюбием, а успех честолюбивого кандидата часто бывает запятнан преступным заговором или ужасами междоусобной войны. Даже при такой форме правления, которая дает царствующему государю право выбирать соправителя или назначать своего преемника, нередко случается, что его пристрастный выбор совершается под влиянием самых слепых страстей и падает на недостойного кандидата. Но самая завистливая злоба не может приписывать Феодосию, во время его скромной и уединенной жизни в Каухе, интриг, желаний или даже только надежд честолюбивого государственного человека, и самое имя этого изгнанника уже было бы давно позабыто, если бы его врожденные и выдающиеся добродетели не оставили глубокого впечатления при императорском дворе. В эпоху благоденствия им пренебрегали, но в минуту серьезной опасности его высокие достоинства были всеми признаны и оценены. Какое доверие должен был питать Грациан к его честности, чтобы положиться на то, что этот преданный сын простит, ради интересов государства, умерщвление своего отца! Какое он должен был иметь высокое понятие о дарованиях сына, если надеялся, что один этот человек способен спасти и восстановить восточную империю. Феодосий был возведен в императорское звание на тридцать третьем году от рождения. Народ восхищался мужественной красотой его лица и его привлекательной величественной осанкой, которую сравнивали с портретами и медалями Траяна, а интеллигентные наблюдатели усматривали в качествах его сердца и ума более ценное сходство с самыми лучшими и самыми великими римскими монархами. Не без искренних сожалений я вынужден теперь расстаться с аккуратным и надежным руководителем, который написал историю своего собственного времени, не вдаваясь в предрассудки и страсти, обыкновенно заражающие ум современника. Аммиан Марцеллин, оканчивая свое полезное сочинение поражением и смертью Валента, предоставил описание более блестящих событий следующего царствования юношеской энергии и красноречию нового поколения.[114] Но новое поколение пренебрегло его советом и не последовало его примеру, [115] так что, при изучении царствования Феодосия, мы вынуждены довольствоваться пристрастным рассказом Зосима и отыскивать в нем истину при помощи неясных намеков, разбросанных в различных отрывках и хрониках, при помощи фигурных выражений поэтов и панегиристов и при ненадежном содействии церковных писателей, которые, увлекаясь пылом религиозных распрей, способны пренебрегать такими мирскими добродетелями, как искренность и умеренность. Сознавая эти неудобства, с которыми мне придется бороться почти при всем дальнейшем описании упадка и разрушения Римской империи, я должен буду подвигаться вперед нерешительными и робкими шагами. Тем не менее я могу решительно утверждать, что Феодосийй не отомстил за адрианопольское поражение никакой замечательной или решительной победой над варварами, а вывод, который можно сделать из красноречивого молчания его продажных панегиристов, подтверждается соображениями, основанными на знакомстве с условиями того времени. Могущественное государственное здание, воздвигнутое трудами стольких веков, не могло бы рушиться от несчастного исхода одной битвы, если бы пагубное влияние воображения не преувеличило настоящих размеров этого общественного бедствия. Потеря сорока тысяч римлян, павших на адрианопольских равнинах, могла бы быть скоро заглажена набором новых рекрутов в многолюдных восточных провинциях, которые были населены столькими миллионами людей. Солдатская храбрость составляет самое дешевое и самое обыкновенное свойство человеческой натуры, а оставшиеся в живых центурионы могли бы очень скоро сформировать солдат, достаточно подготовленных для борьбы с недисциплинированным неприятелем. Если варвары захватили лошадей и оружие своих побежденных врагов, то многочисленные каппадокийские и испанские конские заводы доставили бы достаточное количество лошадей для сформирования новых эскадронов; находившиеся в империи тридцать четыре арсенала были наполнены оружием, годным и для нападения и для обороны, а богатства Азии еще могли доставить достаточные фонды для покрытия военных расходов. Но впечатление, произведенное адрианопольской битвой на умы и варваров и римлян, придало победе первых и поражению последних размеры, которые выходили из пределов того, что может быть результатом только одного сражения. Кто-то слышал, как один из готских вождей заявил с наглым хладнокровием, что ему надоело убивать, но что он не мог понять, каким образом люди, бежавшие от него как стадо баранов, осмеливались оспаривать обладание своими сокровищами и своими провинциями.[116] И римские подданные и римские солдаты приходили в ужас при страшном имени готов, точно так же как готские племена приходили в ужас при имени гуннов.[117] Если бы Феодосий, торопливо собрав разбросанные военные силы, вывел их навстречу к победоносному врагу, его армия была бы побеждена своим собственным страхом, а его торопливость не имела бы оправдания в каких-либо шансах успеха. Но великий Феодосий, вполне заслуживший в эту критическую минуту такой эпитет, вел себя как непоколебимый и надежный охранитель государственной безопасности. Он избрал для своей главной квартиры столицу македонского диоцеза[118] Фессалоники, откуда мог следить за беспорядочными движениями варваров и руководить операциями своих полководцев от ворот Константинополя до берегов Адриатического моря. Он усилил в городах укрепления и гарнизоны, а войска, снова подчинившиеся требованиям порядка и дисциплины, мало-помалу ободрились от уверенности в своей собственной безопасности. Из-за своих укреплений они нередко делали вылазки против варваров, которые опустошали окрестную страну, а так как их выводили на бой только тогда, когда на их стороне были выгоды местных условий и численного превосходства, то их попытки были большей частью успешны и они на собственном опыте скоро убедились в возможности побеждать своих непобедимых врагов. Отряды от этих самостоятельных гарнизонов стали мало-помалу соединяться в небольшие армии; такие же предусмотрительные меры принимались для приведения в исполнение обширного и хорошо задуманного плана военных действий; с каждым днем силы и бодрость римской армии увеличивались, а искусство, с которым император распространял самые благоприятные слухи об успешном ходе войны, способствовало тому, что варвары стали менее самонадеянными, а его подданные воодушевились надеждой и мужеством. Если бы вместо этого слабого и неполного очерка мы могли подробно описать все распоряжения и военные действия Феодосия в течение четырех кампаний, его необыкновенно искусные распоряжения, конечно, были бы одобрены всяким, кому знакомо военное дело. Республика уже была раз спасена благоразумной медленностью Фабия; и хотя блестящие трофеи, приобретенные Сципионом на полях Замы, останавливают на себе внимание потомства, но лагерные стоянки и передвижения диктатора среди гор Кампаньи более достойны солидной и самостоятельной славы, которой полководец не обязан делиться ни с фортуной, ни со своими войсками. Таковы были и достоинства Феодосия; а физические страдания, которые причиняла ему продолжительная и опасная болезнь, не ослабляли его душевной энергии и не отвлекали его внимания от государственных забот.[119] Избавление и спокойствие римских провинций[120] были делом не столько храбрости, сколько благоразумия; счастье содействовало благоразумию Феодосия, и он никогда не пропускал удобного случая, чтобы воспользоваться благоприятными обстоятельствами. Пока гениальные дарования Фритигерна поддерживали среди варваров единство и руководили их действиями, их силы не были недостаточны для завоевания обширной империи. Смерть этого героя — предместника и учителя знаменитого Алариха — избавила буйную толпу от невыносимого для нее ига дисциплины и благоразумия. Его власть сдерживала варваров, но теперь они предались внушениям своих страстей, а их страсти редко были однообразны или постоянны. Армия завоевателей раздробилась на множество бесчинных отрядов свирепых грабителей, а их слепая и прихотливая ярость была для них самих не менее гибельна, чем для их врагов. Их пагубный нрав обнаруживался в разрушении всего, чего они не были в состоянии унести с собой или чем не умели воспользоваться, и они нередко сжигали с непредусмотрительной яростью жатву или хлебные запасы, в которых вскоре вслед затем сами нуждались для своего собственного продовольствия. Дух раздора возник между независимыми племенами и народами, которых соединяли лишь очень слабые узы добровольного союза. Войска гуннов и аланов охотно помешали бы отступлению готов, не умевших с умеренностью пользоваться своими удачами; старинная зависть, которую питали друг к другу остготы и вестготы, снова оживилась, а их высокомерные вожди еще не позабыли обид и оскорблений, которыми они обменивались в то время, когда жили по ту сторону Дуная. Усиление внутренних раздоров ослабило менее сосредоточенные чувства национальной вражды, и военачальникам Феодосия было поручено купить щедрыми подарками и обещаниями отступление или содействие недовольной партии. Римляне приобрели отважного и преданного слугу в лице Модара, принца царской крови из рода Амалов. Этот знатный дезертир, скоро вслед затем получивший высший чин военачальника и важный военный пост, напал врасплох на своих соотечественников, погруженных в опьянение и сон, и, после страшного избиения удивленных готов, возвратился в императорский лагерь с огромной добычей, сопровождаемый четырьмя тысячами повозок.