История японской литературы (Астон; Мендрин)/Предисловие переводчика
| ← От редактора | История японской литературы/От редактора | Библиографическая заметка → |
| Оригинал: англ. А History of Japanese Literature. — Перевод созд.: 1899, опубл: 1904. Источник: В. Г. Астонъ. Исторiя японской литературы.[1] |
Предисловие Переводчика.
Один японский публицист нашего времени, некто Хага Яици, сделав краткий очерк культурного прогресса в Японии за нынешний период Мейдзи (с начала реставрации власти микадо в 1867 г.), говорит в заключительной из своих десяти публичных лекций по истории японской литературы 1): «Такой необыкновенно быстрой цивилизации, такого быстро шагающаго прогресса нет ни в одной стране, нет нигде в миpе, — и европейцы поражаются. Однако, совсем нечего удивляться этому. Если европейцы поражаются, то это потому, что они считают Японию за страну варварскую. Но для Японии, которая уже три тысячи лет тому назад блистала своей литературой, для Японии, которая собрала в себе индийскую религiию, китайскую моральную философию и всё великолепие цивилизации Востока, для Японии, в которую уже триста лет тому назад стала проникать культура Запада, — для неё прогресс последних двадцати-тридцати лет является делом вполне естественным.» — Так вот она какова оказывается эта Япония! Япония, о которой мы русские имеем очень смутные представления, как о какой-то курьёзной стране восходящего солнца, где-то там в море на Дальнем Востоке, стране, где растут хризантемы, где женоподобные, приседающние мужчины ходят в смешных кафтанах, где женщины легко доступны, где делают чудно вышитые ширмы и восхитительные лакированные вещицы…. Но довольно! И в том, и в другом есть своя доля преувеличения. Если в речи Хага отбросить задорное хвастовство подростка, впервые выступающего в обществе, то проводимая в ней идея далеко не так неправдоподобна, как кажется с перваго взгляда.
Как страна, как государство, Япония действительно давно существует; мало того она давно уже существует, как государство куль-
_________________________
1) Кокубунгакуси-дзикко. Бунгакуси Хага Яици кодзюцу. Дай-дзикко. Гендай-бунгаку, — кецурон, т. е. Десять лекций по истории японской литературы. Кандидата словесности Хага Яици. Лекция десятая: Современная литература; заключение, стр. 253.
турное. Только культура её своеобразна: эта культура стран Дальнего Востока, которую европейцы не склонны вообще признавать за истинную культуру. Но это вопрос, заниматься рассмотрением рro и contra которого здесь не место. Для нас важен тот факт, что культура в Японии существовала уже давно и давно уже имела те данные, которыми обусловливается жизнь культурных наций. Политическая, умственная и нравственно-духовная жизнь этой нации зволюционировала так же, как эволюционирует она и у всякого народа, только проявлениe этих зволюций во вне шло своим самобытным, иной раз чуждым нашему пониманию, путем. Одним из мерил и показателей культурности нации является её литература. Японская литература начинается с 7-го века по Р. X., а с 800 года начинается уже её классический период (до 1186 г.). Вряд ли надо упоминать ещё о том, что в этом oтношении Япония опередила Европу. Отрезанная морем от всего остального миpa, отделенная кроме того ещё громадным полупустынным материком Азии от Европы, жила себе целые cтолетия на своих островах эта Япония, развиваясь по своему, переживая по своему разныя эпохи, никем не знаемая, никому неведомая. Как вдруг два-три десятилетия тому назад вынырнула она неожиданно на cвет, словно заколдованное царство из глубин морских. На месте ничтожных островов, обитаемых странными, едящими палочками, вместо вилок, людьми, толковать о которых иной школьный учитель считал лишней тратой времени, оказалось государство с 40 миллионами населения, с развитой политической жизнью, с историeй, с литературой, — государство, которое стало подавать и свой голос в общем политическом концерте держав.
Это было неожиданностью для всего миpa; но большей неожиданностью было оно и продолжает быть для нас русских. Заслуживающим удивления кажется тот факт, что эта Япония, незначительная, далекая, и некультурная страна, смогла в очень короткое время воспринять европейскую цивилизацию (по внешности но крайней мере), реорганизовать в разных отношениях свою жизнь и отлиться в форму основательнаго политическаго организма—государства, с которым приходится уже считаться, не признавать котораго нельзя. Но в действительности здесь нет ничего удивительнаго. Тот переворот, который застал нас врасплох, и который выдвинул Японию в ряды государств, произошёл совершенно естественным путём; он был подготовлен всеми предшествующими эволюциями её жизни, запечатленными в её истории и литературе; он явился естественным результатом многовекового движения
её культурной по своему жизни, и только в совершении своём он был ускорен начавшим курсировать за последнее время ходом исторической жизни на Дальнем Востоке, — быстро и неудержимо двинувшимся вперёд, давно уже начатым поступательным движением Европы в Азию. Хага совершенно и прав, говоря, что европейцы удивлялись прогрессу Японии потому, что считали её страною варварской, другими словами это значит: потому, что не знали и не знают её. Это вполне применимо и к России, и даже больше, пожалуй, чем к некоторым иным странам Европы.
