Глава I.
С первого взгляда предприятие Александра кажется стоящим в большом несоответствии с теми средствами, которые находились в его распоряжении. Побить врага на поле битвы было только меньшей половиной его дела; он должен был еще подумать о том, каким образом надолго упрочить успехи своего оружия.
По своему протяжению территория, силами которой он мог располагать, едва равнялась тридцатой части персидского царства; столь же неравным являлось и отношение между численностью народонаселения здесь и там, между сухопутными и морскими боевыми силами его и Персии. Если же мы прибавим, что по смерти Филиппа македонская сокровищница была истощена и обременена 500 талантами долга, между тем как в казнохранилищах персидского царя в Сузах, Экбатанах, Персеполе и т. д. были сосредоточены огромные запасы благородного металла, что Александр, по окончании своих вооружений, для которых он должен был занять 800 талантов, имел в своем распоряжении для начала войны с Азией не более 60 талантов, [1] то его предприятие представится нам безумно смелым и почти химерическим.
Характер дошедших до нас преданий не позволяет искать в них ответа на представляющиеся здесь вопросы. Даже умный Арриан сообщает только о внешнем, почти исключительно военном ходе дела; при случае с моральной оценкой своего героя, приводя почти одни только имена тех, которые помогали ему советом и делом при этой войне; об администрации, финансах, политическом устройстве, о государственной канцелярии, кабинете царя, о лицах, бывших в этих должностях исполнителями воли его, он не говорит ничего; он не выясняет себе и читателю, каким образом дела и успехи, о которых он сообщает, были возможны и действительно осуществились, каковы были средства, насколько все было предусмотрено заранее, каковы были цели и руководящие практические точки зрения и какова была сила воли, тонкой проницательности и военного и политического гения, обусловившая их осуществление.
Из указанной нами массы вопросов на первый раз достаточно выдвинуть те, которые являются самыми существенными здесь, в начале этого изумительного ряда побед.
Многие думали понять характер Александра и его гения, представляя его фантазером, который со своими, не менее полными энтузиазма, воинственными народами двинулся в Азию поражать персов, где и как он бы их ни нашел, ожидая, что случай позволит ему идти еще дальше. Другие полагали, что он только осуществил ту мысль, которая постоянно занимала его отца, которую не уставали проповедовать философы, ораторы и патриоты и которая, в сущности, была порождена и развита греческой образованностью.
Мысль, прежде чем она перейдет в дело, есть только мечта, призрак, игра возбужденной фантазии; только тот, кто осуществляет ее, придает ей форму, плоть и кровь, импульс своих собственных стремлений, кладет на нее отпечаток места и времени своей деятельности, а условия и взаимодействия места и времени полагают ей постоянно новые пределы, придают ей все более и более резкие формы выражения, нося на себе отпечаток его силы и его слабостей.
Выступил ли Александр в поход как искатель приключений, как мечтатель с мыслью вообще завоевать Азию вплоть до окружавших ее неведомых морей? или он знал чего он хочет и чего может хотеть, и сообразно с этим наметил свои военные и политические планы и принял свои меры?
Вопрос не в том, чтобы вывести обратное заключение из ряда его успехов, указать на связывавший их план и выставить его очевидность как доказательство; спрашивается, есть ли доказательства тому, что это дело еще до своего начала представлялось его уму таким, каким ему суждено было сделаться.
Быть может, к решению этого вопроса нас приведет один факт, о котором, правда, наши источники умалчивают. Непосредственные остатки того времени, кроме немногих надписей и памятников искусства, мы имеем только в монетах, серебряных, золотых и медных, которые дошли до нас тысячи с именем Александра, в немых свидетелях, которых научное исследование заставило наконец заговорить. В сравнении с золотыми и серебряными монетами персидских царей, бесчисленных греческих городов и македонских царей до Александра, они представляют собою весьма замечательное явление.
Выше было упомянуто, что царь Филипп ввел новую монетную систему в своих землях; она, по выражению одного знаменитого ученого, была как бы первым отдаленным шагом к завоеванию Персии. [2] Она состояла в том, что, между тем как в греческом мире господствовала серебряная валюта, а в персидском царстве золотая, он начал чеканить золото по валюте дариков, а серебро по валюте, ближе всего соответствовавшей торговой цене золота. Таким образом он поставил золотую валюту «не на место, но наряду с исключительно господствовавшей до сих пор в греческом мире серебряной валютой и ввел этим в своем царстве двойную валюту». [3] Вес своих серебряных монет, которых должно было идти 15 на золотую монету в 8,60 г. он установил в 7,21 г. сообразно с отношением цены золота к цене серебра, равнявшимся в торговле 1: 12,51; это была приблизительно валюта имевших широкое распространение родосских серебряных монет.
Золотые монеты Александра по весу и содержанию золота соответствуют «филиппеям», но его серебряные монеты следуют совершенно другой системе; это тетрадрахмы в 17,00-17,20 г. и их дробные части, совершенно соответствующие аттической системе, с ценностью золота относительно серебра равной 1: 12,30. Это уменьшение было сделано не с намерением возвратиться от двойной валюты отца к чистой серебряной валюте эллинов, хотя отныне «драхма Александра» и сделалась общей, ходячей во всем царстве, единицей ценности, но — и это более важно для нашего вопроса — среди огромной массы драхм Александра нет ни одной монеты, соответствующей весом монетам Филиппа. [4]
Трудно предположить, чтобы это нововведение было произведено без существенных мотивов. Когда Филипп ввел двойную валюту, его намерением было, при упадке цены золота в торговле с греческим миром, где господствовала серебряная валюта, установить цену обоих благородных металлов и поддержать таким образом их равновесие. Дальнейшее падение цены золота повлекло бы за собой отлив серебра и из Македонии, как это уже произошло раньше с Персией, в том отношении, насколько цена серебра была выше цены золота, за которое его можно было купить. Введением новой монетной системы Александр, так сказать, объявлял войну персидскому золоту; золото было сделано простым товаром, товаром, который с завоеванием сокровищ персидского царя и с возвращением к обращению лежавших там мертвыми масс золота могло продолжать обесцениваться дальше, не влияя в равной степени на упадок определяемых серебром цен в греческом мире. Серебро аттического веса отныне сделалось мерою ценности, тетрадрахма — нарицательной величиной такой монетной единицы, в которой могли быть объединены почти все монетные системы Греции как дроби своим общим знаменателем. А через полпоколения «драхма Александра» стала всемирной монетой.
Мы не станем вдаваться в решение вопроса, имела ли эта реформа монетной системы Македонии целью финансовую помощь в настоящих денежных обстоятельствах, [5] рассчитали ли Александр и его советники экономические последствия этой меры и предвидели ли они дальнейшее падение цены золота, которое последует, когда поступят в обращение персидские сокровища. Достаточно, если коренная реформа показывает нам, до какой степени был продуман заранее великий план, прежде чем было приступлено к его исполнению.
Второй предварительный вопрос состоит в том, на каких основах было поставлено предприятие, на которое выступал Александр, и было ли его желанием немедленно после переправы через Геллеспонт покинуть этот базис и, — как было употреблено верное выражение, — сжечь за собою корабли.
Мы должны предоставить дальнейшему ходу нашего изложения объяснение того, отчего мы не вдаемся здесь в решение постановленной нами таким образом альтернативы. Во всяком случае, вначале для Александра все зависело от того, был ли надежен его базис и только постольку, поскольку он был таковым в военном и политическом отношении, он мог отважиться на первый решительный удар и рассчитывать на его дальнейшие последствия.
Царство Александра простиралось от Византия до Эврота и в глубину страны за Гем и Пинд до Дуная и Адриатического моря; эта область обнимала как бы прямым углом северную и западную из четырех сторон Эгейского моря, а его восточную сторону составляли принадлежавшие персидскому царству, но занятые греческими городами берега Малой Азии; Крит, лежащий перед открытой южной стороной этого моря, был греческим, но представлял собою особый мир, подобно Великой Греции и Сицилии и греческим городам на севере и на юге Понта.
Вполне уверен был Александр в области, лежавшей в вершине этого прямого угла и составлявшей как бы краеугольный камень его государства. Здесь в македонских землях, со включением Тимфеи и Парабеи на западе и области Стримона на востоке он был царем по рождению, которому знать, селяне и города, даже основанные греками, как Амфиполь, были безусловно преданы.
К этому ядру его государства справа, слева и сзади примыкали остальные области, в самых разнообразных формах политической зависимости, начиная с полной покорности и кончая простой федерацией.
Особенную важность представляли земли Фракии, та часть его государства, которая лежит около и напротив берегов Малой Азии, простираясь от начала Геллеспонта до конца Босфора. Фракийское царство, обнимавшее некогда бассейн Гебра до самых гор, было разрушено царем Филиппом и хотя, по-видимому, и уцелел его остаток в княжестве одрисов, но оно зависело от Македонии и было обязано военной службой. Фракия, если мы позволим себе употребить здесь римское понятие, сделалась провинцией Македонии. Чтобы удержать ее за собою, в господствующих пунктах страны были основаны и колонизованы новые города: Филиппополь, Калиба Бероя, Александрополь и другие; это были не свободные колонии в древнеэллинском смысле, но военные станции, для наполнения которых привлекались, отчасти насильственно, изблизи и издалека, поселенцы, хотя и составлявшие гражданскую общину и пользовавшиеся общинной автономией. [6] Территория Фракии, — по крайней мере, с 335 года мы об этом знаем — стояла под управлением македонского стратега. Неизвестно, насколько далеко простиралась подвластная ему область за проходы Гема и не управлял ли второй стратег, как можно предположить, судя по неясному известию от 331 или 326 года, землями «по Понту», или же народы от Гема до Дуная после похода 335 года были обязаны сохранять мирные соседские отношения и, может быть, платить дань. Греческие города по фракийскому побережью Понта, от Аполлонии и Месембрии до Каллатиды и Истра, находились, правда, в дружеских отношениях еще с Филиппом; но они, по-видимому, не вступили в более близкие связи с Македонией и после похода 335 года. [7] При этом походе Византии послал на Дунай корабли, несомненно, только на основании союзного договора; Византии во время Александра и диадохов не чеканил монет Александра, следовательно, оставался самостоятельным государством, как греческие города Коринфского союза; неизвестно, присоединился ли Византии к этому союзу, или, что важнее, заключил с Македонией сепаратный договор.
Весьма замечательно то, что почти все греческие города на нижнем фракийском побережье чеканили монеты Александра, подобно Пелле, Амфиполю, Скионе и другим городам Македонии; следовательно, подобно этим последним, они подчинены македонским монетным законам и, подобно им, не являются уже «самостоятельными государствами», [8] хотя и пользуются общинной автономией. Из этих, так сказать, царских городов во Фракии лежат Абдера и Маронея на дороге к Геллеспонту, Кардия при вступлении в Херсонес, Крифота при входе в Геллеспонт с севера против Лампсака, Сит и Килла на месте переправы в Авид (Абидос), Перинф и Селимбрия на Пропонтиде. [9]
На севере Македонии лежало княжество пеонов, а далее княжество агрианов, стоявшие под верховенством Македонии и имевшие право или обязанность нести военную службу в войске царя; мы имеем монеты, по крайней мере, пеонских князей, относящиеся ко времени непосредственно после Александра, но они не следуют македонской валюте и не имеют чекана Александра. [10]
Народы, жившие севернее их до Адриатического моря, трибаллы, автариаты, дарданцы, тавлантины и иллирийцы Клита походом 335 года были принуждены сохранять спокойствие и заключить договоры, [11] в которых они должны были признать свою зависимость от Македонии; должны ли они были платить дань, неизвестно.
Весьма своеобразны отношения эпирского царства к Македонии. С тех пор как царь Филипп отнял его у Ариббы, передал племяннику его Александру, брату Олимпиады, и расширил его пределы до Амбракийского залива, оно как естественная опора стояло рядом с Македонией; брак молодого царя с дочерью Филиппа, а быть может, и некоторое участие во власти Олимпиады, по-видимому, должно было бы еще теснее привязать их к интересам Македонии. Как странно, что несмотря на это эпироты не выступают на стороне Македонии ни в битвах 335 года, и не принимают участия в большом походе в Азию; мало того, через год, мы не можем даже сказать, с согласия ли Македонии, [12] эпирский царь «с 15 военными кораблями и множеством судов для транспорта войск и лошадей» [13] предпринимает свой поход в Италию. Если бы соглашение с Македонией можно было доказать, то мы приобрели бы важный момент для понимания политических идей этого времени. Но, быть может, мы должны припомнить, что в государственном устройстве молоссов царская власть не играла такой роли, как в Македонии, но была крайне связана присягою, которую царь давал народу, а народ царю; таким образом., царь мог свободно распоряжаться только тем, что приносили ему его царские имения; таким образом царь молоссов предпринял, вероятно, свой поход не от имени эпирского государства, но на собственный счет и риск повел в Италию войско наемников, чтобы биться на чужой службе, подобно многим спартанским царям.
О характере отношений греческих государств к Македонии мы говорили выше. Здесь необходимо возвратиться к этому вопросу, чтобы коснуться некоторых пунктов, имеющих политическое значение, хотя они, правда, не все могут быть приведены в ясность.
Фессалийцев к Александру привязывал не только Коринфский союз; их сближало с Македонией государственное устройство, соединившее в одну общину их четыре области, то устройство, которое придал им или возобновил у них царь Филипп, и в силу которого военные и финансовые средства страны находились почти в полном распоряжении македонского царя. [14] Обнимало ли это государственное устройство также и горные племена Фессалии, издревле «присоединенные области», долопов, энианов, малиев и т. д. или их привязывал к Македонии только Амфиктионский союз, мы теперь определить не можем.
Этоляне тоже, по-видимому, не принадлежали к Коринфскому союзу, но возобновили свой прежний сепаратный договор с Македонией, отдавший в 338 году в их руки Навпакт.
Коринфский союз обнимал «Элладу до Фермопил» [15] к нему не присоединилась только Спарта. Из приведенных выше параграфов союзного законодательства ясно, что оно должно было служить не одной только руководящей державе для того, чтобы обеспечить за собой гегемонию в Элладе и греческие контингенты для войны с Персией, но также и для того, чтобы поддерживать внутренний мир в пределах союзной области и границы владений на основании принятых в 338 году постановлений [16] и чтобы исключить всякое дальнейшее влияние персидской политики на отдельные государства союза. Мы имеем настолько мало дальнейших известий относительно организации союза, что не можем даже определить, постоянно ли заседал синедрион в Коринфе или собирался только в известные промежутки времени, [17] имела ли Македония в нем место и голос, или же, что вероятнее, Македония стояла вне союза, и только царь как «полномочный стратег» для персидской войны имел в своих руках определенный договором контингент войска и заведование делами внешней политики. При морской симмахии во время Перикла Афины обладали действительным господством над своими союзниками и довольно сурово пользовались им, перенеся даже ведение их процессов в аттические судилища; [18] при второй аттической морской симмахии афинское государство и совокупность автономных союзников были приравнены друг к другу таким образом, что синедрион союзников, постоянно собиравшийся в Афинах, вместе с советом и народом Афин обсуждал предполагаемые мероприятия, и по предложениям синедриона афинский демос изрекал окончательное постановление. [19] Если царь Филипп при основании Коринфского союза ограничился несравненно более свободной формой, если Александр, несмотря на дважды подаваемый ему повод, не требовал и не настаивал на более суровых формах, то, вероятно, ему казалось или ненужным, или невозможным развить эту федерацию, говоря нынешним языком, из международной лиги в государственное целое.