[121] В руках искусного политика самые разнородные средства могут с успехом служить для одной и той же цели; раздоры готов помогли ему обеспечить безопасность империи, а благодаря их соединению в одну нацию он окончательно восстановил в своих владениях внутреннее спокойствие. Атанарих, который издали спокойно следил за этими необыкновенными событиями, наконец был вынужден военными неудачами выйти из своих мрачных убежищ в лесах Кав-каландии. Он без колебаний перешел через Дунай, и многие из подданных Фритигерна, уже сознававшие, как им невыгодна анархия, охотно согласились признать своим царем готского судью, знатное происхождение которого они уважали и с дарованиями которого они нередко знакомились на собственном опыте. Но преклонные лета охладили отвагу Атанариха, и вместо того, чтобы вести свой народ на поле брани и победы, он отнесся с благоразумной предупредительностью к предложению почетного и выгодного мирного договора. Феодосий, которому были хорошо известны и личные достоинства и влияние его нового союзника, согласился выехать к нему на встречу за несколько миль от Константинополя и принял его в столице с доверием друга и с великолепием монарха. Варварский вождь рассматривал с большим вниманием различные предметы, возбуждавшие его любознательность, и наконец воскликнул с искренним и горячим восторгом: «Я вижу в этой удивительной столице такое великолепие, какого никогда не мог себе представить». Он восхищался и господствующим положением города, и крепостью и красотою городских стен и публичных зданий, и обширностью гавани, наполненной бесчисленными кораблями, и непрерывным наплывом отдаленных народов, и вооружением и дисциплиной войск. «Действительно, — продолжал Атанарих, — римский император — земной бог, и тот самонадеянный человек, который осмеливается поднять против него свою руку, поднимает руку на самого себя».[122] Готский царь недолго наслаждался этим великолепным и почетным приемом: так как воздержание не было в числе добродетелей его нации, то есть основание полагать, что его смертельная болезнь была результатом излишеств, которым он предавался на императорских банкетах. Но политика Феодосия извлекла из смерти его союзника более солидные выгоды, чем те, которых он мог бы ожидать от его преданности и услуг. Погребение Атанариха было совершено в столице Востока с соблюдением торжественных обрядов; в честь его был воздвигнут великолепный памятник, и вся его армия, подкупленная щедрой любезностью и выражениями скорби Феодосия, поступила на службу к римскому императору.[123] Присоединение столь многочисленного отряда вестготов имело самые благотворные последствия, а совокупное влияние силы, рассудка и соблазна с каждым днем все усиливалось и расширялось. Каждый самостоятельный вождь спешил заключить отдельный договор из опасения, что, в случае упорства или замедления, он останется в одиночестве и что тогда он сделается жертвой гнева или правосудия победителя. Общая или, скорей, окончательная капитуляция готов состоялась через четыре года один месяц и двадцать пять дней после поражения и смерти императора Валента.[124] Придунайские провинции уже высвободились из-под тяжелого гнета гревтунгов[125] или остготов благодаря добровольному отступлению Алафея и Сафракса, которые были такого неусидчивого характера, что отправились искать нового поприща для грабежа и славы. Их опустошительное нашествие было направлено к западу, но мы должны довольствоваться весьма неясными и неполными сведениями об их приключениях. Остготы оттеснили некоторые германские племена внутрь галльских провинций, заключили и вскоре вслед затем нарушили мирный договор с императором Грацианом, проникли в неизвестные северные страны и, по прошествии с лишком четырех лет, возвратились с более многочисленными силами к берегам Нижнего Дуная. Их войска пополнились самыми свирепыми германскими и скифскими воинами, и римские солдаты или, по меньшей мере, римские историки не узнавали ни имени, ни наружности своих прежних врагов.[126] Военачальник, командовавший на фракийской границе сухопутными и морскими военными силами, сообразил, что численное превосходство его армии может оказаться неблагоприятным для интересов государства и что варвары, опасаясь его флота и легионов, вероятно, отложат свой переход через реку до наступления зимы. Ловкие шпионы, которых он послал в готский лагерь, вовлекли варваров в пагубную для них западню. Готов уверили, что среди ночного спокойствия и мрака они могут напасть врасплох на погруженную в сон римскую армию, и вся эта легковерная масса людей стала торопливо переправляться через реку на трех тысячах лодок.[127] Самые отважные из остготов составляли авангард; в средине находились все остальные готские подданные и солдаты, а женщины и дети беззаботно следовали за ними позади. Для исполнения своего плана готы выбрали безлунную ночь и уже подъехали очень близко к южному берегу Дуная в полной уверенности, что им никто не помешает высадиться и что они нападут врасплох на римский лагерь. Но движение варваров было внезапно остановлено неожиданным препятствием — тройным рядом судов, крепко привязанных один к другому и представлявших неразрывную цепь, которая шла вдоль берега на протяжении двух с половиной миль. В то время, как они пытались проложить себе путь и вступили в неравную борьбу с неприятелем, их правое крыло было раздавлено непреодолимым натиском целого флота галер, быстро спустившегося вниз по реке благодаря совокупному действию весел и течения. Эти военные суда, благодаря своей тяжести и своей быстроте, разбивали, топили и разгоняли топорные и легкие лодки варваров; храбрость этих последних не принесла им никакой пользы, и царь или главнокомандующий остготов Алафей погиб вместе с самыми храбрыми из своих воинов или от меча римлян, или в волнах Дуная. Последний отряд этого несчастного флота мог бы достичь противоположного берега, но отчаяние и беспорядок отняли у побежденных и способность действовать и способность мыслить, и они стали просить пощады. В этом случае, как и во многих других, очень трудно согласовать между собою страсти и предрассудки писателей того времени. Пристрастный и недоброжелательный историк, искажающий все дела царствования Феодосия, утверждает, что император не появлялся на поле сражения до тех пор, пока варвары не были побеждены мужеством и искусством Промота.[128] А льстивый поэт, воспевавший при дворе Гонория славные подвиги и отца и сына, приписывает эту победу личной распорядительности Феодосия и даже делает намек на то, что будто царь остготов был убит рукою самого императора.[129] Исторической истины, быть может, следует искать в середине между этими впадающими в крайности и противоречащими одно другому свидетельствами. Подлинный текст договора, в котором отводились готам земли для поселения, определялись их привилегии и перечислялись их обязанности, мог бы многое объяснить в истории Феодосия и его преемников. При этих последних и дух и содержание этого странного соглашения сохранились не вполне.[130] Опустошения, причиненные войнами и тиранией, предоставили много плодородных, но невозделанных земель в пользование тем из варваров, которые не пренебрегали земледельческими занятиями. Многочисленная колония вестготов была поселена во Фракии; остатки остготов были перевезены во Фригию и Лидию; для удовлетворения их неотложных нужд их снабдили зерновым хлебом и скотом, а для поощрения их предприимчивости их освободили на известное число лет от уплаты податей. Варвары могли бы считать себя добровольными жертвами жестокой и коварной политики императорского правительства, если бы согласились на то, чтобы их разместили по различным провинциям. По их требованию им были предоставлены в исключительное распоряжение те селения и округи, которые были назначены для их местопребывания; они по-прежнему сохраняли и распространяли свои природные нравы и язык, отстаивали в недрах деспотизма свободу своего внутреннего управления и признавали над собою верховную власть императора, не подчиняясь низшей юрисдикции римских законов и должностных лиц. Наследственные вожди племен и родов могли по-прежнему управлять своими подчиненными и в мирное и в военное время; но звание царя было уничтожено, и готские военачальники назначались и сменялись по воле императора. Сорокатысячная готская армия постоянно состояла на службе у восточного императора, и эти надменные войска, присвоившие себе название Foederati, или союзников, отличались своими золотыми ожерельями, высоким жалованьем и чрезмерными привилегиями. К своей врожденной храбрости они присоединяли военную опытность и привычку к дисциплине, а в то время, как ненадежный меч варваров охранял империю или готовил ей новые опасности, последние искры военного гения окончательно угасали в душе римлян.[131] Феодосий был так ловок, что убедил своих союзников, будто мирные условия, на которые его заставили согласиться осторожность и необходимость, были добровольным выражением его искреннего дружеского расположения к готской нации.[132] Но он прибегал к иного рода объяснениям или оправданиям в ответ на жалобы народа, громко порицавшего такие постыдные и опасные уступки.[133] Он выставлял в самом ярком свете причиненные войной бедствия и преувеличивал первые симптомы, предвещавшие восстановление порядка, достатка и общественной безопасности. Защитники Феодосия могли, не без некоторого основания, утверждать, что не было никакой возможности истребить столько воинственных племен, доведенных до ожесточения утратой своей родины, и что истощенные провинции ожили благодаря свежему запасу солдат и землепашцев. Правда, варвары еще сохраняли свой суровый и грозный вид; но опыт прошлого времени позволял надеяться, что они приучатся к производительной деятельности и покорности, что их нравы смягчатся временем, воспитанием и влиянием христианства и что их потомство мало-помалу сольется с римским населением в одно целое.