Глава XXXVII[править]
Неразрывная связь между делами мирскими и церковными уже заставила меня рассказать, как распространялось христианство, каким оно подвергалось гонениям, как оно упрочилось, какие происходили в его среде раздоры, как оно окончательно восторжествовало, и, наконец, как его характер стал мало-помалу извращаться. Но я намеренно откладывал описание двух религиозных событий, представляющих большой интерес при изучении человеческой натуры и игравших важную роль в упадке и разрушении Римской империи: I. Введения монашества[1] и II. Обращения северных варваров в христианство. I. Среди благоденствия и внутреннего спокойствия возникло различие между обыкновенными христианами и христианами отшельниками.[2] Неточное и неполное исполнение требований религии удовлетворяло совесть большинства. Монарх и чиновник, воин и купец, согласовали свое религиозное рвение и свою слепую веру с требованиями своей профессии, с погоней за своими личными выгодами и с удовлетворением своих страстей; но аскеты, руководствовавшиеся и злоупотреблявшие суровыми евангельскими правилами, вдохновлялись тем диким энтузиазмом, который выдает людей за преступников, а Бога за тирана. Они совершенно отказывались от деловых занятий и светских удовольствий, не употребляли ни вина, ни мяса, не вступали в браки, мучили свое тело, заглушали всякое чувство привязанности к другим людям и обрекали себя на нищенское существование в надежде, что купят этой ценой вечное блаженство. В царствование Константина аскеты, чтобы не иметь никакого дела с этим миром, полным нечестия и разврата, или жили в постоянном одиночестве, или вступали в религиозные общества. Подобно первым иерусалимским христианам, [3] они отказывались от пользования или от обладания своими мирскими богатствами, основывали правильно организованные общины из лиц одного пола и одинаковых наклонностей и принимали названия пустынников, монахов и отшельников, обозначавшие их удаление в естественную или искусственно созданную пустыню. Они скоро снискали уважение того мира, который презирали, и самые горячие похвалы стали сыпаться на эту «божественную философию», [4] превзошедшую, без помощи учености и разума, все добытые с таким трудом правила нравственности, которым поучали в греческих школах. Действительно, монахи могли бы состязаться со стоиками в презрении к богатствам, к физическим страданиям и к смерти; молчаливая покорность пифагорейцев снова ожила в правилах их рабской дисциплины, и они так же решительно, как циники, пренебрегали общественными обычаями и приличиями. Но приверженцы этой божественной философии старались подражать более чистому и более совершенному образцу. Они шли по стопам пророков, удалявшихся в пустыню, [5] и стали жить такой же благочестивой и созерцательной жизнью, какой жили эссены (эссены, ессеи — иудейская секта, сведения о которой сохранились у авторов I в . н. э. — Иосифа Флавия (Иудейская война. II, 8, 2-13), Плиния Старшего (Естеств. история. V, 15, 17, 73), Филона Александрийского. Эссены жили уединенно, образуя замкнутые общины, в которых не было женщин, поскольку ессеи отвергали плотскую любовь, был обязательным физический труд. Эссены осуждали рабство, у них, как правило, не было частной собственности, в некоторых общинах запрещалась торговля, не употреблялись деньги) в Палестине и в Египте. При философском складе своего ума Плиний был поражен и удивлен, когда узнал о существовании отшельников, которые жили среди пальмовых деревьев подле Чермного (Красного) моря, обходились без денег, размножались без жен и которым отвращение к жизни и дела покаяния постоянно доставляли новых добровольных пришельцев.[6] Плодовитый прародитель суеверий — Египет представил первый пример монашеской жизни. Уроженец Нижней Фиваиды, совершенно необразованный[7] юноша Антоний, [8] разделил свое наследственное имение между бедными, [9] покинул свое семейство и родительский дом и подверг себя монашескому покаянию с оригинальным и неустрашимым фанатизмом. После продолжительного и мучительного искуса среди гробниц и развалин одной башни он смело проник в глубь степи на три дня пути к востоку от Нила, выбрал уединенное место, представлявшее те выгоды, что там можно было находить и тень, и воду, и окончательно поселился на горе Колзиме неподалеку от Чермного моря, где был впоследствии основан монастырь, который до сих пор носит имя и увековечивает славу святого.[10] Любознательное благочестие христиан преследовало его внутрь пустыни, [11] а когда он был вынужден показаться в Александрии, он поддержал свою репутацию со скромностью и с достоинством. Он пользовался дружбой Афанасия, учение которого одобрял, и, несмотря на то что был простой египетский крестьянин, почтительно отклонил почтительное приглашение императора Константина. Этот почтенный патриарх (Антоний дожил до ста пяти лет) мог собственными глазами видеть в своей старости, как многочисленно потомство, вскормленное его личным примером и его наставлениями. Плодовитые колонии монахов быстро размножались в песчаных степях Ливии, на утесах Фиваиды и в городах, лежавших неподалеку от Нила. К югу от Александрии, на горе Нитрия и в прилегавшей к ней пустыне, жили пять тысяч отшельников, и до сих пор еще путешественник может видеть развалины пятидесяти монастырей, которые были основаны на этой бесплодной почве последователями Антония.[12] В Верхней Фиваиде, необитаемый остров Табенн[13] был занят Пахомием и тысячью четырьмястами монахами. Этот святой настоятель основал один за другим девять мужских монастырей и один женский, а в праздник Пасхи там иногда собиралось до пятидесяти тысяч благочестивых посетителей, которые подчинялись установленным им ангельским правилам церковного благочиния.[14] Великолепный и многолюдный город Оксиринх, бывший центром христианского православия, посвятил свои храмы, публичные здания и даже городские стены на благочестивые и благотворительные цели, а местный епископ, имевший в своем распоряжении двенадцать церквей, насчитывал десять тысяч женщин и двадцать тысяч мужчин, посвятивших себя монашеской профессии.[15] Гордившиеся этим чудесным переворотом египтяне надеялись и были готовы верить, что число монахов равнялось числу остального населения, [16] а их потомство могло повторять поговорку, которая первоначально относилась к священным животным той же страны, — что в Египте менее трудно встретить бога, чем встретить человека. Афанасий познакомил Рим с монашеской жизнью и в теории, и на практике, и последователи Антония, сопровождавшие своего первосвятителя до священного порога Ватикана, открыли там преподавание этой новой философии. Странная и дикая наружность этих египтян сначала внушала отвращение и презрение, а в конце концов вызвала сочувствие и усердное подражание. Сенаторы и в особенности матроны стали превращать свои дворцы и виллы в священные обители, а монастыри, построенные на развалинах древних языческих храмов и посреди римского форума, [17] совершенно затмили скромное учреждение шести весталок. Увлеченный примером Антония, сирийский юноша Иларион[18] избрал для своего мрачного уединения песчаную отмель промеж моря и болота, милях в семи от Газы. Суровая епитимья, которой он подчинял себя в течение сорока восьми лет, доставила ему множество восторженных приверженцев, и всякий раз, как этот святой человек посещал многочисленные палестинские монастыри, его сопровождала свита из двух или трех тысяч отшельников. Св. Василий[19] сделал свое имя бессмертным в истории восточного монашества. Будучи одарен умом, который был знаком с афинской ученостью и афинским красноречием, и отличаясь таким честолюбием, которого не могла удовлетворять должность кесарийского архиепископа, св. Василий удалился в одну из диких пустынь Понта и соблаговолил в течение некоторого времени руководить колониями набожных людей, которые он рассеял в значительном числе вдоль берегов Черного моря. На западе Мартин Турский[20] — солдат, пустынник, епископ и святой — основал галльские монастыри; его тело сопровождали до могилы две тысячи последователей, а красноречивый автор его жизнеописания утверждает, что степи Фиваиды, несмотря на более благоприятные климатические условия, никогда не видели столь доблестного поборника христианства. Размножение монахов было не менее быстро и повсеместно, чем размножение христиан. В каждой провинции и с течением времени в каждом городе Римской империи появились они толпами, постоянно увеличивавшимися числом; эти пустынники избрали местом своей добровольной ссылки мрачные и бесплодные островки Тосканского моря, начиная с Леринских и кончая Липарскими. Удобные и постоянные морские и сухопутные сообщения поддерживали связь между римскими провинциями, и на жизни Илариона видно, с какой легкостью бедный палестинский отшельник мог перебраться через Египет, отплыть в Сицилию, спастись бегством в Эпир и, наконец, поселиться на острове Кипре.[21] Латинские христиане заимствовали от Рима свои религиозные учреждения. Посещавшие Иерусалим пилигримы строго придерживались в самых отдаленных странах образца монашеской жизни. Последователи Антония проникли за тропики во все части Эфиопии, где исповедовалось христианство.[22] Банхорский монастырь[23] во Флинтшире, служивший приютом почти для двух тысяч монахов, выслал многочисленных поселенцев к ирландским варварам, [24] а один из Гебридских островов, Иона, расчищенный под пашню ирландскими монахами, озарил северные страны смешанными лучами знания и суеверия.[25] Эти отрекшиеся от общественной жизни несчастные действовали под влиянием мрачного и неукротимого духа суеверий. Их настойчивость поддерживалась примером миллионов людей обоего пола, всех возрастов и всякого звания, и каждый из вступавших в монашество новообращенный был убежден, что он вступает на тот трудный тернистый путь, который ведет к вечному блаженству.[26] Но влияние этих религиозных побуждений видоизменялось сообразно с характером и положением верующих; иногда оно подчинялось голосу рассудка, иногда совершенно заглушалось страстями; всего легче оно овладело слабыми умами детей и женщин; оно усиливалось от тайных угрызений совести и случайных несчастий и находило некоторое содействие в мирских расчетах, внушаемых тщеславием и личными интересами. Было весьма естественно предполагать, что благочестивые и смиренные монахи, отказавшиеся от мирской суеты для спасения своей души, более всякого другого способны быть духовными руководителями христиан. Отшельников стали насильно отрывать от их келий и возводить в епископское звание при громких одобрительных возгласах народной толпы; монастыри египетские, галльские и восточные сделались постоянными рассадниками святых и епископов, и честолюбцы скоро поняли, что это был самый верный путь к богатствам и почестям.[27] Популярные монахи, сознавая, что их собственное влияние зависит от репутации и успехов их сословия, усердно старались умножать число своих сотоварищей — затворников. Они втирались в знатные и богатые семьи и употребляли в дело лесть и разные приманки, чтобы приобретать таких новообращенных, которые вносили в монашескую профессию богатство и знатность. Отец с негодованием оплакивал утрату своего единственного сына; увлеченная тщеславием, легковерная девушка нарушала законы природы, а стремившаяся к воображаемому совершенству матрона отказывалась от добродетелей семейной жизни.[28] Павла, увлекшись убедительным красноречием Иеронима[29] и нечестивым титулом Божией тещи, [30] посвятила Богу девственность своей дочери Евстохии. По совету и в сопровождении своего духовного руководителя Павла покинула Рим и своего малолетнего сына, удалилась в священную Вифлеемскую деревню, основала госпиталь и четыре монастыря и приобрела своими подаяниями и своим покаянием высокое и видное положение в католической церкви. Такие редкие и знатные кающиеся выдавались за украшение той эпохи и за достойные подражания образцы; но монастыри были наполнены незнатными и презренными плебеями, [31] приобретавшими в затворничестве гораздо более того, чем они жертвовали, отрекаясь от мирских благ. Крестьяне, рабы и ремесленники меняли бедность и общее презрение на покойную и почетную профессию, в которой им приходилось выносить кажущиеся лишения, смягчавшиеся обычаями, всеобщим одобрением и тайным ослаблением дисциплины.[32] Римские подданные, которым приходилось отвечать своей личностью и состоянием за невзнос неравномерно распределенных и обременительных налогов, уклонялись этим путем от притеснений императорского правительства, а малодушное юношество предпочитало монастырское покаяние опасностям военной службы. Бежавшие при приближении варваров провинциальные жители находили там приют и пропитание; целые легионы были погребены в этих священных убежищах, и то, что служило для отдельных лиц облегчением в их страданиях, истощало силы и ресурсы империи.[33] В древности[34] поступление в монашеское звание было добровольным актом благочестия. Изменившему свои намерения фанатику грозили вечным мщением того Бога, которого он покидал; но двери монастыря оставались отворенными перед кающимися. Те монахи, которым удалось заглушить угрызения совести при помощи рассудка или страстей, могли беспрепятственно снова поступать в разряд обыкновенных людей и граждан, и даже Христовы невесты могли законно переходить в объятия простых смертных.[35] Несколько скандальных происшествий и усиливавшиеся суеверия внушили убеждение в необходимости более строгих стеснений. После достаточного испытания покорность новообращенного была обеспечена торжественной клятвой, связывавшей его на всю жизнь; а принятое им на себя пожизненное обязательство было признано неотменяемым и в силу церковных, и в силу государственных законов. Провинившегося беглеца преследовали, задерживали и возвращали в его вечную тюрьму, а вследствие вмешательства светского чиновника уничтожалась заслуга добровольной покорности, в некоторой степени смягчавшая унизительное раболепие монастырской дисциплины.[36] Во всех своих действиях, во всех своих словах и даже во всех помыслах монах обязан был сообразоваться с установленными неизменными правилами[37] или с прихотями своего настоятеля; за самый легкий проступок его наказывали позором или тюремным заключением, чрезвычайным постом или жестоким бичеванием; неповиновение, ропот и медлительность в исполнении приказаний относились к разряду самых ужасных прегрешений.[38] Слепое подчинение воле настоятеля, как бы она ни была, по-видимому, сумасбродна или даже преступна, было руководящим принципом и главной добродетелью египетских монахов, а их терпеливость нередко подвергалась самым странным испытаниям. Им приказывали сдвинуть с места громадный камень, аккуратно поливать воткнутую в землю сухую палку, так чтобы через три года она пустила ростки и расцвела, как настоящее дерево, — приказывали влезать в затопленную печь или бросать своих детей в наполненную водой глубокую яму, и многие святые или сумасшедшие обессмертили себя в истории монашества своим тупоумным и бесстрашным послушанием.[39] Умственная свобода — этот источник всех благородных и разумных стремлений — была подавлена привычкой к легковерию и к повиновению, и заразившийся рабскими пороками монах всей душой предавался верованиям и страстям своего духовного тирана. Спокойствие восточной церкви нарушалось толпами фанатиков, не знакомых ни с чувством страха, ни со здравым смыслом, ни с человеколюбием, а императорские войска со стыдом сознавались, что им казалась менее страшной борьба с самыми свирепыми варварами.[40] Фантастическая одежда монахов[41] нередко придумывалась и освящалась суеверием, но ее кажущаяся оригинальность иногда происходила от желания монахов придерживаться простого и первобытного образца, который сделался смешным вследствие перемен, происшедших в манере одеваться. Основатель Ордена Бенедиктинцев решительно отвергал всякую мысль о выборе или предпочтении и благоразумно советовал своим последователям держаться грубой и простой манеры одеваться, какая была в обычаях той страны, где им приходилось жить.[42] В древности монахи меняли свои одежды сообразно с климатом и с образом жизни и были совершенно равнодушны к тому, что надеть — овчину ли египетского крестьянина или плащ греческого философа. В Египте они позволяли себе носить белье, которое было дешевым продуктом местного производства, но на Западе они отказывались от такого дорогого предмета чужеземной роскоши.[43] Монахи имели обыкновение обрезывать или сбривать волосы на голове; они закрывали лица капюшоном, для того чтобы их глаза не вовлекали их в соблазн, только в сильный зимний холод носили обувь и при своей медленной нерешительной походке опирались на длинную палку. Вид настоящего отшельника внушал отвращение и омерзение: все, что возбуждало в людях неприятное ощущение, считалось приятным для Бога, а ангельский Табеннский устав осуждал благотворное обыкновение обмывать тело водой и мазать его маслом.