В. В. Розанов
[править]Каким трудом трудятся в гимназиях
[править]Нужно все упростить — вот секрет. Механическими удвоениями и утроениями, все новой и новой работой, все «реформами» и «реформами», которые были «шагом на месте», министерство народного просвещения само испортило русские училища, — уже тем, что не давало им никогда покоя. Помилуйте: «программы», «направления», «уставы» меняются каждые десять лет; иногда в одно десятилетие — два, три раза. Это то же, что «полотеры в квартире». В танцевальном зале — да! пусть! Но введите полотеров в классную комнату, в детскую комнату, — с задачками, с глобусом, с географическими картами, с пухленькими личиками детей; это ужас!
А «полотеры» все «натирали полы» в министерстве просвещения. Можно сказать — классическое место полотеров и сборный их пункт. Полы блестят, «уставы новенькие». Да ученики-то разбежались, вот беда. В единичном училище, как и в совокупности их (министерство), учение, образование и воспитание фатально приостанавливаются, если в нее или в него (министерство) вводится перемена как постоянный элемент, — в чем бы она ни заключалась, «к лучшему» или «к худшему». Полотер, даже самый лучший, — враждебен ученику. Пусть будет лучше сор, «не убрано». В засоренной и с беспорядком комнате ученик может превосходно заниматься, серьезнейшим образом работать. «Священная тишина» — это так идет к школе, это ее канон. Разумеется, — тишина не мертвая, не «приказанная», не «сверху» данная, как «повеление». А проистекающая из того, что все ушли в работу, в дело, в занятия, и, в сущности, «сора» не замечают, почему он и не вредит их душе, не «развращает» их — как по существу своему должен бы действовать сор и действует во всяком месте, кроме именно школы.
Училищный мир — тихий мир, бесшумный мир, счастливый мир. Это — такой его «канон», его же «не прейдеши». Сейчас я сделаю, с крайним неудовольствием, одну оговорку «в сторону». Но она неизбежна. По моему убеждению, училищный мир действительно есть счастливый мир, и когда дети не находят радости и счастья в училище, в которое бегают по утру, — они бегают «Бог знает куда», а не в училище, — место просвещения и воспитания. Просто тогда школы нет, а есть кирпичное здание с вывескою на нем: «Школа». Но спросят: «Позвольте, вы говорите о знаменитом облегчении, вещи противной и сантиментальной, достаточно всем надоевшей и достаточно всеми осмеянной. Как же вы говорите, что училище должно быть счастливым для детей, когда в нем столько труда и дети должны трудиться, как и взрослые. Дети те же взрослые, с таким же долгом на себе, но лишь малосильные. Школа должна быть трудна, — увы, трудна! Ну а дети этого еще не понимают, а потому она должна быть строга и взыскательна». Тут идут экзамены, переэкзаменовки, баллы. «Извините-с, страх Божий есть начало премудрости, и в школе ему — полное место. Человек — уже павшее существо, он давно выведен и даже изгнан из рая. Нигде, а в том числе и в школе, счастью безмятежному и безоблачному — нет места».
Слишком общеизвестное суждение. Оно принадлежит самым серьезным людям, — самым заботливым о школе, — и я не только расположен его слушать, но, можно сказать, — это единственные люди, которых теперь, в текущую эпоху, хочется слушать. Где же моя аксиома: «Школа должна быть счастлива для детей». Однако не будь я патетически убежден в этой аксиоме, я за всю жизнь не написал бы ни одной строки о школе. «Не хочу писать о несчастном месте». И если школа врожденно и по закону есть несчастное место для детей, — страдальческое и трудное для них, — пусть не будет лучше «педагогики» и пусть чиновники одни и без препятствия делают «сие дело».
О пункте этом, о возражении этом я размышлял многие годы. И мне кажется, совершенно ясно его понял.
Не все люди «клянут» свой труд. Но ученики действительно «клянут свое ученье». Правда, в теперешнее время, к теперешним годам — оно значительно везде улучшено, и министерству тут принадлежит много чести, как много чести принадлежит и частным школам, которые усердно здесь работают, — в улучшении методов преподавания и прочее. Но «клятва» и «проклятие», хотя уменьшились, вдвое, втрое, вчетверо, — но существуют. Все облегчено для усвоения, учителя на уроках много и старательно объясняют, отношение к ученикам везде почти гуманное и мягкое, школьная жизнь и обстановка сделана интересною и полною оживления. Плюс есть, — и огромный. Но именно — «плюс» в обстановке. По существу и в зерне своем, от старого «проклятия» все же много осталось. Свои годы я помню как «проклятые годы учения», без единого благодатного луча. На детях своих я вижу, что они «со счастьем учатся» — прорезями, кусочками, моментами, предметами, кусочками курса или курсов. Но — именно «прорези», как кусочки синевы на облачном небе. Все же вообще «небо» облачно, свинцово, трудно, «вовсе не для детей». В чем же дело?