Действительно, говоря без преувеличений, в России не знали и продолжают не знать Японии. Оно и понятно. Хотя и сравнительно давно уже (пoлстолетия) ставшая близкой соседкой Японии, отделенная от неё только нешироким водным пространством, проплыть которое можно в 2-3 суток, Россия далека была от нея своими интересами. Её восточные окраины до последнего времени были почти не колонизованы, и вообще русская жизнь на окраине Дальнего Востока едва теплилась. Основание некоторых прибрежных пунктов оседлости, как например, Владивостока, вызвало кой-какия сношения русских с японцами, но сношения эти, во-первых, были узко-торговаго характера, а во-вторых, ограничивались неболишим кружком частных лиц. Я не говорю, конечно, об оффициальных сношениях правительств обоих государств; такие, конечно, были, но они не играли никакой роли, ибо не служили тогда ещё проводниками национальных идей той и другой страны. В общем точек соприкосновения было крайне мало, и pуccкиe также мало интересовались японцами, как и японцы русскими. Если же в России иной раз и проглядывал кой-какой интерес в отношении Японии, то так сказать ex privata dililgentia, да и то больше по части японских гейш, лакированных шкатулок и т. п. Но это время безвозвратно ушло. Россия в своём поступательном движении на Восток дошла до самых вод Тихого океана, колонизация её дальневосточной окраины усилилась, и русская жизнь бойко, а последние годы даже лихорадочно, закипела на Дальнем Востоке. Poссия стала лицом к лицу с Японией, вышедшей в это время уже из состояния своей многовековой обособленности и вступившей в ряды европейски-культурных государств. Точки соприкосновения создались, и создалось их немало. В какую форму отольются в дальнейшем взаимные отношения этих двух государств, это вопрос будущего, но фактом является то, что сношения между ними начались, существут и захватывают
уже не нескольких частных лиц, а целиком обе нaции, что отказаться от этих cношений обеим странам так же немыслимо в настоящее время, как немыслимо, вероятно, будет и в будущем, что интересы обеих наций начали переплетаться и сталкиваться, и что так или иначе, но Poccии предстоит установить, и притом в недалёком будущем modus vivendi на Дальнем Востоке, — принимая во всяком случае во внимание Японiию.
Теперь уже нельзя долее пребывать в святости незнания. Необходимо узнать и знать, что такое Япония, что представляет из себя японская нация, каков ея дух, каковы принципы ея политической, религиозной и моральной жизни, и каковы внешния проявления ея жизни во всех этих и иных отношениях. Другими словами, теперь возникла настоятельная необходимость изучить Японию и ея народ. Она заслуживает такого изучения и помимо приведенных соображений, уже хоть бы потому, что она имеет свою более чем тысячелетнюю истоpию и культуру, притом характера совершенно своеобразнаго. Но как изучать?
Самый совершенный способ изучения народа, его жизни и страны есть непосредственное внимательное и всестороннее наблюдение. Но этот способ возможен для весьма немногих только, а потому о нём нечего и толковать. Остается ещё другой способ, — это при помощи книг. Этот способ доступен всем; мало того, в некоторых случаях он даже предпочтительнее первого; предпочтительнее он для тех, которые по неимению специальпых знаний и подготовки не могут направить своих исследований в желаемую область, и для тех, которые по натуре своей неспособны к обобщению и выводу, не могут сами разбираться в массе непосредственно получаемых ими разнородных впечатлений. В этом случае книги играют ту роль, что дают не сырой уже только материaл, а материал разобранный, классифицированный, с обобщениями и выводами, которые остается только проверить. Я разумею, конечно, книги дельные, серьезные, написанные истинными работниками мысли, а не те, которыя представляют собою только известное число страниц, с известным количеством слов, каких, правду сказать, не мало-таки существует в обиходе. Для такого изучения страны и её народа необходимы: географя страны, истopия политической, политико-экономической, религiозной и моральной жизни народа, истopия искусств и литературы и самые образцы последних. Нужно, конечно, ещё и многое другое, но это главное, что должно быть положено в основу изучения. Всё это составляет то, что мы
называем литературой об известном предмете. Говоря короче, для изучения Японии необходима литература о Японии. Я не хочу этим сказать, что такое книжное изучение важнее изученiия путем непосредственнаго наблюдения, что оно отодвигает и заслоняет первое; отнюдь нет, — ведь самая литература о предмете создается прежде всего на основании непосредственного наблюдения, но сохраняя за непосредственным наблюдением всю его важность, я хочу указать и на важность литературы о предмете при изучении его.
