Казак (Тихонов)

 См. также одноимённые страницы.

Казак : Рассказ доктора
автор Владимир Алексеевич Тихонов

Дата создания: С.П.Б. 1888. Источник: Тихонов В. А. Военные и путевые очерки и рассказы. — СПб: Типография Н. А. Лебедева, 1892. — С. 47.

Мы отступали. Отступление началось с раннего утра, но мы — простые смертные — не знали этого, и только к полудню пронеслось по отряду страшное слово «отступаем»… К вечеру мне уж казалось, что отступление наше длится целую неделю. Я был болен — у меня начинался тиф. Старший врач того лазарета, в котором я состоял ординатором, уж не раз советовал мне, отбросив всякую фанаберию, просто-напросто улечься в лазаретной фуре; но я перемогался: мне хотелось на ногах выносить мою болезнь, и я шёл, спотыкаясь, падая, часто отставая от своего места, но шёл, упорно отказываясь присесть где-нибудь. Сзади нас двигался наш небольшой отряд, и оттуда, время от времени, раздавался то глухой раскат орудий, то треск ружейной перестрелки. Мы шли лесом густым, болотистым, почти безо всяких дорог. Это страшно затрудняло наше отступление. То и дело слышались крики солдат, поднимавших какую-нибудь свалившуюся фуру или вытаскивавших засевшее орудие.

Ночь надвигалась быстро, но ни откуда не было слышно о бивуаке или хотя бы о непродолжительном привале. Просека, по которой мы двигались, становилась всё темнее и темнее. Я ждал, что с закатом солнца мне будет лучше, но ожидания мои не оправдались, жар не проходил и начинался даже лёгонький бред: но я всё шёл, почему-то настойчиво уверяя себя, что так лучше. Я ужасно боялся слечь, мне казалось, что если я лягу, то уже наверно умру, а мне так не хотелось умирать. Делая неимоверные усилия, чтобы не упасть и не расшибиться, хватаясь за что попало руками, я всё старался не отстать от нашего лазарета. Голова моя горела, на ногах как будто были гири. На меня уже никто не обращал внимания, каждый был занят своим делом.

Настала ночь, и настала не так, как это бывает у нас на севере, а вдруг, неожиданно, словно газовый рожок завернули. Всякая перестрелка прекратилась. Тяжёлое, чёрное небо опустилось к самым верхушкам леса. Болотною сыростью повеяло от земли. А я всё шёл, напрягая последние силы. Теперь я уже не отдавал себе ясного отчёта, где я. Я не знал, что за люди идут рядом со мной: был ли то наш лазарет, или то была какая-нибудь часть пехоты, или, наконец, даже артиллерия — я не знал. Я просто шёл за этой глухо рокотавшей волной движущейся толпы.

А в голову лезли самые несообразные мысли. — «Зачем я здесь? — думалось мне. — Как хорошо теперь дома: сестра Варя вернулась с урока, она развязывает ноты и что-то весело, бойко и оживлённо рассказывает, все её слушают, даже Коля покинул аспидную доску и уставил на неё свои большие глаза; и все её понимают, а я вот не могу, как ни стараюсь, но не могу понять, о чём идёт речь; впрочем, это оттого, что у меня голова болит и сильный жар. Отчего они не догадались намочить полотенце и положить мне на голову?.. Кто это сейчас толкнул меня? Это, вероятно, или дерево, или солдат… Нет, дерево было с другой стороны… А вот Коле надо решить арифметическую задачу. Зачем учат арифметику, когда всё это можно сделать алгебраически… Я всегда был слаб в математике; потом вот я никак не могу выучиться кататься на коньках… Это вероятно потому, что я — трус. Боже мой, если бы я знал, что мы будем отступать ночью, я бы ни за что не пошёл на войну! А как бы хорошо теперь было присесть отдохнуть… хоть на минутку… Сейчас бы все силы вернулись… Только как же присесть… тут затопчут… Если отойти в сторону… Вот удивительно, здесь совсем нет пеньков… Какой странный лес, его вероятно никогда не рубят. У нас в Заозёрье, на поляне в бору, всегда светло, солнце играет, и такой сухой, высокий бугорок… Вон там, там дальше тоже как будто светлое пятно… Да нет, это у меня в глазах — это от жару… Вероятно, тиф… А кто будет меня лечить?.. Попрошу Николая Васильевича, а, впрочем, безразлично… В госпитале на кровати очень удобно… Кто же это мне сейчас крикнул: „Чего разлёгся?“ Крикнул и прошёл. Это вероятно офицер, потому что у солдат голоса не такие… Я сейчас… Я только отдохну минутку… Вот лимонаду бы теперь хорошо, только не того, что в бутылках… а такого, как мама готовит: большой стеклянный кувшин, и там плавают кружочки лимонов и апельсинов и лёд… Только поменьше сахару… Я не люблю сладко, потому что мне… так неудобно под боком»…