Есть «благословенный труд»: это — «мой труд», когда я «сам тружусь», — «для себя», а не «для него». А, — большая разница: труд в семье и на фабрике, труд хозяйки или хозяина дома и «для капиталиста». Увы: «школьный труд» есть весь для «капиталиста», коим является министерство просвещения, задающее «от сих до сих» на всю Россию. «От сих до сих» везде умерло, изгнано и сохранено в одном министерстве с его знаменитыми «программами», от которых «отступить нельзя». Велики же они настолько, что «едва вместить в восемь лет». Что же происходит, и именно в школе, и единственно в школе? Позвольте, пусть дети и будут серьезны, как взрослые. Но ведь хозяин дома, целый день занятый около своего хозяйства, — не заболевает ни головной болью, ни неврастенией, ни туберкулезом мозга, хотя ему и «поесть некогда», до того «работы и заботы много». Почему? Где секрет? Поистине, с гордостью могу сказать, что разрешил секрет и ответил на трудный вопрос «серьезных педагогов», хотя «секрет», можно сказать, лежит под ногами и всякий понимает, да почему-то никто не выговорит этого ответа. Вот он:
— Позвольте, господа серьезные педагоги: ни один взрослый человек, ни же вы сами, не вынес бы повторительно проделать над собою гимназический курс, т. е. изо дня в день выучивать и выучивать, по пяти разным предметам на каждый день, кусочками, ежедневно ничем между собою не связанными (алгебра и Закон Божий, напр.), приблизительно около тридцати или сорока книжек, тощих, как коровы голодного сна фараона. Не выучите, — ни один, — ни за что!!! Восемь лет, — господин тайный советник, — работы, вам абсолютно чуждой, «не вашей». А ведь нельзя же, чтобы была «моею» — и работа по алгебре, и работа по Закону Божию, и работа по русской словесности! Которая-то «одна» — моя; ну — две моих: но семь? десять? одиннадцать? Хороший офицер совмещает стрельбу и карты, хороший тайный совмещает службу и амуры, но может ли какой угодно тайный советник служить и работать, и с «усердием работать» (гимназисты): 1) в морском министерстве, 2) в министерстве земледелия, 3) в министерстве Двора, 4) в Святейшем Синоде и еще 5) в гидрографическом отделе, 6) в интендантстве и 7) в театральном ведомстве, читая и оценивая для представления новые пьесы.
Никто. Даже железный Аракчеев не вынес бы. «Устал! Не могу! Нет сил!»
А гимназист — может, а гимназист — должен. До-л-же-н!!! И — исполняет. Но только раз в жизни, но 8 лет, вот в эти гибкие и гениальные годы (творческие силы отрочества и юности) он исполняет эту чудовищную «службу во всех министерствах», чтобы потом во всю жизнь испуганно оглядываться: «Что это было тогда со мной». Трудно поверить, но мне, напр., до 50-х годов жизни снились, хоть по разу в год, — наши гимназические экзамены, и о том, как (к счастью) я «не учил уроков», а ухитрялся с помощью подсказок «отделываться от них». Только этим я объясняю, что сохранил свежесть ума, впечатлительность и проч., свежесть сердца и совести, и вот тридцать лет с любовью и без утомления работаю, ибо в гимназии, «слава Богу, не учился» (отделывался). Счастливый случай. Но в него почти никто не попадает. «Пройдя гимназию», человек на всю жизнь становится «ни к черту негоден», потому что в «гениальные-то отроческие годы» из него извлекли весь «сахар», как из свекловицы под прессом, — оставив ему «для своего употребления» безвкусные, бессочные, грубые волокна, с которыми он еще может быть «кой-каким адвокатишком», с общими фразами, с шаблонными суждениями, без интереса прочесть какую-нибудь книжку, кроме Вержбицкой и Каутского, поиграть слегка в карты и слегка поухаживать. И — сон. Тяжелый, без сновидений, сон русского интеллигента, коему из мозга произвели когда-то «педагогические вытяжки».
Так вот, господа, в чем секрет или в чем «открытие Розанова»: что все мы имеем огромный труд и им не утомляемся, если это «свой труд», и тогда он непременно связан в частях и един по составу, по тону, по музыке, в нем скрытой (война — без земледелия и или земледелие без войны), тогда как ученический труд есть типичный арестантский труд, но арестантский в мозге, а не в мускульной работе, — и совершенно действительно непереносим или приводит к кретинизации, к психическому отуплению, безмозглости, безвпечатлительности, деревянности, — типичные черты русского и европейского образованного общества, где «славный Пушкин не зародится», да даже и «даровитого ученого, вроде Буслаева», не появится, а все будут «наши писатели и ученые», хорошо известные, и тоже «наши врачи», столь ошибающиеся и слепые, и тоже «наши адвокаты», где еще Плевако не покажется. Всеобщая бездарность. Всеобщее понижение психического уровня; зрелище, одинаковое в целой Европе, где все «школы и полотеры», «полотеры и школы», с равным старанием «натирающие воском» головы своих гимназистов…
Ну, что же тут «преобразовывать». Довольно мудрено…
Впервые опубликовано: Новое Время. 1915. 8 марта. № 14005.