История эллинизма (Дройзен; Шелгунов)/Том II/Книга II/Глава I

Материал из Викитеки — свободной библиотеки
История эллинизма — Том II. Книга II. Глава I
автор Иоганн Густав Дройзен (1808—1884), пер. М. Шелгунов
Оригинал: фр. Histoire de l'hellénisme. — Перевод созд.: 1836—1843, опубл: 1893. Источник: РГБ

Глава I.

Общий обзор. — Царский дом. — Полисперхонт становится регентом. — Бегство Кассандра. — Принятые Полисперхонтом меры. — Бегство Эвмена из Норы. — Эвмен у аргираспидов. — Покушение на жизнь Эвмена. — Положение Антигона. — Планы Арридея. — Антигон идет против Арридея. — Антигон занимает Лидию. — Кассандр у Антигона. — Полисперхонт провозглашает свободу эллинов. — Борьба партий в Афинах. — Смерть Фокиона. — Кассандр в Пирее. — Полисперхонт под стенами Мегалополя. — Морская война между Клитом и Антигоном. — Кассандр занимает Афины. — Смерть Никанора. — Союз Евридики с Кассандром. — Возвращение Олимпиады в Македонию. — Смерть Филиппа и Евридики. — Поход Кассандра в Македонию. — Изгнание Эакида из Эпира. — Олимпиада осаждена в Пелле. — Смерть Олимпиады. — Кассандр становится повелителем Македонии

Произведенный в Трипарадисе раздел возвращал престол Александра из Азии в Европу, в колыбель его рождения; его представителем являлась более независимая и внушающая уважение сила; вместе с титулом регента наместник Македонии взял его под свое покровительство. Таким образом, македонская родина заняла относительно других частей государства такое положение, которое шло совершенно вразрез с намерениями великого основателя монархии; и царская власть, которую Александр начал развивать в чисто эллинистическом направлении, фактически снова сделавшись македонской, вместе с этим призванием потеряла и силу господствовать над теми азиатскими народами, которые были приобретены для эллинистической жизни.

Называя этим именем вообще слияние между собою элементов греческого и восточного духа, мы должны заметить, что значительные различия в топографических и этнографических условиях азиатской жизни внесли в этот союз весьма разнообразные элементы, которые с течением времени должны были развиться в различные оттенки; но теперь все эти элементы были еще перемешаны между собою и находились в сильнейшем брожении, и борьба между диадохами знаменует собою тот продолжительный кровавый процесс, в котором они должны были продолжать разлагаться далее и, наконец, принять новые «формы». Но для того, чтобы это было возможным, государственное единство должно было погибнуть; македонские представители власти в Европе, Азии и Африке, пока они были еще македонянами и стояли во главе македонских войск, должны были преследовать и уничтожить сначала представителей царской власти, которым они были обязаны своим положением, а потом и самих себя, и только тогда, наконец, сохраняя единство принявшей космополитический характер эллинистической цивилизации, изменившиеся народности могли сложиться в отдельные царства и сделаться новыми «государственными организмами».

Говорят, что история справедлива; она справедлива относительно принципов, борьба между которыми составляет ее содержание, но не относительно лиц, которые являются их носителями. Разве это справедливо, что род Александра должен был искупить ужасной и позорной гибелью его величие? Это тяжелая и потрясающая роковая необходимость, которая шаг за шагом с холодной последовательностью ведет царский дом навстречу неизбежной гибели и делает его виновным в разных преступлениях, чтобы он, блуждая, спотыкаясь и взывая к возмездию, тем временем нашел себе конец. Если бы великому царю не суждено было иметь наследников, то его приближенные могли бы разделить между собой добычу и чтить его память; но теперь этими наследниками являются родившийся по смерти Александра сын, незаконнорожденный сын, слабоумный брат, престарелая мать и сестры, противоестественным образом унаследовавшие мужество и решимость, которые могли бы составить славу его сыновей и брата. Разве не вполне естественно, что они стараются сохранить или приобрести для себя ту власть, которую создал для своего дома Александр и которой злоупотребляют теперь вероломные, эгоистичные и жаждущие самостоятельной власти вельможи? Олимпиада, царица-мать, должна была бежать в Эпир от ненависти Антипатра; она верит, а с ней и многие другие, что Антипатр был виною смерти Александра и что его сын Иолл дал ему яд; она сама не имеет сил отомстить за себя и за своего великого сына и предлагает регенту Пердикке руку своей дочери Клеопатры; он погибает, а с ним вместе и эта надежда. Теперь она живет как бы в изгнании в Эпире, и вместе с нею молодая царевна Фессалоника, которую родила царю Филиппу племянница Ферского тирана и которую она любит как свое собственное дитя. Клеопатра живет далеко, в Сардах; там Антипатр призывает царицу на суд македонян, и только ее мужество и ее смелое красноречие спасают ее от приговора смерти. Кинана, дочь царя Филиппа от иллирийской матери, презираемая и почти забытая в Македонии, ведет во главе вооруженного отряда свою дочь Эвридику в Азию, чтобы выдать ее замуж за царя, и искупает это намерение насильственной смертью. Ее дочь делает попытку управлять именем своего слабоумного супруга; фалангисты с восторгом сосредотачиваются около юной, напоминающей амазонку царицы, но Антипатр с лукавой предусмотрительностью удаляет ее из непосредственной близости к войску, она должна ехать с ним в Македонию; на его глазах она вынуждена будет оставаться спокойной. Здесь живет тоже и вдова царя Роксана, мать ребенка, которому подобает царство Александра; она чужая среди этих македонян, при этом европейском дворе и у этого престола, наследника которого она родила. Здесь царь Антипатр; и, слишком слабый для того, чтобы удерживать сатрапов управляемого им царства в пределах долга и повиновения, равнодушный к вторжению Лагидов в Сирию, невидящий смелых шагов впереди Антигона, он употребляет свои стареющие силы на то, чтобы унизить царский дом.

Со смертью Антипатра власть переходит в руки Полисперхонта. Он был родом из области Тимфеи, лежавшей на границе между Македонией и Этолией,[1] и принадлежал к роду прежних царей этой земли;[2] при Александре он предводительствовал одной из фаланг и неоднократно имел случай проявить свою храбрость и даровитость; в 324 году он возвратился на родину с ветеранами Описа и ввиду расшатанного состояния здоровья Кратера был назначен вторым начальником над этими войсками. Македоняне относились к нему с большим почтением,[3] он был превосходным военачальником, резким и веселым, как солдат; нередко видели, как он за вином, несмотря на свою старость, сбрасывал с себя свой военный плащ и пускался — в пляс в праздничных одеждах и сикионских башмаках;[4] верный своему долгу, отважный и вполне пригодный к службе рядом с руководящим делами начальником, он не был настолько значителен, чтобы являться заместителем царской власти в такие трудные времена. Завещание Антипатра вверило ему такое положение, которое превышало его силы, и трудности этого положения, которых он не мог предвидеть во всем их обильном последствиями значении, заставили его решиться на полумеры, на ошибки, на неверные и даже на недостойные меры, которых никто не мог ожидать от этого вообще столь честного характера. Вероятно, Полисперхонт был намерен управлять государством в духе своего предшественника; Антипатр, в сущности, тоже все спускал остальным сатрапам и довольствовался тем, что был повелителем царского дома, повелителем Македонии и Греции. Но Полисперхонт отрекся от влияния на сатрапии государства, на которое ему давал право его сан,[5] не обладая взамен его на родине твердой властью и не имея возможности решительно пользоваться ею: сын Антипатра Кассандр поколебал его власть и его звание, принудил его отказаться от политики Антипатра относительно царского дома и впутать его в такие осложнения, в которых члены царскою дома, перессорившись между собою и став на сторону или Кассандра, или Антипатра, должны были лишить царскую власть ее последнего могущества.

Таковы основные черты событий, последовавших за смертью Антипатра. В последнее время Кассандр от имени отца уже управлял большею частью дел; теперь он должен был уступить другому, и притом еще Полисперхонту, царскую печать и верховную власть, на дальнейшее сохранение которой в своих руках он питал самые определенные надежды, и должен был ограничиться хилиархией и стать под начальство этого старика, считать себя выше которого он уже давно привык. Он был слишком властолюбив и слишком уверен в себе, верховный сан в государстве был для него слишком заманчивой наградой для того, чтобы он не был готов решиться ради него на все; он надеялся найти достаточно приверженцев в том случае, если приступит к делу; он полагал, что может рассчитывать на македонских военачальников и гарнизоны в Греции и на введенные его отцом в городах олигархии, и не сомневался в том, что с помощью некоторых уступок ему удастся заручиться также и поддержкой представителей власти в Азии; но он видел, что в настоящую минуту Полисперхонт пользуется слишком большой любовью в македонских землях для того, чтобы он мог решиться сделать здесь первый шаг; он должен был стараться нанести Полисперхонту удар извне. Траур по случаю смерти отца послужил ему предлогом для того, чтобы удалиться со своими друзьями от двора и отправиться в деревню; здесь он сообщил им каждому по одиночке, чего он боится, на что надеется и что собирается делать, и при этом убедился в их безусловной верности. Он послал вполне преданного ему стагирита Никанора в Мунихий, которому было приказано сменить прежнего начальника Менилла и принять присягу от городских старшин раньше, чем там распространиться известие о смерти Антипатра и о новых распоряжениях. Точно так же он отправил послов и в другие государства Греции, чтобы сговориться насчет необходимых мер с тамошними олигархами. Дальнейшие посольства отправились в Азию к сатрапам и стратегам, чтобы сообщить им, что Антипатр умер и что регентом назначен не Кассандр, но Полисперхонт, который находится в родстве с Полемоном и Атталом;[6] поэтому можно предвидеть, что только что побежденная партия Пердикки еще раз поднимет голову; интересы всех требуют предупредить это несчастие; он, Кассандр, рассчитывая на их поддержку, готов выступить против порядка, установленного его отцом в слабый час смерти. Особенно обратился он к Птолемею, напомнил ему об их родстве и их прежней дружбе, указал на опасности, вырастающие для всех представителей власти в государстве, а особенно для самого Птолемея, из назначения Полисперхонта, и предложил ему заключить оборонительный и наступательный союз для защиты их общих интересов и послать в Геллеспонт флот, чтобы предупредить хотя бы ближайшую опасность.[7]

Между тем как эти посольства отправлялись во все стороны и между тем как наиболее верные друзья Кассандра тайно спешили к Геллеспонту с золотом, оружием и всеми необходимыми для бегства предметами, он сам продолжал предаваться своему горю в сельской тишине, по-видимому, ничего не делая и не интересуясь делами международной политики. Затем был назначен большой охотничий праздник в несколько дней под предлогом развлечений для хилиарха; он желает попробовать, не сможет ли он наконец попасть в кабана в стороне от проложенной тропинки и убить ею, чтобы не быть принужденным сидеть одному между македонянами, когда они возлежат на пиру. Кассандр отправился охотится в покрытые лесом пограничные горы,[8] уже Полисперхонт готов был поздравить себя с тем, что старший хилиарх, по-видимому, навсегда сошел с политической сцены, как вдруг получили известие, что Кассандр ускользнул во время этой большой охоты, прибыл в Херсонес, встретился там со своими друзьями и переправился в Азию, чтобы соединиться с Антигоном; вскоре после этого пришло известие, что Антигон действительно принял к себе хилиарха, что Птолемей заключил с ним союз и что Никанор — самый преданный приверженец хилиарха, сумел овладеть Мунихней. Регент не мог более сомневаться на счет того, что готовится; все зависело от того, чтобы с помощью быстрых мер предупредить или встретить угрожающую опасность.

Он созвал на совет предводителей войска и знатнейших вельмож страны и обсудил с ними, что делать. Следовало ожидать, что Кассандр обратится в Грецию; там находились македонские гарнизоны и их начальники, которых назначил его отец, а частью уже и он сам от имени отца; господствовавшие в отдельных государствах олигархии состояли из друзей и приверженцев Антипатра и, несомненно, готовы были служить его сыну; его союз с достигшим уже высокой степени могущества сатрапом Египта и Сирии и с честолюбивым стратегом Антигоном, которые оба имели значительные денежные и боевые средства и в распоряжении которых находились наиболее богатые и многолюдные области государства, — позволял предвидеть борьбу, надеяться выдержать которую можно было только в том случае, если бы им удалось с помощью серьезных и энергичных мероприятии склонить на свою сторону и пустить на них силы, сопротивляться которым они уже более не могли.

В этом смысле и были приняты решения. Все было бы потеряно, если бы они дозволили противникам завладеть Грецией, где Кассандр имел уже в своих руках наиболее важные пункты.

Против этого существовало только одно средство: восстановление греческой свободы; конечно, этой мерой уничтожался краеугольный камень той македонской политики, начало которой положили Филипп и Александр, но только таким образом было еще возможно испортить противникам их игру и склонить на свою сторону против силы союзников более крупную силу общественного мнения и одобрение тех, в ком греческий дух видел своих вождей. Были призваны находившиеся при дворе послы греческих государств, и им было вручено постановление о свободе, с которым они должны были немедленно поспешить на родину и передать там общинам о решении царей и высших военачальников.[9]

За этим мероприятием последовало второе, не менее важное. Кассандр находился в еще более враждебных отношениях к царскому дому, чем его отец, и его теперешний союз с Антигоном и Птолемеем, оппозиция которых против государственной власти уже обнаружилась с достаточной ясностью, делал его открытым врагом царского дома; было естественно, что Полисперхонт выступил его решительным защитником, тем более, что он привлекал таким образом на сторону своего дела весь вес царского имени и глубоко укоренившуюся в македонском народе приверженность к царскому дому и становился в самые тесные отношения к главе семьи — Олимпиаде, которую Антипатр и Кассандр постоянно подвергали оскорблениям и преследованиям. Конечно, привлекая царский дом как таковой к непосредственному участию в борьбе и пользуясь им как прикрытием вместо того, чтобы самому являться его защитником, он придавал приближавшейся борьбе значение, которое бы должен был стараться всеми мерами устранить от нее, если только действительно был предан памяти Филиппа и Александра. Он послал в Эпир послов и приказал предложить царице-матери возвратиться в Македонию для руководства воспитанием юного царя Александра: он будет считать себя счастливым возвратить ее царству, бежать из которого ее принудили преследования Антипатра и Кассандра.[10]

Наконец, созванное Полисперхонтом собрание постановило принять третью меру, обещанную в том случае, если бы она встретила желанный прием, величайшие успехи в предстоящей борьбе. Еще в конце прошлого года Эвмен сообщил из Норы тогдашнему регенту, что Антигон явно готовится к тому, чтобы отделиться от царства, что он отверг сделанные ему этим стратегом предложения и что он готов пожертвовать за царский дом своим имуществом и кровью. Достигло ли это посольство Пеллы или нет, но там, несомненно, должны были знать, что Эвмен еще держится в своей горной крепости; там были убеждены, что он никогда не будет действовать заодно с Антигоном; он был именно такой человек, который мог бы выступить врагом царства; если бы Полисперхонту удалось склонить его на свою сторону, то победа в Азии была почти решена. К нему были отправлены послы от имени царей, чтобы сказать ему, что теперь наступило его время, пусть он не вступает ни в какие переговоры с Антигоном и продолжает оставаться верным царям. Полисперхонт просил его решить, желает ли он прибыть в Македонию и вместе с ним управлять делами регентов или предпочитает оставаться в Азии в звании полномочного стратега и, снабженный необходимыми денежными средствами и войсками, вести войну против Антигона, который более не скрывает своего отделения. За ним была утверждена от имени царей его сатрапия, которую у него отнял Антигон, а также и все его владения, подарки и имения, которые он имел в Азии; в вознаграждение за свои прежние потери он должен был взять 500 талантов из доставленной недавно аргираспидами в Кии иду сокровищницы; сами 300 аргираспидов получили приказ принести ему присягу; если он нуждается в больших войсках, то он сам, регент, с царями и со всеми боевыми силами Македонии поспешит в Азию, чтобы наказать вместе с ним изменников, позорящих память Александра. Это, несомненно, была самая действенная из всех принятых мер; если только приказа царей и регента было действительно достаточно, чтобы снабдить Эвмена такими денежными средствами и войсками, которые дали бы ему возможность исполнить то, чего от него ожидали.

Уже много месяцев Эвмен держался в своей расположенной на скале крепости против осаждающих[11] и не раз наносил им чувствительные потерн, оставаясь сам для них неуязвимым, упражняя своих коней в тесной крепости; весело шутя со своими приближенными за скудным столом и будучи отрезан от всякого сообщения с внешним миром, он ожидал того, что принесет ему время. Таким образом прошла зима и наступила весна; в Европе умер Антипатр; Кассандр бежал к Антигону и начались вооружения для великой борьбы против нового регента и против царей; обо всем этом Эвмен еще ничего не знал; он думал, что его друг Иероним еще ведет переговоры с Антипатром и скоро с доброй вестью проберется в его крепость.[12] В это время однажды Иероним действительно появился перед воротами крепости, но открыто и почтительно сопровождаемый осаждающими. На основании дошедших до нас известий мы не можем определить, вел ли он по своем прибытии в Македонию переговоры еще с Антипатром; теперь он прибыл от Антигона и с его предложением;[13] Антигон, так гласили эти предложения, не только повторяет свои прежние обещания" но и предлагает Эвмену забыть об их прежних раздорах, заключить с ним, стратегом, дружбу и союз и быть первым среди его военачальников и участником всех его успехов; земли, которые Эвмен имел ранее, он немедленно получил обратно в увеличенном объеме и может надеяться присоединить к ним вскоре еще большие владения; дело заключается в том, чтобы вести войну с теперешним регентом Полисперхонтом; Кассандр получит место последнего, как он этого желал, только при условии существенных ограничений в его правах; он, Антигон, будет тогда повелителем Азии; он не желает ничего нового, как быть обязанным великой благодарностью славному сатрапу Каппадокии.