[44] Самые суровые монахи спали на земле, на грубой рогоже или на жесткой постели, и одна и та же связка пальмовых листьев служила для них днем скамьей, а ночью подушкой. Их кельи были сначала низенькие и тесные лачуги из самых непрочных материалов; благодаря тому, что они строились в одну линию, из них составлялись улицы и большие селения, заключавшие в своих стенах церковь, госпиталь, иногда библиотеку, необходимые службы, сад и родник или резервуар свежей воды. От тридцати до сорока монахов составляли семью, жившую по своим особым правилам дисциплины и воздержания, а большие египетские монастыри состояли из тридцати или сорока таких семей. Удовольствие и преступление были синонимами на языке монахов, и они убедились на собственном опыте, что строгие посты и воздержанность всего лучше предохраняют от грязных плотских похотей.[45] Установленные ими правила воздержания не были неизменными и не всегда исполнялись на практике: радостному празднованию Троицына дня служили противовесом чрезвычайные лишения, которым монахи подвергали себя во время великого поста; в новых монастырях усердие мало-помалу ослабевало, а прожорливые галлы не были в состоянии подражать выносливости и воздержанности египтян.[46] Последователи Антония и Пахомия довольствовались ежедневно[47] двенадцатью унциями хлеба или, вернее, сухарей, [48] которые они разделяли на два раза — на обед и на ужин. Считалось похвальным и почти обязательным воздерживаться от вареных овощей, которые подавались в монастырской столовой; но снисходительный настоятель иногда позволял им есть сыр, фрукты, салат и мелкую рыбу, которую добывали в Ниле и сушили.[49] Мало-помалу было допущено употребление в пищу морской и речной рыбы; но употребление в пищу мяса долго дозволялось лишь больным и путешественникам, а когда оно было введено в менее взыскательных европейских монастырях, вместе с тем было установлено странное различие, что дикая и домашняя птица менее нечестива, чем живущие в полях более крупные животные. Вода была чистым и невинным напитком первых монахов, и основатель Бенедиктинского ордена сожалел о том, что невоздержанность его времени заставила его разрешить каждому монаху полпинты вина в день.[50] Такую скромную порцию легко доставляли итальянские виноградники, а когда его победоносные последователи перешли за Альпы, за Рейн и за Балтийское море, они потребовали, взамен вина, соразмерного количества крепкого пива или меда. Люди, желавшие жить по евангельскому образцу нищеты, отвергали при самом вступлении в общину понятие и даже название всякой отдельной или исключительной собственности.[51] Монахи жили трудом своих рук; на них возлагали обязанность работать, потому что считали труд за исполнение епитимьи, за полезное физическое упражнение и вместе с тем за самый похвальный способ добывать свое ежедневное пропитание.[52] Их руками тщательно возделывались сады и поля, расчищенные ими из-под лесов и болот. Они без отвращения исполняли низкие обязанности рабов и слуг, а в больших монастырях занимались различными ремеслами, необходимыми для снабжения их одеждой и домашней утварью и для устройства их жилищ. Ученые занятия монахов большей частью клонились к тому, чтобы сгущать мрак суеверия, а не к тому, чтобы его разгонять. Тем не менее некоторые из образованных пустынножителей изучали из любознательности не только церковные науки, но даже светские, и потомство должно с признательностью сознаться, что благодаря их неутомимому трудолюбию многие из памятников греческой и римской литературы дошли до нас в многочисленных копиях.[53] Но более скромная предприимчивость монахов, в особенности тех, которые жили в Египте, довольствовалась молчаливыми сидячими занятиями, заключавшимися в том, что они выделывали деревянные сандалии или плели из пальмовых листьев циновки и корзинки. Излишек шел в продажу для удовлетворения различных нужд общины; суда, отправлявшиеся из Табенна и из других монастырей Фиваиды, спускались по Нилу до Александрии, а святость работников, быть может, увеличивала на христианских рынках действительную стоимость их изделий. Но ручная работа сделалась с течением времени ненужной. Послушник склонялся к убеждению передать все свое достояние тем святым людям, в среде которых он решился провести остаток своей жизни, а пагубная снисходительность законодательства дозволяла ему принимать в пользу этих святых людей все, что могло ему достаться по завещанию или по наследству после его поступления в монастырь.[54] Мелания отдала им свою столовую посуду (в которой было триста фунтов серебра), а Павла сделала огромный долг для того, чтобы помочь своим любимым монахам, великодушно разделявшим с богатой и щедрой грешницей те духовные блага, которые они приобретали молитвами и покаянием.[55] Разбросанная по селениям и городам недвижимая собственность популярных монастырей непрерывно увеличивалась с течением времени, но редко уменьшалась от каких-нибудь несчастных случайностей, а в первом веке их существования язычник Зосим злорадно заметил, что для пользы бедняков христианские монахи довели большую часть человеческого рода до нищенства.[56] Пока в них не угасало первоначальное религиозное рвение, они были честными и милостивыми раздавателями тех щедрот, которые вверялись их попечению. Но их дисциплина ослабела от материального благосостояния; они стали гордиться своими богатствами и, наконец, стали расходовать эти богатства. Их траты на общую пользу можно было оправдывать их желанием придать особый блеск богослужению и тем благовидным предлогом, что для такого учреждения, которое должно существовать вечно, нужны и прочные здания. Но во все века церковной истории обнаруживалась нравственная распущенность выродившихся монахов, совершенно позабывших о первоначальной цели своего существования, предававшихся чувственным мирским наслаждениям, от которых они отреклись, [57] и позорно употреблявших во зло богатства, которые были приобретены суровыми добродетелями основателей монастырей.[58] Их естественный переход от таких тягостных и вредных для здоровья добродетелей к свойственным всему человечеству порокам едва ли способен возбуждать в душе философа чувство скорби или негодования. Жизнь первобытных монахов проходила в покаянии и в уединении, не прерывавшихся теми разнообразными занятиями, которые наполняют время и развивают способности людей рассудительных, деятельных и привыкших жить в обществе себе подобных. Всякий раз, как им дозволялось переступить за порог монастыря, они выходили не иначе как вдвоем, наблюдали друг за другом и доносили друг на друга, а по возвращении домой должны были забыть или, по меньшей мере, молчать о том, что видели и слышали вне монастырских стен. Исповедовавшие православную веру чужеземцы находили гостеприимный приют в особых комнатах, но вступать с ними в опасную беседу могли только избранные престарелые монахи, отличавшиеся испытанной скромностью и преданностью. Иначе как в присутствии этих последних не мог принимать своих друзей или родственников тот добровольный невольник, который запирался в монастыре, и считалось в высшей степени достойным похвалы, если он огорчал нежно любящую сестру или престарелого отца упорным отказом говорить с ними и видеть их.[59] Сами монахи проводили свою жизнь без всяких личных привязанностей в обществе людей, которых свела случайность и которых удерживала в одной и той же тюрьме неволя или предрассудок. У отрекшихся от мира фанатиков немного было таких мыслей или чувств, которые они желали бы разделить с другими; особыми разрешениями настоятеля определялись время и продолжительность их взаимных посещений, а за трапезой они сидели молча, закутавшись в свои капюшоны, недоступными и почти неузнаваемыми друг для друга.[60] Умственная работа служит главным ресурсом для тех, кто живет в уединении; но ремесленники и крестьяне, которыми наполнялись монастыри, не были подготовлены своим воспитанием к каким-либо ученым занятиям. Они могли бы заниматься каким-нибудь ремеслом; но тщеславная уверенность в своем нравственном совершенстве заставляла их относиться с пренебрежением к ручному труду; да и не может ремесленник быть деятельным и предприимчивым, если он не находит поощрения в личной выгоде. Время, которое монахи проводили в своих кельях, проходило в изустных или в мысленных молитвах, смотря по вере и по усердию каждого; они собирались по вечерам и вставали по ночам для публичного богослужения в монастыре. Их созывали по указанию звезд, которые редко застилаются тучами на безоблачном египетском небе, и простой рог или труба, подававшая сигнал к делам благочестия, ежедневно дважды нарушала тишину обширной пустыни.[61] Даже сон — это последнее убежище несчастных — разрешался им в строго определенном размере; часы досуга монах проводил без занятий и без развлечений, и, прежде чем кончался день, он не раз жалел о медленном течении солнца.[62] При таком безотрадном положении суеверие не переставало преследовать и терзать своих жалких приверженцев.[63] Покой, которого они искали в затворничестве, нарушался запоздалыми угрызениями совести, нечестивыми сомнениями и преступными желаниями, и так как они считали всякое природное влечение за непростительный грех, то они постоянно трепетали при мысли, что стоят на краю пылающей и бездонной пропасти. От тягостной борьбы со страданиями и с отчаяньем эти несчастные избавлялись смертью, а иногда и умопомешательством, и в шестом столетии был основан в Иерусалиме госпиталь для небольшого числа кающихся, которые лишились рассудка.[64] Призраки, посещавшие их перед тем, как они дошли до такого крайнего и явного безумия, служили обильным материалом для рассказов о сверхъестественных событиях. Они были твердо убеждены, что воздух, которым они дышали, был населен невидимыми врагами, бесчисленными демонами, которые принимали различные внешние формы и пользовались всяким удобным случаем, чтобы запугивать их и главным образом чтобы вводить их в соблазн. Их воображение и даже их рассудок делались жертвами иллюзий, порождаемых крайним фанатизмом, и, когда читавший свои ночные молитвы отшельник невольно впадал в усыпление, он легко мог подумать, что видел наяву те страшные или привлекательные призраки, которые представлялись ему в сновидениях.[65] Монахи разделялись на два разряда, на обительных, подчинявшихся общим правилам дисциплины, и на отшельников, живших в одиночестве и дававших полную волю своему фанатизму.[66] Между ними самые благочестивые или самые честолюбивые отказывались от монастырей точно так же, как они отказались от света. Самые усердные к вере монастыри египетские, палестинские и сирийские были окружены Лаврой, [67] то есть уединенными кельями, расположенными в некотором отдалении от них в форме круга, а одобрение и соревнование служили отшельникам стимулом для сумасбродных подвигов покаяния.[68] Они изнемогали под тяжестью крестов и цепей и сковывали свои исхудалые члены кольцами, запястьями, рукавицами и ножными латами из массивного железа. Они презрительно отвергали заботу об одежде, а некоторые дикие святые обоего пола славились тем, что нагота их тела была прикрыта только их длинными волосами. Они старались снизойти до того грубого и жалкого положения, в котором человеческая тварь едва ли чем-либо отличается от других животных, а одна многочисленная секта отшельников вела свое название от того, что паслась на полях Месопотамии вместе со скотом.[69] Они нередко поселялись в логовище какого-нибудь дикого зверя, которому старались подражать, или заживо погребали себя в какой-нибудь мрачной пещере, продолбленной в утесе человеческими руками или руками самой природы, а мраморные каменоломни Фиваиды до сих пор сохранили на себе надписи, свидетельствующие об их благочестивых подвигах.[70] Высшее достоинство пустынников заключалось в том, чтобы провести несколько дней без пищи, несколько ночей без сна или несколько лет, не сказавши ни слова, и особенную славу приобретал тот человек (если будет позволено так злоупотреблять этим именем), которому удавалось построить такую келью или создать такое место жительства, что ему приходилось держать себя в самой неудобной позе и выносить все перемены погоды. Между этими героями монашества имя и гений Симеона Столпника[71] приобрели бессмертие благодаря оригинальной выдумке совершать покаяние в воздушном пространстве. когда этому сирийцу было тринадцать лет, он отказался от профессии пастуха и поступил в один из тех монастырей, где соблюдалась самая суровая дисциплина. После продолжительного и тягостного искуса, во время которого Симеон неоднократно покушался из благочестия на самоубийство, он поселился на горе в тридцати или сорока милях к востоку от Антиохии. Внутри одной mandra, или груды камней, к которым он прикрепил себя тяжелой цепью, он взобрался на столб, который с вышины в десять футов мало-помалу достиг вышины в шестьдесят футов.[72] На этой высоте сирийский отшельник выдерживал в течение тридцати лет и летнюю жару, и зимний холод. Привычка и упражнение научили его держаться на этом опасном посту без опасения свалиться и без головокружения и попеременно становиться в различные благочестивые позы. Иногда он молился с руками сложенными крестом; но всего чаще он сгибал свой тощий скелет так, что голова почти касалась ног, а любознательный зритель, насчитавший тысяча двести сорок четыре таких поклона, отказывался от счета, которому не предвиделось конца. Язва, образовавшаяся на бедре, [73] сократила его жизнь, но не прекращала его святых подвигов, и терпеливый отшельник испустил дух, не сходя со своего столба. Монарх, который вздумал бы кого-нибудь осудить на такую пытку, прослыл бы за тирана, но и власть тирана не была бы в состоянии принудить жертву своей жестокости долго вести такую ужасную жизнь. Это добровольное мученичество должно было мало-помалу довести и душу, и тело до бесчувственности, и нет возможности допустить, чтобы фанатик, терзавший самого себя, мог питать сострадание к другим. Жестокосердная бесчувственность была отличительной чертой монахов во все века и во всех странах; их суровое бессердечие, редко смягчавшееся под влиянием личной дружбы, усиливалось от религиозной ненависти, а учреждение инквизиционного суда доставило им случай выказать все их беспощадное усердие. Монашеская святость, возбуждающая в философе лишь презрение и сожаление, служила предметом глубокого уважения и едва ли не обожания для монархов и народов. Толпы пилигримов, приходившие из Галлии и из Индии, преклонялись перед божественным столбом Симеона; племена сарацинов с оружием в руках оспаривали одно у другого честь его благословения; царицы Персии и Аравии с признательностью отдавали должную дань его сверхъестественным добродетелям, а младший Феодосий обращался к святому отшельнику за советами в самых важных церковных и государственных делах. Его смертные останки были перенесены с торжественной процессией патриархом, главным начальником восточных армий, шестью епископами, двадцать одним графом или трибуном и шестью тысячами солдат с горы Телениссы в Антиохию, которая считала его мощи за самое почетное из своих украшений и за самый надежный оплот своей безопасности. Слава апостолов и мучеников стала мало-помалу меркнуть перед славой этих новых и популярных отшельников; весь христианский мир стал падать ниц перед их подвигами, а чудеса, которые приписывались их мощам, превзошли — по меньшей мере числом и долговечностью — те духовные подвиги, которые были совершены ими при жизни. Но блестящие легенды об их жизни[74] были разукрашены коварством и легковерием их заинтересованных собратьев, а в века веры нетрудно было заставить думать, что было достаточно малейшего каприза какого-нибудь египетского или сирийского монаха, чтобы прервать действие неизменных законов вселенной. Эти любимцы небес имели обыкновение излечивать застарелые болезни одним прикосновением, одним словом или пересылкой своего благословения отсутствующим страждущим; они изгоняли самых упорных демонов из той души и из того тела, в которых те засели; они могли безопасно подходить к жившим в пустыне львам и змеям и повелительно давать им приказания; они сообщали растительную силу высохшим пням, заставляли железо держаться на поверхности воды, переезжали через Нил на спине крокодилов и освежались в растопленной печи. Эти нелепые рассказы, носившие на себе отпечаток поэтической фантазии, но не поэтического гения, очень вредно повлияли и на разум, и на верования, и на нравственность христиан. Своим легковерием христиане унижали и извращали свои умственные способности; они заражали фальшью свидетельство истории и мало-помалу затмили своими суевериями свет философии и знаний. Все виды религиозного поклонения, бывшие в употреблении между святыми, все таинственные догматы, в которые они верили, опирались на санкцию божественного откровения, и все благородные доблести были подавлены унизительным господством монахов. Если бы мы могли измерить расстояние между философскими произведениями Цицерона и священной легендой Феодорета, между характером Катона и характером Симеона, мы получили бы верное понятие о достопамятном перевороте, совершившемся в Римской империи в пятисотлетний период времени. II. Успехи христианства ознаменовались двумя блестящими и решительными победами: одна из них была одержана над образованными и изнеженными римскими гражданами, а другая над воинственными варварами Скифии и Германии, ниспровергнувшими империю и принявшими римскую религию. Готы занимали первое место между этими дикими новообращенными и были обязаны своим переходом в христианство одному из своих соотечественников или по меньшей мере одному из своих подданных, достойному стать в один ряд с теми изобретателями полезных искусств, имя которых произносится с благодарностью потомством. Шайки готов, опустошавшие Азию во времена Галлиена, увели с собой в рабство множество римских провинциальных жителей, между которыми было много христиан и несколько лиц духовного звания. Эти невольные миссионеры, рассеянные в качестве рабов по селениям Дакии, стали заботиться о спасении души своих повелителей. Посеянные ими семена евангельского учения стали мало-помалу пускать ростки, и ранее конца столетия это благочестивое предприятие было доведено до конца усилиями Ульфилы, предки которого переселились за Дунай из одного небольшого каппадокийского городка. Епископ и апостол готов Ульфила[75] снискал любовь и уважение своих соотечественников безупречной жизнью и неутомимым усердием, и они со слепым доверием усвоили теории истины и добродетели, которые он проповедовал и применял на практике. Он исполнил трудную задачу перевода св. Писания на их родной язык, который был одним из диалектов языка германского, или тевтонского; но он благоразумно исключил четыре «Книги Царств» из опасения, чтобы они не усилили свирепость и кровожадность варваров. Грубое и бедное наречие солдат и пастухов, вовсе негодное для выражения религиозных идей, было усовершенствовано и модулировано его гением, а прежде чем приступить к переводу, Ульфила нашелся вынужденным составить новую азбуку из двадцати четырех букв, из которых четыре были им придуманы для выражения особых звуков, не встречающихся ни в греческом, ни в латинском произношении.