[134] Несмотря на эти благовидные аргументы и доверчивые ожидания, нетрудно было предвидеть, что готы еще долго будут врагами Римской империи и, может быть, скоро сделаются ее завоевателями. Их грубое и дерзкое обхождение обнаруживало их презрение и к городским и к сельским жителям, которых они безнаказанно оскорбляли.[135] Усердию и храбрости варваров Феодосий был обязан своими военными успехами; но их помощь была ненадежна, и нередко случалось, что в ту самую минуту, когда их услуги были всего более необходимы, они покидали римские знамена, увлекаясь своим вероломством и непостоянством. Во время междоусобной войны с Максимом готские дезертиры удалились в значительном числе в болотистые местности Македонии, опустошили окрестные провинции и заставили неустрашимого монарха рисковать своей личной безопасностью и употребить в дело все свои военные силы, чтобы потушить разгоравшееся пламя мятежа.[136] Тревожное состояние умов поддерживалось сильным подозрением, что эти мятежи были результатом не случайного взрыва страстей, а тайных, хорошо обдуманных замыслов. Все были уверены в том, что готы подписали мирный договор с враждебной и коварной целью и что их вожди предварительно дали друг другу торжественную тайную клятву не считать себя связанными этим договором и, под маской преданности и дружбы, выжидать благоприятной минуты для грабежа, завоеваний и отмщения. Но так как варвары не были недоступны для чувства признательности, то некоторые из готских вождей искренно посвятили себя на службу империи или, по меньшей мере, на службу императору; вся нация мало-помалу разделилась на две партии, и немало софистических доводов было потрачено на обсуждение и сравнение обязательств, наложенных их первыми и вторыми клятвенными обещаниями. Те из готов, которые считали себя друзьями мира, справедливости и Рима, подчинялись влиянию Фравитты — храброго и достойного юноши, возвышавшегося над своими соотечественниками вежливостью в обхождении, благородством чувств и кроткими добродетелями общественной жизни. Но более многочисленная партия держалась за свирепого и вероломного Ари-ульфа, который старался воспламенять страсти своих воинственных приверженцев и отстаивал их независимость. Однажды вожди обеих партий, собравшись на праздничный обед у императора, до того разгорячились вином, что позабыли обычные требования сдержанности и уважения и раскрыли, в присутствии Феодосия, пагубную тайну своих внутренних раздоров. Император, сделавшийся невольным свидетелем этого необыкновенного спора, скрыл свои опасения и свое неудовольствие и поспешил распустить это буйное сборище. Фравитта, встревоженный и раздраженный наглостью своего соперника, удаление которого из дворца могло послужить сигналом для междоусобной войны, смело последовал за ним и, обнажив свой меч, положил Ариульфа мертвым к своим ногам. Сторонники двух вождей взялись за оружие, и верный приверженец Рима не устоял бы против численного превосходства врагов, если бы к нему не подоспели вовремя на помощь императорские телохранители.[137] Таковы были взрывы варварской ярости, бесчестившие дворец и обеденный стол римского императора, а так как один только Феодосий мог сдерживать заносчивых готов твердостью и умеренностью своего характера, то общественная безопасность, по-видимому, зависела от жизни и дарований одного человека.[138]
[139] Такова дурная манера выражаться Аммиана (XXVI, 10), что нам нелегко отличить в его рассказе факты от метафор. Однако он положительно утверждает, что видел разбитый кузов корабля, ad secundum lapjdem, в Мефоне или Модоне, в Пелопоннесе. [140] Землетрясения и наводнения описаны с различными подробностями Либанием (Orat. de ulciscenda luliani песе, гл. 10 в Bibl. Graec. Фабриция, том VII, стр. 158, с ученым примечанием Олеария), Зосимом (кн. 4, стр. 221), Созоменом (кн. 6, гл. 2), Кедрином (стр. 310, 314) и Иеронимом (in Chron., стр. 186 и том I, стр, 259 in Vit. Hilarion). Эпидавр был бы непременно поглощен водой, если бы его благоразумные граждане не посадили на берегу египетского монаха св. Илариона. Он сделал знамение креста; вздымавшиеся волны остановились, преклонились пред ним и отправились назад. [141] Перипатетик Дикеарх сочинил особый трактат, чтобы доказать эту очевидную истину, не делающую большой чести человеческому роду (Цицерон, de Officiis, II, 5.). [142] Первобытные скифы, о которых говорит Геродот (кн. 4, гл. 47-57, 99-101), жили между Дунаем и Меотийским озером внутри четырехугольника величиною в четыре тысячи квадратных стадий (четыреста римских миль). См. Анвилля Mem. de IAcademie, том XXXV, стр. 573—591. Диодор Сицилийский (том I, кн. 2, стр. 155, изд. Весселинга) проследил постепенное развитие и этого названия и этой нации. (Когда древние греки ознакомились со своими варварскими северными соседями, они нашли там народ, называвшийся Guten или Gooten. Мы постараемся проследить происхождение этого имени. При медленном развитии человеческого языка одна раса стала выражать сознание своей деятельности и силы в словах go, good, God. Некоторые из писателей, занимавшихся этимологией, отвергали сродство этих слов, но они позабывали, что в первоначальных модуляциях голоса не было тонкого разнообразия и потому возникшие впоследствии видоизменения слов не могут считаться за опровержение их первоначального сродства. Из названных трех слов наши предки употребляли второе в форме Gut en для обозначения самих себя из желания выразить сознание свой храбрости и коллективной силы. Греки не поняли смысла этого названия, не имевшего никаких письменных символов, и извратили его в Kuten и Scuthai, а отсюда и страна, где был найден этот народ, получила название Scuthla. По мере распространения знаний распространялось и знакомство с этим названием. Оно было постоянно связано с одним и тем же пространством территории, и всякое скитающееся племя, которому случалось на время там поселиться, безразлично называлось скифами. По мере того как Guten размножались и передвигались к западу, они делились на различные племена. Некоторые из этих племен удерживали свое общее название и переносили его с собою во время своих передвижений по Европе. Некоторые другие отличали себя эпитетами, в которых обозначались или их личные особенности, или их общественные нравы, или особенности занимаемой ими местности. По выходе из своего древнего рассадника они появились на театре исторических событий под этими различными наименованиями, стали вступать в борьбу то одни с другими, то со своими кельтскими предшественниками и словенскими преследователями и наконец столкнулись с могуществом Рима. Одним из самых выдающихся между этими племенами были свевы, название которых, имеющее коренное соотношение с германскими словами Schweben и Schweifen, значило быстрые на ходу. Но большая часть этих римских названий исчезла перед наименованиями, которые были приняты конфедерациями племен, как-то перед наименованиями: аллеманны, германны, девты, или тевтоны и франки. Из этих первых двух названий образовалось слово, которым обозначают в наше время жителей Германии у нас и во Франции; а из третьего образовалось слово Deutshen, которым они называют сами себя. Аделунг в своем «Лексиконе» (ч. Ill, стр. 1338) производит это последнее название от слова Deut, которое означало в старину близкое родство или дружбу, elnen nahen Verwandten oder Freund, и употреблялось готами в форме thiod, а англосаксами в форме theod для обозначения сначала братского соединения, а потом целого народа. Отсюда название Deuten, которых римляне называли тевтонами, значит союзники, и всякая конфедерация племен, живших прежде того порознь, могла на время присваивать себе это название для того, чтобы отбросить его, когда союз прекратится. Хотя латинские писатели упоминают об этом лишь мимоходом, но необходимость в совокупном действии сохранила это название, — что видно уже из того, как оно упрочилось. Следует заметить, что многочисленные сонмища, угрожавшие Риму, были составлены из таких двух комбинаций. В одном из предшествовавших примечаний было сказано, что кимвры были союзом кельтских племен, а теперь для нас ясно, что и присоединившиеся к ним тевтоны были таким же сборищем готов. Это согласно со взглядом Плутарха, который (том I, стр. 411) называет их смесью племен и со взглядом Евтропия, который (кн. 5) говорит, что они составили заговор с целью уничтожить римское могущество. Древние писатели, смотревшие на готов как на отдельную нацию, а не как на различные отрасли одной великой расы, придумали для них странные переселения и особую систему языческих понятий, но этим только сбили самих себя с толку и ввели других в заблуждение. Сквозь их противоречия и неясности мы могли расчистить себе путь только при свете новейших языков, а вопрос о готах стал освещаться лишь после того, как писал Гиббон. Иначе он не впал бы в заблуждение и не стал бы употреблять (как это делает в следующем примечании) безразлично названия скифов и татар. Эти две столь различные одна от другой расы не было бы ошибкой смешивать на том только основании, что в отдаленные периоды времени они встречаются на одних местах, в одной и той же стадии прогресса и с одними и теми же нравами. — Издат.) [143] Татары, или тартары составляли первобытное племя; они были соперниками монголов, а потом их подданными. В победоносных армиях Чингис-хана и его преемников татары составляли авангард; так как это название прежде других достигло слуха иностранцев, то его приписали всей нации (Фрерэ, в Hist, de IAcademie, том XVIII, стр. 60). Говоря обо всех или о некоторых пастушеских народах Европы и Азии, я безразлично употребляю названия скифов и татар. [144] Imperium Asiae ter quaesivere; ipsi perpetuo ab alieno imperio, aut invicti, aut intacti mansere. Co времен (Остина (II, 2) они увеличили это число. Вольтер в немногих словах (том X, гл. 64, Hist. Generale, стр. 156) описал татарские завоевания: Oft othe ег trembling ations from afar Has Scythia breathed the living cloud of war. [145] В четвертой книге Геродота есть интересное, хотя и не полное, описание скифов. Между новейшими писателями, которые описывали эти однообразные нравы, есть один — хан Ховарезма Абулгази Бахадур, который рассказывает то, что сам испытал; его «Генеалогическая История Татар» дополнена множеством объяснений французских и английских издателей. Карпино, Асцелин и Рубрук (в Hist, des Voyages, том VII) описывают монголов четырнадцатого столетия. Кроме них, я пользовался сочинениями Жербильона и других иезуитов (Description de la Chine par Du Halde, том IV), которые тщательно изучили китайскую Татарию, а также сочинением добросовестного и интеллигентного путешественника Белль дАнтермони (две части in 4-to, Глазго, 1763). [146] Узбеки более всех других отклонились от своих первобытных нравов: 1) тем, что перешли в магометанскую веру и 2) тем, что сделались владетелями городов и плодородной почвы великой Бухарии. [147] II est certain, que les grands mangeurs de viande sont en general cruels et feroces plus que les autres hommes. Cette observation est de tous lieux, ex de tous les temps: ia barbarie Anglaise est connue, ет.