История упадка и разрушения Римской империи (Гиббон; Неведомский)/Глава XXVIII

Добавить ссылки
Материал из Викитеки — свободной библиотеки
← Глава XXVIIИстория упадка и разрушения Римской империи — Часть III. Глава XXVIII
автор Эдвард Гиббон, пер. Василий Николаевич Неведомский		Глава XXIX →
Оригинал: англ. The History of the Decline and Fall of the Roman Empire. — Перевод опубл.: 1776—1788, перевод: 1883—1886. Источник: Гиббон Э. История упадка и разрушения Римской империи: издание Джоржа Белля 1877 года / [соч.] Эдуарда Гиббона; с примечаниями Гизо, Венка, Шрейтера, Гуго и др.; перевел с английскаго В. Н. Неведомский. - Москва: издание К. Т. Солдатенкова : Тип. В. Ф. Рихтер, 1883-1886. - 23 см. Ч. 3. - 1884. - [2], X, 592, [1] с; dlib.rsl.ru

Глава XXVIII[править]

Окончательное уничтожение язычества. - Христиане вводят у себя поклонение святым и мощам.

Уничтожение язычества в век Феодосия представляет едва ли не единственный пример совершенного искоренения древних и общепринятых суеверий, а потому должно считаться за весьма замечательное явление в истории человеческого ума. Христиане, и в особенности христианское духовенство, с нетерпением выносили безжалостные проволочки Константина и равную для всех веротерпимость старшего Валентиниана; они не могли считать свое торжество полным и обеспеченным, пока их противникам еще было дозволено существовать. Влияние, которое было приобретено Амвросием и его собратьями на юность Грациана и на благочестие Феодосия, было употреблено на то, чтобы влить принципы религиозного гонения в душу их царственных приверженцев. Они установили следующие два благовидных принципа религиозной юриспруденции, из которых сделали прямой и немилосердный вывод, направленный против тех подданных империи, которые не переставали держаться религиозных обрядов своих предков: что судья в некоторой степени виновен в тех преступлениях, которые он не старается запрещать или наказывать; и что идолопоклонническое поклонение баснословным богам и настоящим демонам есть самое ужасное преступление против верховного величия Создателя. Духовенство необдуманно и, может быть, ошибочно применяло законы Моисея и примеры из иудейской истории[1] к кроткому и всемирному господству христианства.[2] Оно внушило императорам желание поддержать и свое собственное достоинство и достоинство Божества, и римские храмы были разрушены почти через шестьдесят лет после обращения Константина в христианскую веру.

Со времен Нумы до царствования Грациана у римлян непрерывно сохранялись различные коллегии жреческого сословия.[3] Верховной юрисдикции пятнадцати Понтификов были подчинены все предметы и лица, посвященные на служение богам, и этот священный трибунал разрешал разнообразные вопросы, беспрестанно возникавшие в такой религиозной системе, которая не имела точной определенности и основывалась лишь на традициях. Пятнадцать важных и ученых авгуров наблюдали за течением планет и направляли деятельность героев сообразно с полетом птиц. Пятнадцать хранителей Сивиллиных книг (их название Quindecirnvir происходило от их числа) иногда читали в этих книгах историю будущего и, как кажется, совещались с ними насчет таких событий, в которых главную роль играла случайность. Шесть весталок посвящали свою девственность на охрану священного огня и никому не известных залогов прочного существования Рима, которых ни один смертный не мог созерцать безнаказанно.[4] Семь эпулонов приготовляли столы для богов, руководили торжественной процессией и наблюдали за обрядами ежегодного празднества. Три фламина Юпитера, Марса и Квирина считались специальными служителями трех самых могущественных богов, пекшихся о судьбе Рима и вселенной. Царь жертвоприношений был представителем Нумы и его преемников при исполнении тех религиозных обязанностей, которые могут быть совершаемы не иначе как царственными руками. Братства салиев, луперкалов и др. исполняли, с полной уверенностью заслужить милость бессмертных богов, такие обряды, которые не могли не вызывать улыбки на устах всякого здравомыслящего человека. Приобретенное римскими жрецами влияние на дела государственного управления мало-помалу исчезло с утверждением монархии и с перенесением столицы в другое место. Но достоинство их священного характера еще охранялось местными законами и нравами; в столице, а иногда и в провинциях они, — и в особенности те их них, которые принадлежали к коллегии понтификов, — по-прежнему пользовались правами своей церковной и гражданской юрисдикции. Их пурпуровые одеяния, парадные колесницы и роскошные пиры возбуждали удивление в народе; освященные земли и государственная казна доставляли им достаточные средства и для роскоши, и для покрытия всех расходов религиозного культа.

Так как служба перед алтарями не была несовместима с командованием армиями, то римляне, после своего консульства и после своих триумфов, искали звания понтификов или авгуров; места Цицерона[5] и Помпея были заняты в четвертом столетии самыми влиятельными членами сената, а знатность их происхождения придавала новый блеск их жреческому званию. Пятнадцать священнослужителей, составлявших коллегию понтификов, пользовались более высоким рангом, потому что считались товарищами своего государя, а императоры все еще снисходили до того, что облекались в одеяния, присвоенные званию верховного понтифика. Но когда на престол вступил Грациан, потому ли, что он был добросовестнее своих предместников, или потому, что был просвещеннее их, он решительно отказался от этих символов нечестия,[6] стал употреблять доходы жрецов и весталок на нужды государства или на нужды церкви, отменил их почетные отличия и привилегии и окончательно разрушил старинное здание римских суеверий, которое поддерживали убеждения и привычки одиннадцати столетий. Язычество все еще было государственной религией для сената. Залы или храмы, где он собирался, были украшены статуей и алтарем Победы,[7] — величественной женщины, которая стояла на шаре в развевающемся одеянии, с распущенными крыльями и с лавровым венком в протянутой вперед руке.[8] Сенаторы давали на алтаре этой богини клятву, что будут соблюдать законы императора и империи, и приносили ей в жертву вино и ладан, прежде чем приступать к публичным совещаниям.[9] Удаление этого древнего монумента было единственной обидой, нанесенной Констанцием суеверию римлян. Алтарь Победы был восстановлен Юлианом; Валентиниан выносил его присутствие, но Грациан из религиозного усердия снова приказал вынести его из сената.[10] Однако император все еще щадил статуи богов, которые служили предметом поклонения для народа; для удовлетворения народного благочестия еще существовали четыреста двадцать четыре храма или капеллы, и не было в Риме такого квартала, в котором деликатность христиан не была бы оскорблена дымом идолопоклоннических жертвоприношений.[11]

Но в римском сенате христиане составляли самую малочисленную партию[12] и только своим отсутствием могли выражать свое неодобрение хотя и легальным, но нечестивым решениям большинства. В этом собрании последняя искра свободы на минуту ожила и разгорелась под влиянием религиозного фанатизма. Четыре депутации были посланы одна вслед за другой к императорскому двору[13] с поручением изложить жалобы жрецов и сената и просить о восстановлении алтаря Победы. Руководство этим важным делом было возложено на красноречивого Симмаха,[14] — богатого и знатного сенатора, соединявшего в своем лице священный характер понтифика и авгура с гражданскими должностями африканского проконсула и городского префекта. Симмаха воодушевляло самое пылкое усердие к интересам умиравшего язычества, и его религиозные противники сожалели о том, что он тратил понапрасну свой гений и ронял цену своих добродетелей.[15] До нас дошла петиция, которую подал императору Валентиниану этот оратор, хорошо сознававший трудность и опасность принятого им на себя поручения. Он тщательно старается не касаться таких предметов, которые могли бы иметь какую-нибудь связь с религией его государя, смиренно заявляет, что его единственное оружие просьбы и мольбы, и искусно заимствует свои аргументы скорей из школы риторики, чем из школ философии. Симмах старается пленить воображение юного монарха описанием атрибутов богини Победы: он намекает на то, что конфискация доходов, посвященных на служение богам, была мерой недостойной его великодушия и бескорыстия, и утверждает, что римские жертвоприношения утратят свою силу и влияние, если не будут совершаться и на счет республики и от ее имени. Оратор находит опору для суеверия даже в скептицизме. Великая и непостижимая тайна вселенной, говорит он, не поддается человеческим исследованиям.

Но там, где разум не в состоянии руководить нами, следует брать в руководители обычай; оттого-то каждая нация, по-видимому, удовлетворяет требованиям благоразумия, неизменно придерживаясь тех обрядов и убеждений, которые уже освящены веками. Если эти века были увенчаны славой и благоденствием, если благочестивые люди нередко получали те блага, которых они просили у алтарей богов, то тем более представляется уместным твердо держаться таких же благотворных обычаев и не подвергать себя неизвестным опасностям, которые могут быть последствием всякого опрометчивого нововведения. Доказательства, основанные на древности и на успехе, красноречиво говорили в пользу той религии, которая была установлена Нумой, а затем оратор выводит на сцену самый Рим или тот небесный гений, который был его хранителем, и заставляет его защищать свое собственное дело перед трибуналом императоров: «Великие государи и отцы отечества! пожалейте и пощадите мои преклонные лета, которые до сих пор непрерывно текли в благочестии. Так как я в этом не раскаиваюсь, то позвольте мне не отказываться от моих старинных обрядов. Так как я родился свободным, то позвольте мне наслаждаться моими домашними учреждениями. Моя религия подчинила весь мир моей власти. Мои обряды удалили Ганнибала от стен города и галлов из Капитолия. Неужели моим седым волосам будет суждено выносить такое ужасное унижение? Мне неизвестно новое учение, которое меня заставляют принять, но я хорошо знаю, что тот, кто берется исправлять старость, принимает на себя неблагодарный и бесславный труд».[16] Опасения народа добавили к этой речи то, о чем оратор умолчал из осторожности, и те бедствия, которые постигли разрушавшуюся империю или угрожали ей в будущем, единогласно приписывались язычниками новой религии Христа и Константина. Решительное и искусное противодействие миланского архиепископа расстроило планы Симмаха и предохранило императоров от обманчивого красноречия римского оратора. В этой полемике Амвросий снисходил до того, что говорил языком философа и спрашивал с некоторым презрением, почему находят нужным приписывать победы римлян воображаемой и невидимой силе, тогда как для них служат удовлетворительным объяснением храбрость и дисциплина легионов. Он основательно подсмеивается над нелепым уважением к старине, которое клонится лишь к тому, чтобы отнять всякую охоту к улучшениям и чтобы снова ввергнуть человеческий род в его первоначальное варварство. Мало-помалу переходя от этих соображений к более возвышенному богословскому стилю, он объявляет, что одно христианство есть учение истинное и ведущее к вечному спасению и что все виды политеизма влекут их обманутых последователей путями заблуждения в пропасть вечной погибели.[17] Эти аргументы оказались в устах любимого прелата достаточно убедительными для того, чтобы предотвратить восстановление алтаря Победы, но в устах завоевателя они оказались гораздо более сильными и успешными, и богам древности пришлось цепляться за колеса триумфальной колесницы Феодосия.[18] В полном собрании сената император, согласно с древними республиканскими порядками, предложил на разрешение важный вопрос: поклонение ли Юпитеру или поклонение Христу должно быть религией римлян? Допущенная им с виду свобода мнений была уничтожена надеждами и опасениями, которые внушало его личное присутствие, а са-моправная ссылка Симмаха служила предостережением, что было бы опасно противиться желаниям монарха. После отобрания голосов оказалось, что Юпитер был осужден и низложен очень значительным большинством, и можно только удивляться тому, что нашлись такие смелые сенаторы, которые заявили своими речами и подачей своих голосов о своей привязанности к интересам уволенного божества.[19] Торопливый переход сената в новую веру следует приписать или сверхъестественным причинам, или низким личным расчетам, и многие из этих невольных новообращенных обнаруживали, при всяком удобном случае, свое тайное желание сбросить с себя маску гнусного лицемерия. Но по мере того, как судьба древней религии становилась все более и более безнадежной, они мало-помалу укреплялись в новых верованиях; они преклонялись перед авторитетом императора, следовали за модой того времени и сдавались на просьбы своих жен и детей,[20] совестью которых руководили римские священники и восточные монахи. Назидательному примеру рода Анициев скоро последовала и остальная знать; Басси, Павлины, Гракхи приняли христианскую веру, а «светила мира, члены почтенного собрания Катонов (таковы высокопарные выражения Пруденция), горели нетерпением снять с себя свои жреческие одеяния и сбросить с себя кожу древнего змия для того, чтобы облечься в белые как снег одеяния невинности, готовой принять крещение, и для того, чтобы унизить гордость консульских fasces перед гробницами мучеников».[21] И граждане, жившие плодами своего труда, и чернь, жившая общественными подаяниями, стали наполнять церкви Латерана и Ватикана беспрестанным наплывом усердных новообращенных. Сенатские декреты, которыми воспрещалось поклонение идолам, были утверждены общим согласием римлян;[22] блеск Капитолия угас, и пустые языческие храмы были обречены на разрушение и пренебрежение.[23] Рим преклонился перед Евангелием, а его пример увлек за собою завоеванные им провинции, еще не утратившие уважения к его имени и авторитету.