[76] Но благоденствие готской церкви было скоро нарушено войной и внутренними раздорами, а готские вожди, в былое время ссорившиеся между собой только из-за личных интересов, стали ссориться и из-за религии. Живший в дружбе с римлянами Фритигерн был обращен Ульфилой в христианство, между тем как высокомерный Афанарих не хотел стать ни под ярмо империи, ни под ярмо Евангелия. Возбужденные им преследования подвергли преданность новообращенных тяжелым испытаниям. По его приказанию возили с торжественной процессией по улицам лагеря уродливое изображение Тора или, быть может, Водена, а те мятежники, которые отказывались поклоняться Богу своих предков, немедленно предавались сожжению вместе со своими палатками и со своими семействами. Своими личными достоинствами Ульфила снискал уважение восточного двора, при котором дважды появлялся в качестве мирного посредника; он ходатайствовал за готов в то время, как несчастья заставили их прибегнуть к покровительству Валента и прозвание Моисея было дано духовному вождю, который провел свой народ через глубокие воды Дуная в Обетованную Землю.[77] Преданный ему и всегда готовый исполнять его волю пастушеский народ охотно поселился у подножия Мизийских гор в такой местности, которая была богата лесами и пастбищами и доставляла им средства для приобретения покупкой зернового хлеба и вина из соседних провинций. Эти безвредные варвары спокойно размножались в неизвестности, исповедуя христианскую веру.[78] Их более гордые соотечественники, грозные вестготы, усвоили религию римлян, с которыми их беспрестанно приводили в соприкосновение то войны, то союзы, то завоевания. Во время своего продолжительного и победоносного передвижения от берегов Дуная к берегам Атлантического океана они обращали в христианство своих союзников и воспитывали новое поколение, а благочестие, господствовавшее в лагере Алариха и при тулузском дворе, могло бы послужить примером или укором для дворов римского и константинопольского.[79] В тот же период времени христианская вера была принята почти всеми варварами, основавшими независимые государства на развалинах Западной империи, — бургундами в Галлии, свевами в Испании, вандалами в Африке, остготами в Паннонии, равно как разнохарактерными отрядами наемников, возведших Одоакра на италийский престол. Франки и саксы еще придерживались языческих заблуждений, но франки достигли владычества над Галлией благодаря тому, что последовали примеру Хлодвига, а завоевавшие Британию саксы отучались от своих варварских суеверий под влиянием римских миссионеров. Эти новообращенные варвары выказали пылкое и успешное усердие в деле распространения христианства. Короли из рода Меровингов и их преемники Карл Великий и Отгоны расширили своими законами и завоеваниями владычество креста. Англия дала Германии ее апостола, и свет Евангелия мало-помалу озарил все страны от берегов Рейна до берегов Эльбы, Вислы и Балтийского моря.[80] Нелегко с точностью указать разнообразные мотивы, повлиявшие на рассудок или на страсти новообращенных варваров. Такими мотивами, нередко возникавшими из прихоти или от случайности, были: сон, предзнаменование, рассказ о чуде, пример какого-нибудь духовного лица или какого-нибудь героя, прелести благочестивой супруги, а главным образом успех молитвы или обета, с которыми они обратились, в минуту опасности, к Богу христиан.[81] Предрассудки, внушенные с детства воспитанием, незаметным образом сглаживались от привычки подчиняться влиянию господствующих идей; нравственные принципы Евангелия находили для себя опору в сумасбродных добродетелях монахов, а богословские догматы поддерживались чудотворной силой мощей и пышностью богослужения. Но миссионеры, трудившиеся над обращением неверующих, вероятно, иногда прибегали и к тому остроумному способу убеждать, который был указан одному популярному святому саксонским епископом.[82] «Допускайте, — говорит этот прозорливый полемизатор, — все, что они будут вам рассказывать о баснословном плотском происхождении своих богов и богинь, расплодившихся один от другого. Из этого положения делайте вывод, что натура таких богов так же несовершенна и бренна, как натура человеческая, что если они родились, то, вероятно, когда-нибудь и умрут. Когда именно, каким способом и по какой причине появились на свете самые древние из их богов или богинь? Продолжают ли они плодиться или перестали? Если перестали, то потребуйте от вашего антагониста, чтобы он объяснил вам причину такой странной перемены. Если не переставали, то число богов должно увеличиваться до бесконечности, и разве в этом случае мы не подвергались бы опасности прогневить одного из высших богов тем, что по неосмотрительности стали бы поклоняться какому-нибудь из подчиненных ему низших божеств? Видимые небеса и земля и вся система вселенной, насколько она доступна для человеческого понимания, были ли созданы или существовали вечно? Если они были созданы, то как и где могли существовать сами боги до создания вселенной? Если они существовали вечно, то каким образом боги могли приобрести власть над миром, который существовал до них и независимо от них? Развивайте эти аргументы с хладнокровием и умеренностью, при случае указывайте на истину и красоту христианского откровения и старайтесь пристыжать неверующих, но не раздражать их». Это метафизическое рассуждение, быть может, было слишком утонченно для германских варваров, но оно находило более грубую подпору в авторитете власти и в общем одобрении. Мирские выгоды уже были не на стороне язычества и перешли на сторону христианства. Даже римляне — этот самый могущественный и самый образованный из всех народов земного шара — отказались от своих старинных суеверий, и, хотя упадок их могущества, по-видимому, не говорил в пользу новой религии, это несчастье уже было заглажено обращением в христианство победоносных готов. Храбрые и счастливые в своих предприятиях варвары, завоевавшие западные провинции, сначала увлеклись этим назидательным примером, а потом стали оправдывать его на самих себе. Еще до времен Карла Великого христианские народы Европы могли похвастаться тем, что в их исключительном обладании находились все страны с умеренным климатом и все плодородные земли, производящие хлеб, вино и оливковое масло, между тем как дикие язычники, вместе со своими беспомощными идолами, должны были довольствоваться оконечностями земного шара — мрачными и холодными северными странами.[83] Христианство, растворив перед варварами врата небесные, вместе с тем произвело важную перемену в нравственных и политических условиях их существования. Они приобрели вместе с христианством знакомство с письменностью, столь необходимой для изучения религии, догматы которой содержатся в священных книгах, а в то время как они знакомились с божественными истинами, их ум незаметным образом расширялся, знакомясь с историей, с природой, с искусствами и с обществом. Способствовавший их обращению в христианство перевод св. Писания на их родной язык должен был возбуждать в их духовенстве желание прочесть оригинальный текст, понять содержание литургии и проследить в писаниях отцов церкви связь церковных традиций. Эти духовные сокровища хранились в греческом и латинском изложении, то есть на тех самых языках, знание которых могло познакомить с неоцененными памятниками древней учености. Бессмертные произведения Вергилия, Цицерона и Ливия, сделавшись доступными для перешедших в христианство варваров, установили умственную связь между поколениями, жившими в промежуток времени от царствования Августа до времен Хлодвига и Карла Великого. Воспоминания о более совершенном состоянии общества поощряли к соревнованию, и священный огонь знания незаметным образом поддерживался для того, чтобы согреть и осветить западный мир в его зрелом возрасте. Как бы ни был извращен настоящий дух христианства, варвары могли обучаться справедливости из законов и человеколюбию из Евангелия, и, хотя знания своих обязанностей не было достаточно для того, чтобы руководить их действиями или обуздывать их страсти, их нередко сдерживали угрызения совести и нередко мучило раскаяние. Впрочем, непосредственное влияние религии не было так благотворно, как священные узы, связывавшие их с их христианскими собратьями духовным единением. Влияние этих чувств удерживало их от нарушения долга в то время, как они состояли на службе у римлян или в союзе с ними; оно смягчало ужасы войны, сдерживало наглость завоевателей и в эпоху упадка империи постоянно поддерживало уважение к имени и к учреждениям Рима. В века язычества галльские и германские жрецы властвовали над народом и контролировали действия светской власти, а ревностные к вере новообращенные стали относиться с такой же или еще с большей покорностью к христианским священнослужителям. Священному характеру епископов придавали особый авторитет их мирские богатства; они занимали почетные места в законодательных собраниях, состоявших из воинов и свободных граждан, и как из личных интересов, так и по долгу смягчали своими миролюбивыми советами свирепость варваров. Постоянные сношения между членами латинского духовенства, частые странствования богомольцев в Рим и в Иерусалим и возраставшее влияние пап скрепляли единство христианской республики и мало-помалу создали однообразие в нравах и в юриспруденции, которым отличаются от остального человеческого рода независимые и даже враждебные одна к другой нации современной нам Европы. Но действие этих причин приостановилось и замедлилось от одной несчастной случайности, влившей смертельный яд в чашу спасения. Каковы бы ни были первоначальные влечения Ульфилы, его сношения с империей и с церковью завязались во время господства арианских верований. Апостол готов принял символ веры, установленный на соборе в Римини; он не стесняясь и, быть может, с искренним убеждением проповедовал, что Сын не равен или не единосущен с Отцом, [84] передал эти заблуждения духовенству и народу и заразил весь варварский мир ересью, [85] которую Феодосий Великий осудил и искоренил между римлянами. Ни по характеру, ни по умственному развитию новообращенные не были способны заниматься такими метафизическими тонкостями, но они упорно держались за то, что с благочестием приняли за чистое и подлинное христианское учение. Успехам проповеднической деятельностии Ульфилы и его преемников содействовало то преимущество, что они могли проповедовать и объяснять св. Писание на тевтонском языке, и они посвятили в звание епископов и пресвитеров достаточное число людей, способных распространять христианские истины между другими родственными племенами. Те из остготов, бургундов, свевов и вандалов, которые имели случай слышать красноречивые поучения латинского духовенства, [86] предпочитали более доступные для их ума поучения своих домашних наставников, и арианство сделалось народной религией воинственных новообращенных, водворившихся на развалинах Западной империи. Это непримиримое религиозное разномыслие сделалось постоянным источником взаимного недоверия и ненависти, а укоризненное название варвары сделалось еще более оскорбительным от присовокупления к нему отвратительного прозвища еретики. Северные герои, неохотно поверившие тому, что все их предки попали в ад, были поражены удивлением и скорбью, когда узнали, что и сами они лишь изменили способ обрекать себя на вечные мучения.[87] Вместо льстивых одобрений, к которым приучили христианских королей преданные им прелаты, арианские монархи стали встречать со стороны православных епископов и их духовенства постоянное противодействие, которое нередко доходило до преступлений и в некоторых случаях могло сделаться опасным.[88] Церковная кафедра — это безопасное и священное орудие мятежа — оглашалась именами Фараона и Олоферна;[89] неудовольствие народа разжигалось надеждой или обещаниями славного избавления, а мятежные святые вовлекались в такие поступки, которые могли способствовать осуществлению их собственных предсказаний. Несмотря на эти поводы к раздражению, и в Галлии, и в Испании, и в Италии католики пользовались под владычеством ариан свободным и спокойным исповедованием своей религии. Их высокомерные повелители уважали религиозное усердие многочисленного населения, готового умереть у подножия своих алтарей, а пример такой благочестивой твердости вызывал со .стороны самих варваров удивление и подражание. Однако из опасения вызвать оскорбительный упрек в трусливости завоеватели приписывали свою веротерпимость мотивам, основанным на требованиях рассудка и человеколюбия, а в то время, как они старались говорить языком истинного христианства, они мало-помалу проникались и его духом. Внутреннее спокойствие Церкви по временам нарушалось. Католики были несдержанны, а варвары были нетерпеливы; но некоторые отдельные акты строгости или несправедливости, совершавшиеся по совету арианского духовенства, были преувеличены православными писателями. В религиозных гонениях можно обвинять короля вестготов Эврика, который запретил духовенству или по меньшей мере епископам исполнять их обязанности и наказал популярных аквитанских епископов тюремным заключением, ссылкой и конфискацией.[90] Но жестокосердное и безрассудное намерение насиловать убеждения целого народа было задумано одними вандалами. Сам Гензерих отказался с ранней молодости от православного вероисповедания, а в качестве вероотступника он и не был способен миловать других, и не мог ожидать для себя помилования. Он был раздражен тем, что бежавшие от него с поля битвы африканцы осмеливались оказывать ему неповиновение на соборах и в церквах, а по своей врожденной свирепости он не был доступен ни для страха, ни для сострадания. Его католические подданные подверглись притеснительным требованиям и произвольным наказаниям. Гензерих выражался гневно и грозно; его намерения, которые он ни от кого не скрывал, могли служить оправданием для самого неблагоприятного истолкования его поступков, и ариан стали считать виновниками частых казней, позоривших и дворец, и владения тирана. Впрочем, господствующими страстями этого властелина морей были война и честолюбие. Но его бесславный сын Гуннерих, по-видимому унаследовавший от отца лишь одни пороки, преследовал католиков с той же непреклонной яростью, которая была гибельна для его брата, для его племянников, для друзей и любимцев его отца и даже для арианского патриарха, который был безжалостно сожжен живым посреди Карфагена. Притворное перемирие предшествовало религиозной войне и подготовило ее; религиозные гонения сделались серьезным и главным занятием вандальского двора, а отвратительная болезнь, ускорившая смерть Гуннериха, отомстила за нанесенные им Церкви оскорбления, нисколько не облегчив ее положения. Африканский трон был занят одним за другим двумя племянниками Гуннериха — Гундамундом, который царствовал около двенадцати лет, и Фразимундом, который стоял во главе народа в течение двадцати семи с лишним лет. Под их управлением православная партия подвергалась постоянным притеснениям. Гундамунд как будто хотел подражать жестокосердию своего дяди и даже превзойти его, и, хотя в конце концов он раскаялся, возвратил епископов из ссылки и позволил приверженцам св. Афанасия исповедовать их религию, его преждевременная смерть уничтожила все плоды его запоздалой снисходительности. Его брат Фра-зимунд был самым великим и самым добродетельным из всех вандальских царей, которых он превосходил и красотой, и благоразумием, и величием своей души. Но эти благородные черты характера были запятнаны его религиозной нетерпимостью и притворной снисходительностью. Вместо угроз и пыток он употреблял в дело более мягкие, но более целесообразные средства обольщения. Богатства, почести и царские милости служили наградой за вероотступничество; провинившиеся в нарушении законов католики могли покупать свое помилование отречением от своих верований, а всякий раз, как Фразимунд замышлял какие-нибудь строгие мероприятия, он терпеливо выжидал, чтобы, невоздержанность его противников доставила ему благовидный предлог. Ханжество было то чувство, которое заговорило в нем перед самой смертью, и он потребовал от своего преемника торжественной клятвы никогда не давать воли последователям св. Афанасия. Но его преемник, кроткий сын свирепого Гуннериха Хильдерих, предпочел долг человеколюбия и справедливости тем обязанностям, которые налагала на него нечестивая клятва, и его вступление на престол ознаменовалось восстановлением общего спокойствия и свободы. Троном этого добродетельного, но слабохарактерного государя противозаконно овладел его двоюродный брат Гелимер, который был ревностным приверженцем арианского учения; но, прежде чем он успел воспользоваться или злоупотребить своей властью, его монархия была ниспровергнута оружием Велисария, и православная партия отомстила за вынесенные ею обиды.