Литература о Японии у нас крайне бедна и не даёт ничего для изучения этой страны и её народа; можно сказать, что она даже и вовсе не существует. Нельзя же в самом деле успокоиться на беглых заметках о Японии, написанных мимолетными её гостями, случайными путешественниками и путешественницами, без всякой подготовки и специальных знаний, записывавшими то, что видел их глаз, и так, как он видел, не принимая во внимание случайности обстановки, дающей освещение в данном случае, и наблюдавшими иной раз и красивые пейзажи и жанровыя сценки, и историю, и религию, и политическую и моральную жизнь народа, и многое другое, чуть не из окна вагона поезда-экспресса, восхищавшимися красивыми горами, бамбуковыми рощами, оригинальными храмами, но игнорировавшими тех, кто живёт в этих рощах и на этих горах, тех, кто поклоняется в этих храмах… По истине беглыя заметки давало это пролетание через Японию, и нечего удивляться, если чёрным казалось им то, где густо наложена белая краска, и наоборот. Другая характерная черта таких описаний — это отсутствиe безпристрастiия, объективности; субъективизм играет в них слишком значительную роль и даёт, конечно, неверное освещение тому, что может по существу своему и подмечено было верно. Большинство этих описателей можно разделить, не в обиду будь им сказано, на два класса: хвалителей и хулителей; но безпристрастнаго, объективнаго описателя или описательницу можно встретить далеко не часто. Такие сочинения, такие описания может и милы, может и живописны, может и занятны даже, но они хороши главным образом для семейных вечеров у камина, в назидание благонравным юношам н девицам, которые, выслушав чинно эти рассказы дяди или тёти, вернувшихся из дальнего путешествия, и пойдут может с этим только багажом по своему жизненному пути. Как пособия для серьезнаго изучения или даже хоть хорошего ознакомления с Японией, такия сочинения решительно не годятся.
Но в Poссии, как уже сказано, нет серьёзных, дельных сочинений о Японии; нет ни истории, ни истории религии, ни истории литературы, — таких сочинений вышеуказанного рода. Да и откуда было взяться литературе о Японии, когда последней не интересовались до последняго времени, для чего, как уже указано, были свои основательные причины? До последняго времени в России не было никого, знавшаго научно японский язык, и слова японоведение и японология не существовали. Слова эти созданы вот теперь только, когда учреждением во Владивостоке Восточнаго Института и открытием в нём кафедры японскаго языка положено прочное основание изучению на широких началах Японии и её народа, с его языком и жизнью во всех отношениях. Но Институт пока только подготовляет силы, деятельность которых ещё в будущем, и не может поэтому теперь вот, когда я пишу эти строки, сделать своего вклада в нашу нaциональную литературу о Японии. Впрочем, результаты деятельности Института в этом отношении начинают уже сказываться работами по исследованiю Японии, но пока это только первые ещё шаги.
Гораздо более сделали в этом отношении иностранцы, а потому нам и приходится по неимению своей собственной литературы о Японии обращаться к их сочинениям. Но у нас нет даже и переводов иностранных сочинений и, чтобы пользоваться ими не только знающим тот или иной иностранный язык, чтобы сочинения эти принесли пользу нации и сделались доступными всем, необходимо перевести прежде всего их на русский язык. Вот одна из первых и неотложных задач недавно возникшаго у нас японоведения. Наиболее успешно пошло дело изучения Японии у англичан; у них есть достаточное число лиц, изучивших и изучающих специально японский язык или ту или иную отрасль японской жизни; у них есть, если и не богатая, то во всяком случае значительная литература о Японии. Можно сказать, что Япония и японцы изучены англичанами уже в достаточной степени. Конечно, во всякой литературе есть сочинения хорошие, есть и плохие; так и в английской литературе о Японии есть такия сочинения, которые представляют собою только известное количество печатной бумаги, но зато есть и такие, которыя можно считать единственными в своём роде. К числу последних принадлежит серьёзная, дельная, написанная с полным знанiем дела и добросовестностью знатоком японскаго языка и жизни A History of Japanese Literature by W. G. Aston, перевод которой я даю.
Японоведение и японология и у иностранцев дела недавних дней.
Надо помнить, что Япония только с l859 г. открыта для иностранной торговли, и с этого только, следовательно, времени начались правильные сношение европейцев с японцами и знакомство с ними и их страной. В предисловии к своей истории японской литературы Астон говорит, что «сорок лет тому назад ни один ещё англичанин не мог читать японской книги», и далее в том же предисловии — «много было сделано в смысле облегчения знакомства с японским языком, этим по истине труднешим из языков, лишь за последнее время, и сделано это разными составителями грамматик и словарей». Нельзя не согласиться, что результаты деятельности англичан, в смысле создания ими литературы о Японии, действительно очень успешны, если сопоставить то, что сделано в этом направлении, с периодом в течение котораго оно сделано. Это служит наглядным доказательством того, как много можно сделать за короткое время при желании, умении и труде. Поэтому нам нечего особенно и тужить, что это дело у нас только зарождается. Если только оно пойдёт правильно, как оно начато, то результаты его не заставят себя долго ждать.