В своих стараниях изменить религию Вечного города императоры, из сыновней преданности, действовали с некоторой осторожностью и мягкостью. Но к предрассудкам провинциальных жителей эти абсолютные монархи не относились с такой же деликатностью. Усердие Феодосия снова с энергией принялось за благочестивые труды, которые были прерваны в течение почти двадцати лет со смерти Констанция,[24] и довело их до конца. В то время как этот воинственный государь еще боролся с готами не для славы, а для спасения республики, он позволил себе оскорбить значительную часть своих подданных такими деяниями, которые, быть может, доставляли ему покровительство Небес, но которые, с точки зрения человеческого благоразумия, должны казаться опрометчивыми и неуместными. Успех его первой попытки против язычников поощрил благочестивого императора возобновить и усилить его эдикты о гонениях: те же самые законы, которые сначала были обнародованы в восточных провинциях, были распространены, после поражения Максима, на всю Западную империю, и каждая из побед православного Феодосия содействовала торжеству христианской и католической веры.[25] Он напал на суеверия в самом их основании, запретив употребление жертвоприношений, которое он признавал столько же преступным, сколько гнусным, и хотя его эдикты особой строгостью осуждали лишь нечестивую любознательность, которая рассматривает внутренности жертв,[26] но все его дальнейшие разъяснения клонились к тому, чтобы отнести к тому же разряду преступлений общее употребление закланий, составлявшее сущность языческой религии.

Так как храмы были воздвигнуты для совершения жертвоприношений, то на хорошем монархе лежала обязанность удалить от своих подданных опасный соблазн, который мог вовлекать их в нарушение изданных им законов. На восточного преторианского префекта Цинегия, а впоследствии и на двух высших должностных лиц Западной империи, Иовия и Гаоденция, было возложено поручение закрывать храмы, отбирать или уничтожать орудия идолопоклонства, отменять привилегии жрецов и конфисковать освященную собственность в пользу императора, церкви или армии.[27] На этом пункте могло бы остановиться дело разрушения, и обнаженные здания, уже более не употреблявшиеся на поклонение идолам, могли бы быть защищены от разрушительной ярости фанатизма. Многие из этих храмов были самыми великолепными памятниками греческой архитектуры, и сам император был заинтересован в том, чтобы его города не утрачивали своего прежнего блеска и чтобы его собственность не уменьшалась в цене. Эти величественные здания могли бы быть оставлены неприкосновенными как прочные трофеи торжества христианства. При упадке искусств они могли бы быть с пользою превращены в лавки, в мастерские или в места публичных собраний, а после того как их стены были бы очищены священными обрядами, в них можно бы было допустить поклонение истинному Божеству, чтобы загладить грехи идолопоклонства. Но пока они существовали, язычники ласкали себя тайной надеждой, что какой-нибудь счастливый переворот, какой-нибудь новый Юлиан восстановит алтари богов, а настоятельные просьбы, с которыми они беспрестанно обращались к императору,[28] усиливали усердие, с которым христианские реформаторы безжалостно вырывали самые корни суеверий. Законы, издававшиеся императорами, обнаруживают некоторые признаки более мягких чувств,[29] но их хладнокровных и вялых усилий было недостаточно для того, чтобы остановить поток энтузиазма и хищничества, ярость которого направляли или, скорей, усиливали духовные начальники церкви. В Галлии турский[30] епископ св. Мартин, став во главе своих преданных монахов, уничтожал идолы, храмы и освященные деревья в своей обширной епархии, а здравомыслящий читатель сам в состоянии решить, совершал ли Мартин эту тяжелую работу при помощи какой-нибудь чудотворной силы или при помощи земных орудий.

В Сирии божественный и восхитительный Марцелл,[31] — как называет его Феодорит, — воодушевясь апостольским рвением, решился срыть до основания великолепные храмы в диоцезе Апамеи. Искусство и прочность, с которыми был построен храм Юпитера, сначала не поддавались его усилиям; это здание стояло на возвышении; с каждой из четырех его сторон высокие своды поддерживались пятнадцатью массивными колоннами, имевшими в окружности по шестнадцати футов, а огромные камни, из которых были сложены эти колонны, были крепко связаны между собою свинцом и железом. Чтобы разрушить храм, были безуспешно употреблены в дело самые крепкие и самые острые орудия. Наконец нашли нужным подвести подкоп под колонны, которые разрушились, лишь только были уничтожены огнем временные деревянные подпорки в вырытом подземелье, а трудности этого предприятия описаны в аллегорическом рассказе о мрачном демоне, который замедлял работы христианских инженеров, но не был в состоянии им воспрепятствовать. Возгордившись этой победой, Марцелл лично выступил на бой с силами ада; многочисленный отряд солдат и гладиаторов шел под знаменем епископа и разрушал один вслед за другим деревенские храмы в диоцезе Апамеи. Всякий раз как встречалось сопротивление или угрожала опасность, этот поборник религии, не бывший в состоянии, по причине своей хромоты, ни сражаться, ни спасаться бегством, укрывался в таком месте, до которого не долетали стрелы. Но именно такая предусмотрительность и была причиной его смерти: он был застигнут врасплох и убит отрядом доведенных до отчаяния поселян, а провинциальный собор без всяких колебаний решил, что святой Марцелл пожертвовал своею жизнию на служение Богу. Монахи, с неистовым бешенством стремившиеся из своих пустынь для участия в этой работе, отличились и своим усердием и своей исправностью. Они навлекли на себя ненависть язычников, а некоторые из них подверглись заслуженным упрекам в корыстолюбии и невоздержности, — в корыстолюбии, которое они удовлетворяли благочестивым грабежом, и в невоздержности, которой они предавались на счет населения, безрассудно восхищавшегося лохмотьями, в которые они были одеты, их громким пением псалмов и искусственной бледностью.[32] Только немногие храмы уцелели благодаря или опасениям, или продажности, или изящному вкусу, или благоразумию гражданских и церковных правителей. Храм небесной Венеры в Карфагене, занимавший вместе с отведенной для него освященной почвой окружность в две мили, был благоразумно превращен в христианскую церковь,[33] и такое же посвящение спасло от разрушения величественное здание римского Пантеона.[34] Но почти во всех римских провинциях армия фанатиков без авторитета и дисциплины нападала на мирных жителей, и развалины самых красивых памятников древности до сих пор свидетельствуют об опустошениях, причиненных теми варварами, которые одни только имели время и желание совершать опустошения, требовавшие стольких усилий. Окидывая взором эту обширную картину разрушения, зритель останавливает свое внимание на развалинах храма Сераписа в Александрии.[35] Серапис, как кажется, не принадлежал к числу туземных богов или чудовищ, выросших из плодородной почвы суеверного Египта.[36] Первый из Птолемеев получил в сновидении приказание перевезти этого таинственного иностранца с берегов Понта, где он долго служил предметом поклонения для жителей Синопа; но понятия о его атрибутах и власти были так неточны, что возник спор о том, что он изображал, блестящее ли светило дня или же мрачного повелителя подземных стран.[37] Египтяне, будучи упорно привязаны к религии своих предков, не захотели впускать это чужеземное божество внутрь своих городов.[38] Но услужливые жрецы, прельстившись щедрыми подарками Птолемеев, без сопротивления признали над собою власть понтийского бога; они снабдили его почетной и национальной генеалогией, и этот счастливый узурпатор занял свое место на престоле и в ложе Озириса,[39] супруга Изиды и небесного египетского монаха. Александрия, заявлявшая притязания на особое с его стороны покровительство, гордилась названием города Сераписа. Его храм,[40] соперничавший своим великолепием и роскошью с Капитолием, был воздвигнут на широкой вершине искусственного холма, возвышавшегося на сто шагов над уровнем соседних частей города, а пустое пространство внутри холма охранялось прочными арками и разделялось на склепы и подземные апартаменты. Освященное здание было окружено четырехугольным портиком; великолепные залы и изящные статуи свидетельствовали об успехах искусств; а сокровища древней учености хранились в знаменитой Александрийской библиотеке, восставшей из пепла с новым блеском.[41] После того как языческие жертвоприношения были строго запрещены эдиктами Феодосия, они все еще дозволялись в городе и храме Сераписа, а эта странная снисходительность опрометчиво приписывалась суеверному страху самих христиан, будто бы опасавшихся уничтожения тех старинных обрядов, которые одни могли обеспечивать разлитие Нила, плодородие Египта и снабжение Константинополя хлебом.[42]