[91] Страстные декламации католиков, которые были единственными историками этого гонения, не представляют последовательного описания причин и событий или сколько-нибудь беспристрастной оценки характеров действующих лиц и руководивших ими мотивов; но самые выдающиеся из тех фактов, которые заслуживают нашего доверия или внимания, могут быть подведены под следующие рубрики. −1. В дошедшем до нас[92] законе Гуннерих положительно утверждает — и его утверждение, как кажется, было вполне основательно, — что он с точностью переписал постановления и кары императорских эдиктов, направленные против уклонявшихся от установленной религии еретических конгрегации духовенства и населения. Если бы совесть имела в этом деле право голоса, то католики должны бы были или осудить свое прежнее поведение, или одобрить строгость, с которой их преследовали. Но они по-прежнему не признавали за другими тех прав, которых требовали для самих себя. В то самое время как они трепетали от страха под плетью гонителей, они превозносили похвальную строгость самого Гуннериха, предавшего сожжению или отправившего в ссылку множество манихеев, [93] и с отвращением отвергали постыдное предложение признать за последователями Ария и св. Афанасия одинаковое право на веротерпимость во владениях римлян и вандалов.[94] II. Введенное католиками обыкновение созывать соборы для осуждения и наказания их упорных противников было обращено в оружие против них самих.[95] По приказанию Гуннериха в Карфаген съехались четыреста шестьдесят шесть православных епископов; но когда они пришли в залу заседаний, они были глубоко оскорблены при виде воссевшего на патриаршеском престоле арианина Кирилла. Противников разлучили после того, как они обменялись обычными взаимными упреками за неуместный шум и за упорное молчание, за излишнюю медлительность и за несвоевременную торопливость, за искание поддержки у вооруженной силы и у народных сходок. Между католическими епископами были выбраны один мученик и один исповедник; двадцать восемь спаслись бегством, а восемьдесят восемь отречением от прежних верований; сорок шесть были отправлены на остров Корсику, чтобы рубить там лес для царского флота, а триста два были размещены по различным африканским провинциям, где ничто не ограждало их от оскорблений врагов и где они были лишены всех мирских и духовных благ.[96] Страдания, вынесенные в течение десятилетней ссылки, естественно, должны были сократить их число, и если бы они исполняли закон Фразимунда, запрещавший им посвящать других в епископское звание, то существование православной церкви в Африке окончилось бы вместе с жизнью ее членов. Но они не подчинились этому закону и за свое непослушание были наказаны вторичной ссылкой двухсот двадцати епископов в Сардинию, где эти несчастные томились пятнадцать лет до вступления на престол кроткого Хильдериха.[97] Злоба их арианских тиранов была удовлетворена выбором для ссылки Корсики и Сардинии; жалкое положение первого из этих островов оплакивал по собственному опыту и преувеличивал Сенека, [98] а плодородие второго находило противовес в нездоровом климате.[99] III. Религиозное рвение, побуждавшее Гензериха и его преемников заботиться об обращении католиков в арианство, должно было сделать их еще более заботливыми о сохранении арианского учения во всей его чистоте. Было запрещено показываться на улицах в одежде варваров, прежде нежели будут заперты церкви, а того, кто осмеливался нарушить это царское приказание, тащили за его длинные волосы домой.[100] Служивших в царских войсках офицеров с позором лишали почетных отличий и должностей, если они не хотели исповедовать религию своего государя; их ссылали в Сардинию и в Сицилию или же осуждали на низкие работы на полях Утики вместе с крестьянами и рабами. В тех округах, которые были предоставлены вандалам в исключительную собственность, отправление католического богослужения было еще более строго воспрещено, и как миссионеров, так и совращенных ими с истинного пути подвергали жестоким наказаниям. Благодаря этим средствам верования варваров сохранялись неизменными, а их усердие к религии воспламенялось; они с благочестивой яростью исполняли обязанности шпионов, доносчиков и палачей, а всякий раз как их кавалерия выступала в поход, ее любимое развлечение заключалось в том, что она оскверняла церкви и оскорбляла духовенство противной партии.[101] IV. Воспитанных в римской роскоши граждан отдавали с изысканной жестокостью в руки живших в пустыне мавров. Неизвестно, за какое преступление Гуннерих приказал удалить из их родины множество епископов, пресвитеров и дьяконов вместе с четырьмя тысячами девяносто шестью лицами, принадлежавшими к их пастве. Ночью их держали взаперти, как стадо рогатого скота, посреди их собственных испражнений; днем их заставляли идти пешком по жгучему степному песку, если же они падали в обморок от жары и усталости, их подгоняли или тащили силой, пока они не испускали дух под руками своих мучителей.[102] Достигши мавританских хижин, эти несчастные изгнанники могли возбуждать сострадание народа, в котором врожденное человеколюбие еще не было ни усилено рассудком, ни извращено фанатизмом; но если им удавалось избежать опасностей, встречающихся в жизни среди дикарей, им приходилось выносить все лишения этой жизни. V. Виновник религиозных гонений должен предварительно обдумать, намерен ли он поддерживать их до последней крайности. Гонитель раздувает то самое пламя, которое желал бы потушить, и скоро бывает вынужден наказывать виновного не только за ослушание, но и за упорство. Неспособность или нежелание преступника уплатить денежный штраф подвергает ответственности его личность, а его пренебрежение к легким взысканиям вызывает более строгие уголовные наказания. Сквозь туман вымыслов и декламаций мы ясно видим, что католиков подвергали самым жестоким и самым позорным наказаниям, в особенности в царствование Гуннериха.[103] Почтенных граждан, знатных матрон и посвященных Богу девственниц раздевали догола и подымали на воздух на блоках, привязавши к их ногам какую-нибудь тяжесть. В то время как они находились в этом мучительном положении, их обнаженные тела разрывали на клочки ударами плети или жгли самые нежные части раскаленным железом. Ариане отрезали у католиков уши, нос, язык и правую руку, и хотя нет возможности с точностью определить число пострадавших, однако не подлежит сомнению, что право на венец мученичества приобрели очень многие, и в том числе один епископ[104] и один проконсул.[105] Такой же чести удостоился граф Себастиан за то, что держался никейского символа веры с непоколебимой твердостью; а Гензерих, быть может, был рад случаю преследовать за ересь храброго и честолюбивого изгнанника, которого считал за опасного соперника.[106] VI. Для обращения еретиков в истинную веру арианское духовенство придумало новое средство, с помощью которого можно было подавлять сопротивление людей малодушных и наводить страх на трусливых. Оно стало крестить католиков в арианскую веру путем обмана или насилия и стало наказывать их за вероотступничество, если они не подчинялись последствиям так гнусно и святотатственно совершенного обряда, нарушавшего свободу воли и единство таинства крещения.[107] Уже прежде того каждая из враждовавших сект формально признала законную силу крещения, совершенного ее противниками, а это нововведение, за которое так упорно держались вандалы, может быть приписано лишь примеру и советам донатистов. VII. Арианское духовенство превосходило в религиозном жестокосердии и самого царя, и его вандалов; но оно не было способно возделывать духовный вертоград, которым так желало завладеть. Можно было посадить арианина на карфагенский патриаршеский престол;[108] можно было заместить в нескольких главных городах епископские должности арианами; но по своей немногочисленности и по незнанию латинского языка[109] варвары не были способны управлять обширной Церковью, и, когда африканцы лишились своих православных пастырей, они вместе с тем лишились возможности публично исповедовать христианство. VIII. Императоры были естественными покровителями приверженцев Homoousiona, а преданные им жители Африки, и в качестве римлян, и в качестве католиков, предпочитали их законную власть узурпации варварских еретиков. В промежуток мира и дружеских сношений Гуннерих реставрировал Карфагенский собор по ходатайству Зенона, который царствовал на Востоке, и Плацидии, которая была дочерью одного императора, вдовой другого и сестрой царицы вандалов.[110] Но такая деликатная снисходительность была непродолжительна, и высокомерный тиран обнаружил свое презрение к господствовавшей в империи религии тем, что старательно выставил кровавые свидетельства гонений на главных улицах, по которым должен был проезжать римский посол на пути ко дворцу.[111] От собравшихся в Карфагене епископов он потребовал клятвы, что они признают его преемником его сына Хильдериха и что они не будут поддерживать никаких внешних или заморских сношений. Хотя такое обязательство, по-видимому, не противоречило нравственным и религиозным обязанностям духовенства, самые прозорливые[112] из собравшихся епископов не захотели принять его на себя. Их отказ, слегка прикрашенный тем предлогом, что христианину не дозволяется клясться, должен был возбудить подозрения в недоверчивом тиране. Угнетаемые царской властью и военной силой католики далеко превосходили своих противников и своим числом, и своим образованием. Тем же самым оружием, которое отцы греческой[113] и латинской церкви употребляли в борьбе с арианами, они неоднократно заставляли молчать гордых и необразованных преемников Ульфилы. Сознание собственного превосходства должно бы было внушать им пренебрежение к уловкам и страстным увлечениям религиозной борьбы. Однако, вместо того чтобы проникнуться таким благородным чувством гордости, православные богословы, увлекшись уверенностью в безнаказанности, стали изобретать вымыслы, которые следует заклеймить названиями мошенничеств и подлогов. Они стали приписывать свои собственные полемические сочинения самым почтенным именам христианской древности; Вигилий и его последователи[114] стали неловко подражать Афанасию и Августину, и есть основание полагать, что именно от этой африканской школы[115] ведет свое начало знаменитое учение, так ясно излагающее мистерии Троицы и Воплощения. Даже содержание св. Писания было извращено их опрометчивыми и святотатственными руками. Знаменитый текст, удостоверяющий единство трех, свидетельствующих на небесах, [116] осужден общим молчанием и православных отцов церкви, и древних переводов, и подлинных рукописей.[117] На него впервые сослались католические епископы, созванные Гуннерихом на совещания в Карфаген.[118] Аллегорическое объяснение — быть может, в форме примечания, написанного на полях книги — проникло в текст латинских библий, переписывавшихся и исправлявшихся в тысячелетний период мрака.[119] После изобретения книгопечатания[120] издатели Нового Завета на греческом языке увлеклись своими собственными предрассудками или предрассудками своего времени, [121] и благочестивый подлог, с одинаковым рвением усвоенный и в Риме, и в Женеве, размножился до бесконечности во всех странах и на всех языках новейшей Европы. Этот подлог, естественно, должен возбуждать в нас недоверие, и мы поступим более благоразумно, если припишем не явному покровительству Небес, а рвению африканских католиков те мнимые чудеса, при помощи которых они отстаивали истину своих верований. Тем не менее историк, рассматривающий эту религиозную борьбу без всякого пристрастия к той или к другой стороне, может снизойти до того, чтобы упомянуть только об одном сверхъестественном событии, которое послужит назиданием для людей благочестивых и возбудит удивление в неверующих. Приморская колония Мавритании Типаза, [122] основанная в шестнадцати милях к востоку от Кесарии, отличалась во все века рвением своих жителей к православию. Они не боялись ярости донатистов[123] и не преклонялись перед тиранией ариан или умели уклониться от нее. С приездом еретического епископа город опустел; большинство жителей, добывши морские суда, переехало на испанский берег, а оставшиеся в городе несчастные, отказывавшиеся от всяких сношений с узурпатором, осмелились по-прежнему собираться на свои благочестивые, но запрещенные законом сходбища. Их непослушание вывело жестокосердного Гуннериха из терпения. Из Карфагена был командирован в Типазу военный граф: он собрал католиков на форуме и на глазах всей провинции приказал отрезать у каждого из виновных правую руку и язык. Но святые мученики не перестали говорить и после того, как лишились языка; об этом чуде свидетельствует африканский епископ Виктор, написавший историю этого гонения в течение двух лет, которые непосредственно следовали за описываемыми событиями[124] «Если бы, — говорит Виктор, — кто либо усомнился в истине этого происшествия, пусть он отправляется в Константинополь и послушает, как ясно и отчетливо говорит один из этих славных мучеников поддьякон Реститут, живущий теперь во дворце императора Зенона и пользующийся уважением благочестивой императрицы». К нашему удивлению, мы находим в Константинополе хладнокровного, ученого и безукоризненного свидетеля, который не руководствовался в том, что писал, ни личными интересами, ни страстями. Философ платоновской школы Эней из Газы подробно описал свои собственные наблюдения над африканскими мучениками: «Я видел их собственными глазами; я слышал их разговор; я старательно доискивался, каким способом можно издавать такие членораздельные звуки голоса без помощи языка; я старался проверить моими глазами то, что слышал ушами; я открывал их рты и видел, что языки были вырезаны у них до самого корня; это такая операция, которую все доктора признают смертельной».[125] Свидетельство Энея из Газы в избытке подкрепляется Вечным эдиктом Юстиниана, хроникой того времени, написанной графом Марцеллином, и папой Григорием I, жившим в ту пору в Константинополе в качестве представителя римского первосвященника.[126] Все они жили в том веке, когда случилось это необыкновенное происшествие; все они ссылались в удостоверение чуда или на то, что сами видели, или на то, что всеми признавалось за истину; это чудо повторялось неоднократно; оно совершалось на самой обширной сцене, какая только была в мире, и в течение многих лет подвергалось хладнокровной проверке при помощи чувственных органов. Эта сверхъестественная способность африканских мучеников говорить, не имея языка, не вызовет протеста со стороны тех и только тех, кто верит, что они выражались чистым языком православия. Но упорный ум неверующего охраняется от заблуждений скрытной и неизлечимой подозрительностью, и ни арианин, ни социнианин, сознательно отвергнувшие учение о Троице, не поколеблются в своих убеждениях, несмотря на самые благовидные свидетельства в пользу чудес, совершавшихся последователями Афанасия. Вандалы и остготы исповедывали арианскую веру до окончательного падения царств, основанных ими в Африке и в Италии. Жившие в Галлии варвары подпали под владычество православных франков, а Испания снова вступила в лоно католической церкви вследствие добровольного обращения вестготов в католическую веру. Этому благотворному перевороту[127] содействовал пример царственного мученика, который, при более беспристрастной оценке его образа действий, мог бы быть назван неблагодарным мятежником. Царствовавший в Испании над готами Леовигильд снискал уважение своих врагов и любовь своих подданных; католики пользовались самой широкой веротерпимостью, а его арианские соборы пытались без большого успеха примирить обе партии путем отмены непопулярного обряда вторичного крещения. Его старший сын Герменегильд, получивший от отца королевскую диадему вместе с прекрасным Бетическим княжеством, вступил в брак с православной меровингской принцессой, дочерью короля Австразии Зигеберта и знаменитой Брунегильды. Прекрасная Ингунда, которой было только тринадцать лет, была радушно принята при арианском дворе в Толедо, умела снискать общее расположение, но подверглась гонениям за свои верования; ей пришлось отстаивать свои религиозные убеждения и против ласковых настояний, и против насилий готской королевы Гоисвинты, злоупотреблявшей двойными правами материнской власти.