Мы должны это иметь в виду для правильной оценки вытекавших отсюда последствий. Способ, каким был заключен союз, как он затем был нарушен и снова заключен, достаточно ясно показывает, что данных клятв одних было недостаточно, чтобы обеспечить Александру помощь союзных государств против персидского царя и их верность* общей политике. Но, по крайней мере, суррогатом этого было существование партий почти во всяком греческом городе и старинная истопартикуляристическая вражда соседних городов друг с другом; и мы не можем упрекнуть македонскую политику за то, что она оказывала поддержку своим приверженцам, чтобы не позволить перейти власти в руки тех, которые, продолжая работать против заключенного союза, по самому положению вещей явились бы персидской партией. Для большей благонадежности в Акрокоринфе, в Халкиде, на Эвбее и в Кадмее были расположены македонские гарнизоны; и для поддержки их, а вовсе не для того только, чтобы поддерживать страх среди живших за Гемом и в Иллирии варварских племен, Александр при своем выступлении в поход оставил в Македонии значительное войско, вероятно, целую половину собственно македонского войска, которая в то же время ежегодно увеличивалась рекрутами и служила как депо для пополнения убыли в находившемся в Азии войске.
Оставался еще один весьма существенный пробел. Македонский флот далеко уступал персидскому. Персидский царь, как выяснилось сразу, мог сейчас же выставить в море 400 военных кораблей; его флотом был флот финикиян и киприотов, лучших моряков античного мира; владел лежавшими у западного берега Малой Азии островами, которые, хотя и получили по Анталкидову миру автономию, но управляемые тиранами или олигархами, находились в полном распоряжении персидского царя, он мог быть господином Эгейского моря во всякое время, когда бы только пожелал этого. Если бы государства Коринфского союза соединили свои военные корабли с флотом Македонии, — а одни Афины имели в своих верфях более 350 кораблей, — то было бы легко утвердиться на этом море еще до появления персидского флота. Но Македония ни при основании союза, ни при его возобновлении не считала возможным или удобным для своей политики требовать от греческих государств значительной поддержки на море. [20] Если она предпочитала придать борьбе с Персией уже при первом вступительном походе существенный характер территориальной войны, то ее, очевидно, побудили к этому политические, а не военные соображения.
Со своим войском Александр должен был иметь полную уверенность в успехе, или, вернее, — здесь мы переходим к нашему третьему вопросу — он должен был так рассчитать силу предназначавшейся к отправлению в Азию армии, ее вооружение, организацию и отношения между различными родами оружия в ней, чтобы иметь право чувствовать полную уверенность в успехе.
Уже царь Филипп довел численность македонского войска до приблизительно 30 000 пехотинцев и 4000 всадников; при нем оно получило свое своеобразное устройство; это была развитая военная организация греков, перенесенная в условия Македонии и усовершенствованная дальше сообразно с ними; эти реформы естественным образом были направлены к тому, чтобы иметь возможность употреблять в дело разные роды оружия, пехоту и конницу, легко- и тяжеловооруженные войска, ополчение и наемные войска с несравненно большей свободой и более совершенными результатами, чем те, которые были до сих пор достигнуты военным искусством греков.
При своем выступлении в Азию Александр, правда по известию, оказывающемуся весьма ненадежным, оставил в Македонии под начальством Антипатра 12 000 пехотинцев и 1500 всадников, а их место заступили у него 1500 фессалийских всадников, 600 всадников и 7000 пехотинцев из греческих союзных войск, 5000 греческих наемников и, кроме того, пешие фракийцы и одрисские и пеонские всадники. [21] Общая численность двинутого к Геллеспонту войска, по самому достоверному известию, была «немного более 30 000 пехотинцев и более 5000 всадников». [22]
Вся масса пехоты и кавалерии была разделена по родам оружия и по национальностям, а не так, как римские легионы и деления новейшего времени, представляющие собою благодаря соединению в себе всех родов оружия как бы армии в миниатюре. Против таких врагов, как народные полчища Азии, которые, не имея понятия о военном порядке и искусстве, собирают все свои силы только для одного решительного удара и считают все потерянным после одного поражения, а победой над организованными войсками выигрывают только новые опасности, против таких врагов распределение по роду оружия и по национальностям имеет преимущество самой простой тактической формы и естественной внутренней сплоченности; в тех же самых местах, где фаланга Александра победила войско Дария, семь римских легионов были потом опрокинуты бурными нападениями парфян.
Войско, которое Александр повел в Азию, сохранило в своей основе македонскую организацию; присоединившиеся к нему контингенты союзников, равно как и присоединенные к прежнему составу наемников наемные полчища, служили только для того, чтобы пополнять по возможности два элемента этой организации, в которую они вошли, — ее подвижность и устойчивость.
В греческой тактике тяжелая пехота была преобладающим родом оружия до тех пор, пока в пельтастах к ней не присоединилась легкая пехота, под ударами которой пали спартанцы. В боевом строю македонского войска эти две формы пехоты, фалангиты и гипасписты, составляли тоже самую сильную по численности часть войска. [23]
Особенность фаланги составляло вооружение отдельных солдат и ее строевой порядок. Фалангиты — это гоплиты в греческом смысле, хотя они несколько легче вооружены, чем греческие; [24] они вооружены шлемом, кольчугой, [25] наколенниками и круглым щитом, прикрывающим всю ширину человека; главное их оружие составляет македонская сарисса, копье в 14-16 футов длины, [26] и короткий греческий меч. Предназначенные главным образом для рукопашного боя, они должны были строиться таким образом, чтобы, с одной стороны, быть уз состоянии спокойно ожидать самого сильного натиска неприятеля, а, с другой стороны, одним верным ударом пробить ряды его; они обыкновенно строились в шестнадцать рядов, [27] причем копья первых пяти рядов выдавались перед фронтом, представляя для атакующего неприятеля непроницаемую, недоступную стену; следующие ряды клали свои сариссы на плечи передних, так что нападение этой «боевой массы» благодаря страшной двойной силе тяжести и движения было положительно непреодолимо. [28] Только пройденная каждым отдельным солдатом полная школа гимнастики делала возможными то единство, точность и быстроту, с которыми этой сплоченной на небольшом пространстве массе людей приходилось исполнять самые сложные движения; [29] в сражении они представляют собою «движущиеся крепости», как две тысячи лет спустя татарский ага назвал сплоченные бранденбургские батальоны, состоявшие из каре пикинеров и мушкетеров. Таких македонских гоплитов, «педзетайров», в двинутом в Азию войске было шесть таксисов, или фаланг, [30] находившихся под командой стратегов [31] Пердикки, Кена, Аминты, сына Андромена, Мелеагра, Филиппа, сына Аминты, и Кратера; таксисы, по-видимому, были сформированы и навербованы по областям: так, таксис Кена был из Элимиотиды, таксис Пердикки из Орестиды и Линкестиды, таксис Филиппа, которым впоследствии командовал Полисперхонт, из Тимфеи.
У греческих тяжеловооруженных, как наемников, так и союзников, были особые командиры; стратегом союзников был Антигон, бывший впоследствии царем, стратегом наемников Менандр, один из гетайров. Для крупных дел эти союзники и наемники, по-видимому, соединялись в одно целое с македонскими гоплитами таким образом, что определенное число лохов македонского таксиса, педзетайры, вместе с определенным числом лохов союзников и наемников образовали фалангу Пердикки, Кена и т. д. [32] Общая сумма тяжелой пехоты в войске Александра должна была доходить до 18 000 человек.
Затем шло специально македонское войско гипаспистов. Чтобы иметь войско более подвижное при атаке, чем гоплиты, и более тяжелое, чем легковооруженное, уже афинянин Хабрий сформировал отрад воинов, снабженных холщевыми панцырями, более легким щитом и более длинным мечом, чем у гоплитов, под именем пельтастов. В Македонии этот новый род оружия, вероятно, был введен в тех войсках, которые в противоположность призывной милиции несли постоянную службу, на что, по-видимому, указывает их имя, означающее телохранителей, прикрывавших щитом (царя). [33] При походе 335 года мы видели на многих примерах применение к делу этого корпуса. Часто условия местности не позволяли свободно пустить в дело фалангу, еще чаще было необходимо предпринимать такие атаки, быстрые движения и захваты, для которых в фалангах было слишком мало подвижности, а в легких войсках недостаточно устойчивости; эти гипасписты были более других пригодны для занятия высот, захвата речных переправ и для поддержки и дальнейшего развития кавалерийских атак. [34] Весь этот корпус, как он назывался «гипасписты гетайров», находился под командой сына Пармениона, Никанора, брат которого, Филота, начальствовал над конницей гетайров. Первый таксис назывался агемой, царской свитой гипаспистов. [35]
В кавалерии первое место занимают македонские и фессалийские илы. Они состоят из конной знати Македонии и Фессалии; одинаковые по вооружению, по опытности и по славе, они соревнуются друг с другом в желании отличиться на глазах царя, который обыкновенно сражается во главе их. Значение этого рода оружия для предприятия Александра видно в каждом из данных им больших сражений и, быть может, еще более в быстрых переездах, как последнее преследование Дария и охота на Бесса. Одинаково страшные в массовой атаке и в единоборстве, всадники Александра своей стройностью и опытностью одолевали азиатскую конницу, в каких бы больших массах она ни появлялась, а их нападение на неприятельскую пехоту обыкновенно решало дело. Они носят шлем, нашейник, панцирь, наплечники и набедренники, и вооружены копьем и мечом при бедре. [36] Македонскими гетайрами командует сын Пармениона, Филота, состоящий, по-видимому, в звании гиппарха; [37] они называются «конницей гетайров». Они составляют восемь ил или эскадронов, называемых то по своим илархам, то по македонским местностям. В битве при Арбеле отдельные эскадроны находятся под командой Клита, Главка, Аристона, Сополида, Гераклида, Деметрия, Мелеагра и Гегелоха. Эскадрон Сополида называется по Амфиполю на Стримоне, эскадрон Браклида по местности Боттиее и т. д. Эскадрон Клита [38] назывался царской илой и составлял агему конницы. Из фессалийских ил самая сильная и испытанная есть ила Фарсала, [39] фес-салийской конницей командует Калат, сын Гарпала.
В войске есть также и греческие всадники, принадлежащие к континген-там союзников; [40] они обыкновенно действуют вместе с фессалийскими, [41] но составляют отдельный корпус; они находятся под командой сына Менелая, Филиппа. Всадники, навербованные в Греции, появляются только при позднейших походах.
Наконец, следует упомянуть о легких войсках, пеших и конных. Они навербованы отчасти в верхней Македонии, отчасти в землях фракийцев, пеонов и агрианов, и все носят обычное в каждой из этих стран оборонительное и наступательное оружие. Привыкшие уже на родине к охоте, разбою и бесчисленным мелким войнам между своими предводителями, они были пригодны для летучих стычек, прикрытия во время марша, — для всего того, применять к чему научились в начале восемнадцатого века пандуров, гусаров, уланов и татар.
Среди легкой пехоты самыми многочисленными были фракийцы, находившиеся под командой Ситалка, принадлежавшего, вероятно, к фракийскому княжескому дому. [42] Что они составляют несколько таксисов, можно заключить уже из их количества; [43] они носят название аконтистов, метателей дротиков и, по-видимому, вооружены маленьким щитом, так как вооружение пельтастов составляет подражание фракийскому. [44] Затем следуют агрианы, [45] они тоже аконтисты и находятся под командой Аттала, который, вероятно, был сыном князя Лангара. Наконец, следуют стрелки из лука, отчасти македонские, отчасти наемные, главным образом с Крита; нет почти ни одного сражения, в котором они и агрианы не были бы впереди; в течение одного года место таксарха было три раза заменяемо новыми лицами; при начале войны ими командовал Клеарх. [46]
Наряду с пехотой стоит легкая конница, отчасти македонская, отчасти пеоны, одрисы, племена, которые исстари славились своей превосходной конницей; их количества определить мы не можем. Пеонами командовал Аристон, одрисскими фракийцами Агафон, сын Тирима, происходившие, вероятно, оба из княжеского рода. Они и македонский корпус сариссофоров под начальством линкестийца Аминты носят название продромов, разведчиков. [47]
Эти легкие войска внесли в войско Александра элемент, значение которого до тех пор не было вполне признано в греческом военном искусстве. Легкие войска в греческих армиях до Александра не могли приобрести большего значения ни благодаря своему количеству, ни благодаря своему применению к делу, и не могли освободиться от пренебрежительного до известной степени отношения, так как они отчасти происходили из простого народа, отчасти были наемными варварами, сила которых заключалась в искусстве нападать из засады, шумно атаковать и отступать в мнимом беспорядке, что казалось греческим воинам двусмысленным и антипатичным. Знаменитый спартанский полководец Брасид сам признавался, что нападение этих народов, когда они издают свой дикий боевой крик и угрожающе потрясают оружием, заключает в себе нечто страшное, а их своенравные переходы из нападения в бегство и из беспорядочного отступления в преследование нечто такое ужасное, что ему может противостоять только строгий порядок греческого войска. Теперь эти легковооруженные народы явились существенной составной частью македонского войска, чтобы помогать его операциям сообразно с национальными особенностями своих военных приемов и, что касается, их самих, чтобы сдерживаться господствовавшей в этой армии суровой дисциплиной и приобрести большую ценность. [48]
О расположении армии на походе и в лагере мы не имеем заслуживающих упоминания известий. В больших делах повторяется в существенных чертах одна и та же схема построения, которую мы опишем здесь в ее характеристических пунктах, чтобы избежать повторений в нашем дальнейшем изложении. Центр составляет тяжелая пехота с ее шестью фалангами в правильно сменяющемся порядке, каждая фаланга под начальством своего стратега. К фалангам примыкают справа таксисы гипаспистов, а к этим последним восемь эскадронов македонской конницы в ее правильно сменяющемся порядке; легкие войска правого крыла, илы сариссофоров и пеонов, а также и агрианы и стрелки употребляются, смотря по обстоятельствам, для разведок, для подготовительной атаки, для прикрытия флангов на конце крыла и т. д. На левом крыле фаланги прежде всего, если только они не заняты в другом месте, например, для прикрытия лагеря, строятся фракийцы Ситалка, соответствуя как пельтасты гипаспистам правого крыла; затем идут контингенты греческой конницы, затем фессалийская конница, наконец легкие войска этого крыла, одрисские всадники Агафона, а в следующие годы войны также и второй отряд стрелков. Центр боевой линии находится между третьей и четвертой фалангой и от него считают оба «крыла», из которых правое, обыкновенно предназначенное для атаки, находится под командой царя, а левое под командой Пармениона.