В эту пору[43] архиепископский престол Александрии был занят постоянным врагом спокойствия и добродетели Феофилом;[44] это был дерзкий и злой человек, руки которого пачкались попеременно то в золоте, то в крови. Почести, которые воздавались Серапису, возбудили в нем благочестивое негодование, а оскорбления, которые он нанес старинной капелле Бахуса, убедили язычников, что он замышляет более важное и более опасное предприятие. В шумной столице Египта самого незначительного повода было достаточно для того, чтобы вызвать междоусобную войну. Приверженцы Сераписа, которые были гораздо слабее и малочисленнее своих противников, взялись за оружие по наущению философа Олимпия,[45] убеждавшего их пожертвовать своею жизнью для защиты алтарей богов. Эти языческие фанатики засели в храме или, вернее, в крепости Сераписа, отразили осаждающих смелыми вылазками и энергическим сопротивлением и нашли в своем отчаянном положении утешение в том, что совершали страшные жестокости над своими христианскими пленниками. Благодаря благоразумным усилиям местных властей было заключено перемирие до получения от Феодосия ответа, который должен был решить судьбу Сераписа. Обе партии собрались безоружными на главной площади, и там был публично прочитан рескрипт императора. Когда был объявлен приговор о разрушении александрийских идолов, христиане стали громко выражать свою радость, а несчастные язычники, перешедшие от ярости к упадку духом, торопливо и молча удалились и стали искать в бегстве и в неизвестности средства укрыться от мстительности своих врагов. Феофил приступил к разрушению храма Сераписа, не встречая никаких других препятствий, кроме тех, которые находил в тяжести и прочности материалов, из которых был выстроен храм; однако эти препятствия оказались до такой степени непреодолимыми, что он нашел вынужденным оставить в целости фундамент и довольствоваться обращением верхней части здания в груду развалин, которые вскоре после того были частию свезены для того, чтобы очистить место для церкви, воздвигнутой в честь христианских мучеников. Драгоценная александрийская библиотека была частию расхищена, частию уничтожена, и лет через двадцать после того вид пустых полок возбуждал сожаление и негодование в тех посетителях, у которых ум еще не был совершенно омрачен религиозными предрассудками.[46] Произведения древних писателей, частию погибшие безвозвратно, конечно, могли бы быть изъяты из гибели язычества для наслаждения и назидания потомства, а религиозное усердие или корыстолюбие архиепископа[47] могло бы удовольствоваться богатой добычей, которая была наградой за его победу. Между тем как золотые и серебряные изображения богов и сосуды обращались в слитки, а менее ценные предметы с презрением разбивались в куски и выбрасывались на улицу, Феофил старался вывести наружу плутни и пороки служителей идолов, их ловкость в употреблении магнита, их тайные способы вводить людей внутрь пустой статуи и их скандальное злоупотребление доверием благочестивых мужей и легковерием женщин.[48] Обвинения этого рода, по-видимому, заслуживают некоторого доверия, так как их нельзя назвать несовместимыми с коварным и корыстным духом суеверия. Но тот же самый дух одинаково склонен к низкой привычке оскорблять павшего врага и клеветать на него, и наше доверие естественным образом сдерживается тем соображением, что гораздо легче сочинить скандальную историю, чем обманывать людей постоянно повторяющейся плутней. Колоссальная статуя Сераписа[49] была вовлечена в гибель его храма и его религии. Множество искусственно прикрепленных одна к другой досок из различных металлов составляли величественную фигуру божества, с обеих сторон прикасавшегося стен святилища. Внешний вид Сераписа, его сидячее положение и скипетр, который он держал в левой руке, представляли большое сходство с обыкновенными изображениями Юпитера. Он отличался от Юпитера тем, что у него на голове была корзина или хлебная мера, и тем, что он держал в правой руке аллегорическое чудовище, имевшее голову и туловище змея с тремя хвостами, на конце которых были головы собачья, львиная и волчья. Существовало общее убеждение, что, если бы чья-либо нечестивая рука осмелилась оскорбить величие этого бога, и небо и земля мгновенно превратились бы в первобытный хаос. Один неустрашимый солдат, воодушевясь религиозным усердием и вооружившись тяжелой боевой секирой, взлез по лестнице, и даже собравшаяся толпа христиан с тревогой ожидала исхода этой борьбы.[50]

Солдат направил сильный удар в щеку Сераписа; щека, отвалившись, упала, но гром не грянул, и как на небесах, так и на земле все оставалось в прежнем порядке и спокойствии. Победоносный солдат повторил удары; громадный идол упал и разбился в куски, и его члены народ с позором потащил по улицам Александрии. Его изуродованный остов был сожжен в амфитеатре при радостных криках черни, и многие язычники обратились в христианство от того, что убедились в бессилии своего бога-покровителя. Самые популярные религии, доставляющие народу видимые и материальные предметы для поклонения, имеют то достоинство, что они приспособляются к чувствам человеческого рода и усваивают их себе; но это достоинство находит противовес в разнообразных и неизбежных случайностях, которым подвергается вера идолопоклонника. Почти невозможно, чтобы при всяком расположении ума он сохранял свое безотчетное уважение к идолам или к мощам, которых нельзя отличать ни зрением, ни осязанием от самых обыкновенных произведений искусства или природы; если же в минуту опасности их тайная и чудотворная сила не в состоянии спасти их самих, он не обращает никакого внимания на пустые оправдания священнослужителей и сам смеется и над предметом своей суеверной привязанности и над своим собственным безрассудством.[51] После гибели Сераписа язычники еще питали надежду, что Нил откажет нечестивым повелителям Египта в ежегодном разлитии своих вод, а чрезвычайное замедление этого разлития, по-видимому, свидетельствовало о гневе речного бога. Но вслед за этим замедлением последовало быстрое возвышение воды. Она внезапно поднялась до такой необыкновенной высоты, что недовольная партия с радостью ожидала наводнения; но вода мало-помалу снова понизилась до того уровня, который необходим для оплодотворения почвы, — то есть до шестнадцати локтей или почти до тридцати английских футов[52].

Языческие храмы во всей Римской империи или были покинуты, или были разрушены, но изобретательное суеверие язычников все еще старалось уклоняться от исполнения тех законов Феодосия, которыми строго запрещались все жертвоприношения. Деревенские жители, пользуясь тем, что они были далеко от глаз недоброжелателей и любопытных, скрывали свои религиозные сходки под видом увеселительных собраний. В дни торжественных праздников они собирались в большом числе под широкой тенью каких-нибудь освященных деревьев; там убивались и жарились овцы и быки, и эти деревенские удовольствия освящались курением фимиама и пением гимнов в честь богов. Но так как при этом никакая часть животных не сжигалась, так как тут не было алтаря, чтобы принимать кровь жертв, не было ни предварительного принесения в жертву соленых пирогов, ни заключительной церемонии возлияний, то язычники утверждали, что, присутствуя на таких празднествах, они не заслуживают ни упрека, ни наказания за совершение запрещенных жертвоприношений.[53]

Но какова бы ни была достоверность этих фактов или основательность приводимых в их пользу аргументов,[54] все эти пустые отговорки должны были умолкнуть перед последним эдиктом Феодосия, который нанес суеверию язычников смертельный удар.[55] Этот запретительный закон изложен в самых безусловных и ясных выражениях. «Нам желательно и угодно, — говорит император, — чтобы никто из наших подданных, — все равно, будь он должностное лицо или простой гражданин, будь он высокого или самого низкого ранга и положения, — не дозволял себе в городах или в каких-либо других местах поклоняться неодушевленным идолам, закалывая в их честь невинные жертвы». Совершение жертвоприношений и гадание по внутренностям жертв были признаны (каков бы ни был их мотив) государственными преступлениями, которые может загладить только смерть преступника. Те из языческих обрядов, которые казались менее кровавыми и менее отвратительными, были запрещены как в высшей степени оскорбительные для истины и чести религии; в особенности осуждались освещение храмов, гирлянды, курение ладана и возлияния вина, и такое же строгое запрещение было наложено на безвредные притязания домашних гениев и пенатов. Совершение которого-либо из этих нечестивых и противозаконных обрядов подвергало виновного отобранию дома или имения, где они были совершены; если же он, для избежания конфискации, выбирал чужую собственность театром своих нечестивых дел, с него безотлагательно взыскивали тяжелую пеню в двадцать пять фунтов золота или более чем в тысячу фунтов стерлингов. Не менее значительная пеня налагалась за потворство тайным врагам христианской религии, которые небрежно исполняли свою обязанность обнаруживать или наказывать тех, кто провинился в идолопоклонстве. Таким-то духом нетерпимости были проникнуты законы Феодосия, которые нередко применялись со всей строгостью его сыновьями и внуками при громких и единодушных одобрениях всех христиан.[56]

При таких жестоких императорах, как Деций и Диоклетиан, христианство преследовалось как восстание против древней и наследственной религии империи, а неразрывное единство и быстрые успехи кафолической церкви усиливали неосновательные подозрения, что это была тайная и опасная политическая партия. Но для оправдания тех христианских императоров, которые нарушали и законы человеколюбия и законы евангельские, нельзя ссылаться на такие же опасения и такое же невежество. Опыт многих веков уже обнаружил и бессилие и безрассудство язычества; свет разума и веры уже доказал большей части человеческого рода негодность идолов, и тем, кто еще не отказывался от приходившей в упадок секты, можно бы было дозволить наслаждаться в спокойствии и неизвестности исполнением религиозных обрядов их предков. Если бы язычники были воодушевлены таким же непреклонным рвением, каким отличались первые верующие, то торжествующей церкви пришлось бы запятнать себя кровью, а мученики Юпитера и Аполлона, быть может, воспользовались бы удобным случаем, чтобы со славою принести у подножия их алтарей в жертву и свою жизнь и свое состояние. Но такое непреклонное рвение не было свойственно развязному и беспечному характеру политеизма. Жестокие удары, которыми православные монархи не раз поражали язычество, оказывались бесполезными вследствие мягкости и податливости тех, в кого они были направлены, и готовность язычников к повиновению предохранила их от уголовных наказаний и денежных штрафов, установленных кодексом Феодосия.[57] Вместо того чтобы заявлять, что власть их богов выше власти императора, они с жалобным ропотом отказывались от тех священных обрядов, которые были осуждены их государем. Если в порыве страсти или в надежде, что их никто не выдаст, они увлекались желанием удовлетворить свое любимое суеверие, их смиренное раскаяние обезоруживало строгость христианских судей, и, чтобы загладить свою опрометчивость, они редко отказывались подчиниться правилам Евангелия, хотя и делали это с тайным отвращением.

Церкви стали наполняться все увеличивавшимися толпами таких недостойных новообращенных, принявших господствующую веру из мирских побуждений, а в то время, как они благочестиво подражали позам верующих и читали одни с ними молитвы, они удовлетворяли свою совесть молчаливым и искренним взыванием к богам древности.[58] Если у язычников не было достаточно терпения, чтобы страдать, то у них также не было достаточно мужества, чтобы сопротивляться, и рассеянные по империи миллионы людей, оплакивавших разрушение своих храмов, преклонились без борьбы перед фортуной своих противников. Имени императора и его авторитета было достаточно для того, чтобы смирить сирийских крестьян[59] и александрийскую чернь, возбужденных к восстанию яростью нескольких фанатиков. Западные язычники не принимали никакого участия в возведении на престол Евгения, но их пристрастная привязанность к этому узурпатору причинила ему вред, возбудив отвращение к его личности. Духовенство горячо напало на него за то, что к преступлению восстания он присовокупил преступление вероотступничества, что он дозволил восстановить алтарь Победы и что он выставил на поле битвы идолопоклоннические символы Юпитера и Геркулеса напротив непобедимого знамения креста. Но тщетные надежды язычников были скоро разрушены поражением Евгения, и они сделались жертвами гнева победителя, который старался заслужить милость небес искоренением идолопоклонства.[60] Нация рабов всегда готова восхвалять милосердие своего повелителя, если в злоупотреблении абсолютною властью он не доходит до крайних пределов несправедливости и угнетения. Феодосий, бесспорно, мог предложить своим языческим подданным выбор между крещением и смертью, и красноречивый Либаний восхвалял умеренность монарха, который никогда не предписывал своим подданным положительным законом принять и исповедовать религию своего государя.[61]