[128] Раздраженная сопротивлением католической принцессы, Гоисвинта схватила ее за ее длинные волосы, повалила ее на пол, избила ее до крови, и, наконец приказала раздеть ее и бросить в пруд или в садок.[129] И любовь и честь должны были внушить Герменегильду желание отомстить за оскорбление, нанесенное его невесте, и он мало-помалу пришел к убеждению, что Ингунда пострадала за божественную истину. Ее трогательные жалобы и веские аргументы севильского архиепископа Леандера довершили его обращение в католицизм, и наследник готской монархии был посвящен в Никейский символ веры путем торжественных обрядов конфирмации.[130] Опрометчивый юноша, увлекшийся религиозным рвением и, быть может, честолюбием, нарушил обязанности и сына, и подданного, а испанские католики, хотя не имевшие никакого основания жаловаться на притеснения, одобрили его благочестивый мятеж против еретического отца. Междоусобная война затянулась вследствие упорного и продолжительного сопротивления Мериды, Кордовы и Севильи, горячо принявших сторону Герменегильда. Он стал приглашать православных варваров, свевов и франков к нашествию на его родину; он стал искать опасного содействия римлян, владевших Африкой и частью испанских берегов, а его благочестивый посол архиепископ Леандер лично и с успехом вел переговоры с византийским двором. Но надежды католиков были разрушены деятельным монархом, в распоряжении которого находились войска и сокровища Испании, и преступный Герменегильд, тщетно пытавшийся сопротивляться или спастись бегством, был вынужден отдаться в руки разгневанного отца. Леовигильд, еще не позабывший, что преступник был его родной сын, лишил его королевского звания, но позволил ему исповедовать католическую веру в приличном изгнании. Но неоднократные и безуспешные изменнические попытки Герменегильда в конце концов вывели из терпения готского короля, который, по-видимому, неохотно подписал смертный приговор и приказал втайне привести его в исполнение в севильской цитадели. Непреклонная твердость, с которой св. Герменегильд отказывался спасти свою жизнь переходом в арианство, может служить оправданием тех почестей, которые воздавались его памяти. Его жена и малолетний сын были подвергнуты римлянами позорному тюремному заключению, а это семейное несчастье, омрачившее славу Леовигильда, отравило последние минуты его жизни. Его сын и преемник Рекаред, который был первым католическим королем Испании, усвоил веру своего несчастного брата, но поддерживал ее с большим благоразумием и успехом. Вместо того чтобы бунтовать против отца, Рекаред терпеливо выжидал его смерти. Вместо того чтобы осуждать его память, он из благочестия распустил ложный слух, что Лео-вигильд отрекся перед смертью от арианских заблуждений и посоветовал сыну позаботиться об обращении готов в католическую веру. Для достижения этой благотворной цели Рекаред созвал арианское духовенство и дворянство, объявил себя католиком и пригласил их последовать примеру государя. Тщательное объяснение сомнительных текстов и любознательная проверка метафизических аргументов возбудили бы бесконечные споры, и монарх благоразумно предложил своим необразованным слушателям принять в соображение два существенных и для всякого понятных аргумента — свидетельство земли и свидетельство небес. Земля преклонилась перед постановлением Никейского собора; и римляне, и варвары, и жители Испании единодушно исповедовали одну и ту же православную веру, и почти только одни вестготы не разделяли убеждений всего христианского мира. Век суеверий был достаточно подготовлен к тому, чтобы почтительно принимать за свидетельство Небес и сверхъестественные исцеления, которые совершались искусством или святостью католического духовенства, и купель в Оссете, в Бетике, [131] которая ежегодно сама собой наполнялась водой накануне Пасхи, [132] и чудотворную раку св. Мартина Турского, которая уже обратила в католичество короля свевов и жителей Галиции.[133] Католический король встретил некоторые затруднения при этой перемене национальной религии. Против его жизни был составлен заговор по подстрекательству вдовствующей королевы, и два графа возбудили опасное восстание в Нарбоннской Галлии. Но Рекаред расстроил замыслы заговорщиков, разбил мятежников, подвергнул виновных строгим наказаниям и тем доставил арианам повод, в свою очередь, обвинять его в религиозном гонении. Восемь епископов, имена которых обнаруживают их варварское происхождение, отреклись от своих заблуждений, и все книги арианского богословия были обращены в пепел вместе с домом, в котором они были собраны для этой цели. Все вестготы и свевы вступили в лоно католической церкви или по убеждению, или поневоле; но вера нового поколения была горяча и искренна, и благочестивая щедрость варваров обогатила испанские церкви и монастыри. Семьдесят епископов, собравшихся на соборе в Толедо, приняли от своих победителей изъявления покорности, а религиозное усердие испанцев усовершенствовало Никейский символ веры, установив происхождение св. Духа как от Отца, так и от Сына, — весьма важный догмат, вызвавший, много времени спустя после того, разрыв (острые противоречия между западной и восточной христианскими церквами выявились на IV Константинопольском соборе, в 869—870 гг. Его решения были направлены против церковной политики константинопольского патриарха Фотия; V Константинопольский собор их отменил (879—880 гг.). Православие и католицизм, оформившиеся в XI в., по-разному оценивают IV Константинопольский собор: католицизм — как VIII Вселенский, православие не признает его таковым. — Прим. ред.) между церквами греческой и латинской.[134] Царственный новообращенный тотчас обратился с приветствиями и с изъявлениями покорности к папе Григорию, прозванному Великим, — ученому и благочестивому прелату, царствование которого ознаменовалось обращением еретиков и неверующих. Послы Рекареда почтительно поднесли ему на священном пороге Ватикана богатые подарки из золота и драгоценных каменьев и считали за выгодный обмен полученные ими волосы св. Иоанна Крестителя, крест, в котором был вделан небольшой кусочек Креста Господня, и ключ, в котором было несколько железных опилок от цепей св. Петра.[135] Тот же самый Григорий, обративши в христианство Британию, поощрял благочестивую королеву лангобардов Теоделинду распространять Никейский символ веры между победоносными дикарями, которые запятнали свое недавнее обращение в христианство арианскими еретическими верованиями. Ее благочестивые усилия, однако, оставили достаточно места для предприимчивости и для успешных подвигов будущих миссионеров, и во многих городах Италии еще не прекращалась борьба между епископами враждующих партий. Но дело ариан мало-помалу гибло под тяжестью истины, личных интересов и примера высокопоставленных лиц и распря, возникшая в Египте из Платонова учения, прекратилась, после трехсотлетней борьбы, вместе с окончательным обращением в католицизм живших в Италии лангобардов.[136] Первые миссионеры, проповедовавшие между варварами, ссылались на свидетельство рассудка и требовали для себя веротерпимости.[137] Но лишь только они успели утвердить свое владычество над умами, они принудили христианских монархов искоренять без всякого милосердия остатки римских или варварских суеверий. Преемники Хлодвига назначили сто ударов плети в наказание крестьянам, отказывавшимся от уничтожения своих идолов; приношение жертвы демонам было подвергнуто англосаксонскими законами еще более тяжелым наказаниям тюрьмой и конфискацией, и даже мудрый Альфред счел своим неизбежным долгом придерживаться чрезмерной строгости Моисеевых законов.[138] Но и наказания и преступления мало-помалу прекратились среди обратившегося в христианство населения; богословским спорам не давало никакой пищи невежество, а религиозная нетерпимость, по невозможности отыскать ни язычников, ни еретиков, была вынуждена довольствоваться преследованием евреев. Эта нация изгнанников основала несколько синагог в галльских городах, а в Испании она развела со времен Адриана множество колоний.[139] Богатства, накопленные ими торговлей и искусными финансовыми операциями, возбудили жадность в их повелителях, а притеснять их можно было безопасно, так как они утратили и способность владеть оружием, и даже все, что могло бы напоминать им о военном ремесле. Царствовавший в начале седьмого столетия готский король Зизебут прямо приступил к самым строгим мерам.[140] Девяносто тысяч евреев были вынуждены принять таинство крещения; у упорствовавших неверующих отбирали собственность, подвергали их пыткам, и еще остается нерешенным, было ли им дозволено покидать родину. Даже испанское духовенство старалось сдерживать чрезмерное рвение католического короля и торжественно постановило следующее несообразное со здравым смыслом правило: нельзя насильно заставлять принимать таинства, но, ради достоинства церкви, следует заставлять уже окрестившихся евреев исполнять внешние обряды религии, — в которую они не верили и которая была им противна. Частые уклонения от этого правила побудили одного из преемников Зизебута изгнать весь народ из своих владений, а Толедский собор издал декрет, обязывавший всех готских королей приносить клятву, что они никогда не отменят этого благотворного распоряжения. Но тиранам не хотелось выпускать из своих рук несчастных, которых им так нравилось пытать, — не хотелось лишить самих себя трудолюбивых рабов, которых они могли угнетать с денежными для себя выгодами. Поэтому евреи не покидали Испании и жили в ней под гнетом тех самых гражданских и церковных законов, которые были в той же самой стране целиком перенесены в кодекс инквизиции. Готские короли и епископы в конце концов поняли, что угнетения порождают ненависть и что эта последняя рано или поздно найдет случай для отмщения. Народ, питавший тайную или явную вражду к христианам, не переставал размножаться в рабстве и в страданиях, а интриги евреев содействовали быстрому успеху арабских завоевателей.[141] Лишь только варвары перестали оказывать непопулярной арианской ереси свое могущественное покровительство, она впала в презрение и в забвение. Но греки все еще сохраняли свою склонность к философским отвлеченностям и к болтливости; всякое вновь возникавшее учение возбуждало новые вопросы и новые споры, и всякий честолюбивый прелат или фанатичный монах был в состоянии нарушить внутреннее спокойствие церкви и даже империи. Историк может оставить без внимания эти споры, не проникавшие за пороги школ и соборов. Манихеи, старавшиеся согласовать религию Христа с религией Зороастра, тайно проникли внутрь провинций; но эти чужеземные сектанты были вовлечены в гибель, постигшую гностиков, и изданные против них императорские декреты приводились в исполнение всеобщей к ним ненавистью. Рациональные теории последователей Пелагия (Пелагий — христ. имя английского монаха Моргана, жившего на рубеже IV—V вв., основавшего в 384 г. школу в Риме. Его учение тяготело к античной философии («свобода выбора» человека в достижении спасения), а потому было встречено в штыки ортодоксами. Пелагий был обвинен в ереси, предан анафеме и изгнан. — Прим. ред.) проникли из Британии в Рим, в Африку и в Палестину и незаметным образом исчезли в веке суеверий. Но спокойствие Востока было нарушено спорами последователей Нестория и Евтихия (Несторий — константинопольский патриарх в 428—431 гг. Основатель несторианства (признание Христа человеком, преодолевшим человеческую слабость и ставшего мессией), осужденного как ересь на Третьем Вселенском соборе (Эфесском) в 431 г. Несторий был низложен, осужден как еретик и сослан в Египет. Евтихий — константинопольский архимандрит, основатель монофизиатства (признание Христа Богом, а не богочеловеком). Учение Евтихия было осуждено как ересь Константинопольским собором 448 г., он сам низложен), пытавшихся объяснить тайну воплощения и ускорившими падение христианства в той самой стране, где оно зародилось. Эти споры впервые возникли в царствование Феодосия Младшего, но их важные последствия заходят далеко за пределы того, что должно служить содержанием этого тома. Нить метафизических аргументов, распри честолюбивого духовенства и их политическое влияние на упадок Византийской империи могли бы служить интересным и поучительным сюжетом для истории, обнимающей период времени от созыва Вселенских соборов Эфесского и Халкедонского до завоевания Востока преемниками Мухаммеда.
[142] Томассен (Thomassin, Discipline de l’Eglise, том 1, стр. 1419—1426) и Гелио (Helyot. Hist. des Ordres Monastiques, том 1, стр. 1-66) тщательно исследовали происхождение монашества. Эти писатели обладают большой ученостью и достаточной добросовестностью, а их разномыслия освещают предмет со всех сторон. Впрочем, осторожный протестант, не доверяющий никаким католическим авторитетам, может обратиться к седьмой книге «Христианских Древностей» Бингама. [143] См. Евсев. Demonstrat. Evangel, (кн. 1, стр. 20, 21, edit. Graec. Rob. Stephani, Париж, 1545). В своей «Церковной Истории», изданной через двенадцать лет после «Demonstration», Евсевий (кн. 2, гл. 17) вступается за христианские верования терапевтов; но ему, кажется, не было известно, что такое же учреждение существовало в ту пору в Египте. (Неандер (Ист. Христ., ч. III, стр. 323) основательно замечает, что «не следует считать склонность к аскетизму за явление, свойственное одному христианству и истекающее прямо из духа этой религии. Нечто подобное встречается и в других религиях». Можно прибавить, что не только в других религиях, но и в самой человеческой природе. Среди бесконечного разнообразия темпераментов и характеров всегда найдутся такие, которые более или менее расположены к удалению от мира. Люди работящие, люди измученные, гонимые, разочарованные или пресытившиеся наслаждениями искали такого уединения, где могли избегать тревог общественной жизни. Христианство, бесспорно, поощряло такие наклонности, возбуждая в тех, кто им предавался, желание избежать заразы разврата. Мозгейм (Institutes, 1, 167) полагает, что это явление было почти одновременно с возникновением христианства и что оно коренилось в желании первых греческих христиан не отставать от тогдашних последователей Пифагора и Платона, отличавшихся суровой строгостью нравов и необыкновенным достоинством своего поведения. Подобно им, и усердные новообращенные старались возвыситься до такого положения, которое ставило бы их выше законов природы, и старались доказать, что имели полное право на то нравственное превосходство, на которое заявляли притязания. Связь между первобытным христианством и философией вообще отвергается Мозгеймом, но высказанная им мысль служит дополнительным подтверждением факта, который ясно вытекает из других соображений. Впрочем, система монашества (особый вид правильно организованного аскетизма) не приобрела бы такой прочности и такого значения, если бы церковная иерархия не заметила, что эти святоши могут служить не только оборонительной, но и наступательной силой для укрепления и расширения ее власти. — Издат.) [144] Кассиан (Collat., XVIII, 5) приписывает такое происхождение учреждению так называемых «Обительных» монахов, которое мало-помалу приходило в упадок, пока не было восстановлено Антонием и его последователями. [145] Так выражается Созомен, подробно и занимательно описывающий (кн. 1, гл. 12-14) происхождение и развитие этой иноческой философии. (См. Suicer. Thesaur. Eccles., том II, стр. 1441.) Некоторые из новейших писателей, как-то: Липсий (том IV, стр. 448, Manuduct. ad Philos. Stole, III, 13), и Ла-Мот ле Вейе (том IX, de la Vertu des Payens, стр. 228—262) сравнивали кармелитов с пифагорейцами, а циников с капуцинами. [146] Кармелиты ведут свое происхождение в прямой линии от пророка Илии. (См. «Диссертацию» Безье, 1682, у Бейля в «Nouvelles de la Republique des Lettres, Oeuvres», том I, стр. 82 и сл. и написанную анонимным автором длинную сатиру на монашеские Ордена, (том I, стр. 1-433, Берлин, 1751). Рим и испанская инквизиция заставили умолкнуть нечестивую критику Фландрских иезуитов (Helyot, Hist. des Ordres Monastiques, том I, стр. 282—300), и статуя кармелита Илии была поставлена в церкви Св. Петра (Voyages du P. La bat., том III, стр. 87). [147] Плиний, Hist. Natur., V, 15. Gens sola, et in toto orbe praeter caeteras mira, sine ulla femina, omni venere abdicata, sine pecunia, socia palmarum. Ita per seculorum millia (incredibile dictu) gens aeterna est In qua nemo nascitur. Tarn foecunda illis aliorum vitae poenitentia est. По его словам, они жили на таком расстоянии от моря, какое было необходимо для того, чтобы избежать влияния вредных испарений и называет Энгадди и Мазаду самыми близкими от них городами. Лавра или монастырь Св. Савы, должно быть, находился неподалеку оттуда. См. Reland. Palestin., том 1, стр. 295; том II, стр. 763—874, 880—890. [148] См. Opera