Особенности армии Александра всего сильнее выступают в двух отношениях.
В греческих армиях число всадников было всегда ограниченное; в битвах Эпаминонда их численное отношение к пехоте возрастает до 1:10. В войске Александра оно почти вдвое больше, равняясь 1:6. Уже при Херонее Александр во главе конницы левого крыла блистательным образом решил почти проигранное сражение. Для войны против войск персидского царя, силу которых составляли конные народы Азии, он усилил именно этот род оружия, которому предназначил собственно наступательную роль; врага должно было поразить в его сильной стороне. [49]
Заслуживает внимания то, что стремя и подковы были неизвестны грекам и македонянам; правда, они были неизвестны также и конным народам Азии, которым иначе уже одно это преимущество дало бы положительный перевес. При неимоверных трудах, при длинных переходах в зимнее время по скользкому льду горных дорог, которые при своих позднейших походах Александр заставлял делать лошадей своей конницы, мы не должны забывать отсутствие подков. Не меньшим увеличением трудностей для всадников было то, что им приходилось ездить без седла и стремян, только на крепко привязанных покрывалах; в сражении отсутствие стремян для всадника было такою помехою, как мы это с трудом можем себе представить. Будучи принужден действовать копьем и мечом, не стоя на стременах, но только сидя, он, так сказать, располагал силой только верхней части своего туловища и поэтому приходилось тем более рассчитывать на силу удара сомкнутой массы, чтобы пробиться через ряды неприятеля. Как кажется, главной целью при обучении всадников было приучить их к полной свободе движений на лошади, следы чего, быть может, мы еще можем найти в относящихся к этому времени статуях. [50]
Еще более характерным отличием этой армии является то, что в ней были не только офицеры, но настоящее офицерское сословие. Как в позднейшие века основанное Густавом Адольфом Gymnasium illustre для дворян было настоящей «Академией кавалерийских упражнений», так и «Соматофилакия», отряд «детей царских» в военном и научном отношении был школой знатной македонской молодежи; из нее вышли «гетайры» конницы, офицеры гипаспистов, педзетайров, сарриссофоров и т. д., чтобы затем дойти до более высоких степеней, как это видно еще из многих примеров такого повышения. Высшее положение занимали или, по крайней мере, ближе всего стояли к царю семь соматофилаков и, как кажется, называвшиеся гетайрами в тесном смысле, [51] причем и те и другие постоянно находились в распоряжении царя, чтобы служить ему советом и делом и временно принимать на себя командование. Затем высшим офицером после царя был старый Парменион, а в Македонии Антипатр, но носили ли они особый титул, неизвестно. Затем шли — мы, правда, не знаем, в каком порядке, [52] — гиппархи различных корпусов кавалерии, стратеги фаланг, гипаспистов, греческих союзников и наемников; затем, вероятно, илархи кавалерии, хилиархи гипаспистов, таксиархи педзетайров и т. д. Когда иногда приглашаются в военный совет также и «гегемоны» союзников и наемников, [53] то, по-видимому, под этим понимаются начальствующие лица, как Ситалк, начальствовавший над фракийскими аконтистами. Аттал, начальник агрианов, и Агафон и Аристон, командовавшие над одрисскими и пеонскими всадниками, быть может, также и командиры греческих контингентов и лохов греческих наемников. [54]
Таково было войско Александра. [55] Его отец организовал его, закалил суровой дисциплиной и многочисленными походами и, крепко соединив фессалийскую конницу с македонской, создал еще невиданную в греческом мире кавалерию. Но до полного применения к делу своего военного превосходства, до свободного и полного владения своей собственной силой, можно даже сказать, до понимания ее — Филипп не поднялся; при Херонее, где он командовал македонскими всадниками правого крыла, он не пробил наступавшей линии неприятеля и приказал даже фаланге отступить, хотя и сохраняя полный порядок; атака Александра с фессалийской конницей левого крыла на быстро наступавшую линию неприятеля решила успех дня. Уже тогда, а еще более в сражениях 335 года, Александр показал, что он умеет смелее, неожиданнее и всегда с решающим успехом применять к делу непреодолимую наступательную силу этого войска, а равным образом и то, что он в одно и то же время является полководцем и первым солдатом своего войска и его передовым бойцом в полном смысле слова. Характер его личного участия и то, что он всегда шел на неприятеля во главе решающей атаки воспламеняло более, чем что бы то ни было другое, соревнование его офицеров и войск. По численности его войско было невелико, но оно вступило в Азию, имея такую стройную организацию, такое тактическое совершенство отдельных родов оружия, такого предводителя, и такую уверенность в своем моральном превосходстве, что не сомневалось и в победе.
Персидское царство не имело задатков к тому, чтобы оказать успешное сопротивление; в его обширности, в отношении к покоренным народам, в исполненной недостатками организации управления и войска лежала уже необходимость его падения.
Если мы бросим взгляд на состояние персидского царства в то время, когда вступил на престол Дарий III, [56] то мы без труда увидим, что оно было близко к окончательному распадению и гибели. Причина лежала не в упадке нравов двора, господствующего племени и подвластных народов; постоянный спутник деспотизма, этот упадок нравов никогда не подрывал силы деспотизма, которые, как это в течение достаточно долгого времени доказало царство османов, может оказывать постоянно новые и новые успехи со всех сторон на поприще дипломатии и на поле битвы, несмотря на отвратительную жизнь двора и гарема, на постоянное коварство и низость вельмож, на насильственные перемены властителей и зверскую жестокость против бывшей еще вчера всесильною партии. Несчастием Персии был ряд слабых правителей, которые не могли держать в руках бразды правления настолько твердо, насколько это было необходимо для дальнейшего существования государства; последствием этого явилось то, что среди народов исчез страх, среди сатрапов исчезло повиновение, а в царстве — единственное поддерживавшее его объединяющее начало; среди народов, которые еще повсюду сохранили свою древнюю религию, свои законы и нравы и отчасти своих туземных князей, усилилось стремление к самостоятельности, в сатрапах, этих слишком могущественных наместниках обширных и далеких земель, жажда независимости, а в правящем народе, который, привыкнув к находившейся в его руках власти, забыл условия, при каких родилась эта власть и данные для сохранения ее долгое время: равнодушие к персидскому царю и к роду Ахеменидов. В течение следовавших за походом Ксеркса в Европу ста лет почти полного бездействия в греческих землях развилось своеобразное военное искусство, вступать в борьбу с которым Азия и избегала и разучилась; поход десяти тысяч показал, что греческое военное искусство сильнее, чем несметные полчища Персии; на это искусство полагались сатрапы, когда они возмущались, на него полагался царь Ох, когда он выступал, чтобы подавить восстание в Египте; так что государство, основанное победами персидского оружия, было принуждено поддерживать себя греческими наемниками.
Ох еще раз восстановил внешнее единство своего царства и с помощью требуемой деспотизмом кровавой строгости сумел придать авторитет своей власти; но было уже слишком поздно: он сам впал в бездействие и слабость, сатрапы сохранили свое слишком могущественное положение, а народы, особенно принадлежавшие к западным сатрапиям, не забыли под возобновившимся гнетом, что они были уже близки к тому, чтобы стряхнуть его. После ужасных новых смут престол, наконец, достался Дарию; если бы он был не добродетелен, а энергичен, не великодушен, а безжалостен, не кроток, а деспотичен, он мог бы спасти свое царство; персы его обожали, его сатрапы были ему преданы, но это не было спасением; он был любим, не возбуждал страха, и скоро должно было выясниться, для скольких вельмож его государства их личная выгода была дороже воли и милости властелина, в котором они могли изумляться всему, кроме величия монарха.
Царство Дария простиралось от Инда до греческого моря, от Яксарта до ливийской пустыни. Его господство или, скорее, господство его сатрапов не разнилось сообразно с характером различных народов, над которыми они господствовали; оно нигде не было народным, нигде не было упрочено органически развившимся и имевшим глубокие корни устройством; оно ограничивалось произволом минуты, постоянными вымогательствами и известной наследственностью должностной власти, вошедшей, совершенно вопреки смыслу монархизма, в течение долгого господства слабых царей, в обычай, так что персидский царь почти не имел над ними другой власти, кроме власти оружия или той, которой они готовы были подчиняться из личных расчетов. Национальные особенности, продолжавшие существовать во всех странах персидского царства, делали дряхлый колосс еще более неспособным подняться, чтобы оказать сопротивление; народы Ирана, Арианы и земель Бактрии были воинственны и довольны всякою властью, лишь бы она только вела их к войне и добыче; гирканские, бактрские и согдианские всадники составляли постоянные войска сатрапов в большинстве провинций; но особенной приверженности к персидскому царскому дому у них не было и следа и, насколько некогда в народных войсках Кира, Камбиза и Дария они были страшны, когда нападали, настолько же мало теперь они были способны к серьезной и упорной обороне, особенно когда против них стояла боевая опытность и мужество греков. Народы же запада, покорность среди которых поддерживалась всегда с трудом и часто только с помощью кровавого насилия, были, конечно, даже рады оставить дело Персии при приближении к их границам победоносного неприятеля. Олигархия или тираны, существование которых зависело от могущества сатрапов и персидского царства, едва были в силах удерживать греков на берегах Малой Азии в зависимых отношениях, а жившие внутри полуострова народы, испытывая постоянный гнет в течение двух столетий, не имели ни силы, ни интереса стоять за Персию; даже в прежних восстаниях малоазийских сатрапов они не принимали участия; они были тупы, пришиблены и забыли свое прошлое. То же можно было сказать и об обеих Сириях по сю и по ту сторону Евфрата; многовековое рабство согнуло этим народам спину, они принимали с покорностью все, что их ни ожидало; только на берегу Финикии сохранились старинные жизнь и оживление, представлявшие для Персии более опасности, чем верности, и только соперничество с Сидоном и собственные выгоды могли сохранять Тир верным персам. Наконец, Египет никогда не забывал и не отрекался от своей ненависти к чужеземцам, и опустошительный поход Оха хотя и ослабил его, но не склонил его на сторону Персии. Все эти земли, завоеванные персидским царством себе на гибель, при смелом нападении с запада надо было считать почти потерянными.
Поэтому издавна главной заботой персидской политики была поддержка соперничества между государствами Греции, стремление ослаблять сильных, натравливать на них слабых, поддерживать этих последних и с помощью выработанной системы подкупа и возбуждения раздоров препятствовать эллинам действовать сообща, чему Персия не была бы в состоянии оказать сопротивление. Это долго удавалось, пока, наконец, македонское царство, подвигаясь вперед быстрыми и уверенными шагами, не начало угрожать сделать все эти попытки бесполезными. После победы при Херонее с последовавшим за ней основанием Эллинского союза при дворе в Сузах должны были знать, что предстоит впереди.
Только Дарий — он сделался царем около того времени, когда был убит Филипп — принял меры против переходивших уже через Геллеспонт войск. Он поручил родосцу Мемнону, брату Ментора, наличных греческих наемников, с приказанием выступить против македонян и защищать границы государства. Нетрудно было видеть, что таким образом можно было задержать отдельный корпус, а не македонско-греческое войско, которого авангардом он был, и которое уже готовилось к переправе в Азию; точно так же было невозможно до его прихода набрать, стянуть в одно место и послать в Малую Азию персидское государственное ополчение; самым легким и благоразумным казалось убить опасность в корне. Были завязаны сношения с македонским двором., и царь Филипп — так заявляет Александр в одном позднейшем письме к персидскому царю [57] — был убит с его ведома и согласия. Возбуждавшее тревогу предприятие было, по-видимому, разрушено одним ударом, а начавшиеся в Фессалии, Греции, Фракии и Иллирии волнения заставили забыть даже самые последние опасения; когда же Аттал во главе своих войск и по соглашению с руководящими государственными мужами Афин объявил себя против вступления Александра на престол, тогда персидские интриги, по-видимому, еще раз одержали победу. Теперь Мемнон обратился против Магнесии, занятой Парменионом и Атталом, и с помощью ловких маневров нанес им чувствительный урон. Тем временем Александр привел в порядок дела в Македонии и восстановил спокойствие в Греции; Аттал был устранен и войска быстро вернулись к верности; Парменион с одной частью войска завоевал Гриней и обратился затем против Питаны, между тем как Каллат, сын Гарпала, с другой частью старался утвердиться в глубине области Троады. [58] Необходимость для македонского царя предпринять поход против фракийцев, трибаллов и иллирийцев дала персидскому двору еще более времени для приготовлений; царское войско и флот на морских берегах были собраны; но все-таки главным образом надо было рассчитывать на возмущение и отпадение в Греции и ждать, что удастся сделать Мемнону со своими незначительными боевыми силами.
Главным оборонительным пунктом против вторжения со стороны Геллеспонта был Кизик; выстроенный на острове, отделенный от близлежащего материка только мелким проливом, окруженный в последние десятилетия крепкими стенами, снабженный верфями для 200 триер, этот густо населенный свободный город представлял для того, кто им владел или чью сторону он брал, позицию, которая господствовала над Пропонтидой, азиатским берегом до Лампсака и входом в Геллеспонт с востока. Для македонского корпуса в Азии было весьма важно, что этот город не был на стороне персов. Мемнон думал захватить его врасплох; во главе 5000 греческих наемников он выступил из своих владений — в западной Вифинии [59] — и быстрыми переходами подступил к городу; ему едва не удалось овладеть Кизиком, ворота которого были не заперты, так как обитатели думали, что видят перед собою войско Каллата; когда это не удалось, он опустошил область города и поспешил в Эолиду, где Парменион осаждал Питану; появление Мемнона заставило последнего снять осаду города. Затем (город Лампсак тоже принадлежал ему) он быстро направился в Троаду, где нашел Каллата уже значительно подвинувшимся вперед; Лампсак служил Мемнону прекрасным опорным пунктом для его движений; превосходя неприятеля по численности своего войска, он одержал в сражении победу, и Каллат был принужден отступить к Геллеспонту и ограничиться занятием крепкой позиции в Ротее. [60]
Не видно, удержал ли Каллат за собой даже эту позицию; во всяком случае вскоре Парменион лично явился ко двору в Пелле. Быть может, его отозвал царь, потому что по окончании похода на север казалось нужным удержать за собою только пункты, прикрывавшие переправу в Азию и составлявшие как бы голову моста; а имея флот неподалеку, для этого было достаточно небольшого числа войска в Ротее и, пожалуй, в Авиде. [61] Тем страннее, что Мемнон, бывший превосходным полководцем, не принял более энергичных мер, чтобы очистить весь берег; сатрапы впоследствии упрекали его, что он, чтобы сделать себя необходимым, старается протянуть войну; или это была правда, или зависть сатрапов лишила его средств сделать большее.