Эвмен вполне отдавал себе отчет в положении вещей; события, которых он ожидал, наступили, но все те причины, которые тогда побуждали его оставаться верным делу царей, приобретали теперь еще большее значение. Он выразил готовность вступить в союз с Антигоном и приказал вручить себе акт их обоюдного договора, который был уже составлен Антигоном; в нем цари упоминались мимоходом только в начале, все остальное, равно как и формула присяги, относилась только к Антипатру. Эвмен изменил этот проект таким образом, что формула присяги начиналась именами царей Филиппа и Александра и царицы Олимпиады и что он обещал не только быть верным Антигону и иметь с ним одних и тех же друзей и врагов, но в то же время клялся в ненарушимой верности царям и Олимпиаде. Эту измененную формулу Эвмен послал в находившийся перед его крепостью лагерь, предлагая македонянам решить, не лучше ли измененный им договор. Македоняне решили так, как он ожидал; они заставили Эвмена принести присягу со своей стороны; они сняли осаду и приготовились к отступлению.

Тогда Эвмен спустился с крепости со своим небольшим, но, ко всеобщему изумлению, весьма хорошо сохранившимся отрядом, отпустил заложников, каппадокиян, принял принесенные ему городами дары, состоявшие из лошадей, мулов и вьючного скота, и издал воззвание к своим прежним воинам, часть которых еще бродила по Каппадокии; весть об его новом появлении была всюду встречена с ликованием и через несколько дней к нему на службу уже записалось 2 000 человек. Тогда он поспешил далее в глубину страны.

Случилось то, чего он ожидал. Антигон усмотрел в измененной формуле присяги, что умный кардиец замышляет испортить его игру, и немедленно приказал снова начать осаду; его приказ прибыл слишком поздно. Его попытки предательским способом избавиться от врага потерпели неудачу; Эвмен находился в безопасности.[14]

Там — где-то в Каппадокии — Эвмен пробыл до осени и ожидал дальнейших событий, самым старательным образом готовясь к неизбежной борьбе. В это время к нему прибыли послы от регента с предложением — от имени царей вести войну против Антигона в Азии, причем в его распоряжение предоставлялись сокровища Киинды и аргираспиды, и он назначался полномочным стратагем всей Азии; другие письма из Македонии доказывали ему, что поведение Антигона вызывает там величайшие опасения и что там опасаются самой ужасной участи для Македонии и царского дома. В то же время он получил особое письмо от царицы Олимпиады, в котором она самым трогательным образом просила его заступиться за нее и за царей: он, писала она, есть единственный истинный друг царского дома, он один в состоянии поднять и спасти его; Полисперхонт предложил ей прибыть в Македонию; пусть он даст ей совет, не остаться ли ей лучше в Эпире, чтобы не быть поставленной в необходимость доверяться сегодня одному, а завтра другому, который в данный момент называет себя регентом, а в действительности же думает только о том, чтобы захватить в свои руки престол; или он думает, что ей будет полезнее и следует возвратиться; наконец, она просила его взять к себе в Азию маленького Александра, который не находился в достаточной безопасности в Македонии, где даже злоумышляют на его жизнь, и принять на себя заботя о его воспитании. Эвмен посоветовал царице остаться до окончания предстоящей войны в безопасном Эпире; в случае же, если она все-таки решится возвратиться в Македонию, то он просит и умоляет ее во имя царства и царского дома забыть все прежнее и никому не мстить за перенесенные ей глубокие оскорбления. Регенту Полисперхонту он отвечал, что всегда и даже в наиболее трудные минуты доказывал свою непоколебимую верность царям; он сумеет выступить в Азии защитником интересов престола; единственный путь к спасению заключается в том, чтобы все те, кто беззаветно предан престолу, сообща выступили против преступных планов Антигона, Кассандра и Птолемея.[15]

Эвмен, восстановив таким образом свою связь с царским домом и как бы официально заявив о ней, поспешил выступить из Каппадокии, не дожидаясь, тех войск, которые вербовались для него в разных местах; со своими 500 всадниками и 2 000 человек пехоты он поспешил достигнуть Киликии, так как Антигоном было уже послано значительное войско под предводительством Менандра, которое должно было отбросить его назад иди, по крайней мере, отрезать от Киликии; он имел на своей стороне трехдневное преимущество и, несмотря на всю быстроту движения Менандра, благополучно переправился через проходы Тавра.

В Киликии с весны стояли аргираспиды под предводительством Антигена и Тевтама, доставившие из Сузы сокровища и сложившие их пока в крепости Киинде; откуда они должны были перевозиться далее морем.[16] Для прикрытия этих сокровищ, из которых 600 талантов уже было отправлено в Македонию на четырех родосских кораблях, аргираспиды расположились в Киликии на постоянные квартиры; из Европы уже получили приказ, чтобы сатрап Киликии и находившиеся в Киинде казначеи выплатили Эвмену 500 талантов в виде царского подарка, чтобы затем они предоставили ему право брать из сокровищницы столько, сколько ему понадобится, что Эвмен назначается полновластным стратегом в Азию и что аргираспиды должны принести ему присягу и ожидать его дальнейших приказаний. Когда приближение шедшего из Каппадокии Эвмена сделалось известно в лагере аргираспидов, Антиген и Тевтама со многими из своих друзей вышли ему навстречу, приветствовали его как своего нового стратега, поздравили его с тем, что он ко благу государства избавился от таких великих опасностей и уверили его в своей преданности; с таким же почтением он был встречен и самими войсками ветеранов. Тем не менее от взоров Эвмена не скрылось, что его положение крайне ненадежно и что оба военачальника, несмотря на все выражения преданности, косо смотрят на него, а ветераны аргираспиды считают унизительным для своего достоинства тот факт, что начальником над ними назначен не македонянин; он боялся, что эти ветераны, слишком гордые для того, чтобы повиноваться, полные надменности при воспоминании о своей прежней славе н привыкшие действовать по своему собственному произволу, будут весьма мало склонны следовать его будущим приказаниям, тем более, что он сам ими и другими македонянами был присужден к смерти, а теперь явился к ним лишенным силы и почти в качестве беглеца и должен был воспользоваться частью вверенных им сокровищ, чтобы вести войну. Скоро действительно обнаружились подобного рода затруднения; некоторые особенности военного этикета, которым в войске придавалось большое значение, показались оскорбительными для ветеранов; они считали унизительным для себя собираться на совещание в шатер Эвмена. Со свойственною ему осторожностью и ловкостью стратег благополучно предупредил эти затруднения; он созвал ветеранов на собрание: хотя он назначен полновластным стратегом в Азии, сказал он, и хотя ему подарены царями 500 талантов из сокровищницы, но он не нуждается в таких больших суммах, так как не ставит себе целью, как другие, приобретение могущества и богатства за счет царского престола; он предпочитает сохранить эти предназначенные ему деньги для царей или употребить их на их правое дело; он не добивался стратегии, — напротив, он даже не решался принять на себя такую тяжелую ответственность в столь трудные времена, тем более, что он не македонянин и не имеет никаких других прав занимать высшие должности в государстве, кроме права, даваемого ему продолжительной и верной службой; он измучен своими бесконечными трудами, утомлен походами, скитаньями и войнами и жаждет покоя; только приказ царей и надежда, что ему удастся сделать что-либо для них, побудили его принять на себя это звание, которое, несмотря на сопряженные с ним многочисленные заботы и опасности, доставляет ему то утешение, что он находится снова среди отряда своих старых товарищей — единственного, который еще остался неприкосновенным со времен Исса и Гавгамел, походов в Индию и Бактрию и от славных дней Александра. Он прибавил, что уже во второй раз видел сон, который, как ему кажется, заслуживает внимания и его, и, несомненно, всех тех, которые верят в могущество великого царя, причисленного к сонму богов и живая сила гения которого до сих пор проявляется между ними: Александр явился ему во сне посреди царского шатра, повелевающим и приказывающим, и сказал ему, что если ему будут повиноваться, то это послужит ко всеобщему благу; если же нет, то им угрожает погибель. «Поэтому, — заключил он, — воздвигнем царский шатер с золотым троном посредине, на который мы возложим диадему, скипетр, венец и все другие украшения славного царя; затем мы, предводители, будем каждое утро приходить в шатер и приносить Александру утреннюю жертву, а потом будем садиться для совещания кругом трона и изрекать постановления его именем, как будто он живет среди нас и управляет через нас своим государством». Его речь была принята с громкими криками одобрения; тотчас же был выстроен с величайшей роскошью «шатер Александра», был воздвигнут трон, на него были положены диадемы, скипетр, меч, панцирь и шит царя, а перед троном был воздвигнут алтарь, на котором предводители по очереди приносили в жертву из золотой чаши благовония а мирру; кругом стояли серебряные кресла предводителей, которые по принесении жертвы садились совещаться.[17]

Этой фикцией, выражавшей суть дела, представителем которого был Эвмен, и основную мысль его политики, он не только успокоил предводителей, которые увидели теперь, что форма спасена, между тем как в действительности именно эта форма благодаря большей дальновидности и ловкости стратега и отдавала вернее в его руки руководство делами, но, что было еще важнее, благодаря этой мере сам отряд аргираспидов получил новый импульс и призвание, которое как бы поднимало его над самим собой. Мы должны представить себе этих поседевших в боях и закаленных ветеранов, с равнодушием и презрением смотрящих на каждого из теперешних предводителей, находящих жалким все настоящее и хвастливо приподнимающих самих себя вместе с прошлым, но с тем большею мечтательностью и преувеличениями отдающихся воспоминаниям о том, который дал имя их великому прошлому; Александр — их герой, они прославляют его, заходя даже в область сказки, где дела, говорят они, славнее дела Геракла и Диониса; они передают о нем тысячи сказаний и верят всем самым удивительным, чудесным и сверхъестественным рассказам; скоро его исторический образ окончательно изглаживается, он делается мифической фигурой, идолом, украшать, прославлять и боготворить которого составляет предмет их гордости. Эвмен подступил к ним с этой стороны; он может быть уверен в них, дав пищу и ясное выражение их гордости, их солдатскому суеверию и их странным привычкам, созданным бивуачными огнями я их пребыванием среди всевозможных народов и во всевозможных землях. Он воздвигает царский шатер и золотой трон для Александра, причем аргираспиды должны были представлять себе множество изумительных и таинственных вещей; они должны были думать, что их великий царь действительно присутствует здесь непонятным образом, что, выходя отсюда, он в ночной тишине бродит по лагерю своих верных воинов, или, когда они двигаются дальше, как дух шествует во главе их колонн.[18] И, наконец, ловкий полководец вмешивается в их толпу, товарищески и приветливо говоря с одними, обращаясь с военачальниками как с равными, шутя с ними и выставляя себя постоянно перед всеми только верным слугою царского дома.

Таким образом, в короткое время Эвмен приобрел среди гордых аргираспидов такое положение, какого никто не решался даже добиваться со времени смерти Александра; он господствовал над ними именем Александра и царского дома; без всякого стеснения он прибегнул теперь к сокровищам Киинды, чтобы вербовать войска. Он разослал во все стороны благонадежных людей для вербовки; в Ликии и Писидии, в Киликии и Сирии вербовка производилась с большим успехом, на Кипре тоже были открыты места для вербовки; а когда сделалось известным, какое прекрасное жалованье платит Эвмен, то в Киликию начали являться толпы наемников издалека и даже из самой Греции; в короткое время войско Эвмена возросло до 10 000 человек пехоты и 2 000 всадников. Таким образом, в течение первых месяцев 318 года почти внезапно и неожиданно[19] образовалась армия, от которой при испытанном таланте ее вождя и при значительных денежных средствах, которыми он располагал, можно было ожидать вскоре крупных успехов.

Противники поняли опасность, которая готовилась для них в Киликии; как ни странно было, что кардиец, который всего несколько месяцев тому назад был еще беглецом, лишенным сана, людей и денег, обладал теперь всем этим и, кроме того, был восхваляем македонянами как единственный человек, который остался верен имени царей и который, несмотря на свое немакедонское происхождение, защитит царский престол Македонии, — однако это было так, и его могущество росло с каждым днем; вместе с ним росла и опасность для его противников. Они должны были спешить предупредить ее; было очевидно, что только личность Эвмена произвела все эти чудеса; если бы его удалось устранить, то собравшаяся в Киликии армия должна была распасться и ее лучшими частями можно было бы воспользоваться для собственного усиления. Птолемей Египетский, союзник Антигона, уже находился с флотом вблизи Киликии. Он пристал к берегу у мыса Зефирион, в устье реки Каликадна,[20] и послал к предводителям аргираспидов нескольких верных людей, чтобы убедить их из уважения к своей славе не повиноваться более человеку, присужденному к смерти ими и другими македонянами; он предложил военачальникам и казначею Киинды не выдавать более отныне никаких денег Эвмену, говоря, что он находится близко, чтобы устранить от них всякую опасность. Оба эти предложения не произвели никакого заметного впечатления, и ни аргираспиды, ни находившиеся в Киинде македоняне не пожелали вступить в дальнейшие переговоры; неудачная попытка Птолемея послужила только тому, чтобы укрепить влияние Эвмена и еще теснее связать войско с интересами царского дома и с назначенным Олимпиадой и Полисперхонтом стратегом.

С тем большими опасениями смотрели на него и на его войско противники; Антигон, сильно занятый в западных областях, еще не мог обратиться в Киликию с достаточными боевыми силами и прибегнул поэтому к тайным путям, чтобы освободиться от своего страшного противника; он выбрал из чиста своих «друзей» одного хитрого человека по имени Филота, который должен был доставить его прокламацию к аргираспидами и другим македонянам, и дал ему в спутники тридцать македонян, ловких, речистых, привыкших к интригам людей, которые должны были войти в доверие к представителям аргираспидов, возбудить их против Эвмена и, если возможно, вызвать против него заговор, особенно же постараться склонить к измене Антигена обещанием большей сатрапии, чем его Сузиана, а Тевтаму — деньгами и различными обещаниями; они получили приказ раздавать аргираспидам деньги, принять все меры к тому, чтобы вызвать восстание против Эвмена и, если это возможно, устранить этого предводителя с дороги. Они прибыли в киликийский лагерь и начали свою агитацию, но везде потерпели полную неудачу, так как ни один из предводителей не согласился вступить с ними в переговоры; наконец им удалось склонить на свою сторону Тевтаму, который обещал попытаться склонить также и Антигена. Но последний заявил ему, что было бы величайшей глупостью оставить дело Эвмена и оказать помощь его противникам; одержав победу, Антигон очень скоро отнимет у них самих, которые столь долгое время были его врагами, их боевые силы, их владения и сатрапии, чтобы раздать их своим креатурам и проложить себе таким образом путь к единодержавному господству, которое уничтожит не только законные права царского дома, но и выгоды всех тех, которые не подчинятся его воле; Эвмен, напротив как немакедонянин, никогда не решится протянуть свою руку к власти, но ограничится стратегией, будет стараться сохранить их дружбу тем сильнее, чем решительнее счастье будет сопутствовать ему, и будет стараться приобрести их расположение отличиями и дарами. Ему без труда удалось убедить Тевтаму, и посланные Антигоном для переговоров люди должны были отказаться от мысли достигнуть чего либо этим путем.

Тогда выступил Филота с прокламацией своего стратега; он вручил ее отдельным военачальникамs и скоро слух о ней со значительными преувеличениями распространился по лагерю; с таинственной важностью эта новость шепотом переходила из уст в уста; о ней охотно говорили с многозначительным видом; наконец, точно по уговору, аргираспиды и другие македоняне собрались на сборном пункте лагеря и потребовали прочтения прокламации. Она заключала в себе важные и серьезные обвинения против Эвмена и воззвание к войскам, приглашавшее их схватить и предать казни стратега; если они этого не сделают, то Антигон двинется на них со своими боевыми силами и ослушники понесут заслуженное наказание. За чтением этого странного документа последовало необыкновенное волнение; войска боялись численного перевеса Антигона, но не решались изменить царям; происходило шумное совещание. В эту минуту среди собравшихся свободно и спокойно появился Эвмен, приказал подать себе прокламацию и равнодушно прочел, а потом он заговорил: конечно, сказал он, его жизнь находится в их руках, но он знает, что находится в безопасности посреди них, так как принес с ними одну и ту же присягу и разделяет их образ мыслей; они знают так же хорошо, как и он, что они и их верность составляют их единственную надежду находящегося в опасности престола, они никогда не выступят наперекор царским приказаниям и не позволят увлечь себя на такие дурные дела этому вероломному полководцу, начавшему открытый мятеж против царского престола. Войска отвечали ему громкими криками одобрения, называли Антигона мятежником и изменником и объявили, что хотят жить и умереть со своим стратегом.[21]

Мало того, что Эвмен устранил угрожавшую ему опасность, войска дали очевидное доказательство, что он господствует над их умами, что они ему верны и преданы; и если ему, который был только эллином, приходилось сначала побороть различные предубеждения, презрение и предрассудки, прежде чем он мог поставить себя относительно своих войск так, как это делал бы с самого начала всякий македонский военачальник, то эта быстрота и прочность, с которой он привязал к себе симпатии войска, была тем замечательнее, была тем большим доказательством значительного умственного превосходства этого грека и признаком того, чего могли ожидать от него цари, как от своего представителя в Азии.

Прошло около года со времени смерти Антипатра и несколько месяцев с тех пор, как Эвмен занял пост полномочного стратега; он собрал войско, которое, хотя и не было настолько значительно, чтобы приступить к наступательным действиям против Антигона, но все-таки могло начать свои операции с наступлением весны. Антигон, намеревавшийся, вероятно, двинуться в Европу, чтобы там довести до конца свою великую мятежную борьбу, и занявший уже позиции, обеспечивавшие за ним путь на запад, увидел теперь свои планы расстроенными из-за стоявших у него в тылу боевых сил, которые Эвмен создал именем царей.