с.(Эмиль Руссо, том 1, стр. 274). Что бы мы ни думали об основательности его замечания, мы не можем легко Согласиться с основательностью приводимого им примера. Добродушные жалобы Плутарха и трогательный плач Овидия увлекают вслед за собой наш рассудок, возбуждая нашу чувствительность. [148] Открытие этих татарских переселений принадлежит г-ну de-Guignes (Histoire des Huns, том 1, 2) — искусному и трудолюбивому истолкователю китайского языка, познакомившему нас этим путем с новыми и важными сценами истории человеческого рода. [149] Миссионеры нашли в китайской Татарии, только в восьмидесяти милях от большой стены, равнину, возвышающуюся над уровнем моря на три тысячи геометрических шагов. Монтескье, и пользовавшийся и злоупотреблявший описаниями путешественников, приписывает происходившие в Азии перевороты тому важному обстоятельству, что там жара и холод, слабость и сила соприкасаются без всякого промежуточного умеренного пояса (Esprit des Lois, кн. 17, гл. 3). [150] Пети-де-ла Круа (Vie de Gengiscan, кн. 3, гл. 7) описывает монгольскую охоту во всем ее блеске и объеме. Иезуиты Жербильон и Вербиест сопровождали императора Ками в то время, когда он охотился в Татарии (Du Halde, Description de la Chine, том IV, стр. 81, 290 и сл., изд. in-folio). Внук этого императора Кинлонг, соединявший татарскую дисциплину с знанием китайских законов и с китайской ученостью, описывает (Eloge de Moukden, стр. 273—285), как поэт, удовольствия, которые он испытывал как охотник. [151] См. вторую часть «Генеалогической Истории Татар» и список ханов в конце жизнеописания Генгиса, или Чингиса. В царствование Тимура, или Тамерлана, один из его подданных, потомок Чингиса, еще носил царственное название хана, а завоеватель Азии довольствовался для самого себя титулом эмира или султана. Абулгази, ч. 5, гл. 4. ДЭрбело, Bibliotheque Orientale, стр. 178. [152] См. сеймы древних гуннов (Де-Гинь, том II, стр. 26) и интересное описание тех сеймов, которые собирались при Чингисе (Vie de Gengiscan, кн. 1, гл. 6; кн. 4, гл. 2). О таких собраниях часто говорится в персидской истории Тимура, хотя они лишь утверждали приказания своего повелителя. [153] Монтескье старается объяснить никогда не существовавшее различие между свободой арабов и вечным рабством татар (Esprit des Lois, кн. 17, гл. 5; кн. 18, гл. 19 и сл.). [154] В двух первых частях своей «Генеалогической Истории» Абулга-зи-хан рассказывает нелепые вымыслы и предания татарских узбеков о тех временах, которые предшествовали царствованию Чингиса. [155] В тринадцатой книге «Илиады» Юпитер отворачивает свои взоры от кровавых полей Трои к равнинам Фракии и Скифии. Но сцены, которые представились его взорам, не отличались более мирным и невинным характером. [156] Фукидид, кн. 2, гл. 97. [157] См. четвертую книгу Геродота. Когда Дарий вступил в молдавскую степь, лежащую между Дунаем и Днестром, скифский царь прислал ему мышь, лягушку, птицу и пять стрел, — какая страшная аллегория! [158] Эти войны и эти герои могут быть отысканы, под своими наименованиями, в Bibliotheque Orientale у дЭрбело. Они были воспеты в эпической поэме, состоящей из шестидесяти тысяч рифмованных куплетов, персидским Гомером Фирдоуси. См. «Историю» Надир-Шаха, стр. 145, 165. Публика должна сожалеть о том, что сэр Джонс прекратил свои исследования о восточной литературе. [159] Каспийское море, вместе с его реками и живущими вблизи от него племенами, тщательно описано в «Examen Critique des Hlstoirens dAlexandre», где делается сравнение настоящей географии с заблуждениями, вызванными тщеславием или невежеством греков. [160] Первоначальное место жительства этого народа, как кажется, находилось на северо-западе Китая, в провинциях Кенси и Канси. При двух первых династиях главный город все еще был подвижным лагерем; селения были редки; под пастбищами было более земли, чем под хлебопашеством; охотой приказывали заниматься для того, чтобы очистить страну от диких зверей; Петчели (где находится Пекин) был пустыней, а южные провинции были заселены индийскими дикарями. Династия Хань (за 206 лет до P. X.) дала империи ее теперешние формы и размеры. (Цепь среднеазиатских гор и степи монгольские и татарские прекрасно описаны Гумбольдтом в его «Картинах Природы», стр. 3-5, изд. Бона. — Издат.) [161] Эра китайской монархии определялась различно, начиная с 2952 и до 2132 года до P. X., а 2637 год признан теперешним императором за начало настоящей эры. Эти разногласия происходят оттого, что неизвестно, как долго царствовали две первые династии и как велик был предшествовавший им вакантный промежуток времени, начинавшийся с исторических или баснословных сказаний об императоре Фоги или Гуан У-ди. Китайский историк Сыма Цянь ведет свою достоверную хронологию с 841 года до P. X. Тридцать шесть затмений, о которых говорит Конфуций (из которых проверены тридцать одно), были видимы между 722 и 480 годами до P. X. Исторический период Китая не древнее греческих Олимпиад. [162] После многих веков анархии и деспотизма царствование династии Хань (206 лет до P. X.) сделалось эпохой возрождения наук. Отрывки древней литературы были восстановлены; буквы были усовершенствованы и неизменно установлены; сохранение книг в будущем было обеспечено полезными изобретениями чернил, бумаги и искусства книгопечатания. За девяносто семь лет до P. X. Сыма Цянь издал первую историю Китая. Сто восемьдесят историков продолжали и дополняли его труд. Содержание их произведений дошло до нас, а самые замечательные из них хранятся в королевской французской библиотеке. [163] Французские миссионеры, жившие в Пекине, и французские писатели Фрерэ и де-Гинь познакомили нас с Китаем. Содержание трех предшествовавших примечаний заимствовано из Chou-King, изданного с предисловием и примечаниями деТиня. Париж, 1770; из Tong-Kien-Kang-Mou, переведенного о. Малья, под заглавием Hist. Generale de fa Chine, том l, стр. 99-200; из Memoires sur ta Chine, Paris. 1776, etc., том l, стр. 1-323; том II, стр. 5-364; из Histoire des Huns, том I, стр. 4-131; том V, стр. 345—362; и из Memoires de IAcademie des Inscriptions, том X, стр. 377—402; том XV, стр. 495—564; том XVIII, стр. 178—295; том XXXVI, стр. 164—238. [164] См. Histoire Generale des Voyages, том XVIII и «Генеалогическую Историю», ч. И, стр. 620—664. [165] Де-Гинь (том II, стр. 1-124) написал «Первоначальную историю древних Гионг-ну, или Гуннов». Китайская география их страны (том I, ч. 2, стр. 55-63), по-видимому, обнимает часть их завоеваний. (Гиббон воспользовался с большим талантом и прозорливостью лучшими материалами, какие были, для изложения истории гуннов. Но позднейшие исследования сделали негодной его работу, ниспровергнув гипотезу де-Гиня, на которой она была основана. Однако те, которые разрушили это здание, не вполне сходятся между собой в том, чем следует заменить его. Многие согласны между собой в том, что гунны были «могущественное кочевое племя монгольской расы, совершенно отличное от южных азиатов и европейцев, и что они впервые появились, подобно другим народам, на равнинах Верхней Азии» (Лекции Нибура, ч. Ill, стр. 317, 330). Гумбольдт, в своих «Картинах Природы» (стр. 5), по-видимому, принимает теорию де-Гиня и ее красноречивое изложение Гиббоном, но впоследствии (стр. 81) склоняется к мнению Клапрота, который производит гуннов от «финской расы Уральских гор, к которой присоединились различные примеси германцев, турок и самоедов». Предмет этой истории имеет такую отдаленную связь с настоящим вопросом, что нет надобности жертвовать и трудом и местом для более подробного примечания. Для нас достаточно знать, что гунны вышли из тех же самых стран, из которых их предшественники высылали в том же направлении свои орды на Европу, так как были стеснены в своих переселениях океаном со всех сторон, кроме западной. По словам некоторых историков, они много выиграли от своего смешения с другими расами. — Издат.) [166] См. у Du Haide (том IV, стр. 18-65) подробное описание страны монголов с точной географической картой. [167] Уйгуры, или вигуры, делились на три ветви: охотников, пастухов и землепашцев, и этот последний класс был в презрении у двух первых. См. Абулгази, ч. 2, гл. 7. [168] Memoires de TAcademle des Inscriptions, том XXV, стр. 17-33. Благодаря