Весною 334 года флот персидского царя был готов к выступлению в море; сатрапам и военачальникам Малой Азии был послан приказ подойти ближе к берегу и вступить в сражение с македонянами на самом пороге Азии. Это войско собралось в равнине Зелеи, — 20 000 человек персидских, бактрских, мидийских, гирканских и пафлагонских всадников и столько же греческих наемников, [62] войско, которое, как это скоро выяснилось, было храбро и достаточно велико для того, чтобы, имея хорошего вождя, преградить путь неприятелю. Но персидский царь не назначил никакого высшего военачальника; решающий голос относительно хода операций принадлежал общему совету вождей; это были, кроме Мемнона, Арсит, гиппарх Фригии на Геллеспонте, области, которой опасность грозила прежде всего, Спифридат, сатрап Лидии и Ионии, Атихий, сатрап Великой Фригии, Мифробузан, гиппарх Каппадокии, перс Омар и другие персидские вельможи. [63] Несомненно, что Мемнон был среди них самым опытным, если не единственным полководцем; но ненавидимый как грек и любимец царя, он имел в военном совете менее влияния, чем это было бы желательно для успеха персидского дела.
Во время этих делавшихся в Малой Азии приготовлений приготовления Александра настолько подвинулись вперед, что он мог выступить в начале весны 334 года. [64] Он прошел через Амфиполь на Стримоне вдоль берега через Абдеру, Маронею и Кардию, и на двадцатый день был в Сеете. Его флот был уже на Геллеспонте. Парменион получил приказ вести из Сеста в Авид конницу и большую часть пехоты. С остальной частью пехоты царь двинулся в Элеунт, лежавший напротив троянского берега, чтобы принести жертву на могильном холме Протесилая, первого героя, павшего в войне против Трои, чтобы поход на восток был для него счастливее, чем для Протесилая. Затем войско было посажено на корабли; 160 триер и множество грузовых судов [65] крейсировали в эти дни между прекрасными, блиставшими роскошной весенней растительностью берегами Геллеспонта, который некогда был порабощен и подвергнут бичеванию Ксерксом; Александр, стоя сам на руле своего царского корабля, направлял его от могилы Протесилая к лежавшей напротив бухте, которая со времен Ахилла и Агамемнона называлась гаванью ахейцев и над которой высились надгробные курганы Аякса, Ахилла и Патрокла. Посреди Геллеспонта он принес жертву Посейдону и сделал из золотой чаши возлияние нереидам. Затем они приблизились к берегу; триера Александра достигла берега первою; с носа корабля царь метнул свое копье в страну неприятеля, и затем первым из всех выскочил в полном вооружении на берег. Он отдал приказ, чтобы отныне, в воспоминание, на этом месте были воздвигнуты алтари. Затем в сопровождении стратегов и свиты гипаспистов направился к развалинам Илиона, принес в жертву в храме илионской Афины, посвятил ей свое оружие и взял вместо него оружие храма, и первым долгом священный щит, слывший щитом Ахилла. [66] На алтаре Зевса-хранителя очага он принес жертву также и тени Приама, чтобы смягчить его гаев против рода Ахилла, так как сын Ахилла убил престарелого царя у священного очага. Но особенно почтил он память своего великого предка Ахилла: он возложил венки на могилу героя и возлил на нее благоухания; его друг Гефестион сделал то же на могиле Патрокла; затем были даны разнообразные игры. Многие туземцы и эллины явились, чтобы поднести царю золотые венки, между ними был афинянин Харет, властитель Сигея, тот самый, выдачи которого Александр потребовал год тому назад. В заключение празднеств царь приказал восстановить Илион, даровал гражданам нового города автономию и свободу от податей и обещал не забывать о них и после.
Затем он двинулся к равнине Арисбы, где стояло лагерем остальное войско, высадившееся на берег у Авида под начальством Пармениона. [67] Немедленно был отдан приказ выступить навстречу неприятелю, который, как было известно, сосредоточился у Зелеи, милях в пятнадцати к востоку. Путь шел через Перкоту в Лампсак, город Мемнона; [68] граждане его не видели для себя никакого другого спасения, как через посольство просить царя о помиловании; во главе посольства стоял Анаксимен, известный ученый и радушно принимавшийся ранее царем Филиппом человек; по его ходатайству Александр простил город. [69]
Из Лампсака войско двинулось дальше, идя недалеко от берега, имея в авангарде линкестийца Аминту с илой конницы, что из Аполлонии, и четырьмя илами сариссофоров. При их приближении сдался город Приап, лежавший на Пропонтиде недалеко от устьев Граника; этот пункт, господствующий над пересекаемой Граником равниной Адрастеи, был важен именно теперь, когда по донесениям Аминты персидское войско подступило к берегам Граника и поэтому здесь следовало ожидать первого столкновения с неприятелем.
Если Александр, как это было ясно, желал дать сражение по возможности скоро, то персы тем более должны были стараться избежать его. На военном совете в Зелее Мемнон не советовал вступать в сражение, в котором нечего было рассчитывать на победу или, в случае победы, на какие-либо выгоды; пехота македонян, говорил он, значительно превосходит персидскую, и они вдвойне опаснее потому, что будут биться под начальством своего царя, тогда как в персидском войске Дарий отсутствует; предполагая даже, что персы одержат победу, все-таки тыл македонян останется прикрытым и вся их потеря будет состоять в неудачном нападении; персы же, будучи побеждены, потеряют страну, которую они должны защищать; единственно выгодным исходом является избегать всякого решительного сражения; войско Александра снабжено провиантом только на короткое время, должно медленно отступать, оставляя позади себя пустыню, где неприятель не найдет ни корма, ни скота, ни крова; тогда Александр будет побежден без боя, и небольшие жертвы спасут персов от более крупных и неподдающихся предварительному расчету. Мнение Мемнона не встретило сочувствия в совете персидских полководцев, его считали недостойным величия Персии; особенно горячо возражал Арсит, сатрап Фригии на Геллеспонте: в своей сатрапии, говорил он, он не позволит зажечь ни одного дома. Остальные персы подали вместе с ним голос за сражение, столько же из желания сразиться, сколько из нелюбви к иноземцу греку, уже теперь пользовавшемуся слишком большим значением у персидского царя и, по-видимому, желавшему затянуть войну, чтобы еще более подняться в милости царя. Они двинулись навстречу македонянам к берегам Граника, решив воспрепятствовать с крутых берегов этой реки всякому дальнейшему движению Александра, и построились на правом берегу таким образом, что самый берег был занят персидской конницей, и шедший от реки подъем — стоявшими на некотором расстоянии греческими наемниками. [70]
Тем временем Александр через равнину Адрастеи подвигался к Гранику, разделив тяжелую пехоту на две колонны, составлявшие правое и левое крыло, и имея на правом фланге македонскую, а на левом фессалийскую и греческую конницу; вьючный скот и большая часть легкой пехоты следовали за колоннами; авангард составляли сариссофоры и человек пятьсот легкой пехоты под начальством Гегелоха. Уже главная масса войска приближалась к реке, как вдруг быстро прискакало несколько сариссофоров с известием, что неприятель стоит по ту сторону реки в боевом порядке, и что конница расположена длинною линией по крутому и глинистому берегу реки, а пехота — на некотором расстоянии позади. Александр понял заключавшуюся в диспозиции неприятеля ошибку: тут поручалась войскам, задача которых состояла в стремительном нападении, оборона трудной местности, а прекрасных греческих наемников делали праздными зрителями боя, который только им и был бы по плечу; смелой кавалерийской атаки должно было быть достаточно, чтобы утвердиться на противоположном берегу и этим выиграть сражение, а следовавшие за конницей гипасписты и фаланги должны были упрочить этот успех и извлечь из него плоды. Он приказал войскам, шедшим походной колонной, растянуться направо и налево и построиться в боевой порядок. Парменион явился к нему, чтобы отсоветовать вступать в сражение: благоразумнее было бы, говорил он, сначала стать лагерем на берегу реки; неприятель, уступающий им по количеству пехоты, не решится провести ночь вблизи македонян, отступить и таким образом будет возможно произвести на следующее утро переправу без всякой опасности, прежде чем персы снова подойдут и выстроятся в боевой порядок: день близится к концу, река во многих местах глубока и стремительна, противоположный берег крут, линией переходить нельзя, а надо переправляться через реку колоннами; неприятельская конница нападет на них с флангов и перерубит их прежде, чем дело дойдет до боя; первая неудача будет чувствительна не только в настоящую минуту, но также сильно повлияет и на исход войны. [71] Царь отвечал: «Я это прекрасно понимаю, но мне было бы стыдно, если бы, когда мы так легко переправились через Геллеспонт, эта маленькая речка могла задержать нашу переправу; это не соответствовало бы также ни славе македонян, ни моему обыкновению встречать опасность лицом к лицу; персы же, я полагаю, если не узнают немедленно, перед чем трепетать, ободрятся, воображая, что они могут выдержать сравнение с македонянами». С этими словами он отослал Пармениона на левое крыло, которым тот должен был начальствовать, а сам поскакал к находившимся на правом крыле эскадронам.
По блеску его оружия, по красовавшемуся на его шлеме белому перу и по почтительному отношению к нему окружающих находившиеся на противоположном берегу персы увидели, что Александр находится против их левого крыла и что отсюда следует ожидать главного нападения; они поспешно выстроили плотными рядами ядро своей конницы у самого берега против него; здесь находился Мемнон со своими сыновьями и Арсам со своими собственными всадниками; затем следовала боевая линия фригийского гиппарха Арсита, сатрап Лидии Спифридат с гирканскими всадниками и находившимися в его свите сорока знатными персами, затем далее состоявший из отрядов конницы центр, и наконец правое крыло под начальством Реомифра. [72] Некоторое время оба войска стояли молча друг против друга в напряженном ожидании, — персы, готовые броситься на врага, когда он, переправившись через реку и не успев еще построиться, начнет подниматься на крутые берега, Александр же — ища быстрым взглядом, как и где возможно нападение. Затем он сел на боевого коня, пригласил войска следовать за ним и мужественно сражаться и подал знак к нападению. Впереди был линкестиец Аминта с сариссофорами, пеонами и одним таксисом, [73] к нему была присоединена ила Аполлонии под командой Птолемея, сына Филиппа, которой в этот день принадлежало первое место среди конницы и право произвести первое нападение. [74] Когда они вошли в реку, [75] при звуке труб и боевых песен за ними последовал царь во главе остальных ил гетайров; тем временем, пока нападение Птолемея займет крайнее левое крыло, он хотел сделать с семью илами полуоборот направо, напасть на центр неприятеля и привести его в расстройство, опираясь справа на Птолемея, а слева на наступавшую линию пехоты. Левое крыло Пармениона, следуя косой линией по течению реки, должно было ослабить правое крыло неприятеля.
Аминта и Птолемей приблизились к занятому неприятелем берегу реки и сражение началось. Персы, во главе которых здесь находились Мемнон и его сыновья, старались всеми зависящими от них мерами отразить их нападение, бросая свои метательные копья с высокого берега, или же подойдя к самой реке, и стараясь оттеснить выходивших на берег; эти последние, задерживаемые еще более находившейся на берегу вязкой глиной, только с трудом могли удержаться и понесли большие потери, особенно те, которые были направо, тогда как бывшие левее уже имели поддержку. Царь с агемой конницы [76] был уже на другом берегу, и уже атаковал то место берега, где была сосредоточена наиболее густая масса неприятеля и где находились военачальники. Тотчас же здесь, около самого царя, завязался ожесточеннейший бой, к которому одна за другой примыкали другие илы, переходившие затем через реку; этот бой конницы своим упорством, постоянством и яростью рукопашной схватки походил на битву пехоты; конь с конем, человек с человеком, македоняне бились своими копьями, персы своими более легкими дротиками, а затем своими кривыми саблями; первые старались отбросить персов от берега на равнину, вторые отбросить македонян обратно в реку. Белый султан царя виднелся среди самой густой сечи; в пылу боя его копье сломалось, он крикнул своему конюшему, чтобы ему подали другое; но и у того копье было сломано и он бился обернутым тупым концом; едва успел Демарат Коринфский подать царю свое оружие, как подскакал новый отряд избранных персидских всадников; их начальник Митридат скакал впереди прямо на Александра и его дротик ранил царя в плечо; копье Александра повергло персидского князя мертвым на землю. В ту же минуту Рисак, брат павшего, бросился на Александра и раздробил ударом сабли его шлем, так что сабля оцарапала даже кожу на лбу царя; Александр через кольчугу глубоко вонзил в его грудь свое копье, и Рисак опрокинулся назад с лошади. К царю подскакал лидийский сатрап Спифридат; уже он занес над спиной царя свою саблю, чтобы нанести смертельный удар, но его предупредил черный Клит: одним ударом меча он отделил его руку от туловища и затем нанес ему смертельный удар. Бой становился все яростнее; персы бились с величайшей храбростью, чтобы отомстить за смерть своего князя, между тем как через реку, нападая и рубя, переправлялись все новые и новые отряды; тщетно старались противостоять им Нифат, Петин и Митробузан; тщетно Фарнак, зять Дария, и Арбупал, внук Артаксеркса, старались удержать свои, готовые уже рассеяться, войска; скоро они пали мертвыми на поле сражения. Центр персов был разбит, и бегство сделалось всеобщим; на поле сражения осталось около тысячи, а по другим источникам две с половиной тысячи персов, а остальные бежали врассыпную с поля битвы. Александр не стал далеко преследовать их, так как на высотах стояла еще вся масса неприятельской пехоты под командой Омара, решившись поддержать славу греческих наемников в бою против македонского оружия. Это было все, что им оставалось; праздные зрители кровавой борьбы, которая при их участии, может быть, была бы выиграна, не имея определенных приказаний на тот случай, в возможность которого не верила гордость персидских князей, они остались стоять сомкнутыми радами на своих высотах; беспорядочное бегство конницы принесло их в жертву; предоставленные самим себе, они ожидали нападения победоносного войска и своей гибели, решившись продать свою жизнь возможно дорогою ценою. [77] Александр двинул на них фалангу и одновременно приказал атаковать их со всех сторон коннице в ее полном составе, даже фессалийской и греческой коннице левого крыла. После короткой, но отчаянной борьбы, в которой под царем была убита лошадь, наемники были побеждены; удалось спастись только тем, которые скрылись между телами убитых; две тысячи этих наемников были взяты в плен.
Потери Александра были сравнительно незначительны; при первой атаке на поле битвы осталось двадцать пять всадников из илы Аполлония и, кроме того, пало около шестидесяти всадников и тридцати пехотинцев. [78] На следующий день они были погребены в полном вооружении и со всеми воинскими почестями, а остававшиеся дома родители и дети их освобождены от податей. [79] Александр лично позаботился о раненых, обошел их, осмотрел их раны и выслушал от каждого рассказ о том, как он их получил. Он приказал похоронить также и павших персидских вождей и греческих наемников, нашедших смерть на службе врагу; но зато взятые в плен греки были закованы в цепи и отосланы в Македонию на общественные каторжные работы за то, что они, вопреки общему постановлению Греции, сражались против Греции за персов; только фиванцы получили прощение. Богатый персидский лагерь попал в руки Александра; он разделил победную добычу со своими союзниками; своей матери Олимпиаде он послал золотые кубки, пурпуровые ковры и другие драгоценности, найденные в шатрах персидских князей, а в память двадцати пяти всадников, павших первыми в бою, приказал ваятелю Лисиппу отлить столько же бронзовых статуй и выставить их в Дионе; в Афины, в дар Палладе Афине, он послал триста полных вооружений с надписью: «Александр, сын Филиппа, и эллины, за исключением лакедемонян, отняли у варваров в Азии».