Действительно, в течение 319 года благодаря своей энергичной деятельности и предусмотрительности Антигон, в высшей степени благоприятствуемый происходившими на западе событиями и располагая крупными боевыми силами, находившимися тогда под его начальством, занял в Малой Азии положение, которое, по-видимому, давало ему право на самые смелые планы и надежды. Осенью 320 года он разбил наголову Эвмена, и посланный им для осады отряд так плотно запер последнего в расположенной на скале крепости Норе, что Антигон мог надеялся стать его полным господином; затем он победил в Писидии приверженцев Пердикки, предводители который частью попали к нему в плен, частью погибли и, (это было в начале 319 года) — возвращался как раз из Писидии, еще обдумывая, каким образом ему всего удобнее и успешнее произвести свое отделение от государства, и прежде всего от его регента Антипатра; в это время в Критополе им было получено известие о смерти Антипатра и о назначении регентом Полисперхонта. Различные неудобства, которые могла бы представить борьба против Антипатра, исчезали теперь сами собой; он мог предвидеть предстоящий разрыв между Кассандром и Полисперхонтом, представлявший ему самый лучший случай объявить себя против регента под тем предлогом, что он становится на сторону Кассандра; его план состоял в том, чтобы сперва в такой форме овладеть одной местностью за другою, раздать их людям своей партии, лишить таким образом регента всякого могущества и, когда царский престол останется без поддержки, без надежды и без партии, поступить с ним так, как ему будет угодно. Его боевых сил было вполне достаточно для того, чтобы вступить на этот смелый путь, или, скорее, чтобы продолжать этот уже начатый путь, который был значительно облегчен происшедшими в Македонии переменами; он имел в своем распоряжении 60 000 человек пехоты, 10 000 всадников и всех слонов государства, которые остались в Азии, располагал достаточными запасами денег и надеялся еще увеличить их с помощью захвата государственных сокровищ в сатрапиях Азии, так что в случае нужды он мог бы путем новых вербовок еще удвоить свои боевые силы.

Древние авторы передают нам еще об одном важном событии, предшествовавшем этой великой развязке. Приблизительно в марте 319 года, когда Эвмен еще был совершенно заперт в Норе, Антигон подошел со своим войском к Келенам; отсюда он послал Иеронима в Нору с поручениями, на действие которых он, по его мнению, мог рассчитывать с полной уверенностью. Затем он пригласил «друзей» на собрание, чтобы сообщить им, что он не может признать Полисперхонта регентом, что он думает делать далее[22] и как он предполагает распределить между ними сатрапии, которые окажутся свободными вследствие его предприятия. Понятно, что такие обещания предводителя были выслушаны с радостью. И таким образом, при посредстве крепких уз общей выгоды он заручился содействием своих высших офицеров, а при их посредстве и содействием войска, которое благодаря этому акту своего стратега приняло полное участи в открытом разрыве с новым порядком вещей,

В его намерения не могло входить привлечение к участию в своих интересах тех сатрапов, чьи земли находились в пределах его ближайших территориальных захватов; его естественным союзником был только самый могущественный из остальных сатрапов государства — Птолемей Египетский, обладавший после перехода в его руки Финикии превосходными морскими силами и своим поступком с Лаомедонтом Сирийским поставивший себя в такую же оппозицию к государству; поэтому, получив от Кассандра приглашение поддержать его против Полисперхонта и не дать государству перейти в руки чужого человека, Антигон и Птолемей заключили между собою формальный союз и скоро начали действовать в согласии друг с другом. Если бы миссия Иеронима удалась и Эвмен присоединился бы к их коалиции, то игра их была бы выиграна.

Весть о смерти Антигона, несомненно, должна была вызвать в Азии еще и другие движения различного характера; некоторые из сатрапов и династов сочли нужным воспользоваться временем столь важных перемен для увеличения своей собственной власти и независимости; по-видимому, настоящие намерения Антигона тогда еще не были известны, так как в противном случае мелкие представители власти, которых росшее со страшной быстротою могущество стратега грозило скоро поглотить, должны были бы прежде всего поспешить со всею преданностью примкнуть к регенту. Авторы не сообщают нам подробностей движений такого рода в Малой Азии, да если они и были, то скоро решительные меры Антигона помешали их дальнейшим последствиям. Только Арридей, сатрап Фригии Геллеспонте к ой, приобрел некоторое значение в развитии общего положения вещей. Он понял опасность, угрожавшую ему со стороны стратега; для последнего сатрапия Арридея, открывавшая ему переправу в Европу, должна была быть важнее всех. Арридей вовсе не был расположен позволить отнять у себя свои законные владения, и если он, который некогда сам был регентом, гоже был недоволен назначением Полисперхонта, то теперь его задача состояла не в том, чтобы искать выгод, но чтобы устранить угрожавшую ему опасность. Он считал себя достаточно сильным для того, чтобы удержать за собою свое положение, так как он имел более 10 000 тяжеловооруженных наемников, 100 македонян, 500 персидских стрелков и пращников, 800 всадников, значительное количество катапульт и баллист и в большом изобилии все необходимые для войны в открытом поле и для осадной войны запасы; он снабдил укрепленные города своей сатрапии достаточными гарнизонами, полагая, что при помощи ряда хорошо защищенных пунктов он будет в состоянии отразить всякое нападение стратега, и предвидя, что Антигон, заключив союз с Птолемеем, в случае необходимости нападет на его область и с моря. Самой важной позицией на его берегу был город Кизик, господствовавший над Пропонтидой и защищенный крайне сильными укреплениями; Арридей надеялся, что, обладая им, он может спокойно ожидать нападения также и со стороны моря, и решил овладеть им, хотя он был одним из вольных греческих городов.[23] Он неожиданно напал на него, захватил в плен многих живших в городе кизикенцев, которые не успели спастись бегством, и потребовал, чтобы город принял в качестве гарнизона часть его войск. Хотя кизикенцы совершенно не были подготовлены к войне и напавшее на них войско значительно превосходило их силами, однако они решили защищать по мере своих сил себя и свою свободу. Поспешно отправив послов к сатрапу для переговоров в таком смысле, что они готовы согласиться на все, кроме принятия к себе чужих войск, они призвали граждан к оружию, роздали его даже рабам и заняли стены и башни, так что послы могли показать стоявшему под стенами города сатрапу, что кизикенцы готовы защищать свою свободу. Арридей упорно стоял на своем требовании; переговоры продолжались в течение всего дня и следующей за ним ночи; таким образом, кизикенцы выиграли время, чтобы продолжать свои вооружения, попросить через гонцов присылки из Византии войск, снарядов и съестных припасов, привести в порядок свои триеры и послать некоторые из них вдоль берега для принятия и доставки в город беглецов. Усиленные таким образом, снабженные Византией войсками и боевыми материалами и пользуясь благоприятным положением города, господствовавшего над мостами, соединявшими материк с островом, на котором он расположен, кизикенцы могли отразить начатый на следующий день и несколько раз повторявшийся штурм неприятелей. Арридей после понесенных им значительных потерь был вынужден снять осаду и удалиться в свою сатрапию.[24]

Весть о нападении на Кизик была получена стратегом Антигоном в Келенах; по-видимому, счастье желало облегчить ему всякий шаг к исполнению его планов, давая ему теперь возможность поступить с Арридеем, который напал на вольный, пользовавшийся признанной государством свободой город, на основании своих полномочий, как стратега этих земель, и доставляя ему случай поспешить на помощь городу и для его дальнейшей защиты оставить в нем гарнизон, с помощью которого он сам получал в свои руки одну из важнейших гаваней Пропонтиды. Он поспешно двинулся во Фригию с 20 000 человек пехоты и 3 000 всадников, но здесь узнал, что Кизик уже сам добыл себе помощь; он счел наиболее удобным ограничиться в настоящую минуту поздравлением спасенного города и уверением его храбрых горожан в своем расположении. К Арридею же он отправил посольство, которое должно было сообщить ему, что так как он без всякого основания и права дерзнул напасть на союзный греческий город, свобода которого гарантирована государством, и так как помимо того этим поступком и другими неприязненными движениями он обнаружил свое намерение открыто отделиться от государства и быть отныне не сатрапом, но династом своей земли, то в силу своего звания царского стратега Передней Азии он, Антигон, повелевает ему сложить с себя свое звание сатрапа; ему будет указан город, в котором и доходами с которого он должен будет отныне жить как частное лицо.[25] Сатрап самым решительным образом отказался исполнить такое повеление: судить его, сказал он, не дело стратега; планы последнего так же хорошо известны в Азии, как и в Македонии, и притязательность его якобы законного решения служит этому его новым доказательством, если бы такие доказательства еще были нужны; Фригия готова встретить нападение, и он уступит только силе оружия; пусть же, каков бы ни был исход, здесь обнаружится, что не он, а Антигон — мятежник и враг государства. С таким ответом Арридей отпустил послов, усилил укрепленные пункты границы новыми войсками и укреплениями и послал в Каппадокию, где в это время — должно быть, в начале апреля — Эвмен еще был осажден в Коре, форсированным маршем отряд поиск, который должен принудить неприятеле снять осаду крепости и освободить Эвмена; последнему он велел предложить соединиться с ним для борьбы против Антигона.[26]

Авторы не сообщают нам, просил ли он помощи также у своего ближайшего соседа, сатрапа Лидии Клита; но было бы странно, если бы он не просил помощи у регента, для которого действительно было весьма важно поддержать его против Антигона. Во всяком случае везде, куда он ни обращался с просьбою о помощи, он обманулся в своих надеждах. Антигон был слишком осторожным и быстрым противником для того, чтобы дать Арридею время заручиться помощью союзников- он немедленно приказал части своего войска двинуться против Арридея, который, вытесняемый из одной позиции за другою, отступил, наконец, в город Киос на Пропонтиде на границе Вифинии.[27]

Тем временем сам Антигон с остальным войском двинулся в Лидию; под каким предлогом он сделал это и вообще имел ли он какой-нибудь предлог, мы не знаем; цель этого похода заключалась в том, чтобы отнять у Клита его сатрапию. Сатрап предвидел это нападение и, снабдив достаточными гарнизонами укрепленные места своей области, поспешил переправиться в Македонию, чтобы принести царям и регенту весть о нападении Антигона на Фригию и об его явном отделении и чтобы просить помощи. В это время, должно быть, Кассандр положил внезапный конец своей мнимой скорби по отцу и с несколькими преданными лицами поспешил к Геллеспонту; Полисперхонт мог предвидеть, что Кассандр, поддержанный Антигоном, бросится на Грецию, и должен был считать неблагоразумным начинать в такое трудное время войну за морем и нападать на Антигона там, где тот превосходил его силами. Мы уже упомянули, что в это время он с согласия собрания своих приближенных и вельмож послал к Эвмену послов, которые должны были предложить последнему стратегию над Азией и ведение войны против Антигона; если бы Антигон не был так близко и не был бы так быстр в своих решениях, то Полисперхонт мог бы направить также и сатрапа Клита к новому стратегу, который действительно как раз теперь нашел случай уйти из Норы; поэтому Клит предпочел остаться при дворе царей и принять на себя вскоре начальство над македонским флотом, которым он уже ранее командовал со славой.[28]

Тем временем Антигон уже вступил в пределы лидийской сатрапии, подступил к приморским городам Ионии и завладел, наконец, для борьбы также и Эфесом, встретив поддержку в одной из городских партий[29]. Здесь в гавани он нашел состоявший из четырех кораблей флот под предводительством родосца Эсхилла, прибывший из Киликии и доставлявший в Македонию первый транспорт находившихся в Киинде сокровищ в количестве 600 талантов; он захватил эти деньги; по-видимому, здесь он еще действовал именем порученной ему стратегии; он потребовал выдачи этих денег, сказав, что нуждается в них для вербовки наемников. Обеспечив за собою обладание морским берегом и преградив таким образом возможности высадки в гаванях войск из Европы, он обратился против находившихся в глубине страны городов и захватил одни открытою силой, а другие заставил сдаться ему на капитуляцию.

В это время с берегов Геллеспонта в лагерь Антигона прибыл бежавший хилиарх Кассандр; хотя в настоящую минуту он был сопровождаем только несколькими преданными ему людьми и лишен всякого могущества, но благодаря своим приверженцам в Греции, своим отношениям к войску и к одной из партий в самой Македонии, а главным образом как претендент на звание регента, он имел значение, которое могло оказать большое влияние на дальнейший успех дела. Он еще ранее вступил в переговоры с Птолемеем и Антигоном, между ними уже существовал или был заключен теперь договор, по которому они обязывались не признавать назначения Полисперхонта регентом, доставить во что бы то ни стало Кассандру это подобающее ему звание и обладание Македонией, признать неограниченную стратегию Антигона над Азией, гарантировать сатрапу Птолемею обладание Сирией и доставить ему возможность завоевать Кипр.[30] Кассандр, что было совершенно согласно с положением вещей, выразил желание выступить против Полисперхонта в Греции, где он мог рассчитывать на господствовавших там олигархов и на македонские гарнизоны. Антигон предоставил в его распоряжение корабли и войска и предложил ему женить своего сына Деметрия на Филе, вдове Кратера; ее скорбь по благороднейшему из македонян будет для них обоих побудительной причиной отомстить тому, на кого падает вина его смерти.[31]

Интересы Антигона, несомненно, требовали того, чтобы регент, усиленно занятый в Европе, в первое время не мог ничего предпринять против Азии; ему самому еще было здесь достаточно дела. Эвмен готовился в своей прежней сатрапии Каппадокии весьма серьезному сопротивлению, сатрап Малой Фригии Арридей еще далеко не был побежден; в Киликии стояли аргираспиды с богатыми сокровищами Киинды, и при их преданности царскому престолу нельзя было ожидать, что они отрекутся отдела Полисперхонта и царского дома; господство Птолемея в Сирии было еще слишком ново и непрочно для того, чтобы оттуда можно было предпринять какие-либо важные операции против Эвмена и Киликии.

Мы видим, сколь многое в комбинациях союзников было еще неверно и зависело от обстоятельств. Менее всего предвидели они смелое мероприятие, которым Полисперхонт разрушил их план в Греции, — декрет, возвращавший греческим государствам их свободу и автономию. Этот царский рескрипт настолько замечателен, что мы приведем его почти целиком.[32]

«Так как наши предки неоднократно оказывали добро эллинам, то мы желаем сохранить их традиции и дать всем доказательство благосклонности, с которой мы продолжаем относиться к грекам. Когда скончался Александр и царский престол перешел к нам, мы сообщили об этом во все греческие города, предполагая возвратить всем мир и установленное нашим царственным отцом Филиппом государственное устройство; но так как во время нашего пребывания в далеких землях некоторые греки в своем ослеплении начали войну против Македонии и были побеждены нашими стратегами, благодаря чему города Греции подверглись различным бедствиям, то вы были убеждены, что вина в том падает исключительно на наших стратегов. Теперь, исполняя наше первоначальное намерение, мы даруем вам мир,[33] даем вам государственное устройство, какое вы имели при Филиппе и Александре, и все прочие привилегии согласно со сделанными ими в вашу пользу постановлениями. Изгнанникам или тем, которые были изгнаны нашими стратегами после того, как Александр вступил в Азию, мы разрешаем возвратиться на родину; возвращаемые нами лица пользуются своими прежними правами и имуществом и должны сами жить спокойно, равно как и относительно них будет забыто все прошлое; этим актом уничтожаются все сделанные относительно них прежде постановления. Исключаются отсюда только изгнанные за убийства и святотатство, равно как и изгнанные вместе с Полиэнетом за измену жители Мегалополя, затем амфиссейцы,[34] триккеи,[35] фаркадоняне и гераклеоты;[36] все остальные должны быть снова приняты в число граждан до последнего числа месяца Ксанфика.[37] Если же в административных постановлениях, сделанных Филиппом и Александром, будут встречаться противоречия, то за разрешением их согласно с интересами городов и нашими города должны обращаться к нам. Афиняне сохраняют в своем владении то, чем они владели при Филиппе и Александре; Ороп остается за оропянами, Самос же мы возвращаем афинянам, так как и наш отец Филипп оставил его в их руках. Всем грекам предлагается сделать постановление, что никто не должен вести войну против нас или вообще предпринимать какие-либо меры против нас; действующим вопреки этому постановлению грозит изгнание со всем их родом и конфискация имущества. Мы повелели Полисперхонту обсудить с вами подробности как этого, так и всех наших других постановлений. Вы, как мы уже сказали выше, должны уважать наше настоящее решение; с теми же, которые будут противиться принятому нами решению, будет потуплено без всякого сожаления».

Это постановление показывает нам лучше всякого другого предания, как глубоко пала Греция и в какой полной зависимости от Македонии она находилась; свобода, к которой Полисперхонт призывал города, была не чем иным, как воззванием к побежденной партии против пользовавшихся доныне покровительством Македонии и преданных делу Кассандра олигархов. Истина требует признать, что олигархия, сложившаяся под македонским влиянием, внесла после долгой борьбы партий спокойствие и устойчивость в греческие города; но народ, конечно, в страхе и повиновении везде держали только мечи македонских гарнизонов. Теперь внезапно произошла странная перемена во всем положении вещей: и представители царской власти в Македонии и демократия сделались приверженцами одной и той же партии. Именем высшей власти на земле глубоко униженная народная партия теперь подняла голову, причем совершила это со всей той дикостью и экзальтацией, которые прежде делали ее столь страшной для царского престола. И именно эти-то качества всего усерднее и возбуждались Полисперхонтом; он послал в Аргос и другие города[38] предложение изгнать тех, которые были поставлены Антипатром во главе их, казнить главных представителей олигархий, а имущество их конфисковать. Таким образом он надеялся уничтожить партию Кассандра.[39]

Возбуждение в Греции должно было принять ужасные размеры; характеристические черты этой перемены видны нам даже без прямого свидетельства источников: озлобление демоса, который внезапно снова чувствует в своих руках силу и который имеет право с помощью суда воздать возмездие ненавистным барам, наполнить казну государства их конфискованными имуществами и насытить на их несчастии свою жажду ненависти; толпы изгнанников возвращаются теперь с торжествующим смехом на родину и быстрой и ужасной местью вознаграждают себя за свое продолжительное пребывание вдали от нее; во всем, кроме того, обнаруживается характерная греческая страстность, которая без сожаления, не наученная никаким несчастием, не думая о слишком близкой возможности нового переворота, следует всякому импульсу минуты и которая, вполне погруженная в интересы ближайшего будущего, проявляет тем большую пылкость в любви или ненависти к своим согражданам, соседям и братьям.