Исповедование христианства не считалось необходимым условием для пользования гражданскими правами, и не было наложено никаких особых стеснений на тех, кто легковерно принимал вымыслы Овидия и упорно отвергал чудеса Евангелия. И дворец, и школы, и армия, и сенат были наполнены явными и усердными язычниками; они безразлично удостаивались всех как гражданских, так и военных отличий. Феодосий доказал свое благородное уважение к добродетели и гению тем, что возвел Симмаха[62] в консульское звание, питал личную привязанность к Либанию[63] и от этих двух красноречивых защитников язычества никогда не требовал ни того, чтобы они изменили свои религиозные убеждения, ни того, чтобы они их скрывали. Язычники пользовались самой неограниченной свободой в устном и письменном выражении своих мнений; дошедшие до нас отрывки исторических и философских сочинений Евнапия, Зосима[64] и фанатических проповедников Платонова учения содержат самые яростные нападки на убеждения и образ действий их победоносных противников. Если эти смелые пасквили пользовались публичностью, то мы должны рукоплескать здравому смыслу христианских монархов, смотревших с презрительной улыбкой на эти последние усилия суеверия и отчаяния.[65] Но императорские законы, запрещавшие совершение языческих жертвоприношений и обрядов, приводились в исполнение с суровой строгостью, и с каждым часом ослабевало влияние религии, опиравшейся скорее на обычаи, чем на аргументы. Благочестие поэта или философа может втайне питаться молитвами, размышлениями и научными занятиями, но публичное богослужение, по-видимому, служит единственным прочным фундаментом для религиозных чувств народа, извлекающих свою силу из подражания и из привычки. Прекращение этого публичного богослужения может, в течение нескольких лет, совершить трудное дело национального перерождения. Воспоминание о прежних богословских мнениях не может долго сохраняться без искусственной помощи священнослужителей, храмов и священных книг.[66] Невежественная народная масса, постоянно волнуемая безотчетными надеждами и опасениями суеверия, легко поддается влиянию своих начальников, которые советуют ей обращаться со своими мольбами к богам нового времени, и она мало-помалу проникается пылким усердием к поддержанию и распространению нового учения, которое она сначала приняла лишь из настоятельной потребности в какой-нибудь религии. Поколение, выросшее после издания императорских законов, было привлечено в лоно кафолической церкви, и падение язычества совершилось так быстро и так спокойно, что только через двадцать восемь лет после смерти Феодосия его слабые и ничтожные остатки уже не были заметны для глаз законодателя.[67] Софисты описывают гибель языческой религии как страшное и поразительное чудо, которое покрыло землю мраком и восстановило древнее господство хаоса и ночи. Они рассказывают торжественным и патетическим слогом, что храмы превратились в гробницы и что святые места, украшенные статуями богов, были осквернены мощами христианских мучеников. «Монахи, — эта раса грязных животных, которым Евнапий хотел бы отказать в названии людей, — были творцами нового богослужения, которое заменило постигаемые умом божества самыми низкими и презренными рабами. Посоленные и маринованные головы этих гнусных негодяев, подвергшихся за свои многочисленные преступления заслуженной и позорной смертной казни, их тела, еще носящие на себе следы плетей и пыток, которым они подвергались по приговорам судей, — таковы те боги, которых производит земля в наше время, таковы те мученики и высшие посредники, передающие Божеству наши молитвы и просьбы; их гробницы считаются теперь священными предметами народного поклонения».[68] Не сочувствуя злорадству софиста, мы все-таки находим естественным его удивление при виде переворота, вследствие которого эти низкие жертвы римских законов были возведены в звание небесных и невидимых покровителей Римской империи. Время и успех превратили признательное уважение христиан к мученикам за веру в религиозное поклонение, и такие же почести воздавались самым знаменитым святым и пророкам. Через сто пятьдесят лет после славной смерти св. Петра и св. Павла, могилы или, верней, трофеи этих религиозных героев украшали Ватикан и дорогу в Остию.[69] В том веке, который следовал за обращением Константина в христианство, и императоры, и консулы, и начальники армий с благочестием посещали могилы людей, из которых один делал палатки, а другой был рыбак,[70] а кости этих людей были почтительно сложены под алтарями Христа, на которых епископы царственного города постоянно совершали бескровные жертвоприношения.[71] Новая восточная столица, у которой не было своих собственных старинных трофеев, присвоила себе те, которые нашла в подчиненных ей провинциях. Тела св. Андрея, св. Луки и св. Тимофея, покоившиеся в неизвестности в течение почти трехсот лет, были с торжественной пышностью перевезены в церковь Апостолов, построенную Константином на берегу Фракийского Босфора.[72] Почти через пятьдесят лет после того те же берега были удостоены присутствия израильского судьи и пророка Самуила. Его прах, положенный в золотую вазу и прикрытый шелковым покрывалом, переходил из рук одних епископов в руки других. Народ встретил его мощи с такой же радостью и почтительностью, с какой встретил бы самого пророка, если бы он был жив; толпа зрителей образовала непрерывную процессию от Палестины до ворот Константинополя, и сам император Аркадий, во главе самых знатных членов духовенства и сената, выехал навстречу к своему необыкновенному гостю, всегда заявлявшему основательное притязание на царские почести.[73] Пример Рима и Константинополя укрепил верования и правила благочиния кафолической церкви. Поклонение святым и мученикам, после слабого и бесплодного ропота со стороны нечестивого рассудка,[74] утвердилось повсюду, и во времена Амвросия и Иеронима сложилось убеждение, что для святости христианских церквей всегда будет чего-то недоставать, пока они не будут освящены какой-нибудь частицей мощей, способных укреплять и воспламенять благочестие верующих. В длинный тысячадвухсотлетний период времени, протекший с воцарения Константина до реформации Лютера, поклонение святым и мощам исказило чистую и цельную простоту христианской религии, и некоторые признаки нравственной испорченности можно заметить даже в первых поколениях, усвоивших и лелеявших это вредное нововведение. I. Духовенство знало по опыту, что мощи святых были более ценны, чем золото и драгоценные каменья;[75] поэтому оно старалось размножать эти церковные сокровища. Без всякого уважения к правде или к правдоподобию оно стало придумывать имена для скелетов и подвиги для имен. Славу апостолов и святых людей, подражавших их добродетелям, оно омрачило религиозными вымыслами. К непобедимому сонму настоящих и первобытных мучеников оно присовокупило мириады мнимых героев, которые существовали только в воображении лукавых или легковерных составителей легенд, и есть основание подозревать, что не в одной только Турской епархии поклонялись праху преступника, принимая его за прах какого-то святого.[76] Суеверное обыкновение, клонившееся к тому, чтобы умножать соблазны для плутов и для людей легковерных, мало-помалу затмило в христианском мире и свет истории и свет разума. II. Но распространение суеверий было бы менее быстро и менее успешно, если бы духовенство не прибегало, для укрепления веры в народе, к помощи видений и чудес, удостоверявших подлинность и чудотворную силу самых подозрительных мощей. В царствование Феодосия Младшего Лукиан,[77] бывший пресвитером в Иерусалиме и священником в деревне Кафаргамал, почти в двадцати милях от города, рассказал странный сон, который заглушил в нем все сомнения, повторившись кряду три субботы. Среди ночной тишины перед ним предстал почтенный старец с длинной бородой, в белом одеянии и с золотым посохом в руке; он назвал себя Гамалиелем и поведал удивленному пресвитеру, что его собственное тело было втайне погребено на соседнем поле вместе с телами его сына Абиба, его друга Никодима и первого христианского мученика — знаменитого Стефана. К этому он присовокупил с некоторым нетерпением, что пора освободить и его самого и его товарищей из их мрачной тюрьмы, что их появление облегчит постигшие мир бедствия и что они поручают Лукиану известить иерусалимского епископа об их положении и желаниях. Сомнения и затруднения, замедлявшие исполнение этого важного предприятия, были мало-помалу устранены новыми видениями, и указанное место было взрыто епископом в присутствии бесчисленного множества зрителей. Гробы Гамалиеля, его сына и его друга найдены один подле другого; но когда был вынут четвертый гроб, заключавший в себе смертные останки Стефана, земля затряслась и распространился запах, похожий на тот, который бывает в раю и мгновенно излечивший различные недуги, которыми страдали семьдесят три из присутствовавших.

Товарищей Стефана оставили в их мирной резиденции в Кафаргамале, но мощи первого мученика были перенесены с торжественной процессией в церковь, построенную в честь его на горе Сион, а мельчайшим частицам этих мощей, каплям крови[78] или оскребкам костей стали приписывать почти во всех римских провинциях божественную и чудотворную силу. Серьезный и ученый Августин,[79] в оправдание которого, ввиду превосходства его ума, едва ли можно ссылаться на легковерие, удостоверил бесчисленные чудеса, которые совершались в Африке мощами св. Стефана, и этот удивительный рассказ вставлен в тщательно обработанное сочинение Гиппонского епископа «О Граде Божием», которое должно было служить прочным и бессмертным доказательством истины христианства. Августин торжественно заявляет, что он выбрал только те чудеса, которые были публично удостоверены или теми, кто испытал на самих себе чудотворную силу мученика, или теми, кто видел ее собственными глазами. Многие из чудес были опущены или позабыты, а на долю Гиппона их досталось менее, нежели на долю других провинциальных городов. Тем не менее епископ перечисляет более семидесяти чудес, из которых три заключались в воскрешении мертвых, происшедшем в течение двух лет в пределах его собственной епархии.[80] Если бы мы приняли в расчет все епархии и всех святых христианского мира, нам было бы нелегко подвести итог всем вымыслам и заблуждениям, вытекавшим из этого неисчерпаемого источника. Но нам, конечно, будет дозволено заметить, что в этом веке суеверий и легковерия чудеса утрачивали право и на это название и на какое-либо достоинство, так как совершались слишком часто и потому едва ли могли считаться за уклонения от общих неизменных законов природы.

III. Бесчисленные чудеса, для которых постоянно служили театром могилы мучеников, разоблачали в глазах благочестивого верующего действительное положение и устройство невидимого мира, и его религиозные теории, по-видимому, были построены на прочном фундаменте фактов и опыта. Каково бы ни было положение, в котором находились души обыкновенных смертных в длинный промежуток времени между разложением и воскресением их тел, для всякого было очевидно, что более возвышенные души святых и мучеников не проводят этот период своего существования в безмолвном и бесславном усыплении.[81] Для всякого было очевидно, что эти святые и мученики наслаждаются живым и деятельным сознанием своего блаженства, своих добродетелей и своего могущества и что они уже уверены в получении вечной награды (хотя при этом не осмеливались с точностью обозначать ни место их пребывания, ни характер их блаженства). Обширность их умственных способностей превосходила все, что доступно для человеческого воображения, так как было доказано на опыте, что они были способны слышать и понимать различные просьбы своих многочисленных поклонников, которые, в один и тот же момент, но из самых отдаленных одна от другой частей света, взывали о помощи к Стефану или к Мартину.[82] Доверие тех, кто обращался к ним с мольбами, было основано на убеждении, что святые, царствовавшие вместе с Христом, взирали с состраданием на землю, что они были горячо заинтересованы в благополучии католической церкви и что всякий, кто подражал им в вере и благочестии, был для них предметом самой нежной заботливости. Правда, иногда случалось, что их доброжелательство бывало внушено соображениями менее возвышенными: они с особенной любовью взирали на те места, которые были освящены их рождением, их пребыванием, их смертию, их погребением или обладанием их мощами.