Победа при Гранике уничтожила армию Персии по сю сторону Тавра; войско сатрапий, служивших передовым оплотом государства, было рассеяно, пало духом и настолько уменьшилось в своем составе, что не могло более решиться на встречу с македонянами в открытом поле; персидские гарнизоны, расположенные во всех больших городах, слишком незначительные для того, чтобы выдержать нападение победоносной армии, могли тоже считаться побежденными. Кроме того, многие предводители персов, в числе их лидийский сатрап, пали; Арсит, гиппарх Фригии на Геллеспонте, вскоре после сражения сам лишил себя жизни, как говорили, вследствие упреков совести и из боязни ответственности, и, наконец, важные приморские области тем легче должны были сделаться добычей македонян, что в богатых греческих городах все еще продолжали существовать проникнутые демократическим образом мыслей люди, которым теперь представлялся случай освободиться от персидского ига и от приверженных к Персии олигархов.
Александр не мог колебаться насчет того, куда теперь направиться, чтобы самым выгодным образом воспользоваться плодами своей победы и усилить ее значение. Быстрое движение в глубь Малой Азии доставило бы ему обширные области, крупную добычу, землю и людей; но его целью было уничтожить армию персидского царя; теперь в Эгейском море уже находился персидский флот, который, если бы он двинулся в глубь страны, мог бы оперировать за спиной царя, овладеть берегами и завязать сношения с Элладой. Александр должен был предупредить это своими успехами на суше; чтобы двинуться далее к востоку, он должен был создать себе возможно обширный и прочный операционный базис; если же он будет опираться только на Геллеспонт, то сатрапии Эгейского моря останутся в руках неприятеля, который может оттуда тревожить его фланг. Чтобы иметь возможность двинуться за Тавр, было необходимо владеть всем западным и южным берегом Малой Азии. Впечатление выигранной победы тем быстрее и тем надежнее заинтересовывало в победе греческого элемента эти приморские области, что они были полны греческих или эллинизировавшихся городов.
Александр поручил сатрапию во Фригии на Геллеспонте Калату, сыну Гарпала, который был уже знаком с этой местностью благодаря двухлетнему пребыванию в ней и казался самым подходящим лицом для управления этой столь важной в военном отношении областью; в управлении не было введено никаких дальнейших перемен, даже повинности остались теми же, как они платились персидскому царю. Большинство негреческих обитателей центральных областей Малой Азии явились с добровольным изъявлением покорности; они были тотчас же отпущены на родину. Зелиты, выступившие к Гранику вместе с персидским войском, получили прощение, потому что они принимали участие в бою по принуждению. Парменион был отправлен в Даскилий, резиденцию фригийского сатрапа; он занял город, уже очищенный персидским гарнизоном. Двигаться далее к востоку в этом направлении в настоящую минуту не было необходимости, так как для движения на юг Даскилий служил достаточным прикрытием.
Сам Александр направился к югу и пошел на Сарды, резиденцию сатрапии Лидии. Сарды были знамениты своей древней цитаделью, которая, расположенная на отдельной, обрывистой скале, выступающей от Тмола в равнину, и окруженная тройною стеною, считалась неприступной; в ней находилось казнохранилище этой богатой сатрапии, дававшее начальнику города возможность увеличивать и содержать и без того уже значительный гарнизон, а сильное войско в Сардах могло бы служить самой лучшей опорой для персидского флота. [80] Тем более приятной неожиданностью было, что, не доходя до города мили две, к Александру явился Мифрен, персидский начальник гарнизона, с самыми уважаемыми гражданами города, последние, чтобы передать царю город, первый — цитадель и «казнохранилище. Царь послал вперед занять цитадель Аминту, сына Андромена, а сам последовал за ним после небольшой остановки; перса Мифрена он оставил около себя и всячески отличал его, настолько же для того, конечно, чтобы вознаградить его за покорность, как и для того, чтобы показать, как он ее награждает. Жителям Сард и лидийцам он возвратил свободу и гражданское устройство их отцов, которого они были лишены в течение двухсот лет, проведенных ими под гнетом персидских сатрапов. Чтобы почтить город, он решил украсить цитадель храмом олимпийского Зевса; когда он искал самое подходящее место для этого в пределах Акрополя, вдруг поднялась буря, и на то место, где некогда стоял дворец лидийских царей хлынул проливной дождь с громом и молнией; это место царь и выбрал для храма, который отныне должен был украсить собою высокую цитадель знаменитого Креза. [81]
Сарды были вторым важным пунктом в операционной линии Александра, воротами к центральным землям Малой Азии, куда от этого центра переднеазиатской торговли вели большие дороги. Правителем Лидии был назначен брат Пармениона Асандр; в качестве гарнизона сатрапии под его начальством был оставлен отряд конницы и легкой пехоты; с ним остались Никий и Павсаний, принадлежавшие к числу гетайров, Павсаний как комендант сардской цитадели и ее гарнизона, который был составлен из контингента Аргоса, а Никий для распределения и сбора повинностей. Другой корпус, состоявший из контингентов пелопоннесцев и других эллинов, был послан под командой Калата и линкестийца Александра, получившего вместо Калата команду над фессалийской конницей, в область, принадлежавшую родосцу Мемнону. [82] После падения Сард могло казаться необходимым повести оккупацию дальше также и на левом фланге и, завладев более обширной частью берега Пропонтиды, обеспечить за собой ведшую в глубь страны по берегу Сангария дорогу. Наконец и флот — им командовал Никанор — после победы при Гранике получил приказ идти в Лесбос и Милет; вероятно, его появление было причиной, что Митилена примкнула к македонскому союзу. [83]
Сам царь с главными силами двинулся из Сард в Ионию, города которой уже многие годы томились под игом персидских гарнизонов или державших сторону персов олигархов и которые, как они ни были пригнетены продолжительным рабством, громко призывали к себе еще не забытую древнюю свободу, которая теперь как бы чудом богов еще раз была готова возвратиться к ним. Нельзя сказать, чтобы такое настроение везде нашло себе громкое выражение; там, где олигархическая партия была достаточно сильна, демос должен был молчать; но можно было быть уверенным, что при приближении несущего освобождение войска демократия вспыхнет ярким пламенем; во всяком случае теперь, как это свойственно греческому характеру, о начале новой свободы свидетельствовали безграничная радость и страстная ненависть к угнетателям.
Эфес, царь ионийских городов, предупредил все другие великим примером. Еще во времена Филиппа, быть может вследствие известных коринфских постановлений 338 года, демос объявил себя свободным; Автофрадат подступил с войском к городу, потребовал к себе для переговоров его должностных лиц, затем во время переговоров напал со своими войсками на население, не думавшее ни о какой дальнейшей опасности, взял многих в плен, а многих приказал казнить. [84] С этого времени в Эфесе снова находился персидский гарнизон и власть снова перешла в руки Сирфака и его рода.
В числе лиц, покинувших по смерти Филиппа двор в Пелле, находился Аминта, сын Антиоха, брат которого Гераклид начальствовал над илой конницы из Боттиеи; хотя Александр никогда не относился к нему иначе, как вполне милостиво, но Аминта, или сознавая за собою какую-либо вину, или питая какие-либо дурные намерения бежал из Македонии [85] и явился в Эфес, где олигархия встретила его с полным почетом. Тем временем произошла битва при Гранике, Мемнон с жалкими остатками разбитого войска спасся на берег Ионии и бежал далее в Эфес. Здесь весть о поражении персов произвела сильнейшее волнение; в народе пробудилась надежда на восстановление демократии, и олигархии угрожала серьезная опасность. В это время перед городом появился Мемнон; партия Сирфака поспешила открыть ему ворота и, соединившись с персидскими войсками, начала яростно свирепствовать против народной партии; могила Геропифа, освободителя Эфеса, была открыта и осквернена, священное казнохранилище в большом храме Артемиды было разграблено, находившаяся в храме колонна со статуей царя Филиппа была опрокинута, — словом, произошло все то, что всегда еще более позорит конец тирании, чем ее начало. [86] Тем временем победоносное войско Александра подступало все ближе и ближе; Мемнон уже отправился в Галикарнасс, чтобы принять там возможно лучшие меры обороны; и Аминта, не считавший себя более безопасным при таком возбужденном состоянии народа и не считавший возможным удержать в своих руках город против македонян, поспешил вместе с находившимися там наемниками захватить в гавани две триеры и бежал к персидскому флоту, который в количестве четырехсот кораблей уже появился в Эгейском море. Лишь только народ увидел себя освобожденным от войск, как он поднял знамя всеобщего восстания против олигархической партии; многие знатные граждане спаслись бегством; Сирфак, его сын и сыновья его братьев искали спасения в храме, но разъяренный народ оторвал их от алтарей и побил камнями; бросились искать еще оставшихся в живых, чтобы предать их такой же смерти. В это время Александр, через день после бегства Аминты, вступил в город, положил конец резне и приказал снова принять изгнанных в угоду ему граждан и навсегда установить демократию; повинности, платившиеся до сих пор Персии, он передал Артемиде и распространил принадлежавшее храму право убежища на одну стадию от ступеней храма. [87] Может быть, вместе с этим были определены и новые границы принадлежавшей храму области, чтобы предупредить в будущем споры между храмом и политической общиной, во всяком случае посредничество царя положило конец раздорам в средне; самой общины „и если что-нибудь служит к его славе“, говорит Арриан, „то это то, что он тогда сделал в Эфесе“.
В Эфесе к Александру явились уполномоченные от Тралл и Магаесии на Меандре, чтобы передать ему эти два важнейших в северной Карий города; занять эти города был послан Парменион с отрядом из пяти тысяч пехотинцев и двумястами всадниками. [88] В то же время Алкимах, [89] брат Лисимаха, был с таким же количеством войска отряжен на север в эолийские и ионические города с приказом везде уничтожить олигархию, восстановить народное правление, возобновить прежние законы и простить им платившиеся прежде Персии повинности. Последствием этих экспедиций было уничтожение также и в Хиосе олигархии, во главе которой стоял Аполлонид, падение тирании в городах Лесбоса Антиссе и Эресе и занятие Митилены македонским гарнизоном. [90]
Сам царь остался еще некоторое время в Эфесе, бытность в котором сделало для него вдвойне приятною знакомство с Апеллесом, величайшим из живших тогда художников; в это время был написан портрет Александра с молнией в руках, еще долгое время впоследствии служивший украшением большого храма Артемиды. [91] Его занимали различные планы относительно восстановления греческих приморских городов, [92] прежде всего он приказал восстановить город Смирну, распавшийся на несколько слобод со времени разрушения его лидийскими царями, соединить -плотиной город Клазомены со служившим ему гаванью островом, перерезать клазоменский перешеек до Теосы, чтобы кораблям не нужно было делать далекого обхода кругом черного мыса; это предприятие не осуществилось, но еще в позднейшее время „союз ионийцев“ праздновал в память своего освободителя игры в находившейся на перешейке, посвященной царю Александру, роще. [93]
Принеся затем жертву в храме Артемиды и произведя смотр войскам, выстроенным в полном вооружении и как бы перед боем, Александр со своим войском, состоявшим из четырех ил македонской конницы, фракийских всадников, агрианов и стрелков из лука, и приблизительно 12 000 гоплитов и гипаспистов, выступил на следующий день по дороге к Милету. [94] Этот город благодаря своей обширной гавани при наступлении позднего времени года представлял величайшую важность для персидского флота. Начальник персидского гарнизона в Милете грек Гегесистрат предложил ранее в письме к царю сдать ему город, но, получив известие о близости большого персидского флота, решил сохранить для Персии этот важный порт. Тем более желал Александр завоевать его.
Милет лежит на косе на юге Латмийского залива, в трех милях к югу от мыса Микале и в четырех от острова Самоса, виднеющегося на горизонте над морем; самый город, разделяющийся на наружный и укрепленный толстыми стенами и глубокими рвами внутренний город, имеет в заливе четыре гавани, из которых самая большая и важная находится на острове Ладе, в некотором расстоянии от берега; достаточно обширная, чтобы принять под свою защиту целый флот, она не раз служила причиной того, что вблизи ее велись морские войны, решавшиеся с ее взятием; лежащие ближе к городу гавани отделены друг от друга небольшими скалистыми островками; они весьма удобны для торговли, но не так обширны, и рейд острова Лады господствует над ними. Персы не притесняли этого богатого торгового города; ему была оставлена его демократия; он мог надеяться сохранить нейтральное положение между воюющими державами; он послал в Афины просить помощи. [95]
Никанор, командовавший „греческим флотом“, достиг высоты Милета еще до прибытия превосходившего его силами персидского флота и стал на якорь со своими ста шестьюдесятью триерами близ острова. Единовременно с этим под стенами города появился Александр, овладел наружным городом, обложил внутренний, а для укрепления важной позиции, которую представляла Лада, переправил на остров фракийцев и приказал флоту, как можно старательнее блокировать Милет со стороны моря. Три дня спустя показался персидский флот; персы, видя залив занятым греческими кораблями, двинулись по направлению к северу и бросили якорь у мыса Микале в количестве четырехсот кораблей.
Такая близость друг к другу греческого и персидского флота делала, по-видимому, решительное морское сражение неизбежным; многие стратеги Александра желали этого; в победе были уверены, так что даже старый осторожный Парменион высказался за сражение; на берегу, так говорит он у Арриана, у кормы Александрова корабля видели сидящего орла; греки всегда побеждали варваров на море, и этот вещий орел не оставляет никакого сомнения насчет того, какова воля богов; выигранное морское сражение принесет необыкновенную пользу всему предприятию, а в случае его проигрыша может быть потеряно только то, чего нет уже и теперь, так как персы со своими четырьмястами кораблями все-таки господствуют над морем; он сам изъявил готовность сесть на корабль и принять участие в сражении. [96] Александр не согласился; по его мнению, решиться на морское сражение при теперешних обстоятельствах было бы и бесполезно, и опасно, было бы безумной смелостью со своими ста шестьюдесятью кораблями желать сразиться со значительно превосходящим по силам персидским флотом и со своими неопытными моряками против киприотов и финикиян; македоняне, непобедимые на суше, не должны приноситься в жертву варварам на чуждом им море, где, кроме того, надобно принимать еще в соображение тысячи случайных обстоятельств; проигрыш сражения не только нанесет значительный ущерб ожидающимся от его предприятия результатам, но и послужит лозунгом к отпадению для эллинов; выгоды же победы не могут быть велики, так как ход его операций на суше сам собою уничтожит персидский флот; таков и смысл этого знамения; как орел сел на землю, так и он осилит персидский флот на земле; этого еще недостаточно, чтобы ничего не потерять, уже то, что ничего не выигрываешь, есть потеря. Флот остался стоять на рейде близ Лады.