— Ах ты, Господи! Да никак живой! — произнёс кто-то над самым моим ухом.

Я открыл глаза и приподнял голову. В лесу было светлее, очевидно взошла луна. Около меня на коленях возился какой-то человек, тут же стояла лошадь.

— А? Что такое? — спросил я, ещё хорошенько не сознавая, где я, и что со мной.

— Что это вы отстали, ваше благородие? — спросил наклонившийся ко мне человек.

— Я болен! А разве я отстал? Где отряд?

— Ге! Отряд, поди, за версту отсюда.

— Вот как! Так надо туда…

И я хотя с некоторым трудом, но встал на ноги, — маленький отдых всё-таки восстановил мои силы.

— А вы какого полка будете, ваше благородие?

— Нет, я ведь доктор, я при лазарете.

— А! Вот что! Ну, ваш лазарет теперь далеко, нескоро нагоните, коли на бивуак не встали.

— Так как же быть? Что же мы будем делать? — недоумевал я.

— Лишь бы отряд нагнать, а там уж спокойно доберётесь. Пойдёмте вместе, я вас провожу.

— А ты кто же? — спросил я моего спутника.

— Я — казак! — ответил тот, взбираясь на лошадь.

Мы тронулись. Пройдя несколько шагов, я почувствовал, что силы снова начинают изменять мне, ноги подгибались, и я едва успевал за казаком; тот, вероятно, заметил это, потому что осадил лошадь, спешился и предложил мне занять его место.

— А я пешком не устану, — прибавил он.

Ехать было, конечно, гораздо легче, но тут меня стала одолевать сильная дремота, и чтобы не уснуть и не свалиться с лошади, я стал развлекать себя беседой с шагавшим рядом со мной казаком.

— А ты что, тоже отстал? — спросил я его.

— Отстал!

— Каким же образом?

— Так, за своим делом! — как-то неохотно отвечал он мне и прибавил шагу.

Луна снова зашла за тучи, и в лесу наступила такая кромешная тьма, что становилось жутко. Лошадь то и дело останавливалась, фыркала и, только понукаемая своим хозяином, нерешительно пускалась вперёд.

— С версту, говоришь ты, отряд-то от нас? — начал я, чтобы хоть чем-нибудь прервать тяготившее меня молчание.

— А кто его знает! Может с версту, а может и больше! Ну! Опять встала! Эка лошадёнка маятная! Нет этого хуже, как на чужом коне.

— А разве это не твоя лошадь?

— Нет, моя-то при полковом обозе… Ногу наколола — хромает. А другую дней пять как убили, эту я из милиции взял… да вон какую шалаву подсунули.

— А чего же ты глядел, когда брал?

— Было время глядеть, и этой рад был. Стой!.. Тпру!.. Куда залезла — прямо в болото, ишь как под ногами-то хлюпает. Держите-ка немного левее.

Я взял влево. Наступило опять молчание. Я стал подыскивать какую-нибудь тему для разговора, но больная голова была мало изобретательна.

— А ты сам откуда? — надумался наконец я.

— Мы с линии.

— Линеец, значит?

— Линеец… Ах ты, Господи, звёздочки-то ни одной даже на небе нет, — прибавил он, с подавленным вздохом.