св. Афанасия, том II, стр. 450—505 и Vlt. Patrum, стр. 26-74 с примечаниями Розвейда. Первое — греческий подлинник, а второе — очень древний латинский перевод, сделанный другом св. Иеронима Эвагрием. [149] Grammata men mathein oyk enescheto (греч.). Афанас, том II, in Vit. St. Anton., стр. 452; мнение, что он был совершенно необразованный человек, разделяли многие из древних и новейших писателей. Но Тильемон (Mem. Eccles., том VII, стр. 666) доказывает при помощи некоторых правдоподобных аргументов, что Антоний умел читать и писать на своем родном коптском языке и что он только не был знаком с греческой литературой. Философ Синезий (стр. 51) находил, что природный гений Антония не нуждался в помощи научных познаний. (Неандер (ч. III, стр. 323) сообщает более точные сведения о мотивах, руководивших Антонием в начале его деятельности и о происхождении правильно организованной монашеской жизни: «В четвертом столетии существовало разномыслие насчет того, кого следует считать за основателя монашества, Павла или Антония. Если под словом „основателя“ разуметь того, кто распространил этот образ жизни, то это название, бесспорно, должно принадлежать второму из них, так как хотя Павел и был первым христианским пустынником, однако без содействия Антония он оставался бы неизвестным для христианского мира и не имел бы последователей. До Антония, вероятно, было немало людей, которые по склонности или по стечению обстоятельств обрекали себя на этот род жизни; но о них никто не знал. Первый из них, о котором сохранилось предание, был вышеупомянутый Павел — хотя в этом случае предания не заслуживают большого доверия и были извращены вымыслами. Гонения Деция, как рассказывают, заставили его, когда он еще был молодым человеком, переселиться в отдаленную пещеру. Он не изменял этого образа жизни, а соседнее пальмовое дерево доставляло ему пищу и одежду. Услышавши о нем, Антоний посетил его и познакомил с ним других». Рассказав эту историю, Неандер задается вопросом, достоверна ли она. Однако Афанасий, в своем жизнеописании Антония, говорит, что этот легко воспламенявшийся юноша «узнал по слухам, что на краю соседней деревни живет почтенный старец, который ведет образ жизни отшельника. Он посетил этого старца и принял его за образец». Для нас не имеет никакого значения, назывался ли этот старец Павлом или нет; мы во всяком случае узнаем, каким образом ранняя склонность Антония к уединению приняла решительное направление. Он первый вдохнул душу в безжизненные формы аскетизма, а Афанасий, всегда спешивший воспользоваться представлявшейся выгодой, ускорил это движение, урегулировал его и дал ему определенное направление. Если александрийский патриарх не был настоящим прародителем монашества, то был его крестным отцом и покровителем. — Издат.) [150] Arurae autem erant ei trecentae uberes, et valde optimae. (Vit. Patr., кн. 1, стр. 36.) Если arurа была квадратной мерой в сто египетских локтей (Rosweyde, Onomasticon ad Vit. Partrum, стр. 1014, 1015), а египетский локоть во все века равнялся двадцати двум английским дюймам (Greaves, ч. 1, стр. 233), то arura должна равняться почти трем четвертям английского акра. [151] Монастырь описан Иеронимом (том 1, стр. 248, 249, in Vit. Hilarion) и О. Сикаром (Missions du Levant, том V, стр. 122—200). Их описания не всегда можно согласовать одно с другим: отец Церкви описывал его по фантазии, а иезуит по тому, что сам видел. [152] (Гонения Диоклетиана много содействовали населению пустыни спасавшимися бегством христианами, предпочитавшими пустынническую жизнь мученичеству. Планк. «История Христианской Церкви», том 1, гл. 14, § 3 — Гизо. (К этому можно прибавить, со слов Неандера, что Антоний родился в 251 году и, стало быть, имел более пятидесяти лет от роду, когда были изданы Диоклетиановы декреты. Поэтому весьма правдоподобно, что его пример побудил многих искать безопасности в таких же убежищах. В 311 году он уже так славился своей святостью, что, когда ему пришлось посетить Александрию во время гонений, возобновленных Максимом, «другие пришедшие в город монахи скрывались, а Антоний показывался публично, и никто не осмелился наложить на него руку». — Издат.) [153] Иероним, том I, стр. 146, ad Eustochium Hist. Lausiac, гл. 7, in Vit. Patrum, стр. 712. О. Сикар (Missions du Levant, том II, стр. 29-79) посетил и описал пустыню, в которой теперь четыре монастыря и двадцать или тридцать монахов. См. Анвилль, Description de l’Egypte, стр. 74. [154] Табенн — маленький островок на Ниле в округе Тентиры или Дендеры между новейшим городом Гирге и развалинами древней Фивы (Анвиль, стр. 194). Тильемон сомневается, точно ли это был остров; но из фактов, которые он сам приводит, я заключаю, что первоначальное название было перенесено на большой монастырь в Бо или Пабо (Mem. Eccles., том VII, стр. 678—688). [155] См. в «Codex Regularum» (изданном Лукою Голштениусом, Рим, 1661) Предисловие св. Иеронима к его латинскому переводу церковных уставов Пахомия., том. 1, стр. 61. [156] Rutin., гл. 5, in Vit. Patrum, стр. 459. Он называет этот город civitas ampla, valde et populosa и говорит, что в нем было двенадцать церквей. Страбон (кн. 17, стр. 1166) и Аммиан (XXII, 16) хорошо отзываются об Оксиринхе, жители которого боготворили маленькую рыбку в великолепном храме. [157] Quanti populi habentur in urbibus, tantae paene habentur in desertls multltudines monachorum. Rutin., гл. 7, Vit. Patrum, стр. 461. Он радуется этой счастливой перемене. [158] Иероним (том I, стр. 119, 120, 199) упоминает лишь мимоходом о введении монашества в Риме и в Италии. (В первое время своего возникновения монашество было многим обязано энергии и представлению Афанасия. Написанная им биография Антония доказывает, что он относился к монахам с горячим участием и служил для них руководителем. В 352 году он приказал патриарху аскетизма, которому было в ту пору сто лет, побывать в Александрии для того, чтобы содействовать уничтожению арианства, которое поддерживал император Констанций. Знаменитый друг архиепископа произвел своим появлением такое сильное впечатление, что даже язычники толпами сходились в церкви, чтобы посмотреть на «Божия человека», а больные теснились вокруг него, стараясь прикоснуться до его одеяния в надежде исцелиться. В течение проведенных им там нескольких дней в христианство и в православие обратилось более людей, чем прежде обращалось в течение целого года. (Неандер, 3, стр. 231.) Следующие шесть лет своего изгнания (356—361) Афанасий провел в пустынях Фиваиды. Антония уже не было в живых, а египетский архиепископ все еще находил радушный прием и приют в многочисленных монастырях этой провинции, и не подлежит сомнению, что он старался вводить в них дисциплину и устав Пахомия. Во всех случайностях его жизни, монахи были его верными телохранителями, ловкими эмиссарами и надежными поверенными. Он ввел монашество на Западе и содействовал его распространению. Сначала оно не встретило там большого сочувствия, но его влиятельное вмешательство скоро доставило ему общее расположение. «В то время как изгнанный из восточных провинций Афанасий живал на Западе, он впервые ввел там более близкое знакомство с восточным монашеством. В этом деле имел большое влияние его очерк жизни монаха Антония, переведенный на латинский язык вскоре после своего появления» (Неандер, III, 367). Он объяснил епископам, какие выгоды они могут извлекать из этого учреждения, и самые выдающиеся отцы Западной церкви не переставали поддерживать монашество в течение следующих восьмидесяти лет. И Евсевий Верчеллийский, и Амвросий Миланский, и Мартин Турский, и Иероним, и Августин — все «старались пробуждать и усиливать это направление ума между христианами и в Италии, и в Галлии, и в Африке». — Издат.) [159] См. биографию Илариона, написанную св. Иеронимом (том. 1, стр. 241, 252). Написанные тем же автором рассказы о Павле, Иларионе и Малхе очень хорошо изложены, и единственный недостаток этих интересных произведений заключается в отсутствии правдивости и здравого смысла. [160] Первоначально он удалился в небольшую деревню, находившуюся на берегах Ириса, неподалеку от Неокесарии. Десять или двенадцать лет его монашеской жизни прерывались продолжительными и частыми отлучками. Некоторые критики оспаривали достоверность его аскетических уставов, но все внешние данные говорят в пользу этой достоверности и служат доказательством того, что это был плод настоящего или притворного энтузиазма. См. Тильемон. Mem. Eccles., том IX, стр. 636—644. Helyot, Hist. des Ordres Monastiques, том 1, стр. 175—181. [161] См. его жизнеописание и три Диалога Сульпиция Севера, который утверждает (Dialog. 1. 16), что римские книгопродавцы были очень довольны быстрой распродажей его популярного сочинения. [162] Когда Иларион отплыл из Паретония к мысу Пахину, он предложил в уплату за переезд один том Евангелий. Посетивший Египет галльский монах Поступий нашел торговое судно, отправлявшееся из Александрии в Марсель, и совершил этот переезд в тридцать дней (Сульп. Сев. Dialog. 1, 1). Афанасий, рассылавший свою биографию св. Антония иностранным монахам, был вынужден торопиться окончанием своего сочинения, для того чтобы оно было готово ко времени отплытия кораблей (том II, стр. 451). [163] См.: Иероним (том 1, стр. 126), Ассемании (Bibliot. Orient., том IV, стр. 92, 857—919) и Геддес (История Эфиопской церкви, стр. 29-31). Абиссинские монахи очень строго придерживались первоначальных постановлений. [164] «Britannia» Кемдена, ч. 1, стр. 666, 667. [165] Все, что могла извлечь ученость из мусора веков мрака, собрано архиепископом Ушером в его «Britannicarum Ecclesiarum Antiquitates», гл. 16, стр. 425—503. [166] Маленький, но не совершенно бесплодный островок Иона, Гай или Колумбкилль, имеет две мили в длину и одну в ширину. На нем находились: 1) монастырь Св. Колумбы, который был основан в 566 г. и управлялся аббатом, юрисдикции которого были подчинены каледонские епископы; 2) классическая библиотека, в которой, может быть, находилось Полное собрание сочинений Ливия, и 3) гробницы шестидесяти шотландских, ирландских и норвежских королей, покоившихся в освященной почве. См.: Ушер (стр. 311, 360—370) и Буханан (Rer. Sest. кн. 2, стр. 15, изд. Руддимана). (Подлинный рассказ о Колумбе и о его монастыре можно найти в Chron. Sax. A. D. 565 и у Беда в его "Церк. ИстЛ кн. III, гл. 4 (изд. Бона, стр. 113, 114, 313). Колумбкилль было название не острова, а святого (ib., стр. 248). Некоторые смешивали его с его современником Колумбаном, основавшим монастыри в Луксовии (Luxovium), в Галлии и в Бобие (Bobium), в Ломбардии. Клинтон, F. R. II, 484. — Издат) [167] Златоуст (в первом томе бенедиктинского издания) посвятил три книги на восхваление и защиту монашеской жизни. Ссылаясь на пример ковчега, он считает себя вправе думать, что никто не может спастись, кроме избранных, то есть монахов (кн. 1, стр. 55, 56). Впрочем, в другом месте он выказывает более милосердия (кн. 3, стр. 83, 84) и допускает различные степени величия сообразно с тем, как различны солнце, луна и звезды. В своем сравнении короля с монахом (кн. 3, стр. 116—121) он говорит (что едва ли справедливо), что король будет менее щедро награжден и более строго наказан. [168] Томассен (Discipline de TEglise, том 1, стр. 1426—1469) и Мабильон (Oeuvres Posthumes, том II, стр. 115—158). Монахи мало-помалу были приняты в состав церковной иерархии. [169] Доктор Миддлетон (ч. 1, стр. 110) очень нападает на поведение и на сочинения Златоуста, который был одним из самых красноречивых поборников монашества. (Первоначальные постановления касательно организации монастырей воспрещали такие злоупотребления: ни один из двух супругов не мог поступить в монашеское звание без согласия другого (св. Василий, Reg. maj., qu. XII); малолетний ребенок не мог туда поступить без согласия родителей (I b. qu. XV, Cone. Gangr., гл. 16), а раб без согласия своего господина (Cone. Chalced., гл. 4). Но император Юстиниан отменил эти стеснения и позволил рабам, детям и женам поступать в монастыри, не спрашиваясь своих господ, родителей или мужей. Novell. V, гл. 2; Кодекс Юстин., кн. 1, тит. 3, зак. 53-55. — (Гизо.)) [170] Похвалы благочестивых женщин занимают очень значительное место в произведениях Иеронима; особенно замечателен в этом отношении трактат, озаглавленный «Эпитафия Павлы» (том I, стр. 169—192); это тщательно обработанный и нелепый панегирик. Вступление отличается странной напыщенностью: «Если бы все части моего тела обратились в языки и если бы все мои члены могли заговорить человеческим голосом, я все-таки не был бы в состоянии» и т. д. [171] Socrus Dei esse coepisti (Иероним, том I, стр. 140, ad Eustochlum.). Руфин (in Hieronym. Op., т. IV, стр.223) приведен в негодование при чтении этих слов и обратился к своему противнику с вопросом: у какого языческого поэта он выкрал такое богохульное и нелепое выражение? [172] Nunc autem veniunt plerumque ad hanc professionem servitutis Dei, et ex conditione servili, vel etiam liberati, vel propter hoc a Dominis liberati sive liberandi; et ex vita rusticana, et ex opificum exercitatione, et plebeio labore. Августин, de Oper. Monach., гл. 22, ар. Thomassin, Discipline de l’Eglise, том III, стр. 1094. Порицавший Арсения египтянин сознавался, что вел более комфортабельную жизнь монахом, чем когда был пастухом. Тильемон, Mem. Eccles, том XIV, стр. 679. [173] Один доминиканский монах (Voyages du P. Labat, том I, стр. 10), поселившийся на время в монастыре своих собратьев, говорит, что их покой никогда не прерывался ночным богослужением, «хотя и не переставали звонить в колокола для назидания публики». [174] См. очень дельное предисловие Луки Голштениуса к «Codex Regularum». Императоры старались поддерживать исполнение обязанностей и в общественной, и в частной жизни; но эти слабые препоны были снесены потоком суеверия, и Юстиниан превзошел все ожидания монахов в том, что касалось исполнения их желаний. (Thomassin, том I, стр. 1782—1799 и Bingham, кн. 7, гл. 3 стр. 253.) (Так, например, император Валент издал следующий закон: Contra ignaviae quosdam sectatores, qui, desertis civitatum muneribus, captant solitudines ac secreta, et specie religionis, cum coetibus monachorum congregantur. Код. Феод., кн. XII, тит. 1, зак. 63. — Гизо). (Законы, церковные правила и уставы, на которые ссылается Гизо и в этом примечании и в предыдущем, как на палиативные меры против существовавшего зла, были скоро отменены благодаря влиянию и настояниям духовенства. — Издат.) [175] Следующие четыре любознательных и благочестивых путешественника описывали монашеские учреждения, в особенности египетские, в том виде, в каком они находились около 400 года: Rufinus, Vit. Patrum, кн. 2, 3, стр. 424—536, Posthumian (Сульп. Сев. Dialog. 1), Palladius (Hist. Lausiac in Vit. Patrum, стр. 709—863) и Cassian (см. в томе VII «Bibliothec. Max. Patrum» его первые четыре книги «Институтов» и двадцать четыре «Беседы».) [176] Пример Малха (Иероним, том I, стр. 256) и намерение Кассиана и его приятеля (Беседа 24, 1) служат неопровержимыми доказательствами их свободы, которая изящно описана Эразмом в «Биографии св. Иеронима». См. Chardon, Hist. des Sacremens, том VI, стр. 279—300. [177] См. законы Юстиниана (Novel. 123, № 43) и св. Людовика (в «Собрании французских историков», том VI, стр. 427) и теперешнюю французскую юриспруденцию у Дениссара (Decisions и пр., том IV, стр. 855 и сл.). [178] Древний «Codex Regularum», собранный реформатором монашества в начале девятого столетия Бенедиктом Анианином и изданный в семнадцатом столетии Лукою Голштениусом, содержит в себе тридцать различных уставов для мужчин и для женщин. Среди этих уставов семь сочинены в Египте, один на Востоке, один в Каппадокии, один в Италии, один в Африке, четыре в Испании, восемь в Галлии или во Франции и один в Англии. [179] Устав Колумбана, пользовавшийся таким уважением на Западе, назначает сто ударов плетью за самый легкий проступок (Cod. Reg., ч. 2, стр. 174). До Карла Великого аббаты позволяли себе калечить подчиненных им монахов и вырывать у них глаза; однако это наказание было гораздо менее жестоко, чем придуманное после того Vade in расе (подземная тюрьма или могила). См. превосходную Диссертацию ученого Мабильона (Oeuvres Posthumes, том II, стр. 321—336), который, как кажется, воодушевился по этому поводу духом человеколюбия. За такое усилие я способен простить ему то, что он говорит о святой слезе Вендома (стр. 361—399). [180] Sulp. Sever. Dialog. 1, 12, 13, стр. 532 и сл. Cassian., Institut., кн. 4, гл. 26, 27. Praecipua ibi virtus et prima est obedientia. Между Verba Seniorum (In Vit. Patrum, кн. 5, стр. 617) в четвертой сатире или диссертации идет речь о повиновении, а иезуит Розвейд, издавший для монастырей этот громадный труд, собрал все его разбросанные отрывки в своих двух обширных указателях. [181] Dr. Jortin (Примеч. к «Церк. Ист.», ч. IV, стр. 161) обращает внимание на скандальную храбрость каппадокийских монахов, обнаружившуюся во время изгнания Златоуста. [182] Кассиан безыскусственно, но вместе с тем подробно описал одежду египетских монахов (Institut, кн. 1), которая, по словам Созомена (кн. 3, гл. 14), имела аллегорическое значение и особые достоинства. [183] Regul. Benedict. № 55, in Cod. Regul., ч. 2, стр. 51. [184] См. «Уставы» епископа Узесского Ферреола (№ 31, in Cod. Regul,, ч. 2, стр. 136) и епископа Севильского Исидора (№ 13, in Cod. Regul., ч. 2, стр. 214). [185] Иногда делалось исключение в пользу рук и ног: Totum autem corpus nemo uugue nisi causa infirmitatis, nec lavabitur aqua nudo corpore, nisi languor perspicuus sit. (Regul. Pachom. 