Такие низкие страсти, как гордость, корыстолюбие и мстительность, казалось бы, должны быть недоступны для небесных духов; тем не менее сами святые снисходили до того, что с признательностью одобряли щедрые приношения своих поклонников и грозили самыми страшными наказаниями тем нечестивцам, которые что-нибудь похищали с их великолепных рак или не верили в их сверхъестественную силу.[83] Действительно, со стороны этих людей было бы ужасным преступлением и вместе с тем весьма странным скептицизмом, если бы они упорно отвергали доказательства такой божественной силы, которой были вынуждены подчиняться все элементы, все виды животного царства и даже едва уловимые и невидимые для глаз движения человеческой души.[84] И молитвы и оскорбления имели, по убеждению христиан, немедленные и даже мгновенные последствия; это служило для них вполне достаточным доказательством милостей и авторитета, которыми пользовались святые перед лицом верховного Бога, и, по-видимому, было бы совершенно излишним допытываться, были ли они обязаны всякий раз ходатайствовать перед престолом Всеблагого, или же им было дозволено пользоваться вверенною им властию по внушениям своей собственной благости и шраведливости. Воображение, достигшее путем тяжелых усилий до созерцания и обожания Всеобщей Причины, с жадностью ухватилось за более низкие предметы обожания, так как они более соразмерны с грубостью его понятий и с ограниченностью его способностей. Возвышенное и безыскусное богословие первых христиан мало-помалу извратилось, и небесная монархия, уже опутанная разными метафизическими тонкостями, была обезображена введением популярной мифологии, клонившейся к восстановлению многобожия.[85]

VI. Так как предметы религиозного поклонения мало-помалу низводились до одного уровня с воображением, то были введены такие обряды и церемонии, которые всего сильнее действовали на чувства толпы.

Если бы в начале пятого столетия[86] Тертуллиан и Лактанций[87] могли восстать из мертвых и присутствовать при праздновании какого-нибудь популярного святого или мученика,[88] они были бы поражены удивлением и негодованием при виде тех нечестивых зрелищ, которые заменили чистое и духовное богослужение христианских конгрегации. Лишь только растворились бы церковные двери, они были бы поражены курением ладана, ароматом цветов и блеском лампад и восковых свеч, разливавших, среди белого дня, роскошный, вовсе не нужный и, по их мнению, святотатственный свет. Если бы они направились к балюстраде алтаря, им пришлось бы проходить сквозь распростертую толпу молящихся, состоявшую большею частию из чужеземцев и пилигримов, которые приходили в город накануне праздников и уже находились в состоянии опьянения от фанатизма, а может быть, и от вина. Эти благочестивые люди осыпали поцелуями стены и пол священного здания, а их горячие мольбы, независимо от того, какие слова произносились в ту минуту священнослужителями, были обращены к костям, к крови или праху святого, по обыкновению прикрытым от глаз толпы полотняным или шелковым покрывалом. Христиане посещали могилы мучеников в надежде получить, благодаря их могущественному заступничеству, разного рода духовные, но в особенности мирские блага. Они молили о сохранении их здоровья или об исцелении их недугов, о том, чтобы их жены народили им детей, или о том, чтобы их дети были здоровы и счастливы. Когда они пускались в далекое или опасное странствование, они просили святых мучеников быть их руководителями и покровителями во время пути, а если они возвращались домой, не претерпев никаких бед, они снова спешили к могилам мучеников для того, чтобы выразить свою признательность мощам этих небесных патронов. Стены были увешаны символами полученных ими милостей, — сделанными из золота или серебра глазами, руками и ногами, а назидательные произведения живописи, которые неизбежно должны были скоро сделаться предметами неблагоразумного или идолопоклоннического поклонения, представляли фигуру, атрибуты и чудеса святого. Один и тот же первообразный дух суеверия должен был наводить, в самые отдаленные один от другого века и в самых отдаленных одна от другой странах, на одни и те же способы обманывать людей легковерных и действовать на чувства толпы;[89] но следует чистосердечно сознаться, что священнослужители католической церкви подражали тому нечестивому образцу, который они старались уничтожить. Самые почтенные епископы пришли к тому убеждению, что невежественные поселяне охотнее откажутся от языческих суеверий, если найдут какое-нибудь с ними сходство и какую-нибудь за них замену в христианских обрядах. Религия Константина менее чем в одно столетие довершила завоевание всей Римской империи, но сами победители были мало-помалу порабощены коварством своих побежденных соперников.[90]