— А что?

— Да что! Места незнакомые, и заблудиться недолго; а «он» ведь за нами следом идёт.

Я догадался, что этот «он» были турки, и мне сделалось жутко. Сонливость стала пропадать. Голова, хотя была и тяжела и горела, но возможность рокового столкновения вернула мне ясность мысли.

— Неужели же ты думаешь, что мы заплутались? — робко спросил я казака.

— А кто ж его знает! Может и заплутались. Правей, правей держите, яма тут… Так и заплутаться недолго. Ну уж и сторонка проклятая! — выругался он и толкнул лошадь в морду, та шарахнулась в сторону, и я, ударившись ногою о дерево, чуть не вылетел из седла.

Но я не подал виду, что мне было больно, да мне и не до того было… Нервная дрожь охватила меня… Зубы стучали один о другой, сердце мучительно ныло.

— Куда же мы идём? — начал я, едва выговаривая слова. — Не лучше ли нам остановиться и подождать рассвета?

— Ну, этак, пожалуй, достоишься до того, что и шкуру с живого сдерут!

Хотя слова эти казак произнёс как-то особенно резко и даже с некоторой злобой, но мне показалось, что и он не совсем спокоен.

Я замолчал. В лесу было совсем тихо, только шаги лошади да хруст ломаемого ею сухого валежника нарушали эту тишину. Несколько раз мы останавливались и прислушивались. Казак даже припадал к земле. Но ничего не было слышно. Раз только коротко и жалобно, где-то вдали, провыл шакал и смолк. Ветру не было, а потому не шумели даже листья.

— Наши-то верно на бивуак стали, — заметил мой спутник.

— Почему ты думаешь?

— Да ежели бы шли, так артиллерию по земле издали слышно.

— А до рассвету далеко?

— Какой ещё рассвет — здесь ночи длинные. — Это я беспременно тогда сторону потерял, — начал после некоторого молчания казак, — когда около вас остановился.

— Как сторону потерял? Какую сторону?

— Ну сторону, в которую, т. е. значит, идти-то нужно было. Потому от него-то я верно шёл и головой, он мне как раз по пути лежал.

Я совсем не понял его последних слов и попросил объяснения. Слово за слово, сначала неохотно, а потом с решимостью раскаивающегося человека казак открыл мне возмутительную истину. Оказалось, что отстал он от отряда потому, что польстился на вооружение и на вещи убитого турецкого офицера. Будучи в цепи арьергарда и заметив в стороне от пути отступления нашего отряда лежавший труп, он сообразил, что при других обобрать его будет невозможно, а потому, незамеченный в общей суматохе, отъехал он в сторону и, выждав, когда последнее звено скрылось за деревьями, приступил к своему ужасному делу.

— Боже мой, да зачем же ты это сделал? — воскликнул я, возмущённый его рассказом.

— Да наши говорили, что иногда вещи хорошие попадаются, — как бы оправдывался он.

— Да ведь пойми же, что это грешно, наконец!

— Когда же не грешно… Известно, грешно… Вот теперь Бог-от и наказал! — грустно заключил казак свою исповедь.

После его рассказа мне стало ещё страшнее. Теперь я вспомнил, что когда я очнулся, он что-то шарил руками у меня на груди. Вероятно он так же обыскивал меня как и того убитого турка. Не приди я в себя, он обобрал бы меня и бросил одного умирать в лесу, может быть даже на съедение гиенам и шакалам. И с этим человеком я связан теперь, я не могу с ним расстаться, наши жизни висят на одном и том же волоске. Вот он идёт рядом со мною, я не вижу его лица, но оно представляется мне страшным… «Известно грешно!» — сказал он… Правда, он сказал с грустью, но этого мало, в голосе его не было слышно умоляющего раскаяния. «Известно грешно», — он говорит это потому, что он заплутался, его наказывает Бог; а не заплутайся он, он бы, может быть, и не подумал…

— Тш… Стой! — тихим шёпотом прервал вдруг казак мои размышления.

— Что такое? — испуганно спросил я.