Выше было уже упомянуто, что японская нaция имеет некоторые своеобразные особенности, не имеющие ничего общего с тем, с чем свыклись мы, что проявления её жизни носят свой особенный, ей только присущий характер. Такими своеобразно-характерными чертами отмечены все явления японской жизни, но для нас существенны, важны в данном случае те её особенности, которые имеют более близкое отношениe к нашему предмету, т. е. к японской литературе. Вот, что говорит Астон по этому поводу в своём предисловии:
«Чтобы быть справедливым по отношению к японской литературе, не надо упускать из вида некоторых препятствий, которыя не позволяют переводчикам иной раз передать идею, как она того требует. Если даже переводчики обладают и солидными познаниями в языке, всё-таки они бывают иногда не в состоянии воспроизвести при переводе все метафоры, намёки, цитаты, пояснения, находящиеся в распоряжении японского писателя и непонятные, в большинстве случаев, без разных пояснительных замечаний переводчика, столь противных читателю.
Другая трудность заключается в том, что японское слово часто заключает в себе значение, которое приблизительно только соответствует известному нашему термину и вызывает совсем не то представление о предмете, каково должно быть на самом деле. Так например, слово: карасу — ворон, — не есть собственно ворон в на-
шем понимании этого термина: это слово обозначает собою — corvus japanensis, птицу вороньей породы, но большую по cpaвнению с нашими воронами и с совершенно другим криком и привычками. Вишневый цветок считается царём цветов в японском понимании, тогда как на розу смотрят как на простой терновник. Baлеpиaнa (булдырьян), которая для нас служит главным образом намёком на кошек, занимает у них место розового бутона, как общепризнанная метафора раннего расцвета женщины. И что же в самом деле делать переводчику с названиями, например, цветов, известных японцам, как намь известны маргаритка или нарцис, но для которых он не может подобрать лучшего перевода, как неуклюжие наименования в роде: lespedeza, platycodon grandiflorum, Deutzia scabra и т. п.?
В мире идей и чувствований такая разница, хотя менее ощутима, но за то даже более важна. Возьмём японское слово, обозначающее понятие: совесть, а именно—хонсин. Это слово значитъ: первоначальное сердце, основное сердце, и заключает в ceбе целую теорию, именно, что человеческое сердце по своей первоначальной природе благо, и что coвесть — это голос, говорящий в нём. Слова, выражающие понятия: справедливости, добродетели, целомудрия, чести, любви, и многие другие понятия такого рода, хотя в общем и обозначают по существу то же, что и у нас, но должны быть понимаемы с оттенками, которых нельзя упускать из виду при переводе.
Если ко всему этому прибавить ещё трудности, которые вообще сопровождают передачу идей с одного языка на другой, и которыя несравненно увеличиваются, когда приходится иметь дело с языком, столь отличающимся от наших, как японский, то становится совершенно ясным, что по переводу трудно составить вполне правильное заключение о японской литературе. В настоящей книге не мало случаев, что приходилось оставлять без внимания наилучшия и характернейшия места произведения известного автора в пользу других, которые более удобно передать на наш язык.»
Но Астон упустил из вида ещё одну особенность японской нации, собственно языка её, имеющую очень важное отношение к литературе, особенность, усложняющую понимание последней в переводе, запутывающую и подчас приводящую в полное замешательство европейского читателя, — особенность, благодаря которой для него совершенно пропадают некоторыя места литературных произведений, как раз те, которыми особенно восхищается японский читатель. Эта
особенность — употребление особых письменных знаков: иероглифов. Иероглифы — китайское изобретение; из Китая они были позаимствованы японцами и корейцами, причём каждой из этих последних наций им помимо китайскаго чтения (произношения) дано ещё своё собственное чтение или перевод: значение же оставлено в общем то же. Таким образом каждая нация заимствовала иероглифы из Китая с их китайскими значениями и чтениями и подгоняла их к своим словам тождественнаго зпачения, давая то чтение, какое имело слово, к которому подгонялся иероглиф. Таким образом эти три нации имеют общую письменность, и не смотря на разницу в языках каждой из этих наций, каждая из них может до некоторой степени понимать другую по письму, читая написанное по смыслу входящих в него начертательных знаков—иероглифов. Но здесь нелишним, пожалуй, будет пояснить, что такое китайский иероглиф.