  1. ↑ Св. Амвросий (том И, de Obit. Theodos., стр. 1208) особенно хвалит и рекомендует для подражания усердие Иисуса Навина в уничтожении идолопоклонства. Выражения Юлия Фирмика Матерна о том же предмете (de Errore Profan. Relig., стр. 467, изд. Тронов.) благочестиво бесчеловечны: «Nec filio Jubet (закон Моисеев) parci, пес fratri, е peramatam conjugem gladium vindicem ducit» и пр.
  2. ↑ Бэйль (том II, стр. 406 в своем Commentaire Philosophique) оправдывает эти не терпящие иноверия законы и ограничивает их силу временным царствованием Иеговы над иудеями. Эта попытка похвальна.
  3. ↑ См. очерки римской иерархии у Цицерона (de Legibus, II, 7, 8), Ливия (1, 20), Дионисия Галикарнасского (кн. 2, стр. 119—291, изд. Гудсона), Бофора (Republique Romaine, том 1, стр. 1-90) и Мойля (ч. 1, стр. 10-55). Последний из этих писателей был английский виг и вместе с тем римский антикварий. (Хотя эти коллегии постоянно сохранялись, они не всегда состояли из одного и того же числа членов. Вместе с политическими переворотами и они подвергались различным изменениям. Нума учредил должности четырех понтификов и четырех авгуров, из которых двое были для Рамнов или латинского племени и столько же для Тициев или сабинского племени и составляли, вместе взятые, первую римскую знать. В силу Огульниева закона, так названного по имени его составителей К. и Кн. Огульния, бывших народными трибунами, в 453 г. от основания Рима, вместо каждых из этих двух членов коллегии стали назначать по девяти, вследствие присоединения четырех плеб; над жрецами стали назначать верховного понтифика, а над авгурами начальника Коллегии. Не прежде, как лет через 220 после того их число было увеличено Суллой, во время его диктаторства, до пятнадцати. (В 673 г. от основ. Р. Лекции Нибура, ч. 1, стр. 124, 130, 523; ч. II, стр. 389.) Весталок было шесть со времен второго Тарквиния, который или прибавил две к назначенным Нумой, как утверждает Ливии, или уменьшил их до этого числа, как утверждает Фест. Первое братство, или коллегия Салиев, учрежденная Нумой, состояла из двенадцати членов, называвшихся Палатинами вследствие того, что их постоянное местопребывание было на Палатинском холму. Тулл Гостилий прибавил к ней вторую коллегию Салиев, называвшихся Collini или Quirlnales, потому что поселилась на Квиринальском холму. Два первоначальных братства Луперков назывались Fabii и Quinctiliani по имени двух своих первых председателей. Юлий Цезарь прибавил к ним третье, которое назвал Julii в честь своего собственного рода. — Издат.)
  4. ↑ Эти мистические и, может быть, воображаемые символы породили различные басни и догадки. Палладиум, как кажется, состоял из небольшой статуи (имевшей три с половиной локтя в вышину), изображавшей Минерву с копьем и прялкой; она обыкновенно ставилась в seria, т. е. в бочку, и другая такая же бочка ставилась рядом, чтобы охранить статую от любопытства и святотатства. См. Мезериака (Comment, sur les Epitres dOvide, том 1, стр. 60-66) и Липсия (том ill, стр. 610, de Uesta и пр., гл. 10.)
  5. ↑ Цицерон или откровенно сознается (ad Atticum, кн. 2, Поел. 5), или косвенно намекает (ad Familiar., кн. 15, Поел. 4), что его высшее желание достигнуть звания авгура. Плиний с гордостью следует по стопам Цицерона (кн. А, Поел. 8), а эту нить традиций можно бы было продолжить, опираясь на исторические факты и на сведения, доставляемые памятниками. (Эти коллегии лишь стояли во главе тех учреждений, которые вызывали гонения со стороны их христианских соперников по тем мотивам, о которых уже было говорено в прежних подстрочных примечаниях. Отсюда видно, какие доходы и какую роскошь они старались сохранить, и также видно, какие были у них многочисленные связи с влиятельными семьями, которых они заинтересовали в своем деле. К этому следует прибавить разбросанные по всей империи многочисленные корпорации такого же рода, их многочисленных приверженцев, их низших служителей и толпу тех, кто жил и богател поставкой материалов для богослужения, которое требовало более всякого другого денежных доказательств благочестия. Приняв все это в соображение, мы придем к тому заключению, что вражду язычников к христианству следует приписывать скорее меркантильным, чем религиозным мотивам. — Издат.)
  6. ↑ Зосим, кн. 4, стр. 249—250. Я опустил нелепый каламбур на словах Pontifex и Maximus.
  7. ↑ Эта статуя была перевезена из Тарента в Рим, поставлена Цезарем в Curia Julia и украшена Августом египетской добычей.
  8. ↑ Пруденций (кн. 2 In initio) сделал очень неудовлетворительное описание Победы, но любознательный читатель найдет более точное описание в «Древностях» Монфокона (том I, стр. 341).
  9. ↑ См. Светония (in August., гл. 35) и вступление к Панегирику Плиния.
  10. ↑ Эти факты признаются адвокатами обеих партий, и Симмахом и Амвросием.
  11. ↑ Notitia Urbis, более близкая к нам по времени, чем царствование Константина, не находит ни одной христианской церкви, которую стоило бы назвать при перечислении городских зданий. Амвросий (том И, epist. 17, стр. 825) оплакивает происходившие в Риме публичные скандалы, которые беспрестанно оскорбляли зрение, слух и обоняние верующих.
  12. ↑ Амвросий постоянно утверждает, наперекор со здравым смыслом (Сочинения Мойля, ч. 2, стр. 147), что христиане имели большинство в сенате.
  13. ↑ Первая из них (382 г.) была отправлена к Грациану, который отказал ей в аудиенции. Вторая (384) была отправлена к Валентиниану в то время, как шла борьба между Симмахом и Амвросием. Третья (388 г.) была отправлена к Феодосию, а четвертая (392) к Валентиниану. Ларднер (Языческие Свидетельства, ч. 4, стр. 372—399) ясно изложил ход этого дела.
  14. ↑ Симмах, который был облечен всеми гражданскими и церковными отличиями, придает императору двойной характер верховного понтифика (Pontifex Maximus) и Главы сената (Princeps Senatus). См. пышную надпись во главе его произведений.
  15. ↑ Точно будто, говорит Пруденций (in Symmach., кн. 1, 630), для того, чтобы копаться в грязи, следует употреблять орудия из золота и слоновой кости. Даже святые, и такие святые, которые принимали участие в этой полемике, относились к этому противнику с уважением и вежливостью.
  16. ↑ См.пятьдесят четвертое послание в десятой книге Симмаха. В форме и распределении своих десятитомных посланий он подражал Плинию Младшему; по уверению его друзей, у него был такой же богатый и цветистый слог, как у Плиния, или даже еще лучше (Макроб. Saturnal., кн.5, гл.1). Но плодовитость Симмаха дает лишь голые листья без плодов и даже без цветов. Из его многословной корреспонденции нельзя извлечь ни много фактов, ни много мыслей.
  17. ↑ См. Амвросия (том И, Epist. 17,18, стр.825-833). Первое из этих посланий есть краткое предостережение, а второе — формальное возражение на петицию или пасквиль Симмаха. Те же мысли более подробно выражены в поэзии Пруденция, если только она достойна такого названия; Пруденций написал свои две книги против Симмаха (404 г.) в то время, как этот сенатор еще жил. Очень странно то, что Монтескье (Considerations etc., гл.19, том III, стр.487) опустил из виду двух главных противников Симмаха и занимается обсуждением косвенных возражений Орозия, св. Августина и Сальвиана. (Гиббон позабывает сделанную Валентиниану угрозу остановить его при входе в церковь и не допустить его до исполнения религиозных обрядов. — Издат.)
  18. ↑ См. Пруденция (in Symmach., кн. I, 545 и сл.). Христианский писатель, согласно с язычником Зосимом (кн. 4, стр.283), полагает, что это посещение Феодосия произошло после второй междуусобной войны: «gemini bis victor caede tyranni». (Кн. I, 410). Но и время посещения и подробности более подходят к его первому триумфу.
  19. ↑ Пруденций доказывает, что убеждение сената было выражено легальным большинством, и затем (609 и сл.) говорит: Adspice quam pleno subseiiia nostra Senatu Decernant infame Jovis pulvinar, et omne Idolium ionge purgata ex urbe fugandum. Qua vocat egregii sententia Principis iiiuc Libera, cum pedibus, turn corde, frequentia transit. Зосим приписывает сенаторам языческое мужество, которое было уделом лишь немногих из них. (В примечании к этому месту декан Мильман говорит, что Беньо (Beugnot) сомневается в достоверности всего этого свидетельства. Неандер держится середины (Ист. Христ., ч. З, стр. Ill), которая, вероятно, всего ближе к истине. Он говорит: «Когда Феодосий вступил в 394 г., после смерти Евгения, в Рим, он произнес перед собравшимся сенатом речь, в которой приглашал язычников, пользовавшихся свободным исповедованием своей религии в короткое царствование Евгения, отказаться от идолопоклонства и принять ту веру, которая одна может доставить им прощение грехов. Несмотря на все их протесты, Феодосий отнял у язычников то, что им было дано Евгением». Пренебрегая свидетельством Пруденция, Неандер принимает свидетельство Зосима, не допускающее никакого другого толкования, но вместе с тем признает, что «в этом случае он подозрительный свидетель», и потому отвергает все, что говорит Зосим о мужестве языческих сенаторов. Неандер также подозревает, что все, «что говорит лже-Проспер (de promiss. et predict. Dei, ч. 3,38) о позорной ссылке Симмаха, есть басня». — Издат.)
  20. ↑ Иероним указывает на понтифика Альбина, который был окружен столькими детьми и внуками, перешедшими в христианство, что их было бы достаточно для того, чтобы обратить в христианство самого Юпитера; какой бы это был удивительный новообращенный! (Том 1, ad Lactam, стр.54).
  21. ↑ Exultare Patres videas, pulcherrima mundi Lumina; Conciliumque senum gestire Catonum Candidiore toga niveum pietatis amictum Sumere; et exuvias deponere pontiflcaies. Фантазия Пруденция разогрелась и сделалась более возвышенной вследствие победы.
  22. ↑ Пруденций, описав обращение сената и народа в христианство, с уверенностью и некоторым основанием делает вопрос: Et dubitamus adhuc Romam, tlbi, Christe, dicatam In leges transisse tuas?
  23. ↑ Иероним с торжеством говорит о разорении Капитолия и других римских храмов (Том 1, стр.54; том II, стр.95).
  24. ↑ Либаний (Orat. pro Tempiis, стр.10, Женев. 1634, изданная Джемсом Годефруа и теперь чрезвычайно редкая) обвиняет Валентиниана и Валента в том, что они запретили жертвоприношения. Может быть, восточный император и давал некоторые частные приказания в этом смысле, но что он не издавал общего закона по этому предмету, доказывается молчанием кодекса и свидетельством церковной истории.
  25. ↑ См.его законы в Код. Феод., кн. 16, тит. 10, зак. 7-11.
  26. ↑ Жертвоприношения Гомера не сопровождались никакими рассматриваниями внутренностей. См. Феифия Antiquitat. Homer., кн. 1, гл. 10,16. Тосканцы, у которых впервые появились гаруспиции, ввели их между греками и римлянами (Цицерон, de Divinatione, If, 23).
  27. ↑ Зосим, кн. 4, стр.245-249. Феодорит, кн.5, гл.21. Идаций in Chron. Prosper. Aquitan., кн. З, гл.38, apud Baronium, Annal. Eccles. A.D. 389, N 52. Либаний (pro Tempiis, стр.10) старается доказать, что приказания Феодосия не были ни настоятельны, ни положительны. (Которая из трех партий имела самую большую долю в добыче и обнаруживала самую большую к ней жадность? Усиливавшаяся католическая иерархия считала себя обокраденной, если что-либо оставалось в руках у ее языческих соперников, и потому не только обзывала такие действия нечестивыми и святотатственными, но требовала тех доходов, которые она старалась отклонить от их прежнего течения. Духовенство управляло совестью императоров, диктовало их декреты, придавало этим декретам такой смысл, что под их покрытием могло совершать акты насилия, присваивало себе право приводить таким образом искаженные законы в исполнение, водило бесчинные толпы на грабеж и разрушение языческих храмов, еврейских синагог и еретических церквей, а когда правительство находилось вынужденным останавливать и наказывать такие безобразия, оно останавливало действие правосудия. Когда Феодосий обнаруживал склонность к милосердию, «его желания встречали противодействие в могущественном влиянии епископов» (Неандер, Ист. Христ, ч. З, стр.105). Гиббон приводит в пример отмену приговора над «мятежным прелатом» и монахами Каллиника в Месопотамии, которых с успехом защищал могущественный Амвросий Миланский и против святости нарушенных ими законов, и против осудившего их императора. Между тем это зло приняло такие размеры, что через пять лет после того Феодосий был вынужден издать закон (Кодекс, кн. 16, тит. 8, кн.9), назначавший наказания для тех, кто «совершал от имени христианства такие противозаконные расхищения». Мирские интересы, прикрывавшиеся маской религии, иногда находили для себя выгодным не только оставлять языческие храмы в целости, но даже поддерживать совершавшееся в них богослужение. Между христианскими землевладельцами были такие, которые дозволяли своим крестьянам совершать жертвоприношения, потому что языческие храмы были обложены налогами, доставлявшими доход землевладельцам. Неандер, Ист. Христ, ч. З, стр.113. — Издат.).
  28. ↑ Код Феод., кн. 16, тит. 10, зак. 8,18. Есть основание полагать, что этот эдесский храм предполагалось, по желанию Феодосия, сохранить для какого-нибудь мирского употребления, но он очень скоро был обращен в груду развалин (Либаний, pro Tempiis, стр.26, 27, и примечания Годефруа, стр.59.).