обширности своего кругозора де-Гинь сопоставил эти отдаленные одно от другого события. [169] Слава Сову, или Со-у, его личные достоинства и его странные приключения до сих пор еще воспеваются в Китае. См. Eioge de Moukden, стр. 20, и примеч., стр. 241—247; также Memoires sur la Chine, том III, стр. 317—360. [170] См. Isbrand Ides, в «Коллекции» Гарриса, ч. II, стр. 931; «Путешествия» Белля, ч.1, стр. 247—254, и Гмелина в Hist. Generale des Voyages, том XVIII, стр. 283—329. Они все упоминают о простонародном убеждении, что священное море сердится и становится бурным, если кто-либо осмелился назвать его озером. Эта грамматическая тонкость нередко возбуждает столкновения между нелепым суеверием моряков и нелепым упорством путешественников. [171] О сооружении Китайской стены говорят Дю-Гальд (том II, стр. 45) и де-Гинь (том II, стр. 59). [172] См. жизнеописание Лиеупанга, или Гао цзы, в Hist, de la Chine, изданной в Париже в 1777 г., том 1, стр. 442—522. Это обширное произведение есть перевод (о. Малья) Tong-Kien-Kang-Mou, — знаменитого сокращения обширной истории Семакуанга (1084 г. по P. X.) и его продолжателей. [173] См. публичную и обширную памятную записку, представленную одним мандарином императору Вэнь ди (180—157 г. до P. X.), у дю-Гальда (том II, стр. 412—426); она находилась в сборнике государственных документов; на ней есть пометки, сделанные красным карандашом самим Ками (стр. 384—612). В другой памятной записке военного министра (Канг-Му, том II, стр. 555) есть интересные подробности о нравах гуннов. [174] Обязанность доставлять женщин считалось обычной статьей договоров и входила в счет подати (Hist, de la Conquete de la Chine par les Tartares Mantcheoux, том 1, стр. 186, 187 с примечанием издателя). [175] Де-Гинь, Hist, des Huns, том II, стр. 62. [176] См. царствование императора У-ди в Kang-Mou, том ill, стр. 1-98. Его изменчивый и непостоянный характер, как кажется, описан беспристрастно. [177] Это выражение употребляется в памятной записке, представленной императору У-ди (Дю-Гальд, том II, стр. 417). Не впадая в преувеличения Марко Поло и Исаака Воссия, мы можем допустить, что Пекин имеет два миллиона жителей. Южные города, в которых находятся китайские мануфактурные заведения, еще более многолюдны. [178] См. Kang-Mou, том III, стр. 150 и последующие события под соответствующими им годами. Это замечательное празднество воспето в Eloge de Mouden и объяснено в примечании о. Гобиля, стр. 89, 90. [179] Эта надпись была сочинена на самом месте президентом Трибунала Истории", Панку (Канг-Му, том III, стр. 392). Подобные памятники были найдены во многих частях татарин (Hist des Huns, том II, стр. 122). [180] Де-Гинь (том I, стр. 189) напечатал коротенькую статью о сиенпиях. [181] Китайцы относят начало эры гуннов к тысяча двести десятому году до Рождества Христова. Но ряд их царей начинается лишь с 230 года (Hist, des Huns, том II, стр. 21-123). [182] Различные подробности касательно упадка и бегства гуннов рассказаны в Kang-Mou, том III, стр. 88, 91,95, 139 и сл. Немногочисленность каждой орды может быть приписана понесенным ими потерям и их раздорам. [183] Де-Гинь искусно проследил движение гуннов через обширные степи Татарии (том И, стр. 123, 277 и сл., 325 и сл.). [184] Султан Каризмы Мухаммед царствовал в Согдиане в то время, как в нее вторгся (1218 г. по Р. Х.) Чингис со своими монголами. Восточные историки (см. дЭрбело, Petit-de-la-Croix и др.) описывают многолюдные города, которые он разорил, и плодородную страну, которую он опустошил. В следующем столетии те же самые провинции Хорезмия и Мавераннагр были описаны Абульфедой. (Нудсон, Ceograph. Minor, том III.) В каком жалком положении находятся они теперь, можно видеть из «Генеалогической Истории Татар», стр. 423—469. (По словам Гумбольдта («Картины Природы», стр. 80, 81) «северные гунны — грубый пастушеский народ с очень смуглым цветом лица», составляли отдельную расу от южных гуннов, или гайятега, у которых был более красивый цвет лица, которые занимались земледелием или жили в городах и часто назывались белыми гуннами. — Издат.) [185] Юстин (XLI, 6) написал сокращенный рассказ о греческих царях Бактрии. Их предприимчивости я приписываю открытие нового пути для торговли, на котором товары перевозились из Индии в Европу по Оксу, Каспийскому морю, Киру, Фазису и Эвксинскому морю. Другие сухопутные и морские пути находились во власти Селевкидов и Птолемеев (cM.LEsprit des Lois, кн. 21). (Клинтон (F. Н. ill, 315) составил рассказ о семи царях Бактрии на основании сведений, заимствованных от Юстина, Полибия, Страбона и Плутарха. — Издат.) [186] Прокопий, de Bell. Persico, кн. 1, гл. 3, стр.9. [187] В тринадцатом столетии монах Рубрук, проезжавший через обширную равнину Кипсака во время своей поездки ко двору хана, заметил, что употреблялось название Венгрии, и нашел следы общего с европейскими жителями Венгрии языка и происхождения (Hist, des Voyages, том VII стр. 269). [188] Белль (ч.1, стр. 29-34) и издатели «Генеалогической Истории» (стр. 539) описали волжских калмыков, живших в начале текущего столетия. [189] Это великое переселение трехсот тысяч калмыков, или торгутов, произошло в 1771 году. Назначенный служить надписью для одной колонны, подлинный рассказ царствующего императора Кинг-лонга был переведен пекинскими миссионерами (Memoire sur la Chine, том 1, стр. 401—418). Император старается выражаться сладким и привлекательным языком, приличным для Сына Небес и Отца своего народа. [190] (О гуннах Unnoi в первый раз упоминается в географической поэме, которую написал Дионисий из Шаракса или Периегеты (V. 730). Это, как полагают, тот самый Дионисий, который, как пишет Плиний (Hist. Nat., VI, 27), сопровождал по приказанию Августа в качестве руководителя и наставника Гая Цезаря во время поездки этого последнего на Восток. Но из указанного места касательно гуннов Бернарди (ad Dionys. Perieg., стр. 514) делает заключение, что этот поэт жил не прежде третьего или четвертого столетия. Евстафий (ad Dionys. Perieg., стр. 173) полагает, что он жил или при Августе, или при Нероне. Стало быть, время его существования неизвестно в точности. Но так как он не упоминает о Константинополе, то, стало быть, он писал ранее 330 года по Р. Х. Клин. F.H. II!, 576. — Издат.) [191] Канг-Му (том III, стр. 447) определяет объем их завоеваний в четырнадцать тысяч lis. По теперешним размерам двести lis (или, выражаясь с большей точностью, сто девяносто три) равняются одному градусу широты, и, стало быть, одна английская миля длиннее трех китайских. Но есть весьма веские доказательства того, что древние lis равнялись половине новейших. См. тщательные исследования Анвилля, который, как географ, был знаком со всеми веками и со всеми странами земного шара (Memoires de IAcad., том II, стр. 125—502. Mesures Itineraires, стр. 154—167). [192] См. Histoire des Huns, том II, стр. 125—144. Последующая история (стр. 145—277) трех или четырех династий, управлявших гуннами, ясно доказывает, что их воинственный характер не ослабел от продолжительного пребывания в Китае. [193] Utque hominibus quietis et placidis otium est voluptabile, ita illos pertcula juvant et belia. Judicatur ibi beatus qui in proeiio profuderit animam: senescentes etiam et fortuitis mortibus mundo digressos ut degeneres et ignavos conviciSs atrocious insectantir (Аммиан, XXXI, 2). Нельзя не иметь высокого мнения о победителях га/г*юг людей. [194] Касательно аланов см. Аммиана (XXXI, 2), Иордана (De Rebus Geticis, гл. 24), де-Гиня (Hist, des Huns, том II, стр. 279) и «Генеалогическую Историю Татар» (том II, стр. 617). [195] Так как мы имеем достоверные исторические сведения о гуннах, то было бы неуместно повторять или опровергать басни, которые представляют в ложном свете их происхождение и передвижения, описывают их переход через болота или через воды Меотийского озера в погоне за быками или оленями и рассказывают, что будто они открыли Индию (Зосим, кн. 4 , стр. 224. Созомен, кн. 6, гл. 37. Прокопий, Hist. Miscell., гл. 5. Иордан, гл. 24. Crandeuret Decadence ere. des Romains, гл. 17). [196] Prodigiosae formae, et pandi; ut bipedes existimes bestias; vei quales in commarginandis pontibus effigiati stipites dolantur incompti. Аммиан, XXXI, 2. Иордан (гл. 24) описывает очень карикатурно наружность калмыков. Species pavenda nigredine… quaedam deformis offa, non fades, habensque magis puncta quam lumina. См. Бюффона Hist. Naturelie, том III, стр. 380). [197] Это отвратительное происхождение Иордан (гл. 24) описывает со злобой гота, но оно, быть может, было заимствовано из более привлекательной греческой басни (Геродот, кн. 4, гл. 9 и сл.). [198] Быть может, роксоланы были предками Ros, руссов (Анвилль, Empire de Russie., стр. 1-10), пребывание которых (862 г. по Р. Х.) вблизи от Великого Новгорода не могло быть очень отдалено от того места, которое, по словам равенского геодукса (IV, 12; IV, 46; V, 28, 30), занимали роксоланы (886 г. no Р. Х.). (Шлецер собрал много ценных сведений о ранней истории северных народов. Но в своих замечаниях о древних руссах он менее ясен, чем обыкновенно (Nordische Geschichte, ч. 1, стр. 222). Все, что он говорит, не подтверждает предположений Гиббона. Но неточность древней языческой номенклатуры дает нам право предполагать, что роксоланы были аланское племя, отличавшееся особым эпитетом, который сделался впоследствии самостоятельным названием размножившегося племени, а наконец и многочисленного народа. (См. об этом предмете Целлария, ч.1, кн. 2, гл. 6, стр. 407. — Издат) [199] Текст Аммиана, по-видимому, неполон или извращен; но самые свойства территории дают возможность объяснить и даже с некоторой точностью определить, какого рода окопы хотели возводить готы. Memoires de IAcademie etc., том XXVill, стр. 444—462. [200] De Buat (Hist, des Peuples de LEurope, том VI, стр. 407) возымел странную мысль, что Алавив и готский епископ Ульфила были одно и то же лицо и что внук одного каппадокийского пленника Ульфила сделался светским государем готов. [201] Аммиан (XXXI, 3) и Иордан (De Rebus Geticis, гл. 24) описывают разрушение готского владычества гуннами. [202] Хронология Аммиана неясна и неполна. Тильемон старался выяснить и в точности изложить летописи царствования Валента. [203] Зосим, кн. 4, стр. 223. Созомен, кн. VI, гл. 38. Исавры каждую зиму грабили по малоазиатским большим дорогам до окрестностей Константинополя. Св. Василий, Epist. 