Китайский иероглиф есть особый письменный знак, обозначающий собою целое слово с его значением и произношением. Собственно, из начертания иероглифа видно больше его значение, т. е. идея обозначаемаго им слова, что определяется комбинацией его составных частей, представляющих собою простейшие, поддающиеся анализу иероглифы: но и это, конечно, далеко не всегда и притом далеко не точно. Что же касается чтения, то его из начертания часто не видно, и по отношению ко многим отдельным иероглифам надо заучивать их чтение, точно так же, как мы заучиваем чтение наших букв. Изучивши наши 36 букв, мы в состоянии читать все слова, скомбинированныя из них, но китаец, японец или кореец всегда рискует встретить иероглифы, чтeниe которых он не изучил или забыл, и поэтому всегда для него будут слова, прочесть которых он не может. У этих народов, сколько слов в языке, столько и иероглифов на письме, и процесс изучения их безконечен. Как видно тепepь из изложенного, китайский иероглиф есть идеописательный знак, тогда как наша буква есть знак звукописательный. Впрочем, иногда иероглифы употребляются также звукописательно, но это главным образом в транскрипции иностранных слов. Понятно, что, как знаки идеописательные, китайские иероглифы при самом начале своего возникновения должны были быть живописными изображениями видимых конкретных предметов, точно также, как и египетские иероглифы. И действительно, мы видимъ, что, например, китайский иероглиф «луна» есть рисованное изображение луны; иероглиф «солнце» напоминает фигуру солнца; иероглиф «гора» есть наглядное изображениe
горы и т. д. Но китайские иероглифы и египетские иероглифы пошли разными путями. Египетские иероглифы так и остались на степени наглядно живописных изображений конкретных предметов, тогда как китайские иероглифы скоро вышли из этой стадии своего cуществования. Само собою понятно, что способ писания изобразительно живописующими знаками есть способ крайне несовершенный; но это фаза, чрез которую прошло всё человечество, с тою только разницею, что одна часть его своевременно отрешилась от него, а другая, именно народы Дальнего Востока, так и остались при нём. Причины возникновения изобразительно-живописнаго способа писания кроются, вероятно, в желании человека запечатлеть каким-нибудь условным знаком видимое им во вне, желанием, возникающим уже в тот paнний период умственной жизни человека, когда он ещё не владеет силой анализа, достаточной для того, чтобы разобраться в звуках собственной речи, разложив её на ряд отличных друг oт друга основных звуков, которые можно изобразить какого угодно начертания условными, несложными знаками. Очевидно, при таком положении остается прибегнуть только к рисованию видимых предметов, рисованию, конечно, грубому, условному, намекающему только на рисуемый предмет. Следующий за рисовальным способом писания есть способ фонетический, заключающийся в изображении несложным условным знаком каждого отдельного основного звука нашей речи, что дает в результате фонетическую азбуку, которая, как говорят, впервые придумана была финикиянами и преемственно перешла к другим народам, варьируясь, разумеется, в особую разновидность у каждаго народа. На Дальнем Востоке такая же фонетическая азбука изобретена была для своего языка японцами и корейцами и уживается теперь у них рядом с заимствованным из Китая иероглифическим письмом. Что касается китайцев, то у них фонетический способ писания и азбука совершенно отсутствуют. Но они не остались безусловно верными и изобразительно-живописному способу писания. Да это и немыслимо было. Запас понятий накоплялся гораздо быстрее, чем можно было создавать для них условно-живописные изображения, и помимо этого ещё появились понятия неизобразимые, как например, понятия абстрактные. Если иероглиф, изображающий приблизительно рисунком гору, был понятен всем, кто видел когда-либо гору, то какой можно было придумать рисунок, положим, для понятия: совесть, — такой, который сам собою был бы понятен для всех, испытывающих ощущение совести? Возникла потребность в другом
способе пиcaния, именно фонетическом, и китайцы понимали это, но дело перехода к новому способу писания не получило у них надлежащаго развития и не отлилось в форму создания фонетической азбуки. Неуменье ли разложить свою речь на отдельные основные звуки, бедность ли их языка звуковыми комплексами, ведущая к смешению однозвучных, но разнаго значения, слов, просто ли рутина, великiий тормоз человеческих дел, налагающий своё всесильное veto часто на лучшие стремления человека, были причинами этого, но как бы там ни было, китайцы не отрешились от своих иероглифов и скомбинировали оба способа вместе самым курьезным и нелепым образом, наложив этим сами на себя иго, которое тормозило, тормозит и будет ещё тормозить ход национальнаго развития. Это относится также и к их ученикам по этой части: японцам и корейцам, и может быть наглядно наблюдаемо, хоть в той же Японии, интеллигенция которой отличается в общем поразительным невежеством, благодаря тому, что тратит слишком мнoго сил и времени на изучение этих затейливых изобретений досужего ума, — иероглифов.
Этот новый процесс создания знаков письменности заключался приблизительно в следующем: — Для каждаго нового понятия, выражаемого тем или иным звуковым комплексом, придумывался новый иероглиф, назначением котораго было уже не изображение формы предмета или аллегорическое изображение наглядно-понятным начертанием идеи понятия, а звукописание данного комплекса, т. е. звукописание всего слова, подобно тому, как наша буква имеет целью звукописать отдельный основной звук нашей речи. Новые иероглифы создавались не произвольной комбинацией черт, а составлялись путём комбинации простейших, наглядно—понятных изобразительных, т. е. фигуро-изобразителыных и идео-изобразительных, иероглифов, причём преследовалась своя тенденция. Хотя создававшиеся таким образом иероглифы имели главной своей целью быть звукописателями слова, однако, не упускалась при составлении их из виду и идея понятия и отношениe данного звукового комплекса к чтению основных иeроглифов, долженствовавших служить составными частями нового. Это всё-таки послужило во благо, иначе при составлении иероглифов произвольной комбинацией черт китайская письменность действительно представляла бы собой бессмысленную тарабарщину, разобраться в которой не было бы решительно никакой возможности. Таким образом, с принятием элемента звукописательности иероглифы распались на две совершенно обособленных группы, иероглифы основные, которые, не
утратив своего собственного значения, чтения и, в большинстве случаев, употребления, стали служить помимо этого основанием для образования из них других иероглифов, и иероглифовы производные, образуемые из первых. Число первых невелико, по Васильеву таких иероглифов — 1041, число вторых может быть доведено до нескольких тысяч. Синологи придерживаются деления иероглифов на 6 катeгopий:
1-я, изобразительная: жи 1) — солнце;
2-я, указательная: шан — верх, верхний (начертанием выражает идею);
3-я, идеографическая: мин — светлый (составныя части — «солнце» и «луна» — дают понятие о значении: — солнце (жи) и луна (юэ) дают свет);
4-я. видоизменённая: гао — светлый (солнце над деревом), яо — тёмный (солнце под деревом);
5-я, заимствованная: бэнь — корень дерева, а метонимически — начало (меняется значение или чтение);
6-я, фонетическая: ян — море, океан (одна составная часть даёт чтение, — это есть фонетический элементъ, другая даёт значение и служит т. н. ключевым указателем; в данном случае ян — овца, баран — есть фонетическая часть, дающая чтение, а шуй — вода — служит ключом, давая значение) 2). Это делениe на категории не имееть значения для наших целей, да кроме того и само по себе оно является только следованием теории китайских учёных, не обоснованной строго научно и заключающей в себе элементы произвольности, так что мы можем спокойно оставить его в стороне 3).