92, ч. 1, стр. 78). [186] Св. Иероним говорит о главной пользе постов и воздержания в энергичных, но нескромных, выражениях: Non quod Deus universitatis Creator et Dominus, intestinorum nostrorum rugitu, et inanltate ventris, pulmonisque ardore delectetur, sed quod aliter pudicitia tuta esse non possit. (Op., том 1, стр. 137, ad Eustochium). См. двенадцатую и двадцать вторую «Беседу» Кассиана «de Castltate» и «de lllusionibus Nocturnis». [187] Edacitas in Graecls gula est, in Gallis natura. (Dialog. 1, гл. 4, стр. 521). Кассиан откровенно сознается, что в Галлии нет возможности вполне придерживаться правил воздержания по причине aerum temperies и qualitas nostrae fragilitatis. (Institut., IV, II). Между западными монастырскими уставами самый строгий — устав Колумбана; этот святой воспитывался в Ирландии в такой бедности, которая, быть может, так же сурова и взыскательна, как воздержанность египтян. Устав Исидора Севильского самый мягкий из всех: он позволяет мясо по праздникам. [188] «Кто пьет только воду и не употребляет питательных крепких напитков, тот должен получать по меньшей мере полтора фунта (двадцать четыре унции) хлеба в день». «Положение Тюрем» Гоуарда, стр. 40. [189] См. Кассиана Collat, кн. 2, стр. 19-21. Маленьким кусочкам хлеба или сухарей, из которых каждый весил шесть унций, дали название paximacia (Rosweyde, Onomasticon, стр. 1045). Впрочем, Пахомий допускал для своих монахов некоторую свободу в том, что касалось количества пищи, но заставлял их работать соразмерно с тем, сколько они съели. (Pallad, in Hist. Lausiac, гл. 38, 39, in Vit. Patrum, кн. 8. стр. 736, 737.) (Настоящее название для каждого из этих кусочков в шесть унций было paximatium. См. Du Cange, 5, 307. Он дает этому слову значение panis subcinericius vel recoctus. Стало быть, было бы правильно называть их сухарями. Свидас производит это название от некоторого Паксамуса, который, как уверяют, изобрел такие сухари. — Издат.) [190] См. описание обеда, на который пригласил Кассиана (Collation VIII, 1) один из египетских настоятелей, по имени Серен. [191] См. «Устав» Св. Бенедикта, № 39, 40 (in Cod. Reg., ч. 2, стр. 41, 42). Licet legamus vinum omnini monachorum non esse, sed quia nostris temporibus id monachis persuaderi non potest; он разрешает им римскую hemina, размер которой можно узнать из таблиц Арбютно. [192] Такие выражения, как «моя» книга, «мой» плащ, «мои» башмаки (Cassian., Institut., кн. 4, гл. 13) были не менее строго воспрещены западным монахам (Cod. Regul., ч. 2, стр. 174, 235, 288), а «Устав» Колумбана наказывал тех, кто их произнес, шестью ударами плети. Злоязычный автор сочинения «Ordres Monastlques», насмехающийся над нелепой придирчивостью новейших монастырских правил, по-видимому, не знает того, что старинные уставы были не менее нелепы. [193] Два великих знатока церковной науки — о. Томассен (Discipline de l’Eglise. том III, стр. 1090—1139) и о. Мабильон (Etudes Monastiques, том 1, стр. 116—155) серьезно описывали ручные занятия монахов, на которые первый из этих писателей смотрел, как на личную заслугу, а второй, как на исполнение долга. [194] Мабильон (Etudes Monastiques, том 1, стр. 47-55) собрал много интересных подробностей в доказательство того, что его предшественники и на Востоке, и на Западе занимались литературой. Книги переписывались и в старинных египетских монастырях (Cassian. Institut., кн. 4, гл. 12), и последователями св. Мартина (Сульп. Север in Vit. Martin, гл. 7, стр. 473), Кассиодор дал большой простор ученым занятиям монахов, и нас не должен возмущать тот факт, что их перо нередко переходило от Златоуста и Августина к Гомеру и Вергилию. [195] Томассен (Discipline de l’Eglise, том III, стр. 188, 145, 146, 171—179) исследовал перемены, происходившие в светских и церковных законах. Современная нам Франция признает гражданскую смерть, которой добровольно подвергли сами себя монахи, и основательно лишает их всех наследственных прав. [196] См. Иероним, том 1, стр. 176—183. Монах Памбо прекрасно ответил Мелании, пожелавшей определить ценность ее приношения: «Кому приносите вы этот дар, мне или Богу? Если Богу, то тот, кто взвешивает на своих весах горы, не имеет надобности справляться о весе вашей столовой посуды». (Pallad. Hist. Lausiac, гл. 10, in Vit. Patrum, кн. 8, стр. 715). [197] ………… Зосим, кн. 5, стр. 325. Однако богатство восточных монахов было далеко превзойдено царственным величием бенедиктинцев. [198] Шестой вселенский собор (Quinisext in Trullo, Canon 47, у Бевериджа, том 1, стр. 213) запрещает женщинам проводить ночи в мужских монастырях, а мужчинам в женских. Седьмой Вселенский собор (второй Никейский, Canon 20, у Бевериджа, том 1, стр. 325) запрещает основывать смешанные монастыри для лиц обоего пола; но из того, что пишет Бальзамон, видно, что запрещение не исполнялось. Касательно недозволенных духовенству и монахам удовольствий и расходов см.: Томассен, том III, стр. 1334—1368. [199] Я где-то слышал или читал, что один бенедиктинский аббат сделал следующее признание: «Мой обет бедности доставил мне ежегодный доход в сто тысяч крон; мой обет повиновения возвысил меня до положения самодержавного государя». Не помню, что доставил ему обет целомудрия. [200] Египетский монах Приор позволил своей сестре посетить его, но во все время ее посещения он не открывал своих глаз. См. Vit. Patrum, кн. 3, стр. 504. Можно привести немало таких примеров. [201] Устав Пахомия (статья 7, 8, 29, 30, 31, 34, 57, 60, 86 и 95) налагает самые невыносимые стеснения касательно молчания и умерщвления плоти. [202] Дневные и ночные молитвы монахов подробно описаны Кассианом в третьей и четвертой книгах его «Учреждений»; он постоянно высказывал свое предпочтение к литургии, которую ангел продиктовал для Таббенских монастырей. [203] Кассиан описывает по собственному опыту acedia или оцепенение ума и тела, овладевающее монахом, когда он тоскует от одиночества. Saepiuspue egreditur et ingreditur eel lam, et solem velut ad occasum tardius properantem crebrius intuetur. (Institut., X, I.) [204] Соблазны и страдания Стагирия были рассказаны этим несчастным юношей его другу Златоусту. См. «Сочин.» Миддлетона, ч. 1, стр. 107—110. Нечто подобное случалось почти со всеми святыми в начале их жизни, а знаменитый основатель Ордена иезуитов Иниго, или Игнаций (Vie d’lnigo de Guipuscoa, том I, стр.29-38), представляет достопамятный пример таких страданий. [205] Fleury; Hist. Ecclesiastique, том VII, стр. 46. Я где-то читал в «Vitae Patrum», но не припомню в каком месте, — что некоторые или даже многие из монахов, не сообщившие настоятелю о своих искушениях, совершили преступление самоубийства. [206] См. седьмую и восьмую «Беседы» Кассиана, который серьезно рассматривает вопрос, почему демоны стали менее предприимчивы и менее многочисленны со времен св. Антония. Обширный указатель, приложенный Розвейдом к «Vitae Patrum», указывает на множество разнообразных адских сцен. Черти были особенно страшны, когда принимали вид женщин. [207] Касательно различия между «обительными» монахами и «отшельниками», в особенности в Египте, см. Иеронима (том 1, стр. 45, ad Rusticum), первый «Диалог» Сульпиция Севера; Руфина (гл. 22, in Vit. Patrum, кн. 2, стр. 478); Палладия (гл. 7, стр. 69, in Vit. Partum, кн. 8, стр. 712, 758) и в особенности восемнадцатую и девятнадцатую беседы Кассиана. Эти писатели, сравнивая жизнь в обществе других людей с жизнью в уединении, обнаруживают вред и опасности последней. [208] Suicer, Thesaur. Ecclesiast., том II стр. 205, 218. Томассен (Discipline de l’Eglise, том I, стр. 1501, 1502) подробно описал эти кельи. Когда Герасим основал свой монастырь в иорданской пустыне, вокруг монастыря образовалась Лавра из семидесяти келий. [209] Феодорет собрал в обширном томе (Philotheus, in Vit. Patrum, кн. 9, стр. 793—863) жизнеописания и чудеса тридцати отшельников. Эвагрий (кн. I, гл. 12) хвалит палестинских монахов и отшельников, не вдаваясь в большие подробности. [210] Созомен, кн. 6, гл. 33. Великий святой Ефрем написал панегирик в честь(этих boskoi (греч.) или питавшихся травой монахов (Тильемон, Mem. Eccles., том VIII, стр. 292). [211] О.Сикар (Missions du Levant, том II, стр. 217—223) описывал пещеры Нижней Фиваиды с восторгом и с благочестием. Надписи сделаны были на старом сирийском языке, на котором говорили жившие в Абиссинии христиане. [212] См. произведения Феодорета (in Vit. Patrum, кн. 9, стр. 848—854), Антония (in Vit. Patrum, кн. 1, стр. 107—177), Косма (Cosmas, in Asseman. Blblioth. Oriental., том 1, стр. 239—253), Эваргия (кн. 1, гл. 13, 14) и Тильемона (Mem. Eccles., том XV, стр. 347—392). [213] По словам Эвагрия, вершина столба имела окружность в два локтя, или в три фута; но такой незначительный размер противоречит и здравому смыслу, и фактам, и правилам архитектуры. Глядя на нее снизу, легко было впасть в заблуждение. [214] Я не должен умалчивать о скандальном происшествии, которое, по старинным преданиям, было причиной этой язвы. Рассказывали, будто черт, принявший внешний вид ангела, пригласил Симеона сесть подобно Илии в огненную колесницу. Святой слишком опрометчиво поспешил поднять свою ногу, а сатана воспользовался этим случаем, чтобы наказать его за тщеславие. [215] Я затрудняюсь в выборе или в преимущественном указании чудес, содержащихся в «Vitae Patrum» Розвейда, так как они далеко превосходят своим числом тысячу страниц этого объемистого издания. Избранные образчики этих чудес можно найти в «Диалогах» Сульпиция Севера и в написанной им биографии св. Мартина. Он относится с большим уважением к египетским монахам, но унижает их своим замечанием, что они никогда не воскрешали мертвых, между тем как епископ Турский воскресил троих. [216] Касательно Ульфилы и обращения готов в христианство см. Созомена, кн. 6, гл. 37; Сократа, кн. 4, гл. 33; Феодорета, кн. 4, гл. 37; Филосторгия, кн. 2, гл. 5. Филосторгий, как кажется, располагал более обширными сведениями благодаря тому, что был еретиком. (И древние писатели, и многие из новейших были до такой степени заняты вопросами, был ли Ульфила арианин, и если был, то почему, был ли он современником Константина или современником Валента, и был ли он в действительности изобретателем азбуки, употреблявшейся им при переводе св. Писания, — что опустили из виду самые назидательные поучения, которые можно извлечь из того, что нам достоверно о нем известно. Эти исследования можно найти у Неандера в его «Ист. Христ.» ч. III, стр. 177 и в «Северн. Древн.» Маллз с примеч. епископа Перси, стр. 223, изд. Бона. Настоящее имя Ульфилы Wolff или Wolfel, очевидно, готского происхождения. Однако, по мнению Неандера, хотя он и принадлежал к семейству, которое было родом из Каппадокии, он мог принять это имя из желания угодить Мизийской колонии, среди которой он родился и долго жил. Он, бесспорно, приобрел большое влияние на своих соотечественников, а своим переводом св. Писания на их язык отметил начало новой эры в истории их умственного развития. Это была первая книга, которую они читали. Рукопись, о которой упоминает Гиббон, была найдена в Верденском аббатстве, в Вестфалии и, как полагают, была точной копией с перевода Ульфилы. Она хранится в Упсальской библиотеке и носит название «Codex Argenteus», так как в ней все буквы из серебра, а заглавные буквы из золота на веленевой бумаге фиолетового цвета. Они оттиснуты металлическим шрифтом, точно так же, как и заголовки на обороте книги, из чего можно заключить, что уже в эту отдаленную эпоху было почти изобретено книгопечатание. Другие отрывки, найденные в Вольфенбюттельской библиотеке и кардиналом Май в Риме, дали возможность составить полное издание, вышедшее в свет в Лейпциге, в 1836 году. В этих рукописях буквы нисколько не похожи на рунические, и епископ Перси полагает, что они были изобретены Ульфилой, как это положительно утверждают древние писатели. Нибур (Лекции, 3, 317) приписывает им более раннее происхождение, так как он говорит, что, когда вестготы переправились в царствование императора Валента через Дунай, «у них была своя собственная национальная цивилизация и они уже имели свою азбуку, составленную для них Ульфилой». Впрочем, никакие разноречия не могут скрыть от наших глаз того факта, который более всех других достоин нашего внимания. Благодаря своим сношениям с Римской империей готы сделали тот первый шаг, который служит подготовкой ко всякому образованию и просвещению, и сделались способными к приобретению и распространению знаний. Этим фактом вполне опровергается их мнимая неспособность и отвращение к научным занятиям. Впрочем, препятствия, встреченные ими на пути, были так велики, что гений готов должен был бороться с ними в течение тысячи лет со смерти Ульфилы, пока не вступил в обладание своим прирожденным правом развиваться без всяких стеснений. — Издат.) [217] Искаженная копия четырех евангелий в переводе на готский язык была издана в 1665 г. и считается за самый древний памятник тевтонского языка, хотя Ветштейн и пытается, при помощи шатких догадок, отнять у Ульфилы честь этого труда. Две из четырех добавочных букв выражают W или английское Th. См. Simon, Hist. Critique du Nouveau Testament, том ii, стр. 219—223. Mill, Prolegom. стр. 151, изд. Кюстера; Wetstein, Prolegom., том 1, стр. 114. [218] Филосторгий ошибочно относит этот переход к царствованию Константина, но я очень склонен думать, что он предшествовал великому переселению готов. [219] Мы обязаны Иордану (de Reb. Get., гл. 51, стр. 688) кратким и живым описанием этих готов низшего разряда: Gothi minores, populus immensus, cum suo Pontifice ipsoque primate Wulfila. Последние слова, если только их не следует считать за повторение сказанного, заставляют предполагать существование чего-то вроде светской юрисдикции. [220] At non ita Gothi, non ita Vandali; malis licet doctoribus instituti, meliores tamen etiam in hac parte quam nostri. Salvian, de Gubern. Dei, кн. 7, стр.243. [221] Мозгейм слегка обрисовал распространение христианства на севере с четвертого до четырнадцатого столетия. Этот сюжет доставил бы достаточно материалов не только для церковной истории, но даже для истории философии. [222] Этому мотиву Сократ (кн. 7, гл. 30) приписывал обращение в христианство бургундов, благочестие которых восхваляет Орозий (кн. 7, гл. 19). [223] См. подлинное и интересное послание первого Винчестерского епископа Даниила (Beda, Hist. Eccies. Anglorum, кн. 5, гл. 18, стр. 203, изд. Шмита) к св. Бонифацию, проповедовавшему Евангелие между дикарями Гессена и Тюрингии. Epistol. Bonifacii, 67, в «Maxima Bibliotheca Patrum», том XIII, стр. 93. (Даниил был первым Винчестерским епископом после разделения Вессекса на две епархии и после учреждения отдельной епископской епархии в Шерборне около 705 года. До того времени было пять Винчестерских епископов. Bede, Eccl. Hist., кн. III, гл. 7; IV, гл. 12, стр. 119, 191, изд. Бона. — Издат.) [224] Меч Карла Великого подкрепил силу этого аргумента; но в то время как Даниил писал это послание (723 г.), властвовавшие от Индии до Испании мусульмане могли бы обратить этот аргумент против христиан. [225] Мнения Ульфилы и готов склонялись к полуарианству, так как они не утверждали, что Сын был создан, хотя и вступали в духовное общение с теми, кто придерживался этой ереси. Их апостол отзывался об этом спорном вопросе как о мелочной подробности, которой придали важное значение страсти духовенства. Феодорет, кн. 4, гл. 37. [226] Арианские верования готов приписывались вине императора Валента: Itaque justo Dei judicio ipsi eum vivum incenderunt, qui propter eum etiam mortui, vitio erroris arsuri sunt. Орозий, кн. 7, гл. 33, стр. 554. Этот жестокий приговор подтвержден Тильемоном (Mem. Eccles., том VI, стр. 604—610), который хладнокровно замечает: un seul homme entraina dans Pen er un nombre infini de Septentrionaux, etc. Salvian (de Gebern. Dei, кн. 5, стр. 150, 151) сожалеет об их невольном заблуждении и извиняет им его. [227] Орозий утверждал в 416 году (кн. 7, гл. 41, стр. 580), что христианские (то есть католические) церкви наполнены гуннами, свевами, вандалами и бургундами. [228] Король фрисландцев Радбод был так шокирован этим опрометчивым заявлением одного миссионера, что вынул назад ногу, уже опущенную в купель. См. Fleury, Hist. Eccles., том IX, стр. 167. [229] Послания Сидония, бывшего клермонским епископом под владычеством вестготов, и послания Авита, бывшего епископом Виенны под владычеством бургундов, объясняют, хотя и не всегда в ясных выражениях, каково было общее настроение умов между католиками. История Хлодвига и Теодориха познакомит нас с некоторыми отдельными фактами. [230] Гензерих оправдывал эти сравнения той строгостью, с которой он наказывал за эти нескромные намеки. Victor Vitensis, кн. 7, стр. 10. [231] Таковы жалобы