250, у Тильемона в Hist, des Empereurs, том V, стр. 106. [204] Переправа через Дунай рассказана Аммианом (XXXi, 3,4), Зосимом (кн. 4, стр. 223, 224), Евнапием in Excerpt. Legat. (стр. 19,20) и Иорданом (гл. 25-26). Аммиан объявляет (гл. 5), что он разумеет только «ipsas rerum digerere summitates». Но он часто неправильно взвешивает их значение, а его многословная расплывчивость неприятным образом уравновешивается его неуместной сжатостью. [205] Любознательный путешественник Chishuli измерил ширину Дуная, через который он переезжал к югу от Бухареста неподалеку от впадения в него Аргиша (стр. 77). Он восхищался красотой и естественным плодородием Мизии и Болгарии. [206] Quern si scire velit, Libyci velit aequoris idem Discere qiam muitae Zephyro turbentur arenae. Аммиан внес в свою прозу эти строки Виргилия (Georgic, li, 105), которые были первоначально назначены поэтом для выражения невозможности сосчитать различные сорта вин. См. Плиния Hist Natur., кн. 14. [207] Евнапий и Зосим тщательно перечисляют эти доказательства богатства и роскоши готов. Однако следует полагать, что это были мануфактурные произведения римских провинций, доставшиеся варварам в качестве военной добычи или приобретенные ими в мирное время в виде подарков или покупкой. [208] Decern iibras; здесь подразумевается слово серебро. Иордан обнаруживает страсти и предрассудки гота. Раболепные греки Евнапий и Зосим скрывают тиранию римлян и говорят с отвращением о вероломстве варваров. Историк-патриот Аммиан слегка и неохотно касается этого отвратительного сюжета. Иероним, писавший почти на самом месте происшествия, ясен, хотя и краток. Per avaritiam Maximi ducis, ad rebellionem fame coacti sunt (in Chron). [209] Аммиан, XXXI, 4, 5. [210] Vexiliis de more subiatis, auditisgue triste sonantibus classicis. Аттаин, XXXI, 5. Это то же, что гаиса согпиа Клавдиана (in Rufin. II, 57) и большие рога Uri или буйволов, еще так недавно бывшие в употреблении в швейцарских кантонах Ури и Унтервальдена (Зимлер de Republica Helvet., кн. 2, стр. 201, edit. Fuselin. Tigur.1734). Об их военной трубе, хотя может быть и случайно, упоминается в подлинном рассказе о битве при Нанси (1477 г.): "Attendant le combat le dit cor ful corne par trois fois, tant que le vent du souffleur pouvoit durer: ce qui esbahit fort Monsieur de Bourgoigne; car deja a Morat Iavoit ouy (Cm. Pieces Justificatives в издании in 4-to сочинений Филиппа де-Комина, том III, стр. 493). [211] Иордан de Rebus Geticis, гл. 26, стр. 648, изд. Грота. Эти spledidi panni (сравнительно они в самом деле таковы), без сомнения, заимствованы из более полных исторических сочинений Приска, Аблавия или Кассиодора. (Гиббон уже прежде высказал (ч. 1) общее и, как кажется, основательное мнение, что Иордан только составил сокращение из истории, написанной Кассиодором в двенадцати книгах, и сделал это с целью доставить удовольствие готам, победившим римлян. Оно помещено в бенедиктинском собрании произведений Кассиодора. — Издат.) [212] Cum populis suis longe ante suscepti. Нам неизвестны в точности ни время, ни подробности их переселения. [213] В Адрианополе находился императорский завод, на котором делали щиты и пр., а народом руководили Fabricenses — фабричные (Валуа ad Ammian XXXI, б). [214] Pacem slvl esse cum parietlbus memorans. Аммиан, XXXI,7. [215] Эти прииски находились в стране бессов на хребте Родопских гор, которые тянутся между Филиппами и Филиппополем — двумя македонскими городами, получившими свое название и свое начало от отца Александра Великого. От этих Фракийских приисков он ежегодно получал стоимость, а не вес тысячи талантов (200 ООО ф.стерл.); на этот доход он содержал фалангу и подкупал греческих ораторов. См. Диод. Сицил., том II, кн. 16, стр. 88, изд. Весселинга; Комментарий Годефруа к Кодексу Феодосия, том III, стр. 496, Целлария Ceograph. Antiq., ч. 1, стр. 676, 857, Анвилля Ceographle Ancienne, ч. 1,стр. 336. [216] Так как эти несчастные рабочие часто спасались бегством, то Валент издал строгие законы, которыми предписывалось силою вытаскивать их из тех мест, где они скрывались. Код. Феод, кн. 10, тит. 19, зак. 5,7. [217] См. Аммиана, XXXI, 5,6. Историк готской войны напрасно тратит время и место на бесполезное перечисление прежних варварских нашествий. [218] Дорожник Антонина (стр. 226, 227, изд. Весселинга) указывает место этой битвы почти в шестидесяти милях к северу от Том, куда был сослан Овидий, а название Sallces (ивы) указывает на характер местности. [219] Укрепления из повозок (Саггадо) были обыкновенным способом обороны у варваров (Вегеций, de Re Militarl, кн. 3, гл. 10. Валуа ad Ammian, XXXI, 7). Их потомки сохраняли это обыкновение и это название до пятнадцатого столетия. Тем, кто читал Фруассара и Ко мина, должны быть хорошо знакомы Спаггоу, которыми окружала себя армия. [220] Statlm ut accensi malleoli. Я принял в их буквальном значении слова «веха» или «факел», но я подозреваю, что это не более как одна из тех напыщенных метафор, одно из тех фальшивых украшений, которые беспрестанно обезображивают слог Аммиана. [221] Indicant nunc usque aibentes ossibus campi. Аммиан, XXXI, 7. Историк, быть может, видел эти равнины или как солдат, или как путешественник. Но его скромность заставила его умолчать о его личных приключениях после войн Констанция и Юлиана с персами. Нам неизвестно, когда именно он оставил службу и удалился в Рим, где, как кажется, писал историю своего собственного времени. [222] Аммиан, XXXI, 8. [223] Hanc Taifalorum gentem turpem, et obscenae vitae fiagitiis ita accipimus mersam; ut apud eos nefandi concubitus foedere, copuientur mares puberes, aetatis viriditatem in eorum pollutis usibus consumpturi. Porro, si qui jam adultus aprum exceperit solus, vel interemit ursum immanem, coiluvione liberatur incesti. Аммиан, XXXI, 9. Между греками, и в особенности между критянами, священные узы дружбы скреплялись и пятнались противоестественной любовью. [224] Аммиан, XXXI, 8,9. Иероним (том1, стр. 26) перечисляет эти народы и описывает период двадцатилетних общественных бедствий. Это послание к Гелиодору было написано в 397 году (Тильемон, Mem. Eccles., том XII, стр. 645). [225] Место сражения, называвшееся Argentaria или Argentovaria, с точностью определено Анвиллем (Notice de IAncienne Gaule, стр. 96-99) в двадцати трех галльских милях, или в тридцати четырех с половиной римских милях, к югу от Страсбурга. Из развалин этого города (Argentaria) возник вблизи от него город Кольмар. [226] Вдобавок к полному и беспристрастному рассказу Аммиана (XXXI, 10) можно найти некоторые подробности в «Извлечениях» Виктора, в «Хрониках» Иеронима и в «Истории» Орозия (кн. 7, гл. 33, стр. 552, изд. Гаверкампа). [227] Moratus paucissimos dies, seditione popularium levium pulsus. Аммиан XXXI, 11. У Сократа (кн. 4, гл. 38) можно найти некоторые добавочные указания времени и некоторые новые подробности. [228] Vivosque omnes circa Mutinam, Regiumque, et Parmam, Italica oppida, rura culturos exterminavit. Аммиан, XXXI, 9. Через десять лет после поселения там тайфалов эти города и округи находились в самом жалком положении. См. Муратори, Dissertazioni sopra le Antichita Italiane, том. 1, Dissertaz. XXI, стр. 354 (По словам Виктора, (Epist. стр. 395) тайфалы еще жили во Фракии и Дакии, когда Грациан отозвал Феодосия из Испании, после смерти Валента. — Издат.) [229] Аммиан, XXXI, 11. Зосим, кн. 4, стр. 228—230. Этот последний говорит подробно об отдельных подвигах Себастиана, а о важной адрианопольской битве говорит в нескольких строках. По словам церковных писателей, ненавидевших Себастиана, похвалы Зосима то же, что брань (Тильемон, Hist, des Empereurs, том V, стр. 121). Его предрассудки и невежество, конечно, делают его весьма плохим ценителем чужих достоинств. [230] Аммиан (XXXI, 12, 13) почти единственный писатель, который описывает приготовления и события, окончившиеся гибельной адрианопольской битвой. Нам случалось нападать на него за недостатки его слога, за беспорядочность и сбивчивость его рассказа; но теперь мы должны расстаться с этим беспристрастным историком, и наши упреки заглушаются сожалением о такой невознаградимой потере. [231] Различие между восемью милями, о которых говорит Аммиан, и двенадцатью, о которых говорит Идаций, может приводить в затруднение (Валуа ad ioc.) только тех критиков, которые считают большую армию за математическую точку, у которой нет никакого пространства или размеров. [232] Nec ullis aunalibus, praeter Cannensem pugnam, ita ad internecionem res legitur gesta (Аммиан, XXXI, 13). По словам Полибия, с поля битвы при Каннах спаслись только триста семьдесят всадников и три тысячи пехотинцев; десять тысяч человек были взяты в плен, а убиты были пять тысяч шестьсот тридцать всадников и семьдесят тысяч пехотинцев (Полиб., кн. 3, стр. 371, изд. Казобона, in 8-vo). Ливии менее жестокосерден (XXII, 49): по его словам, убиты были только две тысячи семьсот всадников и сорок тысяч пехотинцев. Римская армия, как полагают, состояла из восьмидесяти семи тысяч двухсот человек (XXII, 36). [233] На эти события бросают слабый свет сочинения Иеронима (том 1, стр. 26 и Хрон., стр. 188), Виктора (Сократ.), Орозия (кн.7, гл. 33, стр. 554), Иордана (гл. 27), Зосима (гл.7, стр. 230), Сократа (кн.47, гл. 38), Созомена (кн.6, гл. 40) и Идация (Хрон.). Но все они, вместе взятые, не перевешивают того, что мы знаем от одного Аммиана. [234] Либаний, de ulciscend. lulian. песе, гл. 3, в Biblioth. Graec. Фабриция.