  29. ↑ См. интересную речь Либания «Pro Tempiis», произнесенную или, скорей, написанную около 390 г. Я с большой пользой справлялся с текстом и замечаниями докт. Ларднера (Языческие Свидетельства, 4.IV, стр. 135—163). (Неандер полагает, что Либаний «едва ли осмелился бы произнести перед императором» такую речь, которая, по всему вероятию, «была произнесена или написана только как образчик риторического искусства». Ист. Христ., ч. З, стр.107. — Издат.)
  30. ↑ См .Жизнеописание Мартина, написанное Сульпицием Севером, гл.9-14. Однажды этот святой (как мог бы сделать Дон Кихот) принял невинные похороны за идолопоклонническую процессию и неосмотрительно сотворил чудо.
  31. ↑ Сравн. Созомена (кн. 7, гл.15) с Феодоритом (кн. 5, гл.21). Они сообщают все подробности и о крестовом походе Марцелла, и о его смерти.
  32. ↑ Либаний, «Pro Tempiis», стр.10-13. Он разражается бранью против одетых в черные одеяния христианских монахов, которые едят больше, чем слоны. Бедные слоны оказываются воздержными животными.
  33. ↑ Проспер, Aquitan, кн. 3, гл.38, apud Baronium, Anna!. Eccles. A.D. 389, N 58 и сл. Этот храм был в течение некоторого времени заперт, и доступ к нему зарос терновником.
  34. ↑ Донат, Roma Antiqua, кн. 4, гл.4, стр.468. Это освящение было совершено папою Бонифацием IV. Мне неизвестно, благодаря какому стечению благоприятных обстоятельств Пантеон оставался в целости в течение более двухсот лет после царствования Феодосия.
  35. ↑ Софроний написал вскоре после того отдельную историю (Иерон. in Script. Eccles. том I, стр.303), которая доставила материалы Сократу (кн.5, гл.16), Феодориту (кн.5, гл.22) и Руфину (кн. 2, гл.22). Однако последний из них, находившийся в Александрии и до и после описываемых здесь событий, может считаться за подлинного очевидца.
  36. ↑ Жерар Воссий (Opera, том V, стр.80 и de Idololatria, кн. 1, гл. 29) старается поддержать странное мнение отцов церкви, что патриарху Иосифу поклонялись в Египте так же, как быку Апису и богу Серапису.
  37. ↑ Origo dei nondum nostris celebrata. Aegyptiorum antistites sic memorant, etc. Тацит, Истор., IV, 83. Греки, посещавшие Египет, также не были знакомы с этим новым божеством.
  38. ↑ Макробий, Saturnal, кн.1, гл.7. Этот факт служит очевидным доказательством его иностранного происхождения.
  39. ↑ В Риме Изида и Серапис были соединены в одном и том же храме. Первенство, предоставленное царице, по-видимому, служит указанием на неравенство ее союза с понтийским иноземцем. Но превосходство женского пола было в Египте и гражданским и религиозным установлением (Диодор Сицил., том 1, кн. 1, стр.31, изд. Весселинга), и такой же порядок соблюдается в трактате Плутарха об Изиде и Озирисе, которого он отождествляет с Сераписом.
  40. ↑ Аммиан (XXII, 16). Expositio totius Mundi (стр. 8, в Geograph. Minor. Гудсона, том III) и Руфин (кн.2, гл.22) превозносят Serapeum как одно из чудес света.
  41. ↑ См. Memoires de IAcad. des Inscriptions, том IX, стр.397-416. Старая библиотека Птолемеев вся сгорела во время экспедиции Цезаря против Александрии. Марк Антоний отдал всю Пергамскую Коллекцию (двести тысяч томов) Клеопатре в основание новой Александрийской библиотеки.
  42. ↑ Либаний (pro Tempiis, стр.21) неблагоразумно раздражает своих христианских повелителей этим оскорбительным замечанием.
  43. ↑ Мы можем делать выбор между годом, на который указывает Марцеллин (389), и тем, на который указывает Проспер (391). Тильемон предпочитает (Hist, des Empereurs, том V, стр.310-756) первое из этих указаний, а Пажи второе. (Клинтон (F.R. 1, 522) называет 390 год. — Издат.)
  44. ↑ Тильемон Mem.Eccles. том XI, стр.441-500. Двусмысленное положение Феофила, — который, в качестве друга Иеронима был святой, а в качестве недруга Златоуста был дьявол, — придает его отзывам нечто вроде беспристрастия; однако в общем выводе весы склоняются не на его сторону. (Некоторые из церковных писателей опасались, что, выставляя Феофила в его настоящем свете, они уронят кредит Иеронима. Даже Мозгейм заботился о его репутации и почти ничего не сообщает о нем, кроме рассказа о его походе против отряда бродячих монахов, впавших в некоторые еретические мнения из уважения к Оригену. Впрочем, его английский переводчик говорит в подстрочном примечании, что Феофил был «человек энергический, деятельный и отважный, но при этом был коварен, неразборчив на средства, хитер и честолюбив». Неандер всех добросовестнее в своем отзыве; он говорит (Ист. Христ., ч. З, стр.108), что «это был человек совершенно светский, что он не питал большого или сердечного участия к религии Христа и что его система управления его епархией нисколько не была рассчитана на то, чтобы созидать храм Божий в сердцах людей». — Издат.)
  45. ↑ Ларднер (Языческие Свидетельства, 4.IV, стр.411) цитирует прекрасный отрывок из произведений Свидаса или, скорей, из произведений Дамасия; там благочестивый и добродетельный Олимпий выставлен не воином, а пророком.
  46. ↑ Nos vidimus librorum, quibus direprts, exinanita ea a nostris hominibus, nostris temporibus memorant (Орозий, кн.6, гл.15, стр.421, изд. Гаверкампа). Хотя Орозий был ханжа и любил споры, он, по-видимому, краснеет от стыда при виде такого опустошения. (Через двести сорок лет после этих событий научные сокровища Александрии были истреблены другим варваром. Но те, которые считают произведенное сарацинами опустошение за одну из причин наступивших вслед затем «веков мрака», умалчивают об опустошении, которое было ранее того произведено псевдохристианским епископом. — Издат.)
  47. ↑ Евнапий, в жизнеописании Антонина и Эдесия, выражает свое отвращение к святотатственному хищничеству Феофила. Тильемон (Mem. Eccles., том XIII, стр.453) цитирует послание Исидора Пелусио-та, который упрекает епископа в идолопоклонническом поклонении золоту, auri sacra fames.
  48. ↑ Руфин говорит об одном жреце Сатурна, который, разыгрывая роль одного из языческих богов, обращался фамильярно с несколькими знатными благочестивыми дамами; но он выдал сам себя в момент страстного увлечения, не будучи в состоянии изменять тон своего голоса. Достоверный и беспристрастный рассказ Эсхина (см. Бэйля Dictionnaire Critique, Scamandre) и приключения Мунда (Иосиф, Antiquitat. Judaic, кн.18, гл. З, стр.877, изд. Гаверкампа) могут служить доказательством того, что такие любовные мошенничества часто совершались с успехом.
  49. ↑ См.изображения Сераписа у Монфокона (том 2, стр.297); но описание Макробия (Saturnal. кн.1, гл.20) более живописно и более удовлетворительно.
  50. ↑ Sed fortes tremuere manus, motique verenda Majestate loci, si robora sacra ferirent In sua credebant redituras membra secures. (Лукан, IN, 429). «Правда ли, — спросил Август у одного итальянского ветерана, у которого он ужинал, — что тот человек, который нанес первый удар золотой статуе Анаитиды, тотчас лишился зрения и жизни?» — «Это был я, — отвечал ветеран, хорошо сохранивший зрение, — и вы теперь ужинаете, сидя на одной из ног богини» (Плиний, Нат. Ист., XXXIII,24).
  51. ↑ История реформации представляет много примеров внезапных переходов от суеверия к презрению. (Когда Бонифаций срубил «Громовый Дуб» германских язычников, произошла такая же сцена. Неандер. Ист. Христ., ч. З, стр.109. — Издат.)
  52. ↑ Созомен, кн.7, гл.20. Я несколько увеличил этот размер. Тот же размер наводнения и, стало быть, та же величина локтя существовали без изменения со времен Геродота. См. Фрерэ в Mem. de Г Academie des Inscriptions, том XVI, стр. 344—353. Смешанные произведения Грива (Greave), ч.1, стр.233. Египетский локоть равняется почти двадцати двум дюймам на английскую меру. (Докт. Лепсий открыл в июле 1843 г. на одном утесе подле Семнэ надпись, которая доказывает, что Нил «с лишком четыре тысячи лет тому назад подымался с лишком на двадцать четыре фута выше, чем теперь». (Письма из Египта и пр., стр.239, изд. Бона). См. также замечания Л.Горнера касательно этого открытия и возражение докт. Лепсия (ib., стр.530). Этот факт очень важен и, по-видимому, служит доказательством постепенного понижения уровня Средиземного моря, в которое Нил вливает свои воды. (См. 1 ч. этой Истории, стр. 287, Примеч. и «Картины Природы» Гумбольдта, стр.264, изд. Бона. — Издат)
  53. ↑ Либаний (Pro Tempiis. стр. 15-17) вступается за них с мягкостью и вкрадчивостью ритора. С древнейших времен такие празднества вносили оживление в жизнь поселян, а из празднеств в честь Бахуса (Georgic, II, 380) возник в Афинах театр. См. Годефруа, ad. loc. Liban. и Код. Феодос, том VI, стр.284. (При всех своих нелепостях древнее язычество имело то достоинство, что оно было веселой религией. Его обряды перемешивались с пением, танцами и пирами, и на некоторых из жрецов не лежало никаких других обязанностей, кроме обязанности руководить этими удовольствиями. Жертвоприношения служили прелюдией к тому, что накрывались длинные столы и все садились за пир или по случаю какой-нибудь публичной радости, или благодаря гостеприимству частных людей. Когда Гораций пригласил римлян отпраздновать победу при Акции (Carm. 1, 37), это празднование заключалось в танцах и пиршествах внутри храмов; когда он пригласил Мецената справить вместе с ним поминки о том дне, когда он спасся от упавшего на него дерева (Carm. Ill, 8), был приготовлен алтарь из дерна для курения ладана и для принесения в жертву белой козы; такой же алтарь (Carm. IV, 11), обвитый гирляндами, был приготовлен для принесения в жертву ягненка, когда он пригласил Филлиса отпраздновать вместе с ним день рождения его патрона. Таким образом, совершение жертвоприношений поддерживало привязанность древних народов к их языческому богослужению даже после того, как вполне обнаружилась неспособность этой религии удовлетворять новым требованиям времени. Это было в особенности заметно на деревенском населении. И причиной этого было не столько вошедшее в пословицу отвращение его к нововведениям, не столько вытекавшее из его рабского состояния отсутствие образования, сколько желание сохранить свои «деревенские праздники», которые справлялись не иначе как вместе с богослужением в храмах. В своей уединенной домашней жизни оно было лишено тех развлечений, которые городской житель находил в цирках и различных играх и зрелищах, а потому оно еще более ценило то, что доставляло ему отдых от труда и развлечение. Благодаря этим добавочным удовольствиям и благодаря доходам, которые оно доставляло многим лицам, совершение жертвоприношений поддерживало существование суеверий, но не в этом заключалась его жизненная сила. Пока оно поддерживалось получаемым от государства содержанием и обладанием освященными землями, оно никогда не нуждалось в жрецах, которые придавали бы ему приличный внешний вид и собирали бы у подножия идолов их поклонников. Смертельный удар был нанесен этому обыкновению тем, что была прекращена выдача из казны содержания, и тем, что были отобраны освященные земли. — Издат.)
  54. ↑ Гонорий не запрещал этих деревенских праздников. (A.D. 399). «Absque ullo sacrificio, atque ulla superstitione damnabill». Но через девять лет после того он нашел нужным возобновить и строго исполнять это запрещение (Код. Феодос. кн. 16, тит. 10, зак. 17, 19).
  55. ↑ Код. Феодос, кн. 16, тит. 10, зак.12. Жортен (Примеч. к Церк. Ист., 4.IV, стр.134) с приличной строгостью порицает и слог и содержание этого тиранического закона.
  56. ↑ Такое обвинение не должно быть возводимо опрометчиво; но оно подтверждается авторитетом Августина, который обращается к донатистам со следующими словами: «Quis nostrum, quis vestrum non iaudat leges ab imperatoribus datas adversus sacrificia paganorum? Et certe longe ibi poena severior constltuta est; iilius quippe impietatis capitale supplicium est». Epist. 93, N 10; цитировано ле-Клерком (Bibliotheque Choisie, том VIII, стр.277), который присовокупляет некоторые основательные замечания о религиозной нетерпимости торжествующих христиан.
  57. ↑ Орозий, кн.7, гл.28, стр.537. Августин (Ennarat. in Psalm. CXL, apud Ларднер, «Языческие Свидетельства», 4.IV, стр.458) издевается над их трусостью. «Quis eorum comprehensus est in sacrificio (cum his legibus Ista prohiberentur) et non negavlt?»
  58. ↑ Либаний (Pro Tempiis, стр. 17, 18) говорит без порицаний об этой лицемерной покорности как о театральном представлении.
  59. ↑ Либаний в заключение своей апологии (стр.32) объявляет императору, что если он не даст положительного приказания разрушать языческие храмы, то владельцы их сами будут защищать и свои права и законы.
  60. ↑ Павлин, in Vit. Ambros., гл.26; Августин, de Civitat. Dei, кн. 5, гл.26. Феодорит, кн.5, гл.24.
  61. ↑ Либаний указывает, в какой форме Феодосий мог бы издать эдикт о гонении (Pro Tempiis, стр.32): это была опрометчивая шутка, а попытка была бы опасна. Иные монархи последовали бы его совету.
  62. ↑ Denique pro mentis terrestribus aequa rependens Munera, sacricolis summos impertit honores Ipse magistratum tibi consulis, ipse tribunal Contulit. Пруденц. in Symmach. 1, 617 и сл. (Здесь будет кстати напомнить читателю о сомнениях, высказанных Неандером касательно ссылки Симмаха. Он не только был консулом в 391 г., но также был, в различные периоды своей жизни, городским префектом, корректором в Лукании и Брутии, проконсулом в Африке и занимал сверх того некоторые другие должности, о которых упоминается в одной надписи, сделанной его сыном (Клинт. F.R. 1, 523). — Издат.)