До нас не дошли подробности последовавших затем в Греции событий; только в Афинах мы можем до известной степени проследить главные черты этих смут. Там Фокион, сделавшийся со времени смерти Демада еще более полновластным руководителем государства, чем прежде, прилагал все свои старания, чтобы сохранить его от всякого ущерба и не дать ему погибнуть сред" угрожавших новых бурь. Граждане надеялись добиться при помощи Демада отозвания находившегося в Мунихии гарнизона; в этом им было отказано; что же касается позорной смерти их послов, то со стороны афинян, по-видимому, не было принесено жалобы на это; если, как мы можем предположить, и были делаемы такого рода предложения,[40] то Фокион, без всякого сомнения, позаботился о том, чтобы они остались безуспешными. Затем в Пирее появился Никанор и сменил прежнего начальника гарнизона Менилла; несколько дней спустя были получены достоверные известия о смерти Антипатра и об его последних распоряжениях; начали делаться предположения о том, что это событие находится в связи с происшедшей в Мунихии переменой; на Фокиона посыпались со всех сторон упреки в том, что он знал о разыгравшейся при македонском дворе интриге, но молчал в угоду Никанору, и что он содействовал таким образом перемене, вовлекающей Афины в борьбу партий. Фокион не обращал на это никакого внимания; он несколько раз имел свидания с Никанором, сообщал ему о положении вещей в городе и убедил его быть мягким и предупредительным относительно афинян и снискать себе расположение народа некоторыми дарами и общественными празднествами.[41]

В это время появился манифест об освобождении, сопровождаемый рескриптом Полисперхонта к афинскому народу,[42] предлагавшим обратить особое внимание на слова царского манифеста, что отныне все афиняне должны принять участие в управлении государством, и был поэтому понят, как направленный непосредственно против Фокиона. Как ни сильно должно было быть вызванное этим рескриптом в Афинах возбуждение, но в настоящую минуту не было предпринято никаких значительных мер против Фокиона и его партии, для защиты которых находился в Мунихии Никанор со своим войском; Никанор даже предложил городу остаться верным Кассандру, который, сильный своими могущественными связями, вскоре появился в Греции со значительными боевыми силами для защиты своих друзей. Афиняне не обращали внимания на его увещевания, а заметили, что прежде всего македонский гарнизон должен быть выведен из Мунихии. Никанор попросил себе несколько дней отсрочки: он собирается, сказал он, сделать нечто полезное для города, и да будет ему позволено явиться в совете и сделать там относящиеся к этому сообщения.[43] Это было разрешено, совет был созван в Пирее и туда был приглашен Никанор, за личную безопасность которого поручился Фокион; озлобление народа против Никанора достигло весьма значительной степени, и уже носились слухи о тайной вербовке войск, о неожиданном нападении и о замышляемой фрурархом измене. Никанор явился; Деркилл, стратег этого округа,[44] принял меры, чтобы захватить его в плен, так что фрурарх едва успел бежать. Тогда начали раздаваться громкие упреки по адресу Фокиона в том, что он намеренно дал скрыться Никанору, что он не хочет блага своему родному городу и что он является сообщником угнетателей; теперь Никанор отомстит за себя, в настоящую минуту они не готовы и безоружны против могущественного врага, и вина гибели Афин падет на Фокиона. Фокион возразил на это, что он; верит Никанору и не опасается ничего худого с его стороны; если же это все-таки произойдет, то он предпочитает быть жертвой неправды, чем самому сделать неправду. Когда появились упорные слухи о том, что Никанор усиливает свои войска заново навербованными воинами, что он рассчитывает занять Пирей и старается привлечь к участию в своем плане некоторых из жителей Пирея, и когда стратег Деркилл представил новые доказательства указанной опасности и напомнил Фокиону о том, что городу грозит опасность потерять свою связь с морем, а таким образом, и необходимые средства к жизни, Фокион продолжал отвергать эти факты, как клевету и преувеличения, и заявил, что все представленные доказательства этого — ложь; когда настанет пора, сказал он, он исполнит свой долг стратега. Однако в одном из многочисленных совещаний по вопросу, как лучше всего действовать относительно Ника нор а, было решено обратиться к царю и Полисперхонту с просьбой помочь городу превратить в действительность обещанную автономию; на другом совещании было внесено предложение Филомела Ламитрейца,[45] который требовал, чтобы все афиняне вооружились и были готовы исполнить всякое приказание Фокиона — предложение, которое было принято народом. Но тщетно ожидался со дня на день приказ выступить против Мунихии и приступить к осаде этой укрепленной гавани, — как вдруг однажды утром город узнал, что Никанор ночью выступил из Мунихии, занял стены и гавань Пирея, а также и длинные стены.[46]

Тогда в Афинах поднялся невообразимый шум; Фокион приказал взяться за оружие; граждане отказались повиноваться ему: теперь слишком поздно, говорили они, наверное, он хочет предать их. Между тем помощь из Македонии, о которой они просили, была еще далека, а Никанор, имея в своих руках гавань Афин, не только прерывал всякую морскую торговлю, но мог также скоро повергнуть в жесточайшую нужду не снабженное большими запасами население Афин, захватывая необходимые для них суда с хлебом и лодки, привозившие каждый базарный день съестные припасы с Пелопоннеса. Граждане потеряли надежду сделать что-либо открытой силой против укрепленной и в достаточной степени защищенной войсками Никанора гавани; не оставалось ничего другого, как попытаться вступить в переговоры. С Фокионом были отправлены в качестве послов к Никанору Конон, сын славного Тимофея, и Клеарх,[47] сын стратега Навсикла, оба богатые и уважаемые люди, причем им было поручено заявить от имени народа Никанору протест против беззаконного занятия Пирея и потребовать, чтобы народу была дана обещанная царским манифестом независимость и чтобы Никанор предложил им обратиться с ходатайством к Кассандру, который его назначил фрурархом, так как он не имеет права действовать на собственную ответственность,[48]

В это же время Никанор получил также письмо от царицы Олимпиады с приказанием возвратить афинянам Мунихию и Пирей и узнал, что Олимпиада, действуя в полном согласии с регентом, вскоре возвратится в Македонию, примет на себя воспитание царственного мальчика и получит более обширное влияние на государственные дела. Это господствовавшее во влиятельных кругах единодушие, затем начавшееся повсеместно в Греции движение в пользу Полисперхонта и его дела, наконец, то обстоятельство, что он не чувствовал себя достаточно сильным для того, чтобы выдержать серьезное нападение, по-видимому, было еще делом далекого будущего, заставили Никанора обещать пока решительно все, чтобы только выиграть время и не довести дела до крайности.

Письмо царицы исполнило афинян радостью; они уже думали, что теперь им снова будут возвращены их гавани, и надеялись на близкое возвращение свободы и самостоятельности доброго старого времени; они радовались своему сердечному согласию с царским домом Македонии, которое по получении согласия от Никанора должно было также и им принести множество выгод. Но дни проходили за днями, а Никанор не удалялся; наконец пришло радостное известие, что в Грецию скоро прибудет македонское войско и что Полисперхонт посылает вперед своего сына Александра с отрядом в Аттику, чтобы освободить гавани. Александр прибыл со своим войском, и в его свите прибыла большая толпа афинян, которые были частью изгнаны, частью эмигрировали в 322 году; к ним присоединились чужеземцы, лишенные чести, беглые рабы и всевозможные бродяги, которые под именем честных афинян вступили вместе с ними в город и отныне наполняли экклесию и с шумом и криком производили поистине демократические заседания.

Между тем многие из тех, которые до сих пор руководили городом, в том числе и Фокион, отправились к Александру, полагая, что Никанор занятием Пирея обнаружил себя врагом города, а предложением обратиться к Кассандру — открытым врагом государства, и таким образом сам порвал связь, соединявшую до сих пор его с городом; они думали, что действуют правильно, обращаясь к Александру, который прибыл от имени царей и который в настоящую минуту мог принести городу и стране более вреда, чем Никанор пользы; они дали ему понять, что теперь, когда брожение в народе возобновилось и следует ожидать всевозможных внутренних раздоров и смут, желательно, чтобы Аттика не была лишена вооруженной силы, которая одна только до известной степени может сдерживать чернь хотя страхом, и посоветовали полководцу занять гавани своими войсками и передать их афинянам не раньше, чем Кассандр будет побежден. Александр, стоявший наготове лагерем вблизи Пирея, предпочел сперва следовать своим планам помимо них; он имел личное свидание с Никанором[49] и вступил с ним в тайные переговоры.

В Афинах не осталось незамеченным, что тут что-то готовится; граждане опасались того, что оба полководца заключат между собою соглашение в ущерб городу; они знали, что олигархи вели переговоры с Александром; снова стекшийся в Афины демос боялся утратить свою свободу и независимость. Была созвана экклесия, на которой Фокион был торжественно лишен своего сана, были выбраны новые стратеги;[50] по предложению Агнонида друзья и помощники олигархов были преданы суду как изменники отечеству, и те из них, которые были найдены виновными, были приговорены частью к изгнанию и конфискации имущества, частью к смерти. В их числе был стратег Фокион, затем Каллимедонт, Харикл, Пгемон, Никокл, Деметрий Фалерский и другие.

Одни из обвиненных таким образом лиц, а именно Деметрий, Каллимедонт и Харикл, искали спасение в бегстве; другие отправились с Фокионом в лагерь Александра, которого тот считал обязанным себе. Они были приняты им весьма милостиво, и им была обещана полная защита. Не совсем ясно, каким образом решение спора между олигархами и восстановленной демократией могло перейти в руки царя и его регента, если только поводов к этому не подал вопрос об их выдачи.[51] Во всяком случае Александр послал Фокиона и его друзей к своему отцу с рекомендательным письмом, в котором была прямо выражена просьба не причинять им никакого зла, так как они доказали ему свое полное расположение и готовы помогать ему во всем.[52] В то же время демос послал в Фокиду посольство, во главе которого стоял Агнонид. Из хорошего источника нам сообщают, что Полисперхонт желал захватить в свои руки Пирей и Мунихию и с этой целью намеревался защитить Фокиона, но затем он переменил свое намерение, так как должен был убедиться, что благодаря этой оккупации, противоречившей только что изданному освободительному манифесту, он потеряет доверие эллинов.[53]

На ведущей из Элатеи в Фермопилы дороги в полумиле к югу от Фрониона в лесистом ущелье Книмидских гор, у подошвы горы Акруриона, на том месте, где ранее находилась разрушенная землетрясением Тарфа, стоит деревня, названная по имени лежавшей недалеко горы с храмом Геры Фаригами.[54] Здесь расположилось лагерем македонское войско, двинувшееся в Грецию под предводительством регента и царя Филиппа Арридея для приведение в исполнение освободительного манифеста, где в этом может встретиться надобность. Сюда направились афинские послы и Фокион со своими обвиненными вместе с ним друзьями, и к ним из дружбы к нему присоединились Солон Платейский и Динарх Коринфский, полагавшие, что они пользуются некоторым влиянием у Полисперхонта. У Плутарха[55] мы находим рассказ о происшедших теперь событиях, изобилующий анекдотами и характеристическими чертами, но не отличающийся значительной степенью достоверности. У него царь Филипп сидит на троне под золотым балдахином, окруженный регентом и друзьями, множество чужеземцев собралось слушать этот замечательный процесс, а также много македонских воинов, которым в данную минуту нечего было делать в лагере. Обе партии выступают вперед. Прежде всего регент приказывает схватить коринфянина Динарха, предать его пытке и казнить;[56] затем дается слово афинянам. Поднимается страшный шум и сыпятся взаимные обвинения, причем каждый старается перекричать другого; Агнонид говорит: «Заприте нас всех в мышеловку[57] и пошлите нас в Афины, чтобы мы могли там говорить и отвечать». Царь от всей души смеется над этим, стоящие кругом чужеземцы и солдаты забавляются этой бранью и желают чтобы прения продолжались; они предлагают послам изложить свои жалобы. Когда Фокион начинает отвечать на их обвинения, Полисперхонт несколько раз прерывает его, сердится, наконец с силой ударяет своим посохом в землю и запрещает ему говорить дальше. Затем говорят также и другие олигархи, в том числе и Гегемон; сам Полисперхонт, говорит он, может засвидетельствовать, с каким добрым расположением он всегда относился к демосу; на это регент с гневом отвечает ему, чтобы он, наконец, перестал клеветать на него перед царем; царь же вскакивает, бросается с копьем на Гегемона и пронзил бы его, не удержи его Полисперхонт. Последний отбирает голоса у друзей, которые выносят обвинительный приговор; тогда он обращается к послам с милостивыми словами: так как, говорит он, он убедился в правдивости их обвинений, то это дело должно быть решено в Афинах; затем он приказывает заключить в оковы Фокиона и его друзей и передает их Клиту, который должен отвезти их в Афины «на словах для того, чтобы там над ними был произнесен приговор, а в действительности для того, чтобы предать их казни». Затем следует подробное же описание того, как Клит везет обвиненных в Афины на телегах, окруженных македонскими воинами, чтобы передать их там в театр Диониса на суд собравшегося на экклесию народа.

Бурный характер этих событий очень определенно выставляет на вид и более достоверное историческое предание. По его словам, регент посылает обвиняемых скованными в Афины, предоставляя на усмотрение афинского народа оправдать их или приговорить их к смерти. Затем перед собравшейся на суде экклесией читается обвинительный акт, восходящий к событиям Ламийской войны: он называет подсудимых виновными в порабощении отечества, в уничтожении демократии и в ниспровержении законов. По прочтении обвинительного акта, так продолжается этот рассказ, Фокион первый получает слово в свою защиту; шум толпы препятствует ему начать говорить, и когда он, наконец, начал, его постоянно прерывают новые крики, так как в массе мелкого люда, находившегося ранее в изгнании и теперь приобретшего снова все надежды возвратиться на родину, господствовало сильнейшее ожесточение против тех, которые лишили его автономных гражданских прав. Одни, сидевшие вблизи, слышали то, что говорил Фокион; сидевшие дальше видели только оживленную декламацию почтенного стратега, для которого речь шла о жизни и смерти. Наконец, утомленный бесплодными доказательствами, он крикнул, чтобы его приговорили к смерти, но пощадили других. Эти слова тоже не были услышаны в дальних рядах. Затем выступили некоторые из его друзей, чтобы говорить в его защиту; начала их речей были выслушиваемы, но когда обнаруживалось, куда они клонят свою речь, то и их слова тоже заглушались шумом и криками.

Как кажется, другим обвиняемым вовсе не было позволено говорить в свою защиту; затем было оставлено без внимания требование старого права, чтобы голоса были отбираемы относительно каждого обвиняемого в отдельности и, наконец, приговор не был произнесен в обычной форме с помощью голосования камешками. Агнонид, так говорит Плутарх, говорил за народное постановление, которое было, очевидно, сделано раньше вследствие его исангелии, и уже в этом постановлении, вероятно, стояло, что приговор должен быть произнесен не в суде, но в экклесии, и что голосование должно быть произведено не посредством камешков, но посредством поднятия рук. По-видимому, теперь уже не было более и речи о том, что в наказание виновным была определена частью смерть, частью изгнание и конфискация имущества. Источники сообщают нам, что по прочтении этого постановления многие потребовали прибавки, по которой Фокион должен был сперва подвергнуться пытке и должны были быть вызваны палачи с пыточным колесом. Но Агнонид, заметивший живое возмущение Клита этой позорной и бесцельной жестокостью, отвечал: «Что же нам тогда останется для Каллимедонта, когда мы его поймаем?». На это ему отвечал голос из толпы: «И что для тебя?». Почти единогласно был вынесен смертный приговор.[58] Затем осужденные были отведены в темницу одиннадцати, сопровождаемые по дороге туда насмешками и бранью народа. В тот самый день, когда происходила праздничная процессия всадников, увенчанных венками в честь олимпийского Зевса — многие из них сняли с себя свои венки, — Фокион и его друзья осушили кубок с ядом: их тела были брошены непогребенными за границы афинской области «на съедение птицам и псам».[59]

Таков был первый акт восстановленной в Афинах демократии, акт, еще более отталкивающий, чем казнь невинных, которой восемьдесят лет тому назад афинский демос предал одержавших победу при Аргинусах полководцев; тогда по крайней мере существовал тот предлог, что они исполняют этим священный долг перед мертвыми, которого не исполнили полководцы, и то извинение, что после крайне смелых и удачливых предприятий, требовавших полного напряжения всех сил, настроение умов достигло высшей степени раздражения; здесь мы не видим ничего, кроме испорченного брожения беспорядочно собравшейся массы, которая неожиданно получает право разыгрывать роль самодержавного народа и начинаете того, что утоляет свою преступную страсть на лучшем человеке, которого имеют Афины. Его судьба представляет собой притчу. В течение всей своей долго жизни он имел в виду только благо своего города и не ошибался, полагая, что время демократии, время политического величия Афин прошло и что руководителям города ничего другого не остается, как своим скромным и твердым управлением охранять спокойствие и благо забывшего свое прежнее высокомерие народа. Что он защищал эту мысль всегда и даже тогда, когда под подавляющим могуществом Филиппа, Александра и Антипатра в Афинах снова начали оживать восторженные мечты о свободе и величии, что он не верил в спасительную силу идеалов, которыми прославленные ораторы надеялись возвратить молодость ослабевшим жизненным силам афинского народа, — это, можем мы сказать, была та вина, за которую он поздно и в такое время, когда его мнение уже почти исполнилось самым печальным образом, должен был принять смерть, которой он не заслуживал, своей доброжелательной и стоявшей выше всяких низменных упреков жизнью. Этот последний честный человек лучшего времени пал постыдной смертью не от руки народа, который поднялся на защиту своей древней свободы и величия и который, разрывая оковы олигархического господства, представителем чего являлась уважаемая личность Фокиона, жаждал отомстить за себя на нем, но от руки политической интриги той власти, которой он всю жизнь был предан по внутреннему убеждению и которая, будучи весьма далеко от каких-либо симпатий к самой демократии, пользовалась ею только как орудием против неприятеля, с которым она сама боролась за господство над Афинами.