Отношение производных иероглифов к основным выражалось в том, что для составления производных основные, как составные части первых, брались не произвольно с тем, чтобы вновь созданному иероглифу навязать совершенно насильно чтение и значение, а подбирались по возможности так, чтобы их чтение и значение, идея их, находились в известном соответствии с такими же данными того понятия, для которого создавался иероглиф. Это, конечно, не всегда удавалось, как следует, и не редко вело к натяжкам, но тенденция эта преследовалась по мере возможности, и проведение её в большинстве случаев было возможно. Возьмём для примера китайский иероглиф «нань», которому соответствует японское слово — кусуноки, и которое обозначает камфорно-лавровое дерево. Его составные части взяты не произвольно. Ключевой частью его служит «му» — дерево,
_________________________
1) Здесь указаны только китайския чтения.
2) П. Шмидт. Опыт мандаринской грамматики.
3) Иероглифы первых пяти категорий распределяются в обеих группах: основной и производной; иероглифы 6 катогории все пойдут в производную группу.
и онa взята с тем, чтобы определить категорную принадлежность всего понятия: другая из составных частей, иероглиф «нань», взята как указатель чтения, как условный изобразитель того звукового комплекса, «нань», который присвоен понятию «камфорно-лавровое дерево». Но не для одного только чтeния: можно было бы взять любой из многих иероглифов с чтением «нань», и любой из них вполне годился бы в качестве фонетической части, если бы при выборе иероглифов не имелось в виду взять такой из них, который по своей идее наиболее соответствовал бы данному случаю. В данном случае из многих иероглифов с чтением «нань» взят иероглифов «нань» — юг. Этим указывается, что между понятiем юг и понятием камфорно-лавровое дерево есть какая-то связь, и действительно, как мы знаем, лавр принадлежит к южной породе деревьев. В результате получается такая комбинация: дерево+юг = нань—лавр (южное дерево). Это, конечно, довольно неопределенно: южных деревьев много, но этот иероглиф присвоен только одной породе их, именно понятию—лавр, точно также, как присвоен ему звуковый комплекс — нань. Таким образом большинство иероглифов выражает собою и звуковой комплекс понятия, к которому приурочен, и его идею, хотя бы отчасти и неопределенно; вот почему иероглифы суть идеописательные, или вернеe идео-звукописательные знаки письменности.
Иероглифы из Китая перешли в Японию, главным образом, как фонетические изобразители японских слов, но тем не менее идеоначертательное свойство их не было упущено из вида, что и сказалось в подгонке их к словам, аналогичным по значению с китайскими; так пример, для начертания японскаго слова мидзу — вода брался иероглиф, служащий для начертания китайского слова: шуй — вода, а не иероглиф, положим, изображающий хо — огонь, или какой-нибудь иной; для начертания японскаго слова: кусуноки — лавр брался иероглиф нань, имеющий то же значение и в Китае, и т. д. Тождественность понятий выразилась в тождественности знаков, не без отступлений, конечно. Надо ещё заметить при этомъ, что китайские иероглифы перешли в Японию вместе со своими китайскими чтениями, которые существуют и употребляются и в настоящея время наряду с чтением чисто японским.
Теперь мы подошли к вопросу: что же собственно создали иероглифы в японской литературе особеннаго такого, чем могут восхищаться и наслаждаться японцы, и что в то же время приводит в
замешательство европейскаго читателя и в переводе пропадает для него совершенно. Oтветить на это можно коротко: иероглифы дают два чтения — звуковое и глазами; они производят разом два эффекта слуховой и зрительный.