том VII, стр. 146—148. [235] Валент снискал или, скорее, купил дружбу сарацинов, которые прежде того постоянно опустошали Финикию, Палестину и Египет. Незадолго перед тем был обращен в христианскую веру народ, которому было суждено впоследствии распространять иную религию (Тильемон, Hist, des Empereurs, том V, стр. 104, 106, 141, Tern. Eccles., том VII, стр. 593). [236] Crinitus quidam, nudus omnia praeter pubem, subraucum et lugubre strepens (Аммиан XXXI, 16, и Валуа ad ioc). Арабы часто сражались голыми, что можно объяснить частью их знойным климатом, частью желанием выказать свою храбрость. Описание этого неизвестного дикаря есть живой портрет того Дерара, имя которого было так страшно для сирийских христиан. См. Оклея (Ockley) Ист. Сарацинов, ч. 1, стр. 72, 84, 87. [237] Нить этих событий еще можно проследить на последних страницах Аммиана (XXXI, 15, 16). Зосим (кн. 4, стр. 227, 231), к помощи которого нам приходится теперь прибегать, ошибочно полагает, что вылазка арабов произошла до смерти Валента. Евнапий (in Excerpt. Legation., стр. 20) хвалит плодородие Фракии, Македонии и пр. [238] Заметьте, с каким равнодушием Цезарь рассказывает в своих «Комментариях о галльской войне», что он велел казнить всех членов венедского сената, которые сдались ему безусловно, положившись на его милосердие (III, 16); что он старался истребить всю нацию Эбуронов (VI, 31); что сорок тысяч человек были избиты в Бурже основательно разгневавшимися его солдатами, которые не щадили ни возраста, ни пола (VII, 27) и пр. [239] Таков рассказ священников и рыбаков о разграблении Магдебурга, внесенный Гартом в его «Историю Густава Адольфа» (ч. 1, стр. 313—320) с некоторым опасением нарушить достоинство истории. [240] Et vastatis urbibus hominibusque interfectis, solitudinem et raritatem besliarum quoque fieri, et volatilium, pisciumque: testis lllyricum est, testis Thracia, testis in quo ortus sum solum (Pannonia); ubi praeter coelum et terram, et crescentes vepres, et condensa sylvarum cuncta perierunt (том VII, стр. 250 ad 1 cap. Sophonias и том 1,стр. 26.). [241] Евнапий (in Excerpt. Legat., стр. 20) делает странное предположение, что юные готы выросли со сверхъестественной быстротой, и делает это для того, чтобы напомнить о вооруженных людях Кадма, вышедших из зубов дракона и пр. Таково было в те времена греческое красноречие. [242] Аммиан, очевидно, одобряет это избиение, «efficacia velox et salutaris», которым он заканчивает свое сочинение (XXXI, 16). Рассказ Зосима интересен и подробен (кн. 4, стр. 233—236), но этот писатель ошибается в указании времени и старается отыскать причину, почему Юлий не посоветовался с императором Феодосием, который в ту пору еще не был восточным императором. [243] Жизнеописание Феодосия Великого было написано в прошлом столетии (Париж, 1679, in 4-to, 1680, in 12-mo) с целью возбудить в юном дофине усердие к католической вере. Автор этого жизнеописания, Флешье, бывший впоследствии епископом в городе Ним, был знаменитый проповедник; его рассказ украшен или обезображен церковным красноречием; свои сведения он заимствовал от Баро-ния, а свои принципы от св. Амвросия и св. Августина. [244] О рождении, характере и возвышении Феодосия говорят: Пакат (in Panegyr. Vet., XII, 10-12), Фемистий (Orat., 14, стр. 182), Зосим (кн. 4, стр. 231), Августин (de Clvitat. Del, V, 25), Орозий (кн. 7, гл. 34), Созомен (кн. 7, гл.2), Сократ (кн.5, гл.2), Феодорит (кн. 5, гл.5), Филосторгий (кн. 9, гл.17, с примечаниями Годефруа, стр. 393), Виктор в Epitome и «Хроники» Проспера, Идация и Марцеллина в Thesaurus Temporum Скалигера. [245] Тильемон, Hist, des Empereurs, том 5, стр. 716 и сл. [246] Itaiica, основанная Сципионом Африканским для его раненых италийских ветеранов. Развалины этого города видны до сих пор почти в одной миле от Севильи, но на противоположном берегу реки. См. Hispania lllustrata Нония; это сочинение хотя и кратко, но может быть очень полезно; гл. 17, стр. 64-67. [247] Я разделяю мнение Тильемона (Hist, des Empereurs, том V, стр. 726), который не верит в генеалогию, хранившуюся в тайне до возведения Феодосия на престол. Даже после того молчание Паката перевешивает продажные свидетельства Фемистия, Виктора и Клавдиана, уверявших, будто род Феодосия одного происхождения с Траяном и Адрианом. [248] Пакат сравнивает (и, следовательно, отдает ему предпочтение) юношеское образование Феодосия с военным воспитанием Александра, Ганнибала и второго Африканского, которые, подобно ему, начали свою службу под начальством своих отцов (XII, 8). [249] Аммиан (XXIX.6) говорит по поводу этой победы: "Theodosius junior Dux Moesiae, prima etiam turn ianugine juvenis, princeps postea perspectissimus " . О том же факте свидетельствуют Фемистий и Зосим; но Феодорит (кн.5, гл. 5), сообщая о нем некоторые интересные подробности, странным образом относит его ко времени междуцарствия. [250] Пакат (in Panegyr. Vet., XII, 9) предпочитает деревенскую жизнь Феодосия жизни Цинцинната; но первый вел эту жизнь по выбору, а второй по бедности. [251] Анвилль (Geographie Ancienne, том I, стр. 25) определил положение Каухи или Коки в провинции Старой Галиции, где, по словам Зосима и Идация, Феодосий родился и где находилось его наследственное имение. [252] Послушаем, что говорит сам Аммиан: « Наес, ut miles quondam et Graecus, a principatu Caesaris Nervae exorsus, adusque Vaientis interitum, pro virium explicavi mensura: opus veritatem professum; nunquam, ut arbitror, sciens, silentio ausus corrumpere vel mendacio. Scribant reiiqua potiores aetate, doctrinisque fl о rentes. Quos Id, si libuerit, aggressuros, procudere linguas ad majores moneo stilos (Аммиан, XXXI, 16). Первые тринадцать книг, представлявшие поверхностный обзор событий за двести пятьдесят семь лет, утрачены; а последние восемнадцать книг, обнимающие собою лишь двадцатипятилетний период времени, представляют подробную и достоверную историю его собственного времени. [253] Аммиан был последний из римских подданных, написавший светскую историю на латинском языке. В следующем столетии на Востоке появилось несколько витиеватых историков, как-то: Зосим, Олимпиодор, Малх, Кандид и пр. См. Воссия de Historicis Graecis, кн. 2, гл. 18; de Historicis Latinis, кн. 2, гл. 10 и сл. [254] Златоуст, том 1, стр. 344, изд. Монфокона. Я рассмотрел и проверил это место, но без содействия Тильемона (Hist, des Emp., том V, стр. 152) я никак не открыл бы исторического анекдота в странной смеси нравственных и мистических увещаний, с которыми антиохийский проповедник обращается к одной молодой вдове. (Почему для спасения столь могущественной империи не было достаточно ее громадных ресурсов, вверенных такому даровитому правителю, как Феодосий? Почему Рим, располагавший более обильными средствами, чем в эпоху более ужасных поражений при Фразимене и Каннах, не мог поправиться от этих несчастий? Потому что народ утратил свое мужество. В человеческом уме нет таких зачатков разрушения, которые, периодически развиваясь, уничтожили бы плоды прошлого. По самой природе вещей он стремится вперед; если же он идет вспять, это происходит лишь от внешнего давления. Не говоря уже о более отдаленной древности, мы можем указать на то, что он делал громадные успехи в течение восемнадцати столетий, начиная с раннего периода греческой истории и кончая веком Августа; затем он вступил в период постепенного упадка, и описываемая эпоха служит тому примером. „Пагубное влияние воображения“ приобрело такую силу, которую оно может приобретать только при бессилии высших умственных способностей, а это бессилие было делом церковной иерархии. На его постоянно возраставшее высокомерие и преобладание уже сделаны были легкие указания на предшествующих страницах; но их должен постоянно иметь в виду тот, кто хочет понять исторические события этого периода. Влияние этого преобладания заметно во всех проявлениях общественного бессилия, в упадке талантов, в угасающем пламени гения. Литература служит выражением и отпечатком общего умственного уровня. Они приходят в упадок одновременно. Ослабевшая энергия откладывает в сторону перо, когда ей не дают никаких материалов ни плуг, ни молот, ни лопата каменщика, ни кисть живописца, ни меч, ни скипетр. А так и было с расслабленными людьми в последние дни Западной империи. Гибельные испарения, выходившие из тинистых болот епископского честолюбия, и грязная трясина недоступных для ума религиозных споров совершенно отуманили умы того времени. Пользование и умственными и физическими способностями было парализовано, и люди сделались неспособными предусматривать неизбежные последствия совершающихся перед их глазами фактов. Ни один из древних греческих или римских гениальных правителей не допустил бы такого национального самоубийства, каким было поселение всего готского племени внутри границы, охраняемой Дунаем. В этом случае безумное ослепление Валента и его советников служит свидетельством умственного упадка. Это зло будет развиваться перед нашими глазами в последующих исторических событиях и обнаружит те влияния, которые привели к падению римской империи и к следовавшему затем продолжительному преобладанию невежества