Тем временем в лагерь царя явился один уважаемый милетянин, Главкипп, чтобы объявить от имени народа и наемных войск, в руках которых находится теперь город, что Милет одинаково готов открыть свои ворота и гавани македонянам и персам, если Александр согласится снять осаду. Царь отвечал, что он явился в Азию не для того, чтобы довольствоваться тем, что ему предложат, но сумеет заставить исполнить свою волю; пусть они ждут от его милости наказания или прощения за вероломство, побудившее город к преступному и бесполезному сопротивлению; пусть Главкипп скорее возвращается в город и объявит милетянам, чтобы они ждали штурма. На следующий день начали работать тараны и стенобитные машины и скоро часть стены превратилась в развалины; македоняне ворвались в город, а их флот, заметив с места своей стоянки начавшийся штурм города, поплыл к гавани и загородил вход в нее, так что триеры, стоя вплотную друг подле друга и оборотившись носами наружу, делали для персидского флота невозможным подать помощь милетянам, а для милетян спастись на персидский флот. Милетяне и наемники, теснимые в городе со всех сторон и потерявшие надежду вполне, искали спасения в бегстве; одни переплыли на своих щитах на один из лежавших в гавани скалистых островков, другие старались спастись от македонско-греческих триер на лодках; большинство погибло в городе. Овладев им, македоняне с самим царем во главе переправились на островок и уже с триер были приставлены лестницы к обрывистым берегам, чтобы высадиться силой; но тут царь, исполненный жалости к этим храбрецам, которые еще и теперь были готовы защищаться или умереть со славой, приказал пощадить их и предложить им помилование на том условии, чтобы они поступили на службу в его войско; таким образом спаслось триста греческих наемников. Всем милетянам, которые не пали при штурме, Александр подарил жизнь и свободу.
Персидский флот смотрел со своей стоянки у Микале на падение Милета, не будучи в состоянии сделать что-либо для спасения города. Каждый день он выступал против греческого флота, в надежде выманить его на битву, и вечером возвращался, не достигнув цели, на свой рейд у мыса, — весьма неудобную якорную стоянку, так как воду для питья он должен был добывать ночью из Меандра, находившегося на расстоянии приблизительно трех миль. Царь думал прогнать их с их позиции, не заставляя в то же время своего флота покинуть свою безопасную защищающую город позицию и послал всадников и три таксиса пехоты под командой Филоты вдоль берега к мысу Микале, с приказом препятствовать всякой высадке неприятеля; теперь блокированные на море персы при полном недостатке воды и средств к жизни, были вынуждены отправиться к Самосу, чтобы запастись необходимым. Затем они возвратились обратно и снова, вызывая к бою, выплыли вперед в боевом порядке: греческий флот продолжал стоять у Лады, вот почему они послали пять кораблей к гавани, которая, расположенная между лагерем и маленькими островками, отделяла войско от флота, в надежде нечаянно напасть на лишенные экипажа корабли, так как было известно, что матросы обыкновенно расходились с кораблей за дровами и припасами. Когда Александр увидел приближение этих пяти кораблей, он приказал имевшимся на лицо матросам взять десять триер и выступить в море на охоту за неприятелем. Прежде чем эти последние успели подойти, персидские корабли быстро повернули обратно к своему флоту; один из них, плывший медленно, попал в руки македонян и был захвачен; он был из Яса в Карий. Персидский флот после того, отказавшись от дальнейших попыток на Милет, отступил к Самосу.
Последние события убедили царя, что персидский флот не имеет более серьезного влияния на движение его сухопутного войска, но, напротив, почти вполне отрезанный от суши дальнейшим ходом оккупации, будет принужден отказаться от какого бы то ни было участия в серьезных делах и ограничится стоянием на якоре около островов. Теперь Александр, энергично наступавший на суше, видел свой флот принужденным ограничиваться обороной, так как ему было невозможно удержаться в море против втрое сильнейшего неприятеля; насколько важные услуги оказал он ему в начале похода для прикрытия первых движений сухопутной армии, — теперь, когда войско персов в Малой Азии было побеждено, он не представлял для него особой пользы, а требуемые им расходы были необыкновенно велики; сто шестьдесят триер требовали около тридцати тысяч человек матросов и солдат, почти такого же количества людей, как и войско, которое должно было сокрушить персидское царство; они обходились ежемесячно более чем в пятьдесят талантов жалованья и, вероятно, столько же стоило их содержание, но они не делали ежедневно новых завоеваний и не захватывали новой добычи, как сухопутное войско, обходившееся немного лишь дороже. Казна Александра была истощена и на первое время не могло ожидаться значительных поступлений, так как освобожденным греческим городам их повинности были прощены, а города туземцев не должны были подвергаться сожжению или грабежу, но только обложению повинностями по старой, весьма низкой оценке. Таковы были причины, побудившие царя распустить осенью 334 года свой флот; он оставил у себя только несколько кораблей для транспорта вдоль берегов, и в числе их двадцать выставленных Афинами, — для того ли, чтобы почтить этим афинян, или чтобы иметь залог их верности на случай, если неприятельский флот, как это можно было предполагать, обратится на Элладу. [97]
Теперь, когда флот был распущен, для Александра было вдвойне важно занимать всякую прибрежную местность, всякий приморский город, всякую гавань, чтобы этим продолжать ту континентальную блокаду, которой он надеялся окончательно ослабить персидский флот. На берегу Эгейского моря теперь оставались еще Кария, а в Карий Галикарнасс, вдвойне важный по своему положению при входе в это море и тем, что в этот прекрасно укрепленный город собрались последние остатки персидского войска в Малой Азии и решились сопротивляться.
Лет пятьдесят тому назад, во время Артаксеркса второго, Кария попала во власть галикарнасского династа Гекатомна, который, считаясь номинально персидским сатрапом, был почти независим и готов при первом же поводе выступить на защиту этой независимости с оружием в руках; [98] он перенес свою резиденцию в глубь страны, в Милассу, и отсюда сумел значительно расширить свою власть. Его сын и наследник Мавсол продолжал планы своего отца, он всячески старался увеличить свое могущество и свои богатства; получив затем управление Ликией, [99] он повелевал над двумя важными приморскими провинциями Малой Азии; тем естественнее было его желание продолжать увеличивать свои морские силы (уже его отец, в звании персидского наварха, воевал против Кипра); он снова перенес резиденцию в Галикарнасс, который увеличил присоединением к нему шести маленьких местечек, возбудил союзническую войну против афинян, чтобы ослабить их морское могущество, и протянул свою руку даже к Милету. [100] Когда затем умерла его сестра и супруга Артемисия, наследовавшая по карийскому обычаю его престол, царство перешло к его второму брату Идриею; благодаря счастливому стечению обстоятельств он овладел Хиосом, Косом и Родосом. Ему наследовала его сестра и супруга Ада, но уже через четыре года ее младший брат Пиксодар отнял у нее престол, так что за ней осталась только горная крепость Алинды. Вступив в родство с царским домом Македонии, планы которого относительно Азии уже не были более тайной, Пиксодар рассчитывал подготовить борьбу за свою независимость. Уже одно то, что он чеканил своим именем также и золотую монету, на что, как полагают, не имел права ни один сатрап, показывает, насколько далеко подвинувшимся он себя считал. [101] Раздоры при дворе Филиппа помешали осуществлению его планов, так что он согласился на желание персидского царя, чтобы он выдал замуж свою дочь за знатного перса Офонтопата, [102] и после его смерти, последовавшей в 335 году, Офонтопат сделался главою карийской династии. [103]
Когда теперь Александр вступил в Карию, Ада поспешила ему навстречу; она обещала оказать ему всяческую поддержку при завоевании Карий, уверяя, что одно ее имя доставит ему друзей; зажиточная часть населения, недовольная возобновлением связи с Персией, сейчас же примет ее сторону, так как она в духе своего брата всегда была врагом Персии и другом Греции; она просила царя в залог ее расположения позволить ей усыновить его. Александр принял предложение Ады и оставил ей власть в Алиндах; карийцы, особенно греческие города, наперерыв спешили сдаться ему; он восстановил в них демократию и даровал им автономию и свободу от податей.
Оставался еще только Галикарнасс; туда удалился Офонтопат; туда же явился с остатками разбитой при Гранике армии и Мемнон, не нашедший в Эфесе и Милете ни благоприятных обстоятельств, ни достаточно времени для организации успешной обороны, чтобы теперь, соединяясь с карийским сатрапом, удержать в своих руках последнюю важную позицию на малоазиатском берегу. Город был с трех сторон окружен крепкими стенами, а четвертой, южной, был обращен к морю; он имел три цитадели, акрополь на высотах своей северной стороны, Салмакиду в юго-западном углу, у самого моря на перешейке полуострова, замыкающего с запада Галикарнасский залив, и, наконец, царскую цитадель на маленьком островке при входе в гавань, составляющую самую внутреннюю часть залива. Мемнон отослал к персидскому царю своих жену и детей под тем предлогом, чтобы не подвергать их опасности, а в действительности для того, чтобы дать знак и залог своей верности, так как его греческое происхождение очень часто давало случай относиться к ней подозрительно. Чтобы наградить эту преданность и открыть его признанному и испытанному таланту полководца подобающее ему поле деятельности, персидский царь вверил ему главное начальство над всем персидским флотом и над берегом; [104] если Персия могла еще надеяться на спасение, то он, по-видимому, был тем человеком, который мог спасти ее. С необыкновенной деятельностью он укрепил крепкий Галикарнасс еще новыми сооружениями, главное широким и глубоким рвом, увеличил состоявший из персов и наемников гарнизон и стянул в городскую гавань свои военные корабли, [105] чтобы они могли служить поддержкой при защите города и снабжать в случае продолжительной осады город съестными припасами; он приказал укрепить остров Арконнес, господствовавший над заливом на востоке, послал гарнизоны в Минд, Кавн, Феру и Каллиполь, [106] — словом, подготовил все таким образом, что Галикарнасс мог сделаться центром крайне плодотворных операций и оплотом против наступательного движения македонян. Именно поэтому весьма многие приверженцы побежденной партии в Греции отправились в Галикарнасс, в числе их афиняне Эфиальт и Фрасибуль, и из числа лиц, бежавших при убиении царя Филиппа, линкестиец Неоптолем; известный нам Аминта, сын Антиоха, [107] как кажется, тоже спасся сюда бегством из Эфеса со своими наемниками. Если бы в этой сильной позиции персам удалось удержаться против македонского войска, то оно (так как персидский флот господствовал над морем) было бы отрезано от родины и призыв к свободе без труда мог бы вызвать новое восстание в Элладе.
Тем временем Александр подступил к городу и, решившись на долгую осаду, расположился лагерем приблизительно в тысяче шагов от городских стен. Персы открыли неприязненные действия вылазкой на подступивших к городу македонян, которая, однако, была отражена без большого труда. Несколько дней спустя царь со значительною частью войска [108] перешел, обогнув город, на его северо-восточную сторону, — отчасти, чтобы осмотреть стены, но главным образом для того, чтобы отсюда занять находившийся поблизости город Минд, который мог сделаться весьма важным пунктом для дальнейшего хода осады, так как тамошний гарнизон обещал ему сдать город, если он ночью явится перед его воротами. Он явился, но ворот никто не открыл; разгневанный таким обманом царь тотчас же приказал своим тяжеловооруженным без штурмовых лестниц и машин, так как войско выступило, не приготовившись к штурму, подступить к стенам города и начать подкапывать их. Одна башня рухнула, но образованная ею брешь была слишком мала, чтобы можно было произвести успешное нападение. Когда наступил день, уход македонян был замечен в Галикарнассе и тотчас же было послано морем подкрепление в Минд; Александру пришлось вернуться на позиции перед Галикарнассом, не достигнув своей цели.
Осада города началась; сначала под прикрытием нескольких так называемых черепах был засыпан ров, ширина которого равнялась сорока пяти футам, а глубина была вполовину меньше, чтобы можно было подвезти к стенам башни, с которых производилась очистка стен от защитников, и машины, чтобы делать бреши в стенах. [109] Уже башни стояли около стен, когда осажденные сделали ночью вылазку, чтобы сжечь машины; шум быстро распространился по лагерю; пробужденные от сна, македоняне бросились на помощь своим аванпостам и после короткой битвы при свете лагерных огней осажденные должны были отступить обратно в город, не достигнув своей цели. Среди ста семидесяти пяти неприятельских тел было найдено также тело линкестийца Неоптолема. Со стороны македонян было только десять убитых, но триста раненых, так как в темноте ночи нельзя было прикрываться щитами достаточно хорошо.
Машины начали свою работу; скоро две башни на северо-восточной стороне города и стена между ними превратились в развалины; третья башня была значительно повреждена, так что при подкопе она рухнула бы без особенного труда. В это время однажды после полудня два македонянина из фаланги Пердикки сидели за вином в своей палатке и, хвастаясь друг перед другом своими подвигами, клялись поднять на конец своего копья весь Галикарнасс вместе с персидскими трусами в городе; схватив щит и копье, они направились к стенам, начали размахивать оружием и кричать находившимся в башнях воинам; стоявшие на стенах видели и слышали это и произвели вылазку против двух смельчаков; но те и не подумали отступать: кто подходил к ним слишком близко, того рубили мечом, а кто был подальше, в того бросали копьем. Но число неприятелей росло с каждой минутой, и эти двое, стоявшие к тому же на более низком месте, уже готовы были пасть под ударами более многочисленного неприятеля. Тем временем и их товарищи в лагере заметили этот оригинальный штурм и тоже бросились на помощь своим; число прибывавших из города тоже увеличивалось, и под стенами завязался упорный бой. Скоро македоняне взяли верх и отбросили неприятеля назад в ворота, а так как здесь в этот момент стены были почти лишены защитников и в одном месте уже обрушились, то для того, чтобы взять город, по-видимому, недоставало только приказа царя произвести всеобщее нападение [110] Александр не отдал этого приказа, ему хотелось сохранить город целым и невредимым; он надеялся, что граждане сдадутся на капитуляцию.
Но противники воздвигли позади этой бреши между башнями новую стену в форме полумесяца. Царь приказал направить дальнейшие работы против этой последней; во вдающийся угол, уже очищенный от мусора и развалин и сровненный для начала новых штурмовых работ, были вдвинуты сплетенные из ивовых прутьев защитные стены, высокие деревянные башни и черепахи с таранами. Неприятель снова сделал вылазку, чтобы зажечь машины, а с обеих башен и стены их нападение было поддержано самым живым образом; несколько защитных стен и даже одна башня уже пылали, стоявшие на карауле под начальством Филоты войска едва могли защищать остальные; в эту минуту на помощь явился Александр, неприятель поспешно побросал факелы и оружие и отступил за стены, откуда он, находясь во фланге и отчасти в тылу нападающих, начал опустошать их ряды выстрелами.