Смертью Фокиона и других олигархов Полисперхонт надеялся окончательно отторгнуть Афины отдела Кассандра и обеспечить за собою там 'важную для предстоящей войны позицию. Но Никанор еще занимал Пирей и Мунихию и вокруг него собирались многочисленные беглецы из Афин; как раз теперь появился Кассандр, который в немедленных успехах, делаемых Полисперхонтом в Греции, и в том обстоятельстве, что гавани Афин еще находятся в руках его фрурарха, должен был видеть доказательство того, что здесь его дело еще далеко не потеряно; он прибыл с флотом из 35 кораблей и с 4 000 воинов, полученных им от Антигона; Никанор передал ему Пирей, а сам отступил в Мунихию. При вести об этом Полисперхонт поспешил сюда из Фокиды и стал лагерем с македонским войском под стенами Пирея; он имел 20 000 человек македонской пехоты, и, кроме того, 400 всадников, 1 000 македонских всадников 65 слонов; с этими войсками он начал осаду.[60] Дело затянулось; между тем страна не могла долго доставлять пропитание таким значительным боевым силам; Полисперхонт должен был решиться снять осаду, оставив под предводительством своего сына Александра для наблюдения за гаванью только такое количество войска, какое свободно могло прокормиться в Аттике, он сам с остальными войсками двинулся к Пелопоннесу, чтобы и там уничтожить олигархии, державшие сторону Кассандра, и привести в исполнение освободительный манифест.

Он созвал синедрион городов[61] и объявил, что автономия государств восстанавливается и что он снова возобновляет союз бывший в силе до Ламийской войны.[62] Он послал отдельным городам приказ предать казни олигархических должностных лиц, где это еще не было исполнено, ввести снова демократические учреждения, в противном случае он готов со своим войском заставить уважать царское повеление. Почти везде этот приказ был исполнен самым кровавым образом, множество приверженцев Антипатра и Кассандра было перебито, после чего города заключили союз с Полисперхонтом.

Только Мегалополь отказался последовать этому приказанию; он был верен царям Филиппу и Александру, примкнул, по крайней мере после Ламийской войны, тесно к интересам Антипатра и заключил симмахию с Кассандром; он еще раньше испытал, что в такие смутные времена всего благоразумнее последовательно держаться уже раз избранной партии. Мегалополиты приготовились к борьбе и назначили стратегом Дамида, участвовавшего с Александром в азиатских походах; снесли из деревень в город все движимое имущество, призвали к оружию своих рабов и живших в городе чужеземцев и оказались в состоянии выставить 15 000 человек; зашита подготовлялась с величайшим рвением, городские укрепления были усилены глубоким рвом, из находившихся в окрестностях города фруктовых садов были вырублены и опущены в этот ров палисады, ковалось оружие, строились баллисты и катапульты; всюду кипела оживленная деятельность, они не приходили в отчаяние перед неприятелем, силы которого немало преувеличивали слухи и страх перед боевыми слонами, появившимися теперь в первый раз на Пелопоннесе. Едва нужные приготовления были окончены, как появился Полисперхонт со своим войском и со слонами,[63] поставил лагерем перед стенами города в одном месте македонян, а в другом союзников и приказал немедленно построить деревянные башни, превосходившие своей высотою стены, и выдвинуть их на указанные места, чтобы с помощью находящихся на верху башен метательных машин и воинов сбить защитников со стены. В то же время он приказал рудоделам подвести подкопы под стены, затем зажечь деревянные устои, которыми поддерживалась земля, после чего земля под стеною осела и три самые большие башни с лежавшими между ними стенами обрушилась. Ликуя бросились македоняне на штурм образовавшейся бреши; горожане быстро разделились таким образом, что одни отражали неприятеля, благоприятствуемые недоступностью покрытого развалинами построек пункта атаки, а другие с возможною спешностью отгородили брешь рвом и, неутомимо работая день и следующую ночь, воздвигли под выдающимся углом позади него вторую стену. Видя, с каким мужеством и успехом защищается эта брешь, и получив с башен известие, что позади нее уже окончен ров и начата постройка новой стены, Полисперхонт вечером приказал трубить отступление, после чего и мегалополиты удалились за новую стену. На следующий день осажденные увидели, что неприятели большими толпами работают на поле битвы, удаляя обломки построек и выравнивая место. Дамид понял намерение неприятеля пустить на этом месте в дело слонов, он приказал набить гвоздей во множество больших дверей таким образом, чтобы концы их торчали наружу, опустил эти двери внутрь новых укреплений, где были оставлены проходы, в неглубокие рвы и слегка посыпал их сверху землей; затем он расположил на стенах выдающегося угла стрелков, пращников и метательные орудия и выстроился в боевой порядок перед лагерем; когда двинулась вперед страшная линия слонов и никто не выступал против них, тогда македоняне сочли падение города несомненным и пошли на штурм. Находившиеся на спинах слонов индусы беспрепятственно направили их к новым укреплениям и в проходы; тут слоны один за другим вступали в неглубокие рвы, издавали крики, чувствуя глубоко проникавшие в их подошвы острые гвозди, и только еще больше ранили себя, ступая дальше и ища выхода; в эту минуту против них начали действовать с флангов метательные орудия и в воздухе засвистела густая масса камней и стрел; большая часть индусов пала раненными под окровавленные ноги слонов, которые, лишившись своих вожаков и испуганные раздававшимися со всех сторон криками, приведенные в бешенство болью нанесенных им гвоздями ран, повернули назад и прорвались через боевые ряды македонян, растаптывая многих и все приводя в беспорядок. Этот неудавшийся штурм, причинивший регенту тяжелые потери, был спасением для города.[64] Ввиду такой энергичной защиты Полисперхонт не мог надеяться одержать скоро решительную победу, а должен был поспешно отступить со своими ослабленными боевыми силами прежде, чем неприятель заметит их слабость и перейдет в наступление, тем более, что регент получил известие из Азии, что Антигон собирается переправиться через Геллеспонт, чтобы напасть на Македонию; уже и в самой Греции во многих местах обнаруживалось движение в пользу Кассандра, который со своей стороны взял из Пирея Эгину, сделал попытку напасть на Саламин и завладел этим островом после морской битвы с афинянами.[65] Оставив часть войск для наблюдений за городом, регент поспешил оставить Пелопоннес, чтобы отразить более серьезную опасность.[66]

Полисперхонт пуще всего боялся вторжения Антигона в Европу: он надеялся, что на него нападет с востока Эвмен, уже собравший в Киликии значительные боевые силы, таким образом защитит Европу, но теперь он узнал, что Эвмен обратился не против областей, находящихся в руках Антигона, и предпочел произвести вторжение в и Сирию; хотя это движение было хорошо рассчитано обещало блестящие последствия, но все-таки в настоящую минуту оно отдавало Македонию в жертву серьезной опасности. Регент надеялся предотвратить ее тем, что послал под опытным предводительством Клита весь находящийся в его распоряжении флот в воды Геллеспонта с поручением самым заботливым образом охранять сообщение между Азией и Европой, соединиться с Арридеем, который еще находился в Киосе, и занять города Пропонтиды.

Лишь только весть об отправке македонского флота получили в Пирее, как Кассандр передал своему полководцу Никанору эскадру, с которой он прибыл сюда сам, приказал ему поспешно двинуться с ней морем в Азию, соединиться с флотом Антигона и затем следовать приказаниям последнего. Это было исполнено; с соединенным флотом, состоявшим из 130 кораблей,[67] Никанор двинулся из Геллеспонта в Пропонтиду, между тем как Антигон с сухопутными силами шел за ним следом по азиатскому берегу. Клит уже несколько дней находился в этих водах; соединился с Арридеем, захватил в свои руки несколько гаваней и стоял теперь на якоре недалеко от Византии, перед входом в Босфор. Здесь против него двинулся флот Никанора в боевом порядке;[68] Клит имел за себя течение, направляющееся из Босфора в Пропонтиду; против него и против усиленной им мощи нападающих триер неприятель не мог устоять; скоро его поражение было решено; семнадцать кораблей было потоплено, сорок захвачено Клитом, а остальные бежали в находившуюся недалеко гавань Халкедона.

К вечеру туда же прибыл Антигон; он немедленно приказал держать наготове оставшиеся еще не поврежденными корабли, числом шестьдесят, чтобы выступить ночью в море, разместил по кораблям сильнейших из своих гипаспистов и, так как понесенное поражение лишило всех присутствия духа, отдал приказ пригрозить самыми суровыми наказаниями, если кто-либо откажется идти в битву; затем он распорядился, чтобы из лежавшего недалеко и находившегося с ним в дружеских отношениях города Византии было прислано как можно больше грузовых кораблей, на которых он мог бы переправить ночью на противоположный берег пельтастов, пращников и 1 000 стрелков. Там Клит стоял на якоре после одержанной им накануне победы и, убежденный, что неприятельский флот не будет в состоянии удержаться в море, позволил своим матросам и солдатам сойти для отдыха на берег. С наступлением дня они были пробуждены градом стрел и камней; захваченные вполне врасплох, среди возраставшего беспорядка они поспешили к кораблям, отрубили якорные канаты и подняли корабельные лестницы; раненые бродили по берегу, другие старались достигнуть кораблей вплавь; многие были взяты в плен; все, что было взято с собой на берег, сделалось добычей неприятеля; и когда беспорядок достиг высшей степени, вдали показался приближавшийся в лучшем порядке неприятельский флот с большим количеством гипаспистов на борту. Теперь все было потеряно; после короткого боя корабли Клита или были потоплены, или взяты в плен; только адмиральскому кораблю удалось спастись; Клит находился на нем; чтобы обезопасить себя от преследователей, он приказал скоро высадить себя на землю, надеясь бежать в Македонию сухим путем, но попал в руки отряда Лисимаха, который приказал умертвить его.[69]

Таков был исход морского похода, от которого Полисперхонт ожидал столь многого; Антигон был господином над морем, переправа в Европу была для него открыта; если бы успехи Эвмена в Азии, о которых сейчас будет речь в связном рассказе, не принудили его обратить туда свое внимание, и еще более, если бы созданное им столь быстро морское господство[70] не обещало ему больших выгод для его планов, то Полисперхонт подвергся бы одновременно нападению его и Кассандра, силы которого в Греции быстро возрастали, и, несомненно, потерпел бы полное поражение.

Еще прежде чем в Грецию пришла весть о морском сражении при Византии и о гибели македонского флота, дело Полисперхонта потеряло там значительную часть своей привлекательности; он, который провозгласил свободу, который, вторгнувшись в Грецию со значительным войском, начал там действовать так, как будто никакой противник не в состоянии устоять против его могущества, не мог вырвать у своего противника гаваней Афин, и один город в Пелопоннесе сумел устоять против македонского царского войска; благодаря неудачному штурму Мегалополя оно значительно уменьшилось в своем составе и потеряло большую часть слонов; поход, начатый с целью заставить признать авторитет Полисперхонта, послужил только к тому, чтобы ослабить его окончательно. Какую пользу могло принести регенту то, что он там и сям оставил несколько гарнизонов. Они были только в тягость тем областям, в которых они стояли, и способствовали только тому, чтобы еще более отвратить от него и без того уже сильно остывшее расположение граждан, которые поняли, наконец, какую цель он преследовал, восстанавливая демократическое устройство. Приверженцы Кассандра везде снова громко говорили, что Кассандр совсем другой человек — он более мужественен, более надежен и успех его обеспечен: он скоро окончательно победит Полисперхонта и тогда все-таки придется повиноваться ему; лучше добровольно стать на его сторону и обеспечить таким образом свою будущность. Уже теперь некоторые города открыто объявили себя за Кассандра.

В Афинах, которые сначала так и бросились в объятия Полисперхонта, любовь к нему остывала с каждым днем; афиняне тщетно ожидали от него освобождения гаваней; послание царицы Олимпиады тоже оказалось бесполезно; напротив, неприятель занял еще кроме того Сала мин, и войска Александра только бесполезно обременили область Аттики. Наконец один из знатных граждан предложил в экклесии вступить в переговоры с Кассандром, так как спасение города заключается только в союзе с ним. После первого шума, с каким было встречено это предложение, приняли решение послать к Кассандру послов и заключить с ним договор на возможно лучших условиях. Но неоднократными переговорами был заключен следующий мир:[71] афиняне сохраняют за собою свой город, свою территорию, свои доходы, свои корабли и все прочее и делаются союзниками и друзьями Кассандра. Кассандр же со своей стороны удержит пока в своих руках Мунихию и займет Панакт,[72] пограничную с Беотией крепость Аттики, до тех пор, пока не решится война против царей; остальные прежние афинские владения, то есть главным образом Сала мин, отделяются от Аттики; конституционное устройство города ограничивается таким образом, что действительными гражданами считаются только те, чье имущество достигает по меньшей мере 1 000 драхм; наконец, гражданами избирается из афинян наместник города, который и утверждается Кассандрой.[73] Афиняне избрали Деметрия Фалерского, сына Фанострата;[74] Кассандр утвердил выбор этого мужа, которому он сам, по всей вероятности, содействовал; отдавая в его руки, несмотря на демократическое устройство, в сущности, полную власть над Афинами, он делал Деметрия ответственным перед собой за спокойствие и преданность народа, а Афины, хотя и под видом автономии, подвластными себе.[75]

Тотчас же по заключении этого мирного договора с Афинами, приблизительно[76] в ноябре месяце 318 года, возвратился из Пропонтиды Никанор с флотом, отданным под его начальство Кассандрой; его корабли были украшены победными трофеями морской битвы и носами побежденных триер. Кассандр принял его с большим почетом и передал ему по-прежнему начальство над Мунихией,[77] так как сам он решил предпринять дальнейшие операции с морской силой, но скоро увидел, что Никанор, гордясь блестящим успехом своего морского похода, начинает питать более высокие виды, старается привлечь на свою сторону гарнизон Мунихии, долгое время находившийся под его начальством, не скрывает уже более своего желания вступить в ряды борющихся за господство полководцев. Выступить против него открыто Кассандр в настоящую минуту не мог; решиться предоставить же ему дальнейшую свободу действия казалось еще опаснее, так как Кассандр должен был удалиться. Он прибегнул к помощи тонкой хитрости. Уже корабли были готовы к отплытию, Кассандр уже собирался сняться с якоря, как вдруг из Македонии прибыл гонец с письмами от его тамошних друзей, в которых выражалось желание, чтобы ввиду общего недовольства македонян Полисперхонтом Кассандр заступил его место при царях. Кассандр тотчас же велел пригласить к себе Никанора, сообщил ему о содержании этих писем, обнял и обласкал его; теперь, сказал он, им обоим предстоят другие дела, они теперь же должны сделать предварительные распоряжения, касающиеся царства. С этими словами он пригласил его в находившийся поблизости дом, чтобы поговорить с ним с глазу на глаз. Здесь тон его речей постепенно изменился; по его зову явился отряд гипаспистов, который был заранее спрятан в этом доме, и схватил Никанора. Кассандр немедленно приказал созвать войско на собрание и предложил жаловаться на Никанора всем, кто пожелает; пока войска, находившиеся под начальством Дионисия, занимали по его приказу Мунихию, Никанор, против которого было выставлено много тяжелых обвинений, был приговорен собранием к смертной казни.

Предположения, которые, как говорит Кассандр, он при этом случае получил из Македонии, вовсе не были полною выдумкой. Там молодая царица Эвридика начала интригу, которая еще глубже и в наиболее чувствительном пункте потрясла и без того уже сильно поколебленное положение государства. Эвридика, по-видимому, надеялась, что со смертью Антипатра она получит, наконец, возможность играть роль под именем своего супруга; вместо этого Полисперхонт, быть может, потому, что она казалась ему слишком молодой для государственных дел, пригласил прибыть в Македонию царицу-мать. По совету Эвмена старая царица осталась пока в Эпире; прочность занятого сразу Полисперхонтом положения должна была сначала заставить Эвридику нерешительно медлить; она строила свои козни исподтишка; в это время было произведено покушение на жизнь молодого Александра, и его мать Роксана бежала с ним в Эпир; существовало даже подозрение, что рука Эвридики принимала участие в этом деле.[78] Но когда ее супруг возвратился в Македонию, когда могуществу Полисперхонта был нанесен удар под стенами Пирея и Мегалополя, когда против него поднялся голос общественного мнения в Македонии и Греции, тогда она начала действовать смелее; благодаря полному ничтожеству своего супруга ей скоро удалось приобрести то внимание, которого она желала. Было вполне естественно, что она обратится на сторону врагов Полисперхонта; Кассандр находился ближе всех к ней; она вступила с ним в переговоры; обширные перспективы, которые открывал Кассандру этот союз, несомненно, содействовали тому, что он, хотя и не располагая значительными боевыми силами, так быстро и так решительно приобрел перевес над своими противниками в Греции, и в особенности тому, что ему сдались Афины. Одновременно с этим была одержана победа при Византии. Полисперхонт должен был снова спешить возвратится в Македонию, он должен был желать бросить на чашу весов своего могущества новую тяжесть взамен понесенных им поражений. Теперь Олимпиада решилась возвратиться на родину. С прибытием ее и Полисперхонта едва только начавшее образовываться могущество Эвридики — что она отлично понимала — должно было погибнуть; она решилась призвать на свою защиту Кассандра, назначила его от имени своего супруга регентом, послала Полисперхонту приказ передать войско Кассандру, которого царь назначил его преемником в звании регента, и послала такое же извещение в Азию к Антигону.[79]

Таким образом, великая борьба между могущественными вельможами государства приняла если не новую форму, то новое имя; альтернативой борьбы теперь было не «за» или «против» царской власти, но за Олимпиаду или за Эвридику, за юного Александра или за Арридея, за род Александра или Филиппа; имена партий остались те же, как и тотчас же по смерти великого царя, но появилось только то различие, что тогда партия распределилась сообразно с интересами царской власти, а теперь царский дом следовал за интересами партий и, стремясь спасти себя и приобрести значение, должен был уничтожить себя самого и свой престол.