  63. ↑ Либаний (Pro Tempiis, стр. 32) гордится тем, что Феодосий оказывал такое отличие человеку, который даже в его присутствии стал бы клясться Юпитером. Но это присутствие, как кажется, было не более как риторической фигурой.
  64. ↑ Зосим, который сам себя называл комитом и экс-адвокатом казначейства, поносит в пристрастных и непристойных выражениях христианских монархов и даже отца своего государя. Это произведение, должно быть, тайно ходило по рукам, так как оно не подвергалось нападкам со стороны церковных историков до Евагрия (кн. 3, гл.40-42), жившего в конце шестого столетия.
  65. ↑ Однако африканские язычники жаловались на то, что в то время они не могли не стесняясь возражать на сочинение Августина, и сам Августин (V, 26) не опровергает этого обвинения.
  66. ↑ Испанские мавры, в течение более ста лет втайне сохранявшие магометанскую религию под тиранией инквизиции, пользовались кораном и исключительным употреблением арабского языка. См. у Геддеса (Смешанные произведения, ч.1, стр. 1-198) интересное и добросовестное описание их изгнания.
  67. ↑ Paganos gui supersunt, guanguam jam nullos esse credames, etc Код. Феодос, кн. 16, тит. 10, зак. 22, год 423 по Р. Х. Младший Феодосий впоследствии сознавался, что его мнение было в некоторой степени преждевременным.
  68. ↑ См. Евнапия в жизнеописании софиста Эдезия; а в жизнеописании Евстафия он предсказывает гибель язычества, kai ti myfoides, kai haeides skotos tyrannesei ta epi qes kallista.
  69. ↑ Кай (apud. Euseb. Hist. Eccles., кн. 2, гл.25), — римский пресвитер, живший во времена Зефирина, в 202—219, — свидетельствует ранее всех других об этих суеверных обыкновениях.
  70. ↑ Златоуст. «Quod Christus sit Deus»; том 1, нов. изд. N 9. Я обязан этой цитатой пастырскому посланию Бонифация XIV по поводу юбилея 1750 года. См.интересные и занимательные письма г-на Шэ (Chais), том 3.
  71. ↑ Male facit ergo Romanus episcopus? qui, super mortuorum hominum, Petri et Pauli, secundum nos, ossa veneranda… offert Domino sacrificia, et tumulos eorum, Christi arbitratur altaria (Иероним, том ll, advers. Vigilant, стр.153).
  72. ↑ Иероним (том II, стр.122) свидетельствует об этих перенесениях мощей, оставленных без внимания церковными историками. Страдания св. Андрея в Патрах описаны в послании ахайского духовенства; Бароний (Annal. Eccles. A.D. 60, N 34) допускает достоверность этого послания, а Тильемон отвергает ее. Св. Андрей был признан духовным основателем Константинополя (Mem. Eccles., том 1, стр.321-322, 588—594).
  73. ↑ Иероним (том II, стр.122) высокопарно описывает перенесение останков Самуила, о котором упоминают все хроники того времени.
  74. ↑ Пресвитер Вигилянций — этот протестант того времени — с энергией, хотя и безуспешно, протестовал против монашеских суеверий, против мощей, против святых, против постов и пр.; за это Иероним сравнивал его с Гидрой, с Цербером, с центаврами и пр. и считал его за орган демона (том II, стр.120-126). Кто познакомится с полемикой, которая велась между св. Иеронимом и Вигилянцием, и прочтет рассказ св. Августина о чудесах св. Стефана, тот скоро составит себе ясное понятие о духе отцов церкви.(Эта полемика заслуживает особого внимания, так как она служит иллюстрацией для самых характеристических особенностей того времени и для некоторых других интересных фактов. Вигилянций провинился в смертном грехе, потому что не разделял мнений Иеронима о безбрачии духовенства, о некоторых пунктах церковного благочиния и о тех предметах, о которых упоминает Гиббон. За это этот еретик был выставлен в самом черном цвете, какой только может быть придуман изобретательностью полемизаторов. Хотя он занимал в ту пору духовную должность в Испании, он был родом из Конвен — галльского округа, находившегося у подножия Пиренеев и носящего в настоящее время название Cominges. Существовало предание, что Помпей, возвращаясь из своего успешного похода в Испанию, водворил на этом месте колонию из своих пленников и дал ей упомянутое латинское название. Юлий Цезарь (De Bell. Civ., кн. З, гл.17) сделал неясный намек на договор, заключенный с какими-то необузданными бандитами, которые жили в пустынных местах среди Пиренеев. В горячности полемического азарта Иероним воспользовался этими фактами для яростного нападения на своего противника: «Вигилянций достоин своего происхождения от сборища негодяев, которых Кн. Помпей поселил в Пиренейских горах, возвращаясь для празднования завоевания Испании, и которых он собрал в один город, получивший от него название Convenae» (Иерон. adv. Vig., том 1, стр.589). Это словоизвержение разгневавшегося святого было принято нашими классическими критиками, и между прочими Удендорпом и Анвиллем, за основательное историческое удостоверение такого факта, который был незнаком прежним писателям. Ни Страбон, ни Плиний ничего не слыхали о таком происхождении Конвен. Первый из них собрал и записал все бывшие в ходу предания о ранней истории племен и городов; но об этом предмете он не говорит ни слова. Впрочем, он употребил одно выражение, которое, как кажется, может объяснить нам настоящее происхождение названия Конвен, так как он, вероятно, путешествовал по той стране. Он называет этот город (кн.4) ton Konouenon synkeydon; его Издатели и комментаторы не знали, как объяснить это выражение, и предлагали сделать в нем некоторые изменения. Оно означает confluvium, слияние вод. В той местности очень много потоков, которые сбегают с высот Пиренеев и соединяются, образуя исток Гаронны. Целларий (том 1, стр.145) упоминает об Aquae Convenarum и о потоках, которые образуются в этой местности. Поэтому не следовало полагаться на те обманчивые доводы, на которые ссылался Иероним для удовлетворения своей злобы; латинское название Couvenae и французское — Cominges, очевидно, были извращением слов Coman или Covan, которыми кельтские жители обозначили в той стране слияние вод. Их язык дал название и той реке, которая образовалась из этого слияния, так как Гаронна по-ихнему Garwan (см. Gailic Dictionary Армстронга), то есть бурливые воды, которые так живо и характеристично описаны Помпонием Мелой (кн. 3, гл.20. — Издат.).
  75. ↑ Бособр (Hist du Manicheisme, том li, стр.648) придал мирское значение благочестивому замечанию смирнского духовенства, которое тщательно сохраняло мощи мученика св. Поликарпа.
  76. ↑ Мартин Турский (см. его «Жизнеописание», написанное Сульпицием Севером, гл.8) вырвал это сознание из уст мертвого человека. Можно допустить, что ошибка была естественна, а ее открытие приписывают чуду. Но что из двух должно было случаться чаще?
  77. ↑ Лукиан написал на греческом языке свой оригинальный рассказ, который был переведен Авитом и издан Баронием (Annal Eccles. A.D. 415, N 7-16). Бенедектинские издатели сочинений св. Августина поместили в конце сочинения «О граде Божием» два различных текста с множеством вариантов. Ложь всегда отличается неясностью и непоследовательностью. Самые неправдоподобные части этой легенды были сглажены и смягчены Тильемоном (Mem Eccles. том II, стр.9 и сл.).
  78. ↑ Налитая в склянку кровь св. Стефана ежегодно делалась жидкой в Неаполе, пока не была заменена кровью св. Януария (Рюинар, Hist. Persecut Vandal., стр.529).
  79. ↑ Августин написал двадцать две части своего сочинения «О граде Божием» в течение тринадцати лет, с 413 по 426 г. (Тильемон, Mem. Eccles., том XIV, стр.608 и сл.). Его ученость часто заимствована у других, а его аргументы большею частию принадлежат ему самому; но в целом его сочинение имеет достоинство великолепно задуманного плана, который исполнен с энергией и не без таланта. (Клинтон доказывает, что Августин был занят этим сочинением в течение семнадцати лет, с 411 по 428 год. См. F.H.I., стр.291; F.R.I., стр.465. — Из да т.)
  80. ↑ См. «О Граде Божием» Августина, кн. 22, гл.22 и Приложение, заключающее две книги о чудесах св. Стефана и написанное епископом Узалиса Эводием. Фрекульф (apud Баснаж Hist des Juifs, том VIII, стр.249) сохранил следующую галльскую или испанскую поговорку: «Кто будет уверять, что читал о всех чудесах св. Стефана, тот солжет».
  81. ↑ Бурнэ (de Statu Mortuorum, стр.56-84) собрал мнения тех отцов церкви, которые утверждали, что человеческая душа спит или покоится до дня последнего суда. Затем он указывает (стр.91 и сл.), какие могли бы произойти неудобства, если бы она пользовалась более деятельным и более сознательным существованием.
  82. ↑ Вигилянций помещал души пророков и мучеников или в лоне Авраама (in loco refrigerii), или под алтарем Божиим. Nec posse suis tumulis et ubi voluerunt adesse praesentes. Но Иероним (том II, стр.122) сурово порицает это богохульство. Tu Deo leges pones? Ти apostolis vincula injicies, ut usque ad diem judicii teneantur custodia, nec sint cum Domino suo; de quibus scriptum est, Sequuntur Agnum quocunque vadit. Si Agnus ubique, ergo, et hi qui cum Agno sunt, ubique esse credendi sunt. Et cum diabolus et daemones toto vagentur in orbe, etc.
  83. ↑ Флери, Discours surlHist. Ecclesiastique, III, стр.80.
  84. ↑ На острове Минорке мощи св. Стефана обратили в христианство, в течение одной недели, пятьсот сорок жидов, впрочем, при помощи некоторых благотворных строгостей, как-то: сожжение синагоги, изгнание упорных неверующих в горы, где им приходилось умирать с голоду, и пр. См. подлинное письмо Севера, бывшего епископом Минорки (ad calcem St. Augustin. de Civ.Dei) и основательное замечание Баснажа (том VIII, стр.245-251).
  85. ↑ Юм (Essays, ч.2, стр.434), как настоящий философ, обращает внимание на натуральный прилив и отлив политеизма и деизма. (Такие переходы нельзя назвать натуральными движениями человеческого ума. Его стремление всегда вперед; если же он приостанавливается или отступает назад, то это всегда бывает результатом внешнего давления. Хотя бы он некоторое время и противился этому давлению безуспешно, он в конце концов все-таки одержит верх. — Издат)
  86. ↑ ДОбинье (см. его собственные «Мемуары», стр. 156—160) чистосердечно предлагал, с одобрения протестантского духовенства, принять за руководство верования первых четырех столетий. Кардинал Дю-Перрон выторговал еще сорок лет, на которые противная сторона имела неблагоразумие согласиться. Однако ни та ни другая сторона не могла бы удовольствоваться этой нелепой сделкой.
  87. ↑ Способ поклонения, которого держались и которому поучали Тертуллиан, Лактанций, Арнобий и др., до такой степени чист и духовен, что их декламации против язычников иногда затрагивали священные обряды иудеев.
  88. ↑ Манихей Фавст обвиняет католиков в идолопоклонстве: «Vertltls idola in martyres… quos votis similibus colitis». Бособр (Hist. Critique du Manicheisme, том II, стр.629-700), который, будучи протестантом, был вместе с тем философом, описал с беспристрастием и знанием дела введение христианского идолопоклонства в четвертом и пятом столетиях.
  89. ↑ От Японии до Мексики повсюду встречаются одни и те же суеверия, которые не могли быть результатом подражания. Варбуртон схватился за эту мысль, но исказил ее, сделав ее слишком всеобщей и безусловной (Divine Legation, 4.IV, стр.126 и сл.).
  90. ↑ Подражание язычеству служит сюжетом для интересного письма, написанного докт. Миддлтоном из Рима. Возражения Варбуртона заставили его связать (стр. 120—132) историю обеих религий и доказать древность христианской копии. (Порабощение ума, к которому стремилась церковная иерархия в течение трех столетий, начинает теперь быстро обнаруживать свои неизбежные последствия. Такие грубые заблуждения и такие бесстыдные обманы были возможны только там, где отсутствие образования и тупоумное невежество подготовили к ним расслабленные умы. Это были заклепки и болты той пагубной цели, с помощью которой руководившееся мирскими целями духовенство влекло порабощенные умы в варварство, из которого они старались выйти в течение восемнадцати столетий. Нибур имел полное основание сказать в заключение своего обзора наук и искусств во времена Феодосия (Лекции, ч. З, стр.327): «Невежество и равнодушие к литературе все более и более усиливались в среде высших классов общества, а воспоминания о старых временах совершенно утратились». Вот почему целое поколение было воспитано в таком повиновении своим поработителем, в таком умственном бессилии и в такой беспомощности, что оказалось неспособным защищать свою родину и самих себя и смиренно преклонилось перед суровыми, грубыми, но мужественными врагами. Не следует позабывать, что все это происходило задолго до вторжения тех необразованных народов, которых неосновательно выдавали за виновников мрака, в который человечество погрузилось на следующие тысячу лет. — Издат)


Это произведение перешло в общественное достояние в России согласно ст. 1281 ГК РФ, и в странах, где срок охраны авторского права действует на протяжении жизни автора плюс 70 лет или менее.

Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода.

Источник — https://ru.wikisource.org/w/index.php?title=История_упадка_и_разрушения_Римской_империи_(Гиббон;_Неведомский)/Глава_XXVIII&oldid=5034431