При таком упорном сопротивлении царь имел все причины энергичнее взяться за дело. Он снова пустил в ход машины, лично присутствовал при работах и руководил ими. Тогда Мемнон (как говорят, по настоятельному совету Эфиальта, [111] не доводить положения дел до крайности) решил произвести общую вылазку. Часть гарнизона бросилась в атаку около наиболее поврежденного места стены под начальством Эфиальта, а другие бросились на лагерь из других ворот Трипила, где неприятель всего менее ожидал нападения. Эфиальт бился с величайшим мужеством, его люди бросали в машины головни и смоляные венки; но энергичная атака царя, поддерживаемая с высоких осадных башен градом стрел и крупных камней, вынудила неприятеля отступить после весьма упорной борьбы; многие, и в числе их Эфиальт, остались на месте битвы, еще более пало при бегстве среди развалин и в узких воротах. Тем временем с другой стороны на неприятеля бросились два таксиса гипаспистов и часть легкой пехоты под предводительством телохранителя Птолемея; долго длился бой; сам Птолемей, хилиарх гипаспистов, Адей, предводитель стрелков Клеарх и много других знатных македонян уже пали мертвыми, когда, наконец, удалось оттеснить неприятеля назад; узкий мост, ведший через ров, подломился под массою бегущих, многие попадали вниз и погибли, отчасти задавленные падавшими на них сверху, отчасти пораженные дротиками македонян. При этом всеобщем бегстве оставшиеся в городе приказали быстро закрыть ворота, чтобы вместе с беглецами не ворвались в город и македоняне; перед воротами стеснилась большая толпа несчастных беглецов, которые без оружия, без мужества и надежды на спасение были все изрублены, отданные в жертву македонянам. Осажденные с ужасом видели, что македоняне, воспламененные такою удачею и покровительствуемые наступавшей ночью, собирались сломать ворота и проникнуть в самый город; вместо этого они услышали звуки раздавшегося сигнала к отступлению. Царь и теперь еще желал спасти город; он надеялся, что после этого дня, стоившего ему только сорока убитых, а неприятелю около тысячи и показавшего достаточно ясно, что за новым нападением несомненно последует падение города, со стороны осажденных будут сделаны предложения, которых он только и ждал, чтобы положить конец этой противоестественной борьбе греков против греческого города.
В Галикарнассе оба военачальника, Мемнон и Офонтопат, советовались относительно того, какие меры следует принять; они не могли не видеть, что теперь, когда часть стены уже обрушилась, другая была близка к падению, а гарнизон был ослаблен большими потерями убитыми и ранеными, они не могут более выдержать продолжительной осады; да и к чему им стараться удержать город, когда страна уже потеряна? Гавань, обладание которой было важно для флота, могла быть достаточно защищена занятием Салмакиды [112] и лежавшей перед гаванями царской цитадели, а также занятием лежавших на Карийском заливе укрепленных пунктов; они решили пожертвовать городом. Около полуночи македонские часовые увидели поднимавшееся над стенами пламя; беглецы, спасавшиеся из горящего города в чистое поле к македонским аванпостам, сообщали, что горит большая башня, воздвигнутая против македонских машин, магазины с оружием и ближайший к стенам квартал города; видно было, как сильный ветер гнал пламя в город; узналось, что оставшиеся в городе всеми мерами способствовали распространению огня. Несмотря на ночное время Александр приказал тотчас же выступить и занять пылающий город; занимавшиеся еще поджогами были перебиты, сопротивления не было встречено нигде; найденные в своих жилищах горожане были пощажены. Наконец, наступило утро; город был очищен неприятелем, он отступил на Салмакиду и на царский остров, откуда он мог господствовать над гаванью и тревожить бывшие в руках неприятеля развалины города, сам находясь в полнейшей безопасности.
Царь понял это; чтобы не останавливаться над осадой цитадели, которая при настоящих обстоятельствах не могла принести ему важных результатов, он, похоронив павших в последнюю ночь, послал вперед в Траллы парк своих осадных машин и приказал разрушить до основания остатки города, так упорно сопротивлявшегося общему делу эллинов, так как близость персов в Салмакиде и в Арконнесе делала их только более опасными; граждане были расселены по шести округам, сорок лет тому назад соединенным Мавсолом в своей резиденции. [113] Ада снова получила сатрапию над Карией, но находившиеся там греческие города были объявлены автономными и свободными от податей. Доходы страны остались за правительницей; для охраны ее и ее страны Александр оставил 3000 наемников и около двухсот всадников под начальством Птолемея, [114] получившего приказ соединиться с правителем Лидии для окончательного изгнания неприятеля из находившихся еще в его руках береговых пунктов и прежде всего начать осаду Салмакиды, окружив ее валом. [115]
Наступило позднее время года; с падением Галикарнасса Александр мог считать завоевание западного берега Малой Азии оконченным; восстановление свободы в приморских греческих городах и македонские гарнизоны во Фригии на Геллеспонте, в Лидии и Карий гарантировали эти области от новых нападений персидского флота. Преградить ему доступ также и к южному берегу Малой Азии и покорить области в глубине Малой Азии должно было быть целью ближайших операций. Так как было видно заранее, что ни приморские города, которые благодаря времени года только с трудом могли получить помощь с моря, ни лежавшие в глубине страны области, уже давно почти совершенно очищенные персами, не окажут большого сопротивления, то было не нужно привлекать к участию в этом трудном походе все войско; кроме того, для крупных операций, которыми должен был открыться поход следующего года, необходимо было усилить армию вызванными с родины свежими войсками. В армии находилось много только недавно женившихся воинов; они были уволены в отпуск на родину, чтобы провести зиму с женой и детьми. Начальство над ними приняли трое новобрачных из числа военачальников, сын Селевка Птолемей, один из телохранителей царя, зять старика Пармениона Кен и Мелеагр, оба стратеги фаланги; они получили поручение привести с собою в Азию вместе с отпущенными в отпуск как можно более свежих войск и весною присоединиться к главной армии в Гордии. Можно себе представить, каким ликованием был встречен этот отпуск, с какой радостью возвратившиеся воины были встречены дома своими и как слушались их рассказы об их подвигах и их царе, о добыче и прекрасных странах Азии; казалось, что Македония и Азия перестают быть далекими и чуждыми друг другу.
Из оставшихся в Азии мобилизованных войск (так как несколько тысяч человек были назначены в гарнизоны) Александр образовал две походные колонны; меньшая под начальством Пармениона, состоявшая из македонской и фессалийской конницы, войск союзников [116] и парка телег и машин, двинулась через Траллы в Сарды, чтобы перезимовать в равнине Лидии и с наступлением весны выступить в Гордий; большая колонна, образованная из гипаспистов, таксисов фаланги, агрианов, стрелков и фракийцев, [117] выступила под предводительством самого царя из Карий, чтобы пройти по морскому берегу и внутренним областям Малой Азии и завладеть ими.
Его маршрут шел в область Ликию через укрепленное пограничное местечко Гипарны, гарнизон которого, состоявший из греческих наемников, сдал крепость с правом свободно удалиться. Ликия со времени Кира входила в состав персидского царства, но сохранила не только свое союзное устройство, но в скором времени также настолько возвратила себе свою независимость, что платила только определенную дань в Сузы, пока затем сатрап Карий, как мы уже упомянули, не получил в управление также и Ликию. Еще в последние годы персидский царь отнес к Ликии горную область Милиаду, лежавшую на границе с Фригией. Персидских гарнизонов в Ликии не было; Александр не встретил никаких препятствий при занятии этой богатой городами и отличавшейся своими прекрасными морскими гаванями провинции. Телмисс и лежавшие по другую сторону реки Ксанфа Пинары, Ксанф, Патары и около тридцати других маленьких местечек в верхней Ликии сдались македонянам; затем Александр (это было в половине зимы) двинулся вверх к истокам Ксанфа, в область Милиаду; [118] здесь он принял посольство фаселитов, приславших ему, по греческому обычаю, золотой почетный венок, и посольства многих городов нижней Ликии, просивших у него, подобно первым, мира и дружбы. Фаселитам — из их города происходил находившийся в дружбе с царем поэт Феодект, умерший незадолго перед этим в Афинах, отец которого был еще в живых, [119] — он обещал в ближайшем будущем прибыть к ним и пробыть у них некоторое время. От ликийских послов, которые были приняты не менее приветливо, он потребовал, чтобы они передали свои города тем, кого он пошлет для этого. Затем он назначил сатрапом Ликии и прилегавших к ней с востока приморских земель одного из своих ближайших друзей, Неарха из Амфиполя, бывшего родом с Крита. [120] Из дальнейших событий видно, что в это время в персидском флоте находился контингент ликийских кораблей; мы имеем право предположить, что Александр или считал отозвание их естественным следствием достигнутого соглашения или обусловил дарованные им льготы. Ведь несомненно, что ликийцы, термелы, как они сами себя называли, сохранили свое старинное, стройное союзное устройство: двадцать три города, каждый с советом и народным собранием, со стратегом» во главе администрации, который, быть может, носил ликийское имя «царя» города, затем для всей союзной области собрание городов, в котором шесть самых значительных городов имели каждый по три голоса, средние по два, а небольшие по одному; в таком же отношении распределялись и союзные повинности, представителем союза был «ликиарх», вероятно, тоже называвшийся «царем»; он, как и другие должностные лица союза и судьи, назначался по выборам союзного собрания. [121]
Затем царь отправился в Фаселиду. Этот город, дорийский по происхождению и достаточно значительный для того, чтобы сохранить свой греческий тип в ликийской среде, имел чрезвычайно благоприятное местоположение на Памфилийском заливе со своими тремя гаванями, которым он был обязан своим богатством, на западе несколькими лежащими друг над другом террасами поднимаются до высоты семи тысяч футов горы, ровной дугою тянувшиеся кругом Памфилийского залива и лежащие так близко к морю, что пролив во многих местах только тогда не покрывает идущей вдоль берега дороги, когда северный ветер отгоняет воду от берега; нежелающие ехать по этой дороге должны избирать гораздо более трудный и длинный путь через горы, который как раз в это время был загражден одним писидийским племенем, выстроившим себе горный замок при вступлении в горы и оттуда тревожившим фаселитов. Александр вместе с фаселитами напал на это разбойничье гнездо и разрушил его. Это счастливое избавление жившего в постоянной тревоге города и победы македонского царя были отпразднованы веселыми пирами; со времени побед Кимона при Эвримедонте город, вероятно, в первый раз видел греческое войско. Александр, как кажется, тоже был весел в эти дни; после одного из пиров его видели шедшим со своими приближенными в веселой процессии на рынок, где стояла статуя Феодекта, и украшающим ее венками из цветов, чтобы почтить дорогого ему поэта. [122]
В эти-то дни и был открыт низкий план, вдвойне низкий потому, что он исходил от одного из знатнейших военачальников в войске, которому Александр многое простил, а еще большее вверил. Царя не раз уже предостерегали, еще недавно Олимпиада в письме заклинала своего сына быть осторожным со своими прежними врагами, которых он теперь считает своими друзьями.
Изменником был линкестиец Александр, в котором двусмысленные притязания его фамилии на царский престол Македонии нашли своего коварного и упорного представителя. Подозреваемый в таком же участии в заговоре против жизни царя Филиппа, которое повлекло за собою смертную казнь для его двоих братьев, он, как тотчас же подчинившийся сыну убитого и первый приветствовавший его царем, не только остался безнаказанным, но Александр удержал его около себя и не раз поручал ему важные посты, так еще в последнее время начальство над фессалийской конницей при походе на землю Мемнона и в Вифинию. Но даже доверие царя не могло изменить образа мыслей этого гнусного человека; сознание неудачного, но не вызвавшего раскаяния преступления, бессильная гордость, вдвойне оскорбляемая великодушием избалованного счастьем юноши, воспоминание о двух братьях, проливших свою кровь за их общий план, собственное властолюбие, мучившее его тем сильнее, чем безнадежнее оно было, — словом, зависть, ненависть, похоть и страх должны были быть стимулами, побудившими линкестийца снова завязать сношения с персидским двором или же, быть может, и не прерывать их; этот Нептолем, который нашел смерть под Галикарнассом в бою за персов, был его племянником; Александр послал персидскому царю устные и письменные предложения через сына Антиоха Аминту, который, эмигрировав из Македонии, при приближении македонского войска бежал из Эфеса, сперва, вероятно, в Галикарнасс и затем далее к персидскому двору, и затем в земли передней Азии явился Сизин, одно из доверенных лиц Дария, якобы для передачи приказаний Атизию, сатрапу великой Фригии, но в сущности с секретными поручениями и прежде всего начал стараться проникнуть в лагерь фессалийской конницы. Схваченный Парменионом, он открыл цель своей посылки, которую он, отведенный под стражей к царю в Фаселиду, формулировал таким образом, что он должен был обещать от имени персидского царя линкестийцу тысячу талантов и македонский престол, если тот убьет Александра.
Царь немедленно созвал своих друзей на совещание, как поступить с обвиняемым. Их мнением было, что уже ранее этого не следовало поручать такому ненадежному человеку ядро всей конницы; тем более необходимо и даже немедленно сделать его безвредным теперь, пока он не привлечет еще более на свою сторону фессалийскую конницу и не запутает ее в своих преступных замыслах. Затем к Пармениону был послан один из самых надежных офицеров, сын Кратера Амфотер, переодетый местным жителем, чтобы не быть узнанным; в сопровождении нескольких пергейцев, он неузнанный никем достиг места своего назначения; когда он передал на словах свое поручение, — так как царь не желал доверять таких опасных вещей письму, которое легко могло быть перехвачено и употреблено во зло, — линкестиец незаметно был взят и посажен под стражу, суд над ним царь продолжал откладывать еще и теперь отчасти во внимание к Антипатру, которому государственный изменник приходился зятем, а главное, чтобы не подавать повода к слухам тревожного свойства в войске и в Греции. [123]
После этой остановки Александр выступил из Фаселиды и направился в Памфилию и на важнейший пункт этой страны, Пергу. Часть войска он послал вперед длинным и трудным путем через горы, приказав фракийцам сделать его доступным для движения хотя бы только пехоты, а сам, как кажется, с конницей и частью тяжелой пехоты избрал путь вдоль берега; это было действительно рискованное предприятие, так как теперь, зимой, путь был залит водою; пришлось идти целый день вброд по воде, доходившей местами солдатам до живота; но пример и присутствие царя, не знавшего слова «невозможно», подстрекали войска упорно и весело переносить все труды; и когда, достигнув наконец цели, они оглянулись назад на пройденную ими дорогу и на покрывавший ее пенящийся прибой, это показалось им чудом, совершенным ими под предводительством своего героя-царя. Весть об этом походе, украшенная сказочными подробностями, распространилась среди эллинов: несмотря на сильный южный ветер, подогнавший воду к самым горам, говорили они, царь спустился на берег, и ветер внезапно изменился, а вода отхлынула к югу; другие утверждали даже, что он провел свое войско по морю, не замочив ног; а перипатетик Каллисфен, первый написавший историю этих походов, при которых он сам присутствовал, написал даже такую фразу, что море желало принести свое поклонение царю и пало перед ним ниц; [124] он употребил слово προσκύνηση, которым эллины называют персидский обычай падать ниц перед персидским царем. Сам царь написал в одном письме — если оно подлинно [125] — простые слова, что он приказал проложить путь через памфилийскую лестницу, как называли эти горные уступы, и прошел по ним из Фаселиды.