Для нас, пишущих и читающих по строго фонетической системе, фигура, представляемая комбинацией букв, не играет никакой роли; от этой комбинации мы воспринимаем только звуковой эффект, получаем звуковой комплекс и тотчас же умозаключаем к идее понятия. Совсем не то у японцев и китайцев; они также воспринимают, подобно нам, звуковой эффект и умозаключают к идее понятия, но помимо этого они воспринимают ещё зрительный эффект и от начертания иероглифа, от самой фигуры его умозаключают к той же идее. Для нас возможны случаи, что буква, если она не совпадает с комплексом понятия, или комбинации букв, представляющие неизвестные нам понятия, лишены значения, — для японца и китайца это невозможно. Мы можем прочесть все слова свои, но не знать их значения, не постигать даже приблизительно их идеи, японец или китаец может не прочесть своего иероглифa, но безусловно постигнет, хотя бы приблизительно, его идею, определит, хотя отчасти, его значение. Для нас слово, положим, лавр, произнесённое или написанное, тогда только вызовет известную идею об этом дереве, если мы хоть что-нибудь да знаем о нём, в противном случае это будет для нас пустой лишенный смысла и значения звук. Слово кусуноки для японца, или нань для китайца, в одном произношении только даст точно такие же результаты, по иероглиф этого слова сейчас же вызовет некоторую идею даже у того из них, кто совершенно незнаком с понятием лавр; он, пожалуй, не сможет прочесть этого иероглифа, но усмотрев его составныя части: дерево и юг, он из самого начертания составит себе идею комбинации понятий: дерево и юг, и с достаточной вероятностью умозаключит к идее понятия какого-то южнаго дерева; если это и немного в смысле определения точнаго значения иероглифа, то во всяком случае это—хоть что-нибудь.
Таким образом японский и китайский читатель, читая иероглифический текст, пользуется двумя параллельными чтениями разом: слуховым и зрительным и, воспринимая разом звуковой и зрительный эффекты, он получает от чтения в общем больше, чем мы; он в одно и то же время, и читает, и как бы разсматривает иллюстрации. И не редки случаи, что искусство писателя проявлялось в умелом и остроумном подборе иероглифов, чтобы произвести удачные
зрительные эффекты, доставлявшие наслаждение читателю. Если у нас возможна игра слов в наших текстах, то в текстах иероглифических возможна помимо этого ещё игра идеоначертаний. Это и есть именно то, что совершенно непонятно европейскому читателю, незнакомому с иероглифическими письменами, и что совершенно теряется при переводе таких пассажей.
Следующий пассаж, взятый мною из японской истории Нихон-гвайси (1837 г.), написанной Рай Санго, может служить наглядным примером этой непереводимой игры идеоначертаний:
Масасиге является в местопребывание микадо.
"Как раз в то время микадо 1) пребывал на горе Касаги. Накатоки и Токимасу 2), узнав об этом, повели воинов, желая напасть на него, но ещё не прибыли. Микадо разослал повсюду указы, повелевая явиться на помощь ему в опасности, но не было никого, кто отозвался бы на высочайший указ. Микадо впал в печаль. И вот он как-то видит сон: на юг от Сисиндена 3) стоит большое дерево, а внизу под деревом установлено пустое место. Приходят два мальчика и, заливаясь слезами, говорят, возглашая: «Под небом на земле негде поместить его величество, — одно это место и есть только.» Так говорят они 4).
И вот, проснувшись, стал он размышлять: «По иероглифам, если дерево (ки) комбинируется с югом (минами) 5), то получается кусуноки (лавр). Вероятно, есть человек по фамилии Кусуноки, который, прийдя и оказав мне помощь, прекратит бедствия». Так он думал. Вслед за этим, призвав горного монаха и вопрошая его, он сказал: «Разве есть где-нибудь витязь, человек по фамилии Кусуноки?» Отвечая, сказал ему монах: «На юге от Конгодзан 6) есть человек, которого зовут Кусуноки Масасиге. Отец Масасиге как-то горевал о том, что у него нет детей, и после того, как он со своей женой совершил моление на Сигисан 7), родился он. Детское его имя Тамон; выросши, он прославился
_____________________
1) Го-Дайго, отстаивавший императорскую власть от притязаний cиoгyнa.
2) Оба из фамилии Ходзио, приспешники cиoгyнa Такаудзи, боровшагося с микадо Го-Дайго.
3) Название здания во дворце в Киото.
4) Пассаж этот заключает в себе намёк на печальное, безвластное положение микадо в государстве, фактическая власть в котором находится в руках cиoгyнa, оставившаго на долю императора одно только „пустое место“ или пустой титул.
5) Во сне он видит дерево на юг от Сисиндена.
6) Название горы в провиции Каваци.
7) Название горы в провиции Ямато.
гражданскими и военными доблестями. Однажды он усмирил восстаниe; благодаря своим заслугам он сделался хиое-но-дзио 1)». Микадо сказал: «Это он». И призвав цюнагона 2) Фудзивара Фудзифуса, повелел ему идти и позвать Масасиге."
Думаю, что не приведи я в этом переводе объяснения иероглифов, не предпошли ему некоторых общих замечаний о иероглифах, он вряд ли был бы понятен читателю; вся соль его была бы утрачена. И таких пассажей в произведениях японской литературы немало. Японцам они доставляют большое наслаждение.