и варварства. — Издат.) [255] Евнапий, iu Excerpt. Legation., стр. 21. [256] См. „Хронологию Законов“ Годефруа. Код. Феодос, том 1. Proiegomen., стр. 99-104. [257] Писатели большей частью упорно утверждают, что Феодосий был болен и долго отдыхал в Фессалониках; Зосим делает это с целью уменьшить славу Феодосия; Иордан — для того, чтобы польстить готам, а церковные писатели для того, чтобы этим временем окрестить Феодосия. [258] Сравн. Фемистия (Orat. 14, стр. 181) с Зосимом (кн. 4, стр. 232), Иорданом (гл. 27, стр. 649) и растянутым комментарием de Buat (Hist, des Peuples etc., том VI, стр. 477—552). Хроники Идация и Марцеллина намекают в общих выражениях на „magna certamina, multaque praelia“. Нелегко согласовать между собой эти два эпитета. [259] Зосим (кн. 4, стр. 232) называет его скифом; позднейшие греческие писатели, как кажется, привыкли называть этим именем готов. (См. объяснительное примечание по этому предмету на стр. 144. Различные формы и звуки голоса, употребляемые в наше время для произнесения этих двух названий, скрывают от глаз их первоначальное сходство. Зосим и позднейшие греческие писатели, быть может, еще замечали это сходство и, очевидно, знали о тождестве происхождения этих племен и о том, что они сначала жили на одних и тех же местах. Но они не обратили внимания на постепенность их переселений. — Издат.) [260] Читатель, вероятно, не будет недоволен, если я приведу подлинные слова Иордана или того автора, у которого он их списал: „Regiam urbem ingressus est, miransque: En, inquit, cerno quod saepe incredulus audiebam, famam videlicet tantae urbis. Et hue fiiluc ocuios voivens, nunc situm urbis commeatumque navium, nunc moenia clara prospectans, miratur; popuiosque diversarum gentium, quasi fonte in uno e diversis partibus scaturiente unda, sin quoque miiitem ordinatum aspiciens. Deus, inquit, sine dubio est terrenus Imperator, et quisquis adversum eum manum moverit, ipse siu sanguinis reus existit“. Иордан (гл. 28, стр. 65) затем описывает его смерть и похороны. [261] Иордан, гл. 28, стр. 650. Даже Зосим (кн. 4, стр. 246) вынужден похвалить великодушие Феодосия, делающее столько чести ему самому и столь полезное для общества. [262] Краткие, но достоверные указания, которые можно найти в Fasti Идация (Хрон. Скалигера, стр. 52), обезображены духом партии. Четырнадцатая речь Фемистия есть восхваление мира и консула Сатурнина (383 г. по Р. Х.). (Однако через шестнадцать лет после этой окончательной капитуляции вестготы оказались более могущественными, чем когда-либо, под предводительством своего царя Алариха. Как часто мы читаем в древней истории о поражении армии или покорении орды, возводимом в совершенное уничтожение независимости или даже в совершенное истребление целого народа. Мы увидим далее, как постоянно появлявшиеся на сцене другие готы увеличили силы этого западного отряда и приняли его название. — Издат.) [263] (Название Gruthungl есть, очевидно, извращенное название Guthungi и Guttones; в этой последней форме оно появляется у других писателей и в другие времена; но все эти названия не что иное, как латинские видоизменения слова Guten. Это единственный удовлетворительный способ разрешения затруднений, возникающих из различных мнений об этом предмете, которые почти все приведены у Целлария, ч. 1, стр. 385, 406 и в примечании Бурмана к приведенным ниже строкам Клавдиана. — Издат.) [264] Ethnos to Skiphikon pasin agnoston. Зосим, кн. 4, стр. 152. [265] И здравый смысл и пример других дают мне право применять это индийское название к monoxula варваров — к этим лодкам, выдолбленным из одного дерева, plethei monoxulon embibasantes Зосим, кн. 4, стр. 253. Ausi Danubium quondam tranare Gruthungi In lintres fregere nemus: ter mille ruebant Perfluvlum plenae cunels immanibus alnl. Клавдиан, In IV Consul. Hon. 623. [266] Зосим, кн. 4, стр. 252—255. Он слишком часто обнаруживает ограниченность своего ума, обезображивая самый серьезный рассказ примесью пустых и неправдоподобных подробностей. [267] — Odothael regis opima Retulit.,. Стих 632. Opima была та добыча, которую римский военачальник мог отнять только от неприятельского царя или полководца, убитого его собственной рукой; в блестящие времена Рима было только три таких примера. [268] См. Фемистия, Orat. 16, стр. 211. Клавдиан (in Eutrop., кн. 2, 152) говорит о фригийской колонии: …. Ostrogothis colitur mistisque Gruthungis Phryx ager….. и затем называет две реки в Лидии — Нактол и Герм. [269] Сравн. Иордана (гл. 20, стр. 27), который говорит о положении и числе готских Foederatl, с Зосимом (кн. 4, стр. 258), который упоминает об их золотых ожерельях, и с Пакатом (in Panegyr. Vet., XII, 37), который, с притворной или безрассудной радостью, хвалит их храбрость и дисциплину. [270] Amator pads generisque Gothorum — так выражается готский историк (гл. 29), изображающий свой народ невинными миролюбивыми людьми, которых трудно разгневать и которые с терпением выносят обиды. Ведь, по словам Тита Ливия, римляне завоевали весь мир с целью своей собственной защиты. [271] Кроме пристрастной брани Зосима (который всегда недоволен христианскими императорами), см. серьезные упреки, с которыми Синезий обращался к императору Аркадию. (De Regno, стр. 25, 26, изд. Петав.) Киренский епископ-философ находился довольно близко, чтобы быть в состоянии судить, и довольно далеко, чтобы не увлекаться страхом или лестью. (Эта речь была произнесена в 399 г., в то время как, в качестве посла от Кирены, он подал новому императору обычный золотой венок. Он был возведен в звание епископа только через десять лет после того, и его епископской резиденцией была не Кирена, а Птолемаида — новый город, находившийся в восьмидесяти двух милях от его родины. — Издат.) [272] Фемистий (Orat. 16, стр. 211, 212) написал тщательно обработанную и разумную апологию, в которой, впрочем, встречаются местами пустяшные вымыслы, свойственные греческим риторам. Орфей мог очаровывать только диких зверей Фракии, а Феодосий очаровывал мужчин и женщин, предки которых, в той же самой стране, разорвали Орфея в куски и пр. [273] Жители Константинополя получили только половину ежедневно раздававшихся им хлебных запасов в наказание за умерщвление одного готского солдата: kinuntes to Scythiconton — вот в чем заключалось преступление народа. Либаний, Orat. 12, стр. 394, изд. Море-ля. [274] Зосим, кн. 4, стр. 267—271. Он рассказывает длинную и нелепую историю об отважном монархе, разъезжавшем по стране в сопровождении только пяти всадников, о шпионе, которого они поймали, били плетью и умертвили в хижине одной старухи и пр. [275] Сравн. Евнапия (in Excerpt. Legat., стр. 21, 22) с Зосимом (кн. 4, стр. 279). Несмотря на различие в подробностях и именах, они, без сомнения, рассказывают одну и ту же историю. Фравитта, или Травитта, был впоследствии консулом (401 г.) и верно служил старшему сыну Феодосия (Тильемон, Hist, des Empereurs, том V, стр. 467). [276] Les Goths ravagerent tout depuis le Danube jusqu au Bosphore; exterminerent Valens et son armee; et ne repasserent le Danube, que pour abandonner Г affreuse solitude qu lis avaient faite» (Oeuvres de Montesquieu, том III, стр. 479. Considerations sur les Causes de la Grandeur et de la Decadence des Romains, гл. 17) Монтескье, как кажется, не знал того, что готы, после поражения Валента, никогда не покидали римской территории. Уже прошло тридцать лет, говорит Клавдиан (de Bello Getico, 166 etc. A.D. 404). Ex quo jam patrlos gens haec oblita Triones, Atque Jstrum transvecta seme!, vestigia fixit Threicio funesta solo. Эта ошибка неизвинительна, так как она скрывает главную и непосредственную причину падения Западной римской империи.
- ↑ 1
- ↑ 2
- ↑ 3
- ↑ 4
- ↑ 5
- ↑ 6
- ↑ 7
- ↑ 8
- ↑ 9
- ↑ 10
- ↑ 11
- ↑ 12
- ↑ 13
- ↑ 14
- ↑ 15
- ↑ 16
- ↑ 17
- ↑ 18
- ↑ 19
- ↑ 20
- ↑ 21
- ↑ 22
- ↑ 23
- ↑ 24
- ↑ 25
- ↑ 26
- ↑ 27
- ↑ 28
- ↑ 29
- ↑ 30
- ↑ 31
- ↑ 32
- ↑ 33
- ↑ 34
- ↑ 35
- ↑ 36
- ↑ 37
- ↑ 38
- ↑ 39
- ↑ 40
- ↑ 41
- ↑ 42
- ↑ 43
- ↑ 44
- ↑ 45
- ↑ 46
- ↑ 47
- ↑ 48
- ↑ 49
- ↑ 50
- ↑ 51
- ↑ 52
- ↑ 53
- ↑ 54
- ↑ 55
- ↑ 56
- ↑ 57
- ↑ 58
- ↑ 59
- ↑ 60
- ↑ 61
- ↑ 62
- ↑ 63
- ↑ 64
- ↑ 65
- ↑ 66
- ↑ 67
- ↑ 68
- ↑ 69
- ↑ 70
- ↑ 71
- ↑ 72
- ↑ 73
- ↑ 74
- ↑ 75
- ↑ 76
- ↑ 77
- ↑ 78
- ↑ 79
- ↑ 80
- ↑ 81
- ↑ 82
- ↑ 83
- ↑ 84
- ↑ 85
- ↑ 86
- ↑ 87
- ↑ 88
- ↑ 89
- ↑ 90
- ↑ 91
- ↑ 92
- ↑ 93
- ↑ 94
- ↑ 95
- ↑ 96
- ↑ 97
- ↑ 98
- ↑ 99
- ↑ 100
- ↑ 101
- ↑ 102
- ↑ 103
- ↑ 104
- ↑ 105
- ↑ 106
- ↑ 107
- ↑ 108
- ↑ 109
- ↑ 110
- ↑ 111
- ↑ 112
- ↑ 113
- ↑ 114
- ↑ 115
- ↑ 116
- ↑ 117
- ↑ 118
- ↑ 119
- ↑ 120
- ↑ 121
- ↑ 122
- ↑ 123
- ↑ 124
- ↑ 125
- ↑ 126
- ↑ 127
- ↑ 128
- ↑ 129
- ↑ 130
- ↑ 131
- ↑ 132
- ↑ 133
- ↑ 134
- ↑ 135
- ↑ 136
- ↑ 137
- ↑ 138
- ↑ 1
- ↑ 2
- ↑ 3
- ↑ 4
- ↑ 5
- ↑ 6
- ↑ 7
- ↑ 8
- ↑ 9
- ↑ 10
- ↑ 11
- ↑ 12
- ↑ 13
- ↑ 14
- ↑ 15
- ↑ 16
- ↑ 17
- ↑ 18
- ↑ 19
- ↑ 20
- ↑ 21
- ↑ 22
- ↑ 23
- ↑ 24
- ↑ 25
- ↑ 26
- ↑ 27
- ↑ 28
- ↑ 29
- ↑ 30
- ↑ 31
- ↑ 32
- ↑ 33
- ↑ 34
- ↑ 35
- ↑ 36
- ↑ 37
- ↑ 38
- ↑ 39
- ↑ 40
- ↑ 41
- ↑ 42
- ↑ 43
- ↑ 44
- ↑ 45
- ↑ 46
- ↑ 47
- ↑ 48
- ↑ 49
- ↑ 50
- ↑ 51
- ↑ 52
- ↑ 53
- ↑ 54
- ↑ 55
- ↑ 56
- ↑ 57
- ↑ 58
- ↑ 59
- ↑ 60
- ↑ 61
- ↑ 62
- ↑ 63
- ↑ 64
- ↑ 65
- ↑ 66
- ↑ 67
- ↑ 68
- ↑ 69
- ↑ 70
- ↑ 71
- ↑ 72
- ↑ 73
- ↑ 74
- ↑ 75
- ↑ 76
- ↑ 77
- ↑ 78
- ↑ 79
- ↑ 80
- ↑ 81
- ↑ 82
- ↑ 83
- ↑ 84
- ↑ 85
- ↑ 86
- ↑ 87
- ↑ 88
- ↑ 89
- ↑ 90
- ↑ 91
- ↑ 92
- ↑ 93
- ↑ 94
- ↑ 95
- ↑ 96
- ↑ 97
- ↑ 98
- ↑ 99
- ↑ 100
- ↑ 101
- ↑ 102
- ↑ 103
- ↑ 104
- ↑ 105
- ↑ 106
- ↑ 107
- ↑ 108
- ↑ 109
- ↑ 110
- ↑ 111
- ↑ 112
- ↑ 113
- ↑ 114
- ↑ 115
- ↑ 116
- ↑ 117
- ↑ 118
- ↑ 119
- ↑ 120
- ↑ 121
- ↑ 122
- ↑ 123
- ↑ 124
- ↑ 125
- ↑ 126
- ↑ 127
- ↑ 128
- ↑ 129
- ↑ 130
- ↑ 131
- ↑ 132
- ↑ 133
- ↑ 134
- ↑ 135
- ↑ 136
- ↑ 137
- ↑ 138