Таким образом, Александр со своим войском вступил в береговую полосу области Писидии, называемую Памфилией; эта приморская местность, ограничиваемая с севера горами Тавра, пролегает далее города Сиды, где горы снова подходят к самому берегу и тянутся далее к северо-востоку через Киликию, первую область по ту сторону Тавра, таким образом, что Александр, заняв Памфилию, мог назвать покорение морского берега по сю сторону Тавра оконченным. Перга, ключ к переходу во внутренние местности через лежавшие на севере и западе горы, сдалась; город Аспенд послал к царю послов, предлагая ему сдаться и в то же время прося его не ставить в города македонского гарнизона, — просьба, на которую Александр согласился под тем условием, чтобы Аспенд кроме поставки определенного числа лошадей, содержание которых и составляло платимую ими персидскому царю дань, уплатил еще пятьдесят талантов вознаграждения его солдатам. Он сам двинулся в Силу, считавшуюся основанной древними выходцами из Кимы в Эолиде; но язык этих греков — язык родины они забыли, а местного не усвоили — был весьма своеобразен. [126] Александр оставил в их городе гарнизон, который, как и весь берег Памфилийского залива, был поставлен под начальством Неарха.
После этого он двинулся в обратный путь в Пергу; взять приступом горную крепость Силлий, [127] защищавшуюся гарнизоном из туземцев и чужих наемников, ему не удалось; он поручил взять ее своему наместнику, так как он только что получил известие, что аспендяне не выдают обещанных лошадей и не желают платить пятидесяти талантов, как они обязались, но приготовились к серьезному сопротивлению. Он выступил против Аспенда и занял покинутый жителями нижний город; ни прекрасно укрепленная цитадель, куда спаслись аспендяне, ни недостаток осадных орудий не могли склонить его на уступки: он отослал послов, которых прислали к нему испуганные его присутствием горожане, желавшие сдаться на основаниях прежнего договора, назад с приказанием городу уплатить, кроме потребованных раньше лошадей и пятидесяти талантов, еще пятьдесят талантов и дать в заложники самых уважаемых граждан, подчиниться судебному решению относительно территории, в насильственном захвате которой у соседей они были обвинены, [128] повиноваться наместнику царя в этой области и платить ежегодную дань. [129] Мужеству аспендян скоро пришел конец; они подчинились.
Царь снова возвратился в Пергу, а оттуда через суровую горную страну писидов двинулся далее во Фригию. В его намерения не могло входить покорять теперь долину за долиной этот горный народ, распадавшийся на множество враждовавших между собою племен; достаточно было дать им почувствовать силу своей руки, пройдя наперекор им через их область, обеспечить за собой на долгое время открытую таким образом дорогу между памфилийским берегом и Фригией; он должен был предоставить ее своим будущим военачальникам в областях, окружавших эту горную страну.
Избранный им путь ведет от Перги к западу по прибрежной равнине к подножию гор и вступает затем в узкое ущелье, над которым господствует горная крепость Термесс [130] и в котором даже незначительный отряд может преградить путь большому войску; дорога идет кверху вдоль крутой стены, с другой стороны поднимается еще более высокая и крутая гора; а позади на находящейся между ними обоими вершине, лежит город. Обе горы царь нашел до такой степени усеянными варварами — выступил весь Термесс, — что предпочел расположиться лагерем перед проходом, убежденный, что неприятель, видя македонян отдыхающими таким образом, не будет считать опасность близкою, поставит для безопасности в проходе караул и возвратится в город. Так и вышло, главные силы удалились и на высотах виднелись только отдельные посты; царь немедленно двинул вперед легкую пехоту, [131] посты должны были отступить, высоты были заняты, войско беспрепятственно прошло через проход и расположилось перед городом. Сюда в лагерь явились послы селгов, которые, принадлежа к тому же писидийскому племени, как и термессяне, но живя с ними в постоянной вражде, заключили мир и дружбу с врагами своих врагов и не изменили ей. Взятие Термесса потребовало бы более продолжительной остановки; Александр немедленно двинулся далее.
Он двинулся против города Сагаласса, [132] который, населенный самыми воинственными из всех писидов, лежит у подножия верхней террасы писидийской горной страны и открывает доступ в возвышенную равнину Фригии, сагалассы, соединившись с термессянами, заняли лежавшие на южной стороне города высоты и преградили таким образом дорогу македонянам. Александр тотчас же построил свое войско к атаке; на правом крыле пошли в бой стрелки и агрианы, за ними следовали гипасписты и таксисы фаланги; фракийцы Ситалка образовали конец левого крыла; начальство над левым крылом он поручил линкестийцу Аминте, [133] что достаточно характерно, а сам взял правое крыло. Уже войско Александра достигло самого крутого места горы, как вдруг варвары толпами бросились на крылья наступавшего войска, с двойным успехом, так как они напали сверху на поднимавшихся в гору. Самая сильная атака выпала на долю стрелков правого крыла, их предводитель пал, и они должны были отступить; агрианы еще держались, тяжелая пехота с Александром во главе была уже близко; сильные нападения варваров разбивались о сомкнутые массы заслоненных щитами воинов, и в рукопашном бою плохо вооруженные писидийцы должны были уступить тяжелому оружию македонян; пятьсот человек осталось на месте, а остальные бежали, знание местности помогло им спастись. Александр двинулся вперед по большой дороге и взял город.
После падения Сагаласса остальные местечки Писидии были или взяты открытой силой, [134] или сдались на капитуляцию. Таким образом путь на возвышенную равнину, с которой начинается Фригия по ту сторону горы Сагаласса, был свободен. В восточной котловине этой возвышенной равнины лежит озеро Эгердир, величиною с Боденское озеро, опоясанное с юга и востока могучими горными массами; милях в восьми к востоку от него лежит несколько меньшее Асканийское озеро, милях в трех от северного конца которого тянется горный кряж, на северной стороне которого находятся истоки Меандра. В ведущих к долине Меандра проходах лежит старинный город Келены, где некогда Ксеркс, после своих поражений в Греции и на море, построил крепкую цитадель чтобы сдерживать наступательное движение эллинов со стороньг освобожденного берега; с тех пор Келены были центром фригийской сатрапии и резиденцией сатрапа.
Туда обратился Александр после взятия Сагаласса; мимо Асканийского озера он в пять переходов достиг города. [135] Он нашел крепость — сатрап Атизий бежал — в руках 1000 карийских и 100 греческих наемников; они предложили сдать город и крепость, если персидское подкрепление не явится в тот день, — они назвали его, — в который оно было им обещано. [136] Царь согласился; овладеть городом он мог только ценою значительной потери времени; а достигнув скорее Гордия и двинувшись к Тавру вместе с направленными туда другими частями своего войска, он сделает невозможной посылку городу подкреплений. Он оставил под Келенами отряд приблизительно из 1500 человек. Он поручил сатрапию Фригию Антигону, сыну Филиппа, командовавшему до сих пор контингентами союзников, а их стратегом назначил Балакра, сына Аминты.
Отдохнув десять дней под Келенами, он двинулся далее к Гордию на Сангарии, откуда через Галис и Каппадокию ведет большая дорога в Сузы.
По объему достигнутые Александром в этот первый год войны результаты были невелики; и государственные люди, и военные авторитеты Эллады могли с презрением пожимать плечами, видя, что1 пресловутая победа при Гранике повела только к завоеванию западного и половины южного берега Малой Азии, — завоеваниям, которые допустил умный и расчетливый Мемнон, чтобы тем временем овладеть господством над морем и островами и прервать таким образом связь Александра с Македонией.
Руководившие действиями Александра мотивы вполне ясны. Он никак не мог желать захватывать все большую и большую территорию и все глубже и глубже проникать в сердце Малой Азии, пока персидский флот еще господствовал над морем и мог породить в Элладе смуты, последствий которых предвидеть было нельзя; достаточно было того, что благодаря результатам своей первой большой битвы он совершенно отрезал персидский флот от берега и гаваней, из которых он мог вредить ему с тыла при его втором походе далее на восток.
Способ его наступления, конечно, сильно отличался от греческих традиций. Афинское войско во времена Кимона и Перикла почти ни разу не решалось проникнуть в глубь страны далее приморских городов Малой Азии; и если это сделали спартанцы в дни Фиброна и Агесилая, и Харет и Харидем с боевыми силами второго афинского морского союза, то они ведь снова ушли обратно, разграбив и сжегши несколько городов. Военные меры Александра были рассчитаны на окончательное покорение, на прочное положение вещей.
Соответствовали ли этой цели предпринятые царем политические реформы?
То, что мы слышим об этом во время первого похода, хотя и примыкает к существовавшим там ранее формам, но так, что с существенным изменением их содержания изменялось, по-видимому, и их значение. [137] Сатрапии во Фригии на Геллеспонте, в Лидии и Карий остались; но в Лидии рядом с сатрапом был назначен особый чиновник для распределения и сбора податей; в Карий сатрапию получила княгиня Ада, но над стоявшим в ней сильным войском начальствовал македонский стратег, такой же самостоятельный военачальник — конечно тоже в звании стратега — был поставлен рядом с сатрапом в Лидии. Быть может, уже здесь финансовое управление сатрапией было поставлено в непосредственную зависимость от должности казначея, которым — мы не можем более определить, впервые ли в это время — был назначен Гарпал, сын Махата. [138]
Но компетенция сатрапов была гораздо более ограничена, чем при персидском господстве: что они назначались не как властелины над своей территорией, но как должностные лица царя, видно из того обстоятельства, что до 306 года мы не имеем монет сатрапов царства Александра, тогда как в персидском царстве сатрапы пользовались правом чеканить монету уже при Дарий I, основателе административной системы Персии. [139] По-видимому, к установленному Александром порядку восходит, проводимое в одном относящемся ко времени Диадохов сочинении, такое различие между формами финансовой деятельности царя, сатрапов, городов и частных лиц, что главными звеньями в финансовой деятельности царя является монетная политика, [140] упорядочение вывоза и ввоза, заведование придворными расходами, а в деятельности сатрапов главным образом поземельная подать, затем доходы с рудников, с эмпорий, с доходов от земли и от рыночной торговли, со стад и, наконец, поголовная и ремесленная подать. [141]
Не меньшее значение имело и то, как Александр определил политическое положение национальностей. Его мыслью, как кажется, было там, где существовали теперь или прежде когда-нибудь организованные общины, предоставить им свободу во всех общинных делах. Не только греческим городам Азии была возвращена и укреплена восстановлением демократии их автономия в этом смысле; исконная федерация ликийцев, как мы должны принять, осталась тоже в полной силе, несомненно под тем условием, чтобы находившийся еще в составе персидского флота ликийский контингент из 10 военных кораблей был отозван назад. Лидийцы тоже, как говорят наши источники, «получили снова свои законы и сделались свободными». [142] Каковы бы ни были эти законы — о них мы ничего более не знаем, — во всяком случае восстановление их доказывает, что отныне в этой стране должны были господствовать не произвол и насилие завоевателей, как прежде, а законы; оно доказывает, что этот некогда храбрый, работящий и образованный народ Креза должен был быть освобожден от ига иноземного господства, под которым он пришел в упадок, и постараться снова поднять свой народный дух и единство.
От тех народов, которые — таковы «варвары» в горах Малой Фригии — не жили собственной общинной жизнью, была, если они покорялись добровольно, потребована только «дань, которую они платили доныне». [143] Не менее характерно то, что дань, которую раньше платили эфесцы персидскому царю, шла отныне в пользу храма Артемиды, тогда как Эрифры, как об этом свидетельствует одна надпись, [144] Илион, который Александр приказал восстановить в качестве города, [145] а несомненно также и другие приморские греческие города получили вместе с автономией также и свободу от податей. Города же Памфилии, бывшие уже греческими только по имени, особенно Аспенд, были обязаны платежом дани и поставлены под управление сатрапа. Галикарнасская цитадель и несколько островов продолжали еще недолгое время оставаться в руках персов; граждане Галикарнасса были расселены по тем местечкам, из которых их синойкизировали карийские династы; острова — относительно многих мы увидим, что демос на них встал за Александра — были устроены так же, как греческие города на освобожденном материке.
Что эти города не только получили свою прежнюю общинную свободу, но сделались снова свободными государствами, какими они были до Анталкидова мира, доказывают их относящиеся к этому времени монеты; они имеют не штамп царя, но автономный штамп чеканящего их города; они не следуют даже введенной Александром монетной организации, [146] но во многих случаях своей обычной. И если спустя сто лет селевкиды называют города Эолиды находящимися «с нами в союзе», то эта форма, несомненно, была создана Александром. [147]
Сам собою представляется вопрос, присоединились ли эти освобожденные и восстановленные политии островов и азиатского берега к федерации соединенных в коринфском синедрионе греческих государств? Относительно острова Тенедоса мы имеем насчет этого ясное свидетельство; [148] тот факт, что употребленное о нем выражение не повторяется о Митилене на Лесбосе и о других городах, позволяет заключить, что с ними этого не произошло. Как кажется, в интересах Александра было наиболее выгодно создать из этих освобожденных греческих городов противовес против союза тех, которые были на большей части принуждены присоединиться к Македонии силою оружия и были весьма ненадежными союзниками; кроме того, «союз эллинов в пределах Фермопил» был создан не только для войны с Персией, но в то же время и для того, чтобы поддерживать мир, право и порядок в области союза; для этой цели синедрион в Коринфе был слишком удален от островов и городов Азии и правильно посылать туда представителей было бы неудобно.
Мы имеем все основания предположить, — точных указаний насчет этого нет, — что и эти, стоявшие вне союза, греческие города Александр обязал признать себя неограниченным стратегом и оказывать ему установленное содействие в великой войне; [149] имеющиеся налицо материалы не позволяют нам решить, заключал ли он договоры в таком смысле с каждым городом отдельно или для этой цели и для поддержки внутреннего мира, как в греческом союзе, заставил их вступить в собственные аналогичные федерации, вроде эолян, ионян и т. д. [150] По крайней мере, об одном таком союзе мы имеем эпиграфическое известие, хотя и относящееся только ко времени Антигона (около 306 года); это «Κοινον των πόλεων», союз городов в области горы Иды, объединенный служением Афин Илиона, имеющий синедрион, который постановляет решения от имени городов; в надписи участвующими в этом союзе называются Гаргары у Адрамитинского залива и Лампсак на Геллеспонте. [151]
Мы видели, что Александр прилагал все свои усилия к тому, чтобы содействовать подъему этих древнегреческих городов; одаряя их так бескорыстно и так щедро, он имел право надеяться тем крепче привязать их к новому порядку вещей, который в самой Греции еще далеко не был упрочен; он имел право надеяться, что высокая благодать их нового положения, быть в царстве своего освободителя свободными политиями и городами-государствами, заставит их отвыкнуть от тех жалких выгод, которые давала им милость сильных мира сего и политика партикуляризма, и забыть о них.
Грекам, жившим в этих азиатских землях от Пропонтиды до Кипрского моря, контраст между теперешними условиями и прежними должен был представляться весьма живо; они не могли не чувствовать, что им снова возвращены свет и воздух.