Таковы трудности перевода с японскаго языка на какой-нибудь европейский. Однако, Астон блестяще справился в большинстве случаев со всеми этими трудностями и написал серьёзную и довольно подробную истopию японской литературы, первое coчинениe такого рода на европейском языке. Bcе цитированныя места этой книги представляют точные и добросовестныя передачи японских подлинников. «За исключением одного или двух мест», — говорит Астон в своём предисловии, — «все переводы произведений, упомянутых в этой книге, мои собственные». Немало нужно было иметь знаний, немало нужно было положить труда и затратить энергии, чтобы написать такую книгу, имея слишком мало пособий и руководств, слишком мало трудов предшественников, как это видно из приложенной ниже библиографической заметки, чтобы опереться на них. Всё надо было сделать самому, самому надо было доискаться до всего, самому надо было перечитать всю объемистую японскую литературу, анализировать её, отделить худое от хорошего и всему отвести своё место. Вот что говорит Астон по этому поводу: «Историку японской литературы приходится положиться главным образом на свои собственные силы и работать, поскольку он может, над непосредственным разбором тех произведений, которые приговор потомства отметил, как достойные внимания, с целью выяснить их характер и положение их в литературе и уловить, насколько это возможно, те идеи, которыя их внушили.»
Испытал не мало затруднений и я при переводе книги Астона на русский язык. Трудности возникали главным образом при переводе цитат из японских оригиналов и состояли в том, что мой перевод был уже из вторых рук, переводом на перевод, или на более или менее свободную передачу японскаго оригинала, между тем надо было стараться сохранить и передать дух этого японскаго ориги-
________________
1) Древний военный чин—из младших офицеров.
2) Советник или министр микадо.
нала, к чему я неуклонно стремился, и что мне было действительно трудно при моём далеко несовершенном знании японского языка и жизни. По скольку мне это удалось, я, конечно, сам не могу верно решить, но думаю, что хоть до некоторой степени всё таки удалось.
Как бы там ни было, но Астон написал хорошую книгу; я перевёл её, как умел. Но в таком виде эта история японской литературы была бы книгой только для японологов в силу того, что в ней масса имён, названий, терминов и вообще такого, справиться с чем только под силу специалистам, изучившим или изучающим японский язык и жизнь, и что относительно всего этого матeриалa Астоном почти не сделано пояснений и замечаний; для читателей же, незнакомых ни с языком, ни с жизнью, она была бы не совсем понятна, утратила бы интерес, одним словом, для таких читателей она была бы только пол-книгой. Книгой же и для них она стала только после того, как профессор японскаго языка Восточнаго Института Е. Г. Спальвин взял на себя труд снабдить её примечаниями и объяснениями. Все примечания и объяснения основаны на японских данных. Справки наводились по японским оригиналам произведений, японским и европейским ученым изследованиям, словарям и энциклопедиям. На основании этих же данных исправлены им и те погрешности, которыя замечены у Астона. Одним словом, в таком своём виде книга является в полном, необходимом для неё снаряжении.
Считаю нелишним приложит библиографическую заметку Астона и его список книг, полезных изучающим японский язык. И из заметки, и из списка можно видеть, как небогата вообще европейская литература о Японии и при каких тяжелых условиях приходится работать японологу, желающему разработать ту или иную область; впрочем литература о Японии, с каждым днём увеличивается и за самое последнее время обогатилась несколькими новыми ценными сочинениями, особенно на немецком языке. И заметка, и список имеют, конечно, ценность главным образом для специалиста японолога, указывая ему сочинения, которыми можно пользоваться. К сожалению, нет ни одного сочинения на русском языке. Вот почему, повторяю, первой задачей нашей молодой японологии должно быть стремлениe к тому, чтобы дать переводы всех лучших сочинений о Японии, как бы они специальны ни были. Тогда легче будет работать и над оригинальными своими сочинениями, и самая работа, опираясь на труды уже потрудившихся на этом поприще, будет увереннее, бесспорнее и ценнее.
С своей стороны, я прилагаю иероглифический указатель всех встречающихся в книге японских слов, имён и названий. Он, думаю, пригодится для изучающих японский язык и знакомых с его иероглифическими письменами. Для таких людей японское слово в транскрипции не только лишено бывает сплошь и рядом смысла и значения, но часто просто-таки раздражает. Является не только желание, но даже необходимость видеть это слово в его настоящем виде, т. е. фигурно изображенное иероглифами. Что ни говорить, а при обращении с этими образами-знаками невольно вырабатывается привычка читать глазами.
Не знаю, конечно, как будет принята эта книга, будет ли она читаться; но думаю, что она заслуживает всё-таки того, чтобы её прочесть, уже хотя бы в силу того, что она является первой и пока единственной книгой своего рода.
г. Владивосток,
15-го января 1904 г.
Примечания[править]
- ↑ В. Г. Астонъ. Исторiя японской литературы. Переводъ съ англiйскаго Слушателя Восточного Института, Подъесаула В. Мендрина. Подъ редакцiей и. д. Профессора Е. Спальвина ВЛАДИВОСТОКЪ. Паровая типо-лит. газ. «Дальнiй Востокъ». 1904. Публикация Игоря Шевченко.