Здесь в дошедших до нас сведениях находится весьма заметны пробел. Кассандр, устранив Никанора, отправляется в Македонию;[80] многие из его соотечественников перешли на его сторону; греческие города тоже охватило желание вступить с ним в союз, так как Полисперхонт, по-видимому, весьма неблагоразумно и нерадиво заботился о государстве и союзниках; Кассандр же, выказавший себя кротким относительно всех и заботливым в управлении делами, приобрел много приверженцев своей власти.[81] Следующей весной захватив в Македонии слонов, которые не были взяты с собой в поход Полисперхонтом, он снова находится в Греции и с большим успехом ведет войну на Пелопоннесе.[82] Мы не имеем истории этого похода в Македонию, который наполняет собою зиму с 318 по 317 год. Кассандр, как кажется, нашел много приверженцев среди знатных македонян и, кроме боевых слонов, собрал еще значительные боевые силы; он полагал, по-видимому, что после этой полной революции в Македонии даже Олимпиада не осмелится возвратиться на родину и что в случае нужды оставленного под предводительством Эвридики войска будет достаточно для зашиты Македонии, и возвратился в Грецию с целью здесь победить Полисперхонта и затем уничтожить оставленные последним там и сям гарнизоны.

Но события приняли другой оборот. Полисперхонт, как кажется, со своими значительно ослабленными силами отступил в Этолию или Эпир, и Кассандр, вероятно, считал более важным делом обеспечить за собой обладание Грецией. Пока Кассандр двигался по направлению к Пелопоннесу, Полисперхонт заключил союз с царем Эпира Эакидом и убедил его созвать своих эпиротов, чтобы вместе с ними возвратить в Македонию царицу Олимпиаду и сына Александра, которому было теперь шесть лет;[83] в будущем ему был обещан брак его дочери Деидамии с Александром.[84] При получении этого известия Эвридика послала гонцов к Кассандру, требуя от него немедленной помощи; при содействии подарков и заманчивых обещаний ей удалось склонить на свою сторону наиболее деятельных македонян; во главе войска она выступила против неприятеля к границам, чтобы преградить ему доступ на территорию Македонии, и стала лагерем около Эвии.[85] Олимпиада желала кончить дело одним ударом; оба войска расположились лагерем друг против друга;[86] но македоняне в войске Эвридики объявили, что они никогда не будут биться против матери своего великого царя, и перешли на сторону Олимпиады. Филипп Арридей со своим придворным штатом был взят в плен теперь же; Эвридике же удалось бежать с Поликлом, одним из приближенных к ней лиц, в Амфиполь, где они были настигнуты и взяты под стражу. Повсюду в Македонии мать великого Александра была встречена громкими криками ликования.

Теперь она имела власть отомстить за все испытанные ею обиды; темные страсти ее дикого характера вспыхнули теперь тем более ужасным пламенем. Разве то был не Антипатр, который оскорбил и принудил бежать в Эпир ее, мать завоевателя вселенной, который призвал ее дочь Клеопатру к суду македонян, требуя ее смерти? Разве то был не его сын Иолл, который, как говорил весь мир, дал яд ее великому сыну? Разве то не был снова сын Антипатра, который в союзе с возмутившимися властителями Азии выступил против регента борцом за презренную Эвридику? Она вспомнила также и о более старых случаях; часто Филипп пренебрегал ею ради фракийских и фессалийских женщин; она ненавидела побочных детей, как некогда кипела ревностью против их матери; она ненавидела этого слабоумного Арридея, сына фессалийской танцовщицы, вдвое сильнее ненавидела она эту Эвридику, дочь дикой Кинаны, которая с безумной смелостью задумала овладеть государством. Оба они, их партии, друзья Кассандра, все, которые некогда унижали ее самое ради Антипатра, вся Македония была теперь в ее руках; в ее душе, по-видимому, не было ничего, кроме одной только мысли о мщении. Она приказала замуровать Арридея и Эвридику в тесное пространство и подавать им скудную пищу через небольшое отверстие, чтобы голодная смерть не прекратила их мучения слишком рано; она радовалась жестоким страданиям этих несчастных и умножала их придумываемыми ею новыми истязаниями. Это возбудило жалость даже в огрубевших сердцах воинов; скоро недовольство сделалось всеобщим. Чтобы предупредить худший исход, царица приказала нескольким фракийцам пронзить своими стрелами царя в его башне; Эвридика же, остававшаяся непреклонной до самой смерти, кричала так громко, что это слышали проходившие мимо люди: ей, кричала она, ей одной подобает царский престол; ее отец Аминта был обманным образом лишен Филиппом трона, который составлял его отцовское наследие, он был лишен жизни царем Александром, она прямая наследница престола, она супруга македонского царя. Тогда Олимпиада послала ей меч, веревку и яд, предложив ей выбор между ними. Без слова жалобы, умоляя богов, чтобы впоследствии Олимпиада получила такие же дары, она осмотрела рану своего пораженного насмерть супруга и, прикрыв его плащом, прикрепила свой пояс к карнизу и повесилась.[87] После этой смерти царя и царицы Олимпиада продолжала свирепствовать против их друзей; она умертвила брата Кассандра Никанора, приказала разрыть могилу его брата Иолла и приказала казнить сотни друзей Кассандра, принадлежавших к высшей знати страны. Таким образом, с жестокой поспешностью Олимпиада совершила дело своего мщения; сердца македонян, радостно приветствовавших ее при возвращении, с ужасом отвернулись от нее; все жаждали перемены власти, которую, по-видимому, гнев богов отдал в руки этой, подобной фурии, царицы.

Кассандр осаждал город Тегею на Пелопоннесе, когда узнало победе Олимпиады, о совершившихся вслед за этим ужасах и о всеобщем негодовании македонян. Он решил двинуться в Македонию; тщетно союзники умоляли его не покидать их и не отдавать в руки Александра, который стоял с войском, готовым вторгнуться в Пелопоннес; теперь более чем когда-либо наступил благоприятный момент для того, чтобы занять Македонию; будучи господином там, Кассандр мог надеяться скоро одержать победу и над своими противниками в Греции. Он быстро прошел через Истм и вступил в Беотию; здесь он узнал, что этоляне, угрожая Олимпиаде и Полисперхонту, заняли Фермопилы и преградили этот проход; чтобы избегнуть промедления, он собрал в Эвбее и Локриде столько кораблей, сколько мог, с целью переправиться в Фессалию.[88]

Получив известие, что Кассандр приближается из Пелопоннеса, Полисперхонт через горы двинулся из Македонии в область Перребию и занял находившиеся там проходы, надеясь, что Фермопильский проход надолго задержит неприятеля; тут внезапно Кассандр со своим войском оказался в Фессалии. Полисперхонт не был в состоянии в одно и то же время прикрывать перребские проходы и темпейскую дорогу; он послал в Македонию приказ как можно скорее двинуть войска для занятия темпейских проходов. Кассандр послал против Полисперхонта стратига Калата,[89] чтобы отвлечь его, между тем как Диний с достаточным количеством войск двинулся вперед, быстро занял Темпе и отбросил назад посланные Олимпиадой войска; путь через Дион и Инду в Пеллу был открыт победоносному войску; оно ежедневно росло от наплыва тех, которым было ненавистно господство Олимпиады,

Олимпиада поняла всю величину угрожавшей ей опасности; так как Полисперхонт, прикрывавший доступ в верхние провинции и дороги в Эпир, имел уже достаточно дела, то она назначила стратегом Аристона, сына Писея, который уже находился в числе семи телохранителей Александра, отдав ему приказание защищать равнину против Кассандра; сама она бросилась в укрепленный город Пидну на морском берегу. С нею находились юный царь и его мать Роксана, Фессалоника, Деидамия, дочь царя Эакида, дочери Аттала и много знатных женщин, слишком обильный придворный штат для осады, которой они должны были ожидать; в крепости не было даже достаточно провианта. Боевые силы царицы состояли из нескольких амбракийских всадников, большинства находившихся при дворе войск[90] и всех слонов, которых Кассандр не взял с собою в последнюю зиму; конечно, этих сил было недостаточно, чтобы сопротивляться превосходящим силам противника; она надеялась продержаться до тех пор, пока не получит помощь со стороны моря, которую подадут ей сын Полисперхонта Александр и греки, вставшие на защиту его власти и интересов демократии; она ожидала, что Эакид Эпирский поспешит к ней на помощь и что Аристон соединиться с Полисперхонтом и нанесет неприятелю решительное поражение.

Между тем Кассандр переменил свой маршрут, вступил в Македонию через Перребские проходы[91] и форсированным маршем двинулся к Пидне; он быстро обложил город, окружил его валом и рвом от моря до моря и предложил желающим помочь ему государствам[92] прислать корабли, боевые снаряды и всевозможные осадные машины, чтобы осадить город одновременно и со стороны моря. Получив известие, что на помощь царице идет Эакид эпирский со значительным войском, он послал навстречу эпирскому царю Аттария[93] с частью своего войска, который исполнил свое поручение так быстро, что ведшие в Эпир проходы были заняты еще до прибытия эпиротов. Эти же вообще неохотно последовали призыву своего государя, но теперь, когда им приходилось идти против неприятеля и отнимать у него проходы, они роптали еще громче и начали, наконец, открытый мятеж; Эакид отпустил тех, которые не желали далее следовать за ним, чтобы тем временем достигнуть Пидны с изъявившими желание продолжать войну войсками; число тех, которые остались с ним, было настолько незначительно, что он не мог проложить себе пути через проходы силой. В Эпире возвратившиеся на родину войска произвели всеобщее восстание; в первый раз в течение многих столетий, в которые потомки Ахилла господствовали над молоссами, царь был объявлен низложенным общим постановлением; многие из его друзей умерщвлены, другим удалось спастись бегством; единственного сына царя Пирра, которому было тогда два года, некоторые из приближенных с большими опасностями доставили в землю царя тавлантинов Главкии.[94] Эпироты заключили союз с Кассандром, и он послал к ним Ликиска в звании наместника и стратега.[95] Благодаря такому повороту вещей царица не только лишилась своего главного союзника, но и многие македоняне, которые до сих пор не решались принять чью-либо сторону, перешли теперь на сторону Кассандра, считая дело Олимпиады погибшим. Хотя Аристону удалось собрать несколько тысяч человек войска, но он был слишком слаб для того, чтобы иметь возможность освободить Пидну от осады. Единственною надеждою царицы был Полисперхонт; но полководец Кассандра Калат, стоявший лагерем против него, нашел средство раздавать богатые подарки его солдатам, которые толпами переходили к нему; только немногие остались верны регенту, и он не мог предпринять ничего для освобождения царицы.[96]

Между тем Кассандр совершенно запер Пидну; хотя зимний холод мешал ему двигаться на штурм сильных укреплений города, но он был тем старательнее обложен со стороны суши и моря. Скоро в городе начал чувствоваться недостаток в предметах первой необходимости; солдаты получали уже не более пяти химиков муки в месяц, столько, сколько обыкновенно получал раб в пять дней; в корм слонам давались мелко нарубленные бревна; лошадей убивали на мясо: Олимпиада все еще надеялась на помощь и не хотела слышать о сдаче; слоны пали, изнуренные скудной пищей; те всадники, которые не принадлежали к регулярному войску,[97] были лишены своих пайков, многие из них умерли голодною смертью, равно как и многие из македонских солдат; некоторые из варваров питались телами умерших; предводители царских войск приказывали зарывать или бросать за стены умерших, но число последних было слишком значительно; скоро город наполнился разлагающимися телами и запахом гнили, так что не только царственные женщины, но даже старые солдаты не могли более выносить этого запаха, этого ужасного вида и этой картины страшных лишений. Только престарелая царица оставалась непоколебимой. Наконец наступила весна; теплые лучи солнца сделали запах разлагающихся трупов еще более невыносимым; солдатам невозможно было более выдавать провианта, его едва хватало для царицы и ее первых приближенных. Войска потребовали или сдачи города или увольнения. Они были отпущены. Кассандр приветливо принял их и распределил по различным городам страны; с помощью этих доказательств мягкости своего характера и распространения известия о том. в каком безнадежном положении находится Олимпиада, он надеялся предупредить движение, обнаружившееся в некоторых местах в пользу царицы. Более отдаленные области еще находились в руках стратегов Аристона и Монима, и гордое мужество, с которым держалась царица, и несчастная судьба царского дома должны были вызвать настроение, которым стоило только искусно воспользоваться для того, чтобы освободить ее. Но рассказы уволенных солдат показали, что дело Олимпиады потеряно; верхние области тоже перешли на сторону Кассандра. Аристон и Моним[98] не могли долее держаться на равнине; они отступили — один в Амфиполь, а другой в Пеллу.

Лишенная таким образом всякой надежды на помощь, Олимпиада решилась бежать. В море была спущена пентера, которая должна была принять ее и ее близких. Когда они пришли на берег, корабля там более не было. Кассандр приказал взять его, узнав через перебежчика о том, что замышляет царица. Ей не оставалось более никакой надежды.[99] Она послала к Кассандру послов для заключения с ним договора; он потребовал безусловной сдачи, и Олимпиаде лишь с трудом удалось добиться того, чтобы ей и только ей была обещана неприкосновенность и жизнь. Таким образом пала Пидна весною 316 года; царская семья находилась в руках Кассандра.[100]

Кассандр послал в Пеллу и Амфиполь войска, чтобы потребовать их сдачи. Моним немедленно сдался. Аристон же несколько дней тому назад победил стратега Кассандра Кратеба, перебил большую часть его отряда, а остаток, приблизительно 2 000 человек, осадил в одном городе Бисальтии, куда поспешил укрыться Кратеб, и принудил его сдаться на капитуляцию. Он надеялся, что теперь он будет в состоянии продержаться в Амфиполе до тех пор, пока Полисперхонт и его сын не подадут ему помощи, и думал, что также и Эвмен пришлет ему помощь из Азии; он отказался сдаться и заявил, что будет защищать дело царя и царицы и скорее умрет, чем нарушит свою присягу в верности. Но когда ему были доставлены письма царицы, приказывавшие ему сдать город и освобождавшие его от присяги, он отворил ворота. Ему была обещана полная неприкосновенность.

Кассандр был господином Македонии; его ближайшая забота заключалась в том, чтобы обеспечить за собою обладание ею, обладание, на котором он основывал еще более смелые надежды. Он боялся побежденных: этого Аристона, который, будучи некогда отличен Александром, пользовался большим почетом среди македонян и, будучи вполне предан делу царского дома, мог создать сложности в достижении его планов и, несомненно, был готов на это, — этой престарелой царице, для которой, пока она была жива, несмотря на изгнание, унижение и бессилие, имя ее великого сына было неиссякающим источником могущества, — этого мальчика Александра, законного наследника престола, вокруг которого при первом случае могут снова собраться недовольные и защита прав которого может дать другим властителям могучий рычаг и законный повод для решительного вмешательства. Кассандр не решался действовать открыто, а пошел к своей цели окольными путями. Спустя некоторое время было узнано, что родственники Кратеба умертвили телохранителя Аристона. Затем было созвано общее собрание македонян; Кассандр спросил, как они желают, чтобы поступили с Олимпиадой? Тогда выступили в траурных одеяниях кровные родственники тех ста вельмож, которых в прошлом году приказала казнить Олимпиада, начали жаловаться на смерть своих родных и потребовали для царицы смертного приговора; не приглашая ни ее саму для ее защиты и не ожидая, чтобы за нее говорил кто-либо другой, собрание произнесло над ней смертный приговор. Кассандр поспешно послал сказать ей, что еще есть время бежать, и предложил ей корабль, который в безопасности доставит ее в Афины; он вовсе не желал спасти ее, но желал, чтобы она своим бегством подтвердила и признала этот приговор и чтобы, когда она затем была умерщвлена дорогой, казалось, что она понесла только заслуженную кару. Олимпиада отвечала, что она не намерена спасать свою жизнь бегством и что она готова защищать свое дело перед македонянами. Но Кассандр не отважился подвергнуть себя этой опасности; он боялся ее смелости, производимого ее непоколебимым величием впечатления, памяти Филиппа и Александра, которую она будет призывать, непостоянства македонян и внезапного движения в ее пользу; она должна была умереть. Двести человек было послано для приведения приговора в исполнение; им было приказано заколоть ее без всякого промедления. Они отправились в замок, где находилась Олимпиада; украшенная пурпуром и диадемой, опираясь на двух женщин, она вышла к ним на встречу; они отступили назад, не решаясь наложить руки на мать Александра. Тогда Кассандр поручил исполнение этого кровавого дела родственникам казненных македонян; пав на землю под ударами камней, которым она с твердым взглядом подставила свою грудь, без слова жалобы и слез, она оправила свои седые волосы, завернулась в облачение и испустила дух.[101]

Ужасно зрелище того, когда в борьбе величие падает под ударами величия; но когда последние исполинские образы великого времени, увлекаемые своей дикой страстью от преступления к преступлению, завлекаются в сети и повергаются на землю с помощью хитрости и осторожного ума для того, чтобы более мелкий род, являясь исполнителем небесной кары, разделил между собою их добычу и гордо рисовался бы в их облачении, тогда можно сказать, что судьба издевается над величием и его падением.