Сидония, который был в то время епископом в Клермоне (кн. 7, гл. 6, стр. 182 и сл., изд. Сирмунда). Григорий Турский, ссылавшийся на это послание (кн. 2, гл. 25, в томе II, стр. 174), утверждает без всяких доказательств, что из девяти вакантных епископских должностей в Аквитании некоторые очистились вследствие мученичества епископов. [232] Подлинные свидетельства о предпринятом вандалами гонении находятся в пяти книгах «Истории» Виктора Витенского (Victor Vitensis, de Persecutione Vandalica), одного из епископов, отправленных Гуннерихом в ссылку; в жизнеописании св. Фульгенция, прославившегося во время гонений Фразимунда (in Biblioth. Max. Patrum, том IX, стр. 4-16) и в первой книге «Вандальской Войны» беспристрастного Прокопия (гл. 7, 8, стр. 196—199). Последний издатель произведений Виктора Рюинар разъяснил весь этот вопрос пространными и учеными примечаниями и дополнением (Париж, 1694). [233] Виктор, IV, 2, стр. 65. Гуннерих отказывает приверженцам Homoousion’a в названии католиков. Он выдает за настоящих Divinae Majestatis cultores приверженцев своей партии, исповедующих такую веру, которая была признана более чем тысячью епископами на соборах в Римини и в Селевкии. [234] Виктор, II, 1, стр, 21, 22. Laudabilior… videbatur. В рукописях, где опущено первое из этих слов, это место становится совершенно непонятным. См. Рюинар, Прим., стр. 164. [235] Виктор, II, 2, стр. 22, 23. Карфагенское духовенство называло эти условия perlculosae, и действительно, они, как кажется, были предложены с целью поймать католических епископов в западню. [236] См. описание этого совещания и обхождения с епископами у Виктора, II, 13-18, стр. 35-42, и во всей четвертой книге, стр. 63-171. Третья книга, стр. 42-62, заключает в себе лишь апологию или изложение их верований. [237] См. список африканских епископов у Виктора, стр. 117—140 и примечания Рюинара, стр. 215—397. Раскольническое имя Donatus встречается там нередко, и они, как кажется, усвоили (подобно нашим фанатикам нового времени) благочестивые прозвища Deodatus, Deogratias, Quidvultdeus, Habetdeum и т. п. [238] Фульгенций, Vit., гл. 16-29. Фразимунд любил, чтобы его хвалили за скромность и за ученость, и Фульгенций посвятил три тома религиозной полемики арианскому тирану, которого он называет piissime Rex. Biblioth. Max. Patrum, том IX, стр. 41. В жизнеописании Фульгенция говорится только о шестидесяти сосланных епископах; Виктор Тунисский (Victor Tunnunensis) и Исидор увеличивают их число до ста двадцати; но оно доходит до двухсот двадцати в «Historia Miscella» и в одной краткой и подлинной хронике того времени. См. Рюинар, стр. 570, 571. [239] См. злобные и пошлые жалобы этого стоика, который не был в состоянии выносить ссылку с большим мужеством, чем Овидий. Если Корсика и не производила хлеба, вина и оливкового масла, не может быть, чтобы в ней не было ни овощей, ни воды, ни даже огня. [240] SI ob gravitatem coeli interissent, vile damnum. Тацит, Анн., II, 85. Фразимунд охотно согласился бы на то, чтобы эти слова читались, согласно с желанием некоторых критиков, utile damnum. [241] Об этих прелюдиях к общему гонению можно найти сведения у Виктора, II, 3, 4, 7 и в двух эдиктах Гуннериха, кн. 2, стр. 35; кн. 4, стр. 64. [242] См. Прокопий, de Bell. Vandal., кн. 1, гл. 7, стр. 197, 198. Один мавританский монарх постарался умилостивить Бога христиан тем, что постарался изгладить следы святотатств, совершенных вандалами. [243] См. эти факты у Виктора, II, 8-12, стр. 30-34. Виктор описывает страдания этих мучеников, как человек, который видел их собственными глазами. [244] См. пятую книгу Виктора. Его страстные сетования подтверждаются добросовестным свидетельством Прокопия и публичным заявлением императора Юстиниана (Код., кн. 1, тит. 27). [245] Виктор, II, 18, стр. 41. [246] Виктор, V, 4, стр. 74, 75. Он назывался Викторианом и был одним из богатых граждан Адрумета; он пользовался доверием царя, по милости которого получил должность или по меньшей мере титул проконсула Африки. [247] Виктор, 1, б, стр. 8, 9. Вслед за рассказом об упорном сопротивлении и о ловком ответе графа Себастиана он прибавляет: quare alio generis argumento postea bellicosum virum occidit. [248] Виктор, V, 12, 13. Тильемон, Mem. Eccles., том VI, стр. 609. [249] К Карфагенскому епископу более шел титул «примаса»; но различные секты и народы называли своих высших духовных сановников «патриархами». См. Thomassin, Discipline de l’Eglise, том I, стр. 155, 158. [250] Патриарх Кирилл сам публично заявил, что не знает латинского языка (Виктор, II, 18, стр. 42): Nescio Latine; он мог с достаточной легкостью говорить на этом языке, но не был в состоянии вести диспуты или произносить проповеди. Подчиненное ему вандальское духовенство было еще более невежественно, а от тех африканцев, которые переходили в арианство из католичества, нельзя было многого ожидать. [251] Виктор, II, 1,2, стр. 22. [252] Виктор, V, 7, стр. 77. Он ссылается на свидетельство самого посла, который носил имя Урания. [253] Astutiores, Виктор, IV, 4, стр. 70. Он ясно дает понять, что их ссылка на слова Евангелия: Non jurabitis in toto была только предлогом, чтобы избежать стеснений неудобной клятвы. Отказавшиеся от клятвы сорок шесть епископов были сосланы на остров Корсику, а те триста два епископа, которые согласились дать клятву, были размещены по африканским провинциям. [254] Епископ Руспы, в Визаценской провинции, Фульгенций принадлежал к сенаторской семье и получил хорошее образование; он знал наизусть все произведения Гомера и Менандра прежде, нежели ему дозволили изучать его родной латинский язык (Vit. Fulgent, гл. 1). Многие из африканских епископов знали греческий язык и произведения многих греческих богословов были переведены на латинский язык. [255] Сравн. два предисловия к «Диалогу» Вигилия из Фапса (стр. 118, 119, изд. Chiflet.). Он, может быть, хотел позабавить своих образованных читателей безвредным вымыслом; но сюжет был слишком серьезен, а африканцы были слишком необразованны. [256] О. Кеснель высказал это мнение, и оно встретило благосклонное одобрение. Но следующие три истины, как бы они не были поразительны, теперь уже всеми признаны. (Gerard Vossius, том VI, стр. 516—522. Tillemont, Mem. Eccles., том VIII, стр. 667—671.) 1. Св. Афанасий не был автором того символа веры, который так часто читается в наших церквах. 2. Этот символ, как кажется, не существовал в первое столетие, следовавшее за его смертью. 3. Он был первоначально сочинен на латинском языке и, стало быть, в западных провинциях. Константинопольский патриарх Геннадий был так поражен этим необыкновенным произведением, что откровенно признал его делом пьяного человека. Petav. Dogmat. Theologica, том II, кн. 7, гл. 8, стр. 687. [257] Св. Иоанн, V, 7. См. Simon, Hist. Critique du Nouveau Testament, 4. 1, гл. 18, стр, 203—218 и ч. 2, гл. 9, стр. 99-121 и тщательно обработанные Prolegomena и примечания докт. Милля и Ветштейна в изданном ими на греческом языке Новом Завете. В 1689 году папист Симон постарался сделаться свободным человеком; в 1707 году протестант Милль пожелал быть рабом, а в 1751 г. последователь Арминиева учения Ветштейн воспользовался свободой своего времени и своей секты. [258] Из всех дошедших до нас восьмидесяти с лишним рукописей, в числе которых есть такие, которые были написаны тысячу двести лет тому назад (Ветштейн, ad loc), Православные копии — Ватиканская, Полиглота Хименеса и Роберта Стефенса — сделались недоступными, а обе рукописи, Дублинская и Берлинская, не стоят того, чтобы составлять исключение. См. «Сочинения» Эмлина, ч. II, стр. 227—255, 269—299 и четыре остроумных письма Мисси (Missy) в VIII и IX томах «Journal Britannlque». [259] Или, вернее, четыре епископа, сочинившие и выпустившие в свет эти догматы от имени своих собратьев. Они называют этот текст luce clarius (Victor Vitensis, de Persecut. Vandal, кн. 3, гл. II, стр. 54). Его вскоре вслед за тем цитируют африканские оппоненты Вигилий и Фульгенций. [260] В одиннадцатом и в двенадцатом столетиях занимались исправлением библий: архиепископ Кентерберийский Ланфранк и кардинал и библиотекарь римской церкви Николай secundum orthodoxam fidem (Ветштейн, Prolegom., стр. 84, 85). Несмотря на такие исправления, этого места нет в двадцати пяти латинских рукописях (Ветштейн, ad loc), самых старинных и самых лучших; эти два достоинства редко соединяются вместе иначе как в рукописях. [261] Изобретенное в Германии искусство было применено в Италии к изданию светских римских и греческих писателей. Подлинный греческий текст Нового Завета был издан почти в то же самое время (1514, 1516, 1520 гг.) стараниями Эразма и щедростью Кардинала Хименеса. Издание, вышедшее на нескольких языках в Алкале-Де-Генаресе (древн. Complutum), обошлось кардиналу в пятьдесят тысяч дукатов. (Mettaire. Annal. Typograph., том II, стр. 2-8, 125—133, и Wetstein, Prolegomena, стр. 116—127.) [262] Три свидетельства были признаны в наших греческих изданиях Ветхого и Нового Завета благодаря предусмотрительности Эразма, честному ханжеству тех издателей, которым помог Хименес, типографскому подлогу или ошибке Роберта Стефенса, поставившего скобку, и сознательному плутовству или странному искажению Теодора Безы. (В своем издании Нового Завета, в 1539 г., Роберт Стефенс поставил в скобках слова «на небесах — на земле» с целью обозначить, что этого нет в латинской рукописи; но в издании 1550 года поставлено в скобках, как сомнительное, не все это место, как бы следовало, а только слова «на небесах». — Немецк. издат.) (Всякое дальнейшее исследование этого предмета сделалось излишним после появления письма Порсона к Травису, вполне подтверждающего мнение Гиббона, что стих касательно «трех свидетельств» был вставлен впоследствии. — Издат.) [263] Плин., Hist. Natural. V, I. Itinerar. Весселинга, стр. 15. Целларий, Geograph. Antiq., том II, ч. 2, стр. 127. Эта Типаза (ее не следует смешивать с другим городом того же имени в Нумидии) была довольно значительным городом, так как Веспасиан даровал ей право латинов. [264] Optatus Milevitanus de Schism. Donatist., кн, 2, стр. 38. [265] Victor Vitensis, V, 6, стр. 76. Ruinart, стр. 483—487. [266] Aeneas Gazaeus in Theophrasto, in Biblioth. Patrum, том VIII, стр. 664, 665. Он был христианин и написал кроме дошедших до нас двадцати пяти посланий этот диалог (Феофраст) о бессмертии души и о воскресении мертвых. См. Cave (Hist. Litteraria, стр. 297) и Фабриция (Bibl. Graec, том 1, стр. 422). [267] Юстиниан, Кодекс, кн. 1, тит. 27. Марцеллин, Хроника, стр. 45, in Thesaur. Temporum Scaliger. Прокопий, de Bell. Vandal, кн. 1, гл. 7, стр. 196. Gregor. Magnus, Dialog. 3, 32. Ни один из этих свидетелей не назвал числа мучеников, которое определено в одном старинном календаре (apud Ruinart, стр. 486) в шестьдесят человек. Двое из них лишились языка в наказание за прелюбодеяние; чудо становится еще более поразительным вследствие того обстоятельства, что один мальчик стал говорить только с тех пор, как у него вырезали язык. [268] См. две полные истории Испании: Марианы (Hist, de Rebus Hispaniae, том I, кн. 5, гл. 12-15, стр. 182—194) и Ферреры. (Французский перевод, том II, стр. 206—247.) Мариана почти совершенно забывает, что он иезуит и пишет слогом и в духе римских классиков. Феррера был старательный компилятор; он проверял факты, описанные Марианой, и исправлял его хронологию. [269] Гоисвинта была в браке за двумя королями вестготов: за Афанигильдом, от которого родила мать Ингунды Брунегильду, и за Леовигильдом, который имел от своего первого брака двух сыновей — Герменегильда и Рекареда. [270] Iracundiae furore succensa, adprehensam per comam capitis puellam in terram conlidit, et diu calcibus verberatam, ac sanguine cruentatam, jussit exspoliari, et piscinae immergi. Григор. Тур., кн. 5, гл. 39, том II, стр. 255. Произведения Григория служат для нас самым лучшим источником сведений касательно этой исторической эпохи. [271] Католики, допускавшие крещение еретиков, повторяли обряд, или, как они впоследствии его называли, таинство конфирмации, которому они приписывали множество мистических и чудесных прерогатив, как видимых, так и невидимых. См. Chardon, Hist. des Sacremens, том 1, стр. 405—552. [272] Оссет, или Julia Constantia, находился напротив Севильи, на северной стороне реки Бетия (Плин. Hist. Natur., III, 3); а свидетельство Григория Турского (Hist. Francor., кн. 6, гл. 43, стр. 288) заслуживает большего доверия, чем название Лузитании (de Gloria Martyr., гл. 24), которое было принято тщеславными и суеверными португальцами (Ferreras, Hist. d’Espagne, том II, стр. 166). [273] Это чудо совершалось очень ловко. Один арианский король запер двери церкви и приказал выкопать вокруг нее глубокую канаву, но, несмотря на это, купель все-таки наполнилась водой накануне Пасхи. [274] Феррера (том II, стр. 168—175, A. D. 550), разъяснил все затруднения касательно времени и подробностей обращения свевов в католическую веру. Незадолго перед тем Леовигильд присоединил их к числу готских подданных в Испании. [275] Эта прибавка к Никейскому или, вернее, Константинопольскому символу веры была сделана впервые на восьмом Толедском соборе, в 653 г., но она была выражением общепринятого верования (Gerard Vossius, том VI, стр. 527, de tribus Symbolis). [276] См. Григор. Вел., кн. 7, поел. 126, apud Baronium, Annal. Eccles., A. D. 599, № 25,26. [277] Поль Варнефрид (de Gestis Langobard. кн. 4, гл. 44, стр. 853, изд. Гроц.) соглашается с тем, что арианство еще господствовало в царствование Ротариса (636—652 гг.). Этот благочестивый дьякон не пытается в точности определить время обращения всего народа в католичество; однако это обращение совершилось до конца седьмого столетия. [278] Quorum fidei et conversioni, ita congratulatus esse rex perhibetur, ut nullum tamen cogeret ad Christianismum… Didicerat enim a doctoribus auctoribusque suae salutis, servitium Christi voluntarium non coactitium esse debere. Bedae, Hist. Ecclesiastic, кн, I, гл. 26, стр. 62, изд. Ill мит. [279] См. Historiens de France, том IV, стр. 114 и Wilkins, Leges Anglo-Saxonicae, стр. 11, 31. Si quis sacrificium immolaverit praeter Deo soli morte moriatur. [280] Евреи утверждают, что они поселились в Испании благодаря флотам Соломона и победам Навуходоносора, что Адриан перевез туда сорок тысяч семейств из племени Иуды и десять тысяч из племени Вениамина и пр. Basnage, Hist. des Juifs, том VII, гл. 9, стр. 240—256 [281] Исидор, бывший в ту пору архиепископом Севильским, упоминает о религиозном рвении Зизебута, за которое и хвалит его, и порицает (Chron. Goth., стр. 728). Бароний (A. D. 614, № 41) определяет число пострадавших на основании свидетельства Эмоина (кн. 4. гл. 22), но это свидетельство не имеет, большого веса, и я не был в состоянии проверить эту цитату (Histor. de France, том. III, стр. 127). [282] Баснаж (том VIII, гл. 13, стр. 338—400) верно описал положение евреев; но он мог бы извлечь из постановлений испанских соборов и из законов вестготов много дополнительных интересных фактов, которые находятся в тесной связи с сюжетом его сочинения, но не имеют связи с сюжетом моего.
- ↑ 1
- ↑ 2
- ↑ 3
- ↑ 4
- ↑ 5
- ↑ 6
- ↑ 7
- ↑ 8
- ↑ 9
- ↑ 10
- ↑ 11
- ↑ 12
- ↑ 13
- ↑ 14
- ↑ 15
- ↑ 16
- ↑ 17
- ↑ 18
- ↑ 19
- ↑ 20
- ↑ 21
- ↑ 22
- ↑ 23
- ↑ 24
- ↑ 25
- ↑ 26
- ↑ 27
- ↑ 28
- ↑ 29
- ↑ 30
- ↑ 31
- ↑ 32
- ↑ 33
- ↑ 34
- ↑ 35
- ↑ 36
- ↑ 37
- ↑ 38
- ↑ 39
- ↑ 40
- ↑ 41
- ↑ 42
- ↑ 43
- ↑ 44
- ↑ 45
- ↑ 46
- ↑ 47
- ↑ 48
- ↑ 49
- ↑ 50
- ↑ 51
- ↑ 52
- ↑ 53
- ↑ 54
- ↑ 55
- ↑ 56
- ↑ 57
- ↑ 58
- ↑ 59
- ↑ 60
- ↑ 61
- ↑ 62
- ↑ 63
- ↑ 64
- ↑ 65
- ↑ 66
- ↑ 67
- ↑ 68
- ↑ 69
- ↑ 70
- ↑ 71
- ↑ 72
- ↑ 73
- ↑ 74
- ↑ 75
- ↑ 76
- ↑ 77
- ↑ 78
- ↑ 79
- ↑ 80
- ↑ 81
- ↑ 82
- ↑ 83
- ↑ 84
- ↑ 85
- ↑ 86
- ↑ 87
- ↑ 88
- ↑ 89
- ↑ 90
- ↑ 91
- ↑ 92
- ↑ 93
- ↑ 94
- ↑ 95
- ↑ 96
- ↑ 97
- ↑ 98
- ↑ 99
- ↑ 100
- ↑ 101
- ↑ 102
- ↑ 103
- ↑ 104
- ↑ 105
- ↑ 106
- ↑ 107
- ↑ 108
- ↑ 109
- ↑ 110
- ↑ 111
- ↑ 112
- ↑ 113
- ↑ 114
- ↑ 115
- ↑ 116
- ↑ 117
- ↑ 118
- ↑ 119
- ↑ 120
- ↑ 121
- ↑ 122
- ↑ 123
- ↑ 124
- ↑ 125
- ↑ 126
- ↑ 127
- ↑ 128
- ↑ 129
- ↑ 130
- ↑ 131
- ↑ 132
- ↑ 133
- ↑ 134
- ↑ 135
- ↑ 136
- ↑ 137
- ↑ 138
- ↑ 139
- ↑ 140
- ↑ 141
- ↑ 1
- ↑ 2
- ↑ 3
- ↑ 4
- ↑ 5
- ↑ 6
- ↑ 7
- ↑ 8
- ↑ 9
- ↑ 10
- ↑ 11
- ↑ 12
- ↑ 13
- ↑ 14
- ↑ 15
- ↑ 16
- ↑ 17
- ↑ 18
- ↑ 19
- ↑ 20
- ↑ 21
- ↑ 22
- ↑ 23
- ↑ 24
- ↑ 25
- ↑ 26
- ↑ 27
- ↑ 28
- ↑ 29
- ↑ 30
- ↑ 31
- ↑ 32
- ↑ 33
- ↑ 34
- ↑ 35
- ↑ 36
- ↑ 37
- ↑ 38
- ↑ 39
- ↑ 40
- ↑ 41
- ↑ 42
- ↑ 43
- ↑ 44
- ↑ 45
- ↑ 46
- ↑ 47
- ↑ 48
- ↑ 49
- ↑ 50
- ↑ 51
- ↑ 52
- ↑ 53
- ↑ 54
- ↑ 55
- ↑ 56
- ↑ 57
- ↑ 58
- ↑ 59
- ↑ 60
- ↑ 61
- ↑ 62
- ↑ 63
- ↑ 64
- ↑ 65
- ↑ 66
- ↑ 67
- ↑ 68
- ↑ 69
- ↑ 70
- ↑ 71
- ↑ 72
- ↑ 73
- ↑ 74
- ↑ 75
- ↑ 76
- ↑ 77
- ↑ 78
- ↑ 79
- ↑ 80
- ↑ 81
- ↑ 82
- ↑ 83
- ↑ 84
- ↑ 85
- ↑ 86
- ↑ 87
- ↑ 88
- ↑ 89
- ↑ 90
- ↑ 91
- ↑ 92
- ↑ 93
- ↑ 94
- ↑ 95
- ↑ 96
- ↑ 97
- ↑ 98
- ↑ 99
- ↑ 100
- ↑ 101
- ↑ 102
- ↑ 103
- ↑ 104
- ↑ 105
- ↑ 106
- ↑ 107
- ↑ 108
- ↑ 109
- ↑ 110
- ↑ 111
- ↑ 112
- ↑ 113
- ↑ 114
- ↑ 115
- ↑ 116
- ↑ 117
- ↑ 118
- ↑ 119
- ↑ 120
- ↑ 121
- ↑ 122
- ↑ 123
- ↑ 124
- ↑ 125
- ↑ 126
- ↑ 127
- ↑ 128
- ↑ 129
- ↑ 130
- ↑ 131
- ↑ 132
- ↑ 133
- ↑ 134
- ↑ 135
- ↑ 136
- ↑ 137
- ↑ 138
- ↑ 139
- ↑ 140
- ↑ 141