— Люди! — прошептал он опять. — Вон видишь огонёк: беспременно это бивуак.

— Так что же, к ним скорей!

— Постой! Постой! Ещё может быть не наши. Турки это, надо полагать… Так я думаю, что это башибузуки.

Кровь во мне остановилась, я поледенел от ужаса.

— Да почему ты думаешь, что это они? — едва дыша, спросил я его.

— Так, примета у меня такая есть. Вот напасть-то! Слезай потихоньку, я лошадь зарежу.

— Зачем зарежешь? — удивился я, машинально исполняя его приказание и сползая с лошади.

— Жеребёнок — заржёт пожалуй… тогда беда, — пропали, — объяснил он, помогая мне слезать.

— А может это ещё и не турки, — старался успокоить я себя.

— Давай-то Бог, только думаю я, что они.

В это время, с той стороны, где мерцал огонёк, раздалось громкое лошадиное ржание. Как кошка метнулся казак на своего жеребчика, но в тот самый момент, когда он хотел схватить его за горло, молодой конёк громким, весёлым голосом уже отвечал на далёкое приветствие. Я бессильно опустился на землю, казак так и замер с приподнятыми руками. Было уже поздно.

— Погубила, подлая! — проскрежетал он.

— Что нам делать? — едва мог я прошептать.

— Вот что делать, — начал казак после небольшого молчания, быстро, как бы захлёбываясь словами, словно боясь, что не успеет высказать всего. — Вот что делать… Теперь всё равно, наши ли, чужие, а нас откроют. Мой грех, мне отвечать. Зачем вдвоём погибать, может Бог тебя и помилует… Ты притулись тут и не дыши… а я прямо с лошадью туда пойду; коли наши — тебя найдём, а коли турки… ну, помолись за меня… живым не выпустят.

— Да нельзя ли нам бежать обоим?

— Где бежать!.. Сейчас оцепят… вон уж никак зашевелились. А увидят меня с лошадью, ну и подумают, что я один… Я и скажу, что один был… тебя и не догадаются… а ты повремени, как затихнут… ну и ползи назад всё… назад всё ползи… Э, никак заезжать уж начали… так и есть: пикет… на пикет наткнулись. Вот что! — он торопливо порылся в кармане и достал что-то. — Вот это я у него нашёл, — начал он опять, передавая мне несколько золотых монет, — это я у него нашёл, у турка… ты их куда знаешь… Покаюсь я тебе… жив он был… раненый, а жив, в те поры я и сторону потерял, а не с тобой; — переметнулся он головой, переметнулся… барахтался ведь… ну вот я сбился… Так помолись за меня. Прощай, барин!.. Никодимом меня зовут. Дай тебе Господи счастливо выбраться, а мне мой грех выкупать надо. А полк ты мой разыщи и скажи им… я из войска… — но он не договорил дальше, а заслышав объезжающая нас цепь уже близка, успел только прошептать: «За Никодима молись!» — быстро взял под уздцы свою лошадку и зашагал навстречу приближавшимся всадникам. Вскоре послышался громкий оклик… Оклик был сделан не по-русски…

Очевидно, нас объезжали со всех сторон, потому что вскоре я разглядел, как шагах в тридцати от меня проехали два всадника по направлению к мерцавшему вдали огню.

Выждав довольно долго, я пополз назад… Я напрягал мои последние силы, чтобы проползти, а потом пройти как можно дальше… Далеко ли я ушёл от рокового места, я не знаю.

Через две недели я очнулся в госпитале. Оказалось, что меня на другой же день подобрал наш отряд, который, будучи подкреплён свежими силами, подоспевшими как раз в эту ужасную ночь, опрокинул неприятельское войско и погнал его далеко в глубь Турции.

Месяца через два я уже был в России, в недрах моего семейства. Деньги, оставленные мне казаком, я передал в пользу солдатских вдов и сирот, а матушка моя ещё до сих пор молится за упокой души раба Божьего Никодима, хотя мы наверное и не знаем, какая постигла его участь.

Где ты теперь, мой казак? Если ты жив — откликнись!..