Смерть Олимпиады освободила Кассандра от самой тяжкой заботы; он охотно устранил бы также и Роксану с ее сыном, чтобы возложить на свою голову диадему мальчика, — но в настоящую минуту смерть Олимпиады возбудила слишком много толков для того, чтобы он тотчас же мог решиться сделать последний шаг к своей цели; кроме того, он не знал, какой исход примет борьба на востоке. В настоящую минуту он удовольствовался тем, что держал в заключении в Амфиполе под надзоров преданного ему Главкия мальчика и его мать; он приказал удалить мальчиков, воспитывавшихся вместе с молодым царем, равно как и всякое подобие придворного штата, держать их в полном стеснении и одиночестве и научить их забыть, что им подобает диадема вселенной. С величайшим почетом он похоронил в Эгах в гробницах царей Кинану, Филиппа Арридея и Эвридику и дал в честь их роскошные погребальные игры.[102] Он сам вступил в брак с Фессалоникой, дочерью царя Филиппа;[103] она должна была дать ему права на царский престол, одного только титула которого он еще избегал; во всех других отношениях он был и действовал как царь этих земель. В это время он основал даже город своего имени, Кассандрию, на полуострове Паллена, куда уже созвал остатки населения Потидеи, Олинфа и некоторых других разрушенных Филиппом городов Халкидики,[104] и щедро одарил его землею и различными привилегиями.[105] Никто не мог сомневаться относительно того, к чему клонятся намерения Кассандра; что его, как мы это увидим из дальнейшего хода рассказа, удерживал только страх перед представителями власти в Азии, добивавшимися того же самого, что со стороны войска и народа ему не было выставляемо почти никаких препятствий, показывает, что или на царский дом уже смотрели равнодушно, или что страх перед кровожадным победителем был сильнее преданности несчастному роду великого царя; неужели же Кассандр мог вообразить, что своим браком с дочерью Филиппа он оправдает то, что он уже сделал с матерью Александра и теперь задумал сделать с сыном и вдовой его?

Быть может, среди диадохов и эпигонов нет ни одного характера, который подвергался бы таким различным суждениям, как характер Кассандра. Указывается на то, что он был высокообразованным человеком, что он крайне любил Гомера,[106] что он поддерживал сношения с людьми, получившими высшее научное образование. Мы можем прибавить, что во всяком случае его положение было трудным и его поступки более подвергались превратным толкованиям, чем поступки других вельмож, что его роль постоянно приводила его в столкновение с греками и с царским домом, невольно подкупающими суждениями в свою пользу, и что, однако, во многих отношениях его благоразумие, умный выбор средств и его твердость в достижении того, что он считал необходимым, заслуживает похвалы; мы должны признать, что он никогда, подобно Полисперхонту, не рисковал возможностью успеха ради полумер и соображений, свидетельствующих если не об уме, то о доброте сердца, что он действительно представляет собою характер, одаренный такой силой воли, которая твердыми шагами идет к поставленной себе цели и достигает ее во что бы то ни стало. Но мы не замечаем в нем также ни одной черты, которая могла бы примирить с требуемою обстоятельствами суровостью и холодностью его характера. Пока его ровесники (он родился около 354 года), воюя, проходили с великим царем по Азии, он жил дома при отце; первое, что сообщают о нем наши предания, есть то, что он, будучи послан в Вавилон для оправдания своего отца, когда Александр дал ему аудиенцию, оскорбил великого своего царственного повелителя насмешкой над вещами, которых требовала сама природа придворного церемониала. Хотя позднейшие годы и более высокая цель, которую он видел перед собою, и научили его сдерживать вспышки своего грубого и резкого характера, но его отношение к роду Александра, его ненависть и насмешка над всем, что напоминает великого царя, будет всегда оскорблять наше чувство; и если благодаря своему уму он при случае умеет казаться также добрым, миролюбивым и великодушным, то такая маска не может скрыть его характера, который является тем более отталкивающим, что он эгоистичен, безжалостен и тираничен. В Кассандре заметна сильная черта макиавеллиевсхого principe volendo si mantenere; он умеет crudelta ben usate и научился a essere non buono ed usarlo e non usarlo sccondo la necessita. Между тем как под управлением других диадохов создаются новое время и новые успехи, его деятельность является только отрицательной, только подавлением достигшего высокого подъема македонского духа, только разрушением того, что создавали великое время и великие дела. История избрала его быть палачом царского рода.



  1. Tzetzes, ad Lycoph., v. 802. Поэтому Павсаний называет его этолянином.
  2. Это со слов Ликофрона: Αίθίκων πρόμος, к которым Тцетце делает следующее примечание: Πολυσπέρχον о Τυμφαιος, Αίθίκών βασιλεύς. Τυμφαιοι, Ήπειρωτικόν έΦνος, και Αίβικες ομοίως. По словам Диодора (XVII, 57), Полисперхонт предводительствовал фалангой тгимфейцев.
  3. ούδενός Μακεδόνων όντα δεύτερον ού'τε κατά την στρατηγίαν ού'τε κατά την αξίωσιν (Duris., fr. 29, ар. Atnen., IV, 155c). — πρεσβύτατον σχεδόν 6'ντα τών τω 'Αλεξάνδρω συνε στρατευμένων και τιμαμενων ύπό τών κατά την Μακεδονίαν (Diod., XVIII, 48). Царь Пирр прямо назвал Полисперхонта лучшим полководцем.
  4. Duris., fr. 29.
  5. Если в почетном постановлении насиотов в честь Ферсиппа говорится: και Πόλυσπερχοντος είς τάν Άσί[αν πέμψαν]τος δίώκησε φίλον αυτόν τα π[όλι ύπάρ]χην, то это доказывает только то, что Полисперхонт считал также и греческие города стоящими под его компетенцией, а не то, что он имел там большое влияние.
  6. Авторы не. говорят этого прямо; но Полисперхонт принадлежал к княжескому дому тимфейцев, его отцом был Гиммий; точно так же тимфейцем был Аттал, сын Андромена (Arrian., Ind., 18), который был женат на сестре Пердикки Аталанте; братьями этого Аттала были Симмий, Полемон и Аминта, которые все очень хорошо известны из войн Александра.
  7. Diod., XVIII, 49, 54.
  8. Диодор говорит сначала (XVIII, 49): κυνηγίαν έπι πολλάς ημέρας συστησάμενος, а ниже (гл. 54): έφ 'ημέρας τινάς σχολήσας και κυνήγια συστησάμενος. Здесь, в сущности, нет такого большого различия, которое позволяло бы нам заключить, как это было сделано недавно, что Диодор пользовался здесь двумя различными источниками.
  9. την τών βασιλέων και των ηγεμόνων είς τους ΛΕλληνας εύνοιαν (Diod., XVIII, 55).
  10. και διατρίβεν έν Μακεδονία, την βασιλικήν εχουσαν προστασίαν (Diod., XVIII, 49). Судя по позднейшим событиям, эта простасия Олимпиады имела большее значение, чем простое decus regium.
  11. Диодор (XVIII, 53) выражается неточно, говоря: ενιαυσίου ούσης την πολιορκίας. Верные сведения дает нам Корнелий Непот (Еит., 5): tenuit se uno loco quamdiu fuit hiems — ver adpropinquabat, simulata deditione etc. Осада не могла продолжаться значительно более полугода. Диодор по своему обыкновению рассказывает под 318 годом об удалении Эвмена из Норы и о происшедших непосредственно вслед за этим событиях, несомненно относящихся к 319 году, упоминая ради связи рассказа позже о случившихся ранее событиях.
  12. A quo cum auxilia Eumeni missa Antigonus didicisset, ab obsidione recessit (Iustin., XIV, 2). Судя по связи рассказа, a quo указывает на Антипатра; вероятно, в своем коротком извлечении Юстин пропустил те предложения, где была речь о Полисперхонте, к которому должно относиться это a quo.
  13. τούτον δέ μεγάλαις δωρεαις προκαλεσάμενος έξαπέστειλε πρεσβευτην κτλ. (Diod., XVIII, 50), в чем желали найти верное доказательство того, что Диодор не мог пользоваться Иеронимом как источником, так как Иероним, несомненно, не мог изображать себя самого подкупленным. Если уж не тот факт, что Диодор в этом самом месте называет Иеронима τόν τάς Ιστορίας γράψαντα, то обстоятельство, что двумя строками ниже Антигон предлагает Эвмену через Иеронима γενέσθαι φίλον και σύμμαχον αύτώ και λαβείν δωρεάς πολλαπλησίους ων πρότερον ην έσχηκώς και σατραπείαν μείζονα κτλ., не должно было бы допускать подобной аргументации, не говоря уже об аналогичных выражениях Диодора (XX, 28), к которым возвратимся ниже.
  14. Diod., XVIII, 50, 53.
  15. В основание рассказа Диодора (XVIII, 58; ср.: Corn. Nep., Eum., 6; Plut., Eum., 13) положены, вероятно, подлинные документы, которыми пользовался для своего сочинения Иероним.
  16. Mannert полагает вместе со Свидой (s. ν. Άνάξαρβος; ср.: Vales ad. Ammian. Marc, VIII, 8), что Киинда тождественна Аназарбу на реке Пираме, и действительно крепость Анавази, или Наверса, занимает укрепленное положение, подобное тому, которое приписывалось Киинде. Но этому противоречит свидетельство Страбона, который (XIV, 672) прямо говорит: ύπερκειται δε τά Κυνδα της Άχχιάλης ένδυμα. С этими словами согласно описание ruined castle on a small round hill about a mile from the sea у Bouffort’a (Karamania, c. 267).
  17. Diod., XXIII, 60; Polyaen., IV, 8, 2; Plut., Eum., 13, с небольшими отклонениями.
  18. της κατά τον βασιλέα δεισιδαιμονίας ενισχυούσης αγαθών ελπίδων άπαντες έπληροΰντο, καθάπερ όεού τίνος αυτών ηγουμένου (Diod., XVIII, 61).
  19. παραδέξου δέ και ταχείας της αυξήσεως γενομένης (Diod., XVIII, 63).
  20. Wesseling (ad Diod., XVIII* 62) не знал, был ли этот мыс Иефирион у Каликадна или у Анхиалы, которые различает Страбон (XIV, 671); несомненно, что это не был последний мыс, который находился бы только в часе пути от лагеря Эвмена; этот мыс Иефирион вернее нанесен на карту Ьеакеом, чем Beaufort’om, и лежит в самом устье Каликадна.
  21. Diod., XVIII, бГслл.
  22. καί περί της τών βλων επιβολής κοινωσάμενος διέγραψε τών αξιόλογων φίλων οίς μεν σατραπείας, οίς δέ στρατηγίας (Diod., XVIII, 50)..
  23. Антигон впоследствии упрекает его в том, b4i Ελληνίδα πδλιν σύμμαχον ούσαν καί μηδέν αδικούσαν έτόλμησε πολιορκεΐν (Diod., XVIII, 52). Упомянутое нами выше положение греческих городов Малой Азии (История Александра) получает здесь дальнейшее подтверждение.
  24. Diod., XVIII, 51. Этот поход должен был быть предпринят в марте 319 года. К нему относятся словае почетного постановления насиотов в честь Ферсиппа: παρεσκεύασσε δέ και [Αρ]ραβα[Τον καί] τοις άλλοις τ[οι|ς έπ[ι] τίνων τετα[γμένο]ις υπό τών βασιληων φίλοις τξζ π[όλι…]. Мы уже упомянули выше, что в виду этих слов надписи упоминаемое у писателей имя 'Α$£ιδαΤος есть старая ошибка; упомянули точно так же и о том, что слова Полиена (VII, 30) относятся как раз к этой попытке Αριβαιος завладеть Кизиком, хотя его рассказ не совсем согласен с рассказом Диодора.
  25. καί μίαν λαβόντα πόλιν είς καταβίωσιν την ήσυχίαν άγει ν (Diod., XVIII, 52).
  26. Diod., XVIII, 52. Я склонен отнести сюда свидетельство Юстина (XIV, 2, 4), что Эвмену была послана помощь Антипатром, при появлении которой отряд Антигона отступил.
  27. Diod., XIII, 72.
  28. Diod., XVIII, 52.
  29. Какой партии? Незадолго до смерти Александра гиппарх Филоксен поместил в этом городе гарнизон, так как граждане отказались выдать трех братьев — Анаксагора, Кодра и Диодора, которые умертвили «тирана» Гегесия, и увел этих трех братьев в крепость Сарды; они нашли случай бежать и спастись в Афины, только Диодор был схвачен и в оковах отведен в Вавилон. После смерти Александра Пердикка послал его в Эфес, где он должен был быть казнен; но его братья при вести о смерти царя возвратились на родину и спасли своего брата (Polyaen., VI, 49). Несомненно, что Клит поместил гарнизон и в Эфесе, несмотря на автономию этого города, а приверженцы автономии восстали за Антигона.
  30. В слишком коротких извлечениях Диодора из Иеронима не упоминается прямо о заключении таких договоров, а упоминание о договоре относительно Сирии у Полибия (V, 67) относится к тому позднейшему договору между Птолемеем и Селевком, который, вероятно, принадлежал к 315 году.
  31. Diod., XVIII, 54, 59. Что брак Деметрия с Филой, сестрой Кассандра, относится к этому времени, видно из возраста ее сына Антигона Гоната, который умер в 239 году восьмидесяти лет от роду (Lucian., Macrob.,11).
  32. ην δε τό διάγραμμα τοιούτον (Diod., XVIII, 56). Этот документ, вероятно, был целиком списан Диодором так, как он стоял у Иеронима, и его подлинность несомненна; он подлинен также и потому, что появляется от имени одного царя Филиппа. Фальсификаторы не преминули бы назвать обоих царей. Вероятно, около того времени, когда этот декрет был издан, Роксана со своим сыном уже бежала в Эпир.
  33. ήμεις δέ τιμώντες την έξ άρχης προαίρεσιν κατασκευάζομεν τμινειρήνην.
  34. О Полиенете смотри выше. Амфисса впоследствии была совершенно поглощена этолянами; локры, выступившие против Македонии во время Ламийской войны, были, вероятно, из Амфиссы; вследствие этой войны их община была уничтожена во время похода Кратера.
  35. Трикка и Фаркадон были разрушены Филиппом, а их область отдана пеллинейцам; изгнанники обоих городов, как кажется, сделали попытку возвратиться на родину при начале Ламийской войны или во время вторжения этолян в Фессалию.
  36. Я не полагаю, чтобы можно было думать об изгнанниках из Гераклеи Понтийской, о которых говорит Мемнон в 4-й главе, так как речь идет о событиях в Элладе в собственном смысле. Вероятно, речь идет о Гераклее в Фермопилах; этот город мог перейти на сторону союзников летом 323 года после сражения, которое было дано вблизи него; македоняне должны были стараться не выпускать этот город из своих рук, так как он господствовал над проходом.
  37. Ксанфик есть шестой, а Десий — восьмой македонский месяц. Если бы было более положительно установлено, чем это есть в действительности, что Десий соответствует Фаргелиону, что этот год (01. 115, 1) был високосным также и в македонском календаре (С. I. Attic, II, п° 191) и что Артемисий между Ксанфиком и Десием считался два раза как вставной месяц, то 1 Ксанфика пришлось бы приблизительно на начало марта 319 года. Но в виду других событий эта дата представляется невозможной.
  38. έγραψεν προς τε την 'Αργείων πόλιν και τάς Λοιπάς (Diod., XVIII, 57). В источнике, из которого почерпал Диодор, это τάς Λοιπάς должно было объясняться из связи речи, но теперь, это объяснение для нас невозможно.
  39. Diod., XVIII, 57.
  40. Не совсем ясно, кто был вождем либеральной партии в Афинах; вскоре на первый план выступает ярый демагог Агнонид. Следует заметить, что, как это вытекает из Плутарха, Фокион вел переговоры уже не с представителями власти в Македонии, но с их стратегом в Мунихии.
  41. γενόμενον άγωνοθέτη (Plut., Phoc, 31). Из объяснений Kohler’a^ (MittheiL, III, 229) вытекает, что заметка Свиды: άγωνοΰέτης 6 έν τοις σκηνικοις, αθλοθέτης δέ 6 έν τοις γυμνικοις неверна, и, следовательно, мы не можем, как я это полагал раньше, извлечь из анекдота Плутарха хронологического указания, применимого к занятию Мунихия. Если следовать умной аргументации Kohler’a, то самый этот анекдот является сомнительным; вероятно, агонофесия была введена вместе с государственной реформой Деметрия Фалерского.
  42. έπιστολήν τοις έν άστει γεγραμμένην (Plut., Phoc, 32), следовательно, точно таким же образом, как это мы упоминаем выше относительно, Аргоса. Плутарх прибавляет: rjv δέ τοΰτο κατά του Φωκίωνος επιβουλή.
  43. Да будет мне позволено скомбинировать таким образом показания Плутарха и Диодора (XVIII, 64), которые оба почерпают здесь свои сведения из Иеронима.
  44. Деркилл, о έπι τής χώρας στρατηγός.
  45. Так называет его Плутарх (Phoc., 32). Более известный в это время Филомен был пеанийцем (Bockh, Seeurk., с. 24).
  46. Diod., XVIII, 64; Plut., Phoc, 32; Corn. Nep., Phoc., 2. Предшествовавшие события Диодор относит уже к году архонта Архиппа, который по его системе счисления совпадает с 318 годом. Но из этого мы не должны заключать, что переговоры с Никанором и занятие Пирея относятся лишь к 318 году. Освободительный манифест не мог быть обнародован позднее мая 319 года, а занятие Пирея должно относиться самое позднее к августу или сентябрю того же года.
  47. Конон более известен своими литургиями, чем подвигами (см. Seeurkunden., X, 39 и сделанные Воскпом замечания κ этому месту). Клеарх, который упоминается в Seeurkunden (XIII, 70, 120, 160; XIV, 238), есть сын…ένους Αίγινιευς, если только это…ένους прочтено правильно. Из дальнейших слов надписи παρά Ναυσικκλέους Όήθεν κληρονόμου Κλεάρχου Αίγιλιώς (XIV, 258) можно было бы заключить, что завещатель из другого дома был его родственником со стороны матери.
  48. Diod., XVIII, 65.
  49. Несомненно, не по одной только случайности Плутарх и Диодор совпадают друг с другом в одном неважном выражении: Ιδία δε συνιών είς λόγους, — говорит Диодор; ει δέ μη είς λόγους ξυνιών 6 Αλέξανδρος, — говорит Плутарх.
  50. Диодор говорит: 6 δε δήμος… τάς μεν υπάρχουσας άρχας κατέλυ σεν, έκ δέ τών δημοτικωτάτων τά αρχεία κατέστησε, τους έπι τής ολιγαρχίας γεγονότος άρχοντας κατεδικασε κτλ. Плутарх (Phoc., 33) говорит только об избрании новых стратегов; вероятно, все избранные должностные лица были удалены; были ли также удалены и избранные по жребию, не видно. Если против них было поступлено на основании νόμος είσαγγελτικός, то κατεδίκασε Диодора неточное, или, скорее, он указывает только на принятие пеангелии и предложенной вместе с нею меры наказания обвиненных в том случае, если они будут признаны виновными, а также и на постановление касательно того, должен ли произнести приговор суд или демос в экклесии; до тех пор обвиняемые остаются в тюрьме, если только им раньше не удалось спастись от заключения бегством.
  51. Впрочем, Плутарх говорит: πρεσβείαν κατηγορήσουσαν του Φωκίωνος.
  52. Таково выражение Диодора (XVIII, 66): όπως μηδέν πάθωσιν of περι Φωκίωνα τάκεΐνου πεφρονηκότες και νυν έπαγγελλόμενοι πάντα συμπράξειν.
  53. αίσχυνόμενος δ ενάντια πραττειν τώ υφ' έαυτου γεγραμμένω διαγράμματι κτλ. (Diod., XVIII, 66).
  54. Plut, Phoc, 33; ср.: Strab., IX, 426.
  55. Рассказ об этих событиях в македонском лагере Плутарх, несомненно, заимствовал не из Иеронима, тогда как рассказ о дальнейших событиях в Афинах, по крайней мере в основных чертах, совпадает с рассказом Диодора. Рассказ о событиях в лагере у Плутарха совершенно во вкусе Дурида и носит его антимакедонскую окраску; отдельные эпиграмматические анекдоты Плутарх, вероятно, внес сюда из Идоменея.
  56. Конечно, это не знаменитый оратор, который жил еще долго после этого, но тот самый, о котором Свида говорит: «Он умер, будучи назначен Антипатром в регенты Пелопоннеса после его смерти, так как Полисперхонт умышлял против его жизни (επίβουλες, σεαυτος)». На Динарха, по-видимому, регент взглянул не как на коринфянина, но как на непосредственное должностное лицо, и сообразно с этим с ним и поступили.
  57. В этой остроте (Plut.) говорится, собственно, о ловушке для хорька (γαλεάγρα).
  58. τό δ'έρχατον πανδήμω φωνή καταχειροτονηθέντες (Diod., XVIII, 67).
  59. Diod., XVIII, 67; Plut, Phoc; Com. Nep., Phoc, 3. Плутарх говорит: ην δε ημέρα μήνες Μουνυχιώνος, ένατη έπι δέκα και τω Διι την πομπήν πέμποντες of Ιππείς παρεξήεσαν. То, что эта торжественная процессия Олимпий относится к третьему году олимпиады, было заключено только из Диодора, который рассказывает об этих событиях под годом архонта Архиппа, 01. 115, 3. Связь событий не оставляет никакого сомнения насчет того, что смерть Фокиона относится к году архонта Аполлодора, 01. 115, 2, т. е. к 318 году, приблизительно 10 мая.
  60. Возможно, что к этому месту относится заметка Павсания (I, 15, 1) о трофее вблизи στοά ποικίλη: τροπαιον Αθηναίων ίππομαχία κρατησάντον Πλείσταρχου δς της Ιππου Κασσάνδρου καί του ξενικού την αρχήν αδελφός ων έπετέτραπτο.
  61. συναγαγών έκ τών πόλεων συνέδρους (Diod., XVIII, 69, 3), где отсутствие члена, несомненно, показывает, что этот созванный синедрион не считался прежним синедрионом Коринфского союза.
  62. Диодор (XVIII, 69) говорит: περί της πρός αυτόν συμμαχίας, а ниже (XVIII, 75) прибавляет: προστατειν της τε βασιλείας καί τών συμμάχων.
  63. Он имел с собою только часть слонов, которых Антипатр привел в Европу в 320 году (Diod., XIX, 35).
  64. Diod., XVIII, 69-71. Λ
  65. Когда он осаждал Саламин, афиняне двинули против него свой флот и были разбиты; он отпустил без выкупа взятых в плен саламинян, после чего остров сдался ему (Polyaen., IV, 11). Афиняне присудили к смерти своего полководца на Саламине, Аскитада, и поклялись вечно помнить эту измену саламинян (Paus., I, 35); это произошло до назначения Деметрия Фалерского (Paus., I, 25) и, конечно, также до посылки Никанора, следовательно, теперь; ср.: С. I. Attic., II, п° 594. Вместо имени у Павсания (I, 35, 2): Άσκητάρου τού ές την Σαλαμίνα στρατηγού — С. F. Hermann (Philologus, III, с. 548) исправляет Άσκληπιάδου.
  66. εφ' ετέρας αναγκαιότερος πράξεις έτρέπετο (Diod., XVIII, 62).
  67. Полиен (IV, 6, 8) определяет число кораблей в 130, Диодор (XVIII, 72) насчитывает «более 100»; Полиен говорит: άπέβαλε ναύς έβδομήκοντα.
  68. Полиен (IV, 6, 8 и 9) по ошибке называет Геллеспонт вместо Босфора.
  69. Polyaen., loc. cit; Diod., XVIII, 72. Эта морская битва должна относиться приблизительно к октябрю месяцу.
  70. Таким образом объясняет этот момент умный источник Диодора (XVIII, 72): θαλασσοκρατησαι δέ έσπευδε, και την της Ασίας ήγενονίαν άδιγητον περιποιησασΟαι.
  71. Ход этих событий выясняет почетное постановление демоса Эксон в честь фалерянина Деметрия (С. I. Attic, II, п° 584):…και πολέμ[ου γενομένου] έν τη χώρα και χωρισόέντ[ων τού πειραιώς] καί τού άστεος δια τον [πόλεμον είς μερίδ]ας, διέλυσε Αθηναίους καί πά[λιν έπανήγαγε]ν είς τό αυτό κτλ…
  72. Paus., I, 35, 5.
  73. По мнению Диодора (XVIII, 74), слова επιμελητής της πόλεως можно принимать за официальный статус правителя города. Упомянутая нами выше надпись не допускает такого предположения; j пробеле в словах καί σ[ίτον είσήγαγεγ τοις Ά]0ηναίοις καί τη χω[ρα καί…] άιρεόείς ύπό τού δη[μου и т. д., по мнению Kohler’a, есть только место для επιστάτης или προστάτης. Страбон (IX, 398) говорит, что Кассандр επέστησε τών πολιτών Δημήτριον.
  74. Из значительного числа мест, служащих для характеристики этого замечательного человека, важнейшие суть следующие: Athen., XII, 542; Diog. Laert., V, 75; Polyb., XII, 13.
  75. Деметрий сам говорит в своем сочинении: περι της δεκαετείας, которое Страбон (loc. cit.) называет υπομνήματα & συνέγραψε περί της πολιτείας ταύτης εκείνος, что он ούμόνον ου κατέλυσε τήν δημοκρατίαν, άλλά καί επηνορΰωσε. Павсаний же (I, 35, 5), напротив, называет его прямо афинским тираном.
  76. Для этой даты я не имею никаких других доказательств, кроме вероятия этого самого факта. Утверждение, что Деметрий стоял во главе государства десять лет (Diog. Laert., V, 75; Strab., loc. cit.), не совсем точно.
  77. Polyaen., IV, 11, 1; Diod., XVIII, 75. Я полагаю, что к этим усилиям Никанора относится заметка у Диона Хрисостома (XXXI, 346), в которой говорится: те, кто желает осмеять город, обыкновенно цитируют эпиграмму статуи Никанора δς αυτοΤς καί τήν Σαλαμίνα έωνήσατο.
  78. Роксана не могла бежать в Эпир еще при жизни Антипатра, как это видно у Плутарха (Еит., 13).
  79. В этом письме о Кассандре говорилось: in quern regni administrationem rex transtulerit (Iustin., XIV, 5, 3).
  80. έστράτευσε δέ καί είς Μακεδονίαν καί πολλούς έσχε τών εγχωρίων άφισταμένους προ αυτόν (Diod., XVIII, 75). Это та πρότερα εμβολή, о которой упоминает Диодор (XIX, 35).
  81. Diod., XVIII, 75.
  82. duo beneficio devinctus Cassander nihil non ex arbitrio mulierbis audaciae gerit. Dein profectus in Graeciam multis civitatibus bellum infert (Iustin., XIV, 5, 4). Ср.: Diod., XIX, 11.
  83. Так рассказывают Диодор (XIX, 11) и Павсаний (I, 11): Αίακίδής τά άλλά τε διατελεί κατηκοος ών Όλυμπίαδι καί συνεστράτευσε πολεμήσων 'Α$>ιδαιω καί Μακεδόσιν, ουκ έΰελόντων έπεσΰαι^ τών Ηπειρωτών. Дексипп (ap. Syncell., 504, ed. Bon.), напротив, говорит: ή παρά Αίκού σταλεισα… ή τούτον φευγουσα καί πρός Μακεδόνας έλΟουσα, а Юстин (loc. cit.) говорит тоже cum Epiro in Macedoniam prosequente Aeacide veniret. Я не знаю, откуда ведет свое происхождение рассказ, что Олимпиада была прогнана Эакидом; во всяком случае он кажется неправдоподобным ввиду всего характера отношений между этими двумя лицами.
  84. Plut., Pyrrh., 3.
  85. О положении Эвии я не знаю ничего более того, что цитирует из Кл. Птолемея Wesseling (ad… Diod., XIX, 11), что этот город лежит на границе дессаритийцев; это будет приблизительно в окрестностях Лахнитийского озера, следовательно, на севере от Эпира, в стране, которою владел ранее иллириец Клит и в которой впоследствии достигли власти его сын Плеврон и его внук Агрон. Вероятно, дороги, проходившие ближе к фессалийской границе, были преграждены союзниками Кассандра в Фессалии, а Иллирия была в союзе с Эакидом.
  86. Дурид (fr. 24, ар. Athen., XIII, 560) рассказывает в свойственном ему жанре, что Олимпиада и Евридика вели свои войска в сражение, — первая, подобно вакханке, при звуках тимпанов, а вторая, облекшись в македонское вооружение, подобно амазонке.
  87. Diod., XIX, 11; Aelian., Var. Hist, XIII, 36; Paus., VIII, 7, 7; I, 11, 3; Iustin., XIV, 5, 3. Текст Дексиппа (ар. SyncelL, с. 504, ed. Bon.) сильно испорчен. Заслуживающий полного доверия Канон царей, начинающий первый год царствования Филиппа 1-го юта 324 года, отводит ему семь лет, т. е. последний год его царствования кончается в ноябре 317 года; более точные указания дает Диодор (XIX, 11): βασιλέα γεγενημενον £ξ έτη καί μήνας τετταρας; если провозглашение Арридея царем последовало приблизительно в начале июля 323 года, то его смерть приходится на конец октября или начало ноября 317 года (01. 115, 4, год архонта Димогена). На основании этой точной даты следует регулировать до некоторой степени запутанные сведения о событиях после смерти Антипатра (январь 319 года).
  88. Diod., XIX, 35. В это время спартанцы боялись нападения Кассандра и построили первую стену вокруг своего города (Iustin., XIX, 5).
  89. Мы теперь не в состоянии определить, был ли этот Калат тот самый, который в первые годы царствования Александра был сатрапом в Малой Фригии, или другое лицо.
  90. των περί την αύλην είωΰότωνδιατρίβειν στρατιωτών (Diod., XIX, 35).
  91. Диодор (XIX, 36) говорит: τά κατά την Πε$χζιβίαν στενά, несомненно, проход Волустаны, который ведет к Филакам (Сельвисдже) по среднему течению Галиакмона (его подробно описывает Н. Barth), между тем как Полисперхонт, чтобы прикрыть два верхних прохода, должен был отступить или был оттеснен Калатом далее к западу, приблизительно к Трикке.
  92. παρά τών συμμαχειν βουλομένων (Diod., XIX, 35).
  93. Мы должны оставить нерешенным вопрос, был ли это тот же самый старый Атаррий, о котором упоминают в Истории Александра следующие Клитарху авторы (Curt., V, 2, 5 и в др. м.), или нет.
  94. Plut., Pyrrh., 2. Wesseling выражает свое сомнение насчет того, что ранее никогда не происходило возмущения против эпирских государей, причем указывает на Диодора (XV, 13).
  95. έπιμελητήν άμα και στρατηγόν (Diod., XIX, 36). Плутарх (Pyrrh., 2), напротив, говорит, что молоссы изгнали Эакида и вместо того призвали снова на престол «детей Неоптолема». Кроме молосса Александра, погибшего в Италии около 330 года, мы не знаем никакого другого сына Неоптолема (умер около 360 года), а о его двух дочерях Олимпиаде и Трааде, матери Эакиды, не может быть речи. Назначение наместника и стратега, по-видимому, указывает на то, что Эпир стал в зависимость от Македонии; Неоптолему, сыну молосса Александра, было от 17 до 20 лет, и, если только он получил от эпиротов престол, он мог править без наместника; следовательно, Эпир находился под официальным протекторатом Македонии. Но Диодор говорит только: παραλαβόντος την 'Ήπειρον τή συμμαχία.
  96. Diod., XIX, 36.
  97. τών δέ Ιππέων of μέν έξω τάξεως δ'ντες (Diod., XIX, 49).
  98. Этот Моним есть, несомненно, упоминаемый Филархом (fr. 18, ар. Athen., XIII, 609) сын Пифиона; писать вместо этого Пифон нет никаких оснований.
  99. πεντήρη ναΰν κατασπαν έπεχείρεσε (Diod., XIX, 50). Следовательно, таковые находились там на берегу, приблизительно в νεώσοικοι Пидны. По рассказу Полнена (IV, 11, 3), Полисперхонт посылает гонца с одной πεντηκοντήρη в Пидну; этот гонец перехватывается, затем посылается с письмом регента к царице, которая, будучи введена в обман таким образом, пытается бежать и видит или думает, что ей изменил также последний преданный ей человек. Мы оставим в стороне вопрос о том, не был ли этот рассказ заимствован из Дурида, так как Юстин (XIV, 6, 5), хотя и в весьма кратком извлечении, говорит только: longae obsidionis taedio pacta salute victori se tradiait
  100. Диодор (XIX, 50, 1) начинает описание последнего акта осады словами: του έαρος αρχομένου…; он рассказывает об этом под годом архонта Демоклида (01. 116, 1), т. е. по его приему счисления под 316 годом, а не под 315, как думает Muller (Fr. Hist. Graec, III, 694); хронографы (Euseb., 231, ed. Sch.) отводят царствованию Филиппа Арридея семь лет по юлианскому счислению, которые они считают от 01. 114, 2 до 115, 4, т. е. от 323 до 317 года, а один год царствования Олимпиады относят к числу 19 лет царствования Кассандра.
  101. Iustin., XIV, 6, 6; Diod., XIX, 51; Paus., IX, 7.
  102. По словам Диилла в XI книге его истории (Athen., IV, 155а), это произошло после похода в Грецию, о котором рассказывается ниже.
  103. По словам грамматика Лукилла или Люция из Тарры в его истории города Фессалоники (Steph. Byz., s. v.), ее мать Никесиполида была племянницей Ясона Ферского. Древнейшее предание (Сатир ар. Athen., XIII, 557; Strab., VII, 330, fr. 24) ничего не упоминает об этом родстве со знаменитым фессалийцем, и весьма естественно предположение, что это была выдумка местного патриотизма. Диодор (XIX, 52, 1) говорит о бракосочетании Кассандра: σπευδων οίκεΐον αυτόν άποδεϊξαι της βασιλικής συγγενείας, и ниже (61, 2) прибавляет: θεσσαλονίκην βιασαμενος εγημε.
  104. Diod., XIX, 51; Strab., VII, 231; livius, XUV, 10, 11; Scylax, v. 628.
  105. He менее счастливо было основание города Фессалоники, которое вместе с большинством древних писателей мы должны приписать Кассандру; другие, впрочем, говорят, что он был основан Филиппом вследствие победы над фессалийцами или потому, что он увидел здесь прекрасную девушку и женился на ней (это, скорее, подходило бы к Кассандру); см.: Etum. Musm.; Steph. Byz. v. Constantin. Porphyr., П, cap. de Therm.; Julian. Imp., Orat. Ill, 107. Я упомяну еще об основании города Уранополя на вершине горы Афона (in cacumenine Plin., Hist. Nat., IV, 10, § 37) на месте или, как утверждает Leake, вблизи Акротой (Άκραθοου у Страбона (VII, 331, ехс. § 33); Acrothon у Помпония Мела (П, 2i). Этот город был там основан братом Кассандра Алексархом (не Александром), как говорит Страбон (VII, 331, ехс. § 35), действительно каким-то странным «ученым», как это видно из прекрасных историй у Афин (III, 98) и Климента Александрийского (Protr., 4, 10, ed. Sylburg). Его существование подтверждается монетой у ЕкпеГя (Doctr. Numm., V, с. 69), на которой имеется надпись ΟΥΡΑΝΙΑΣ ΠΟΛΕΩΣ, а также приобретенной недавно берлинским кабинетом красивой тетрадрахмой (хотя всего 13,3 грамма весом) с надписью ΟΥΡΑΝΙΔΩΝ.
  106. Athen., XIV, 620.