Сигизмунд Кржижановский.
Квадрат Пегаса[править]
I. Звезды[править]
Звезде α в созвездии Квадрата Пегаса было совершенно безразлично: отразиться в рефлекторе Гринвической обсерватории, окунуть луч в лужу или наконец ткнуть тем же лучом в зрачки влюбленной пары, услужливо подставленные под косой удар изумрудного альфова света.
И хотя звезде было, повторяю, все равно, у самых зрачков прозвучало:
— Посмотрите, Надя, на эту звездочку, ведь на нас она глядит! Не правда ли?
После слов глаза перестроились: из **** в **. Два квадрата — гигантский яркий и крохотный мутный — мерцали всяк по своему, созерцая друг друга, и был миг, когда звезды стали, как глаза, а глаза, как звезды.
Все это произошло в городке Здесевске, в чахлом палисаднике, что на углу Дворянской и Дегтярного переулка, с 1 на 2 Мая n-1 года, в 11½ ночи.
— И знаете, Надя, — продолжал голос, — вы думаете, мы в городке, среди освещенных лампами домиков? Нет, мы среди звезд. Вот там кто-то идет по мосткам. Остановить его, спросить: где ты? Скажет: в Здесевске. И не знает, подлец, что не в Здесевске он, а во вселенной. Ведь вот, подумать только: все звезды, сколько ни есть, смотрят на нас, а мы когда-когда глянем на них? И то так — на полсекунды, случайно. Ведь это даже невежливо — не отвечать на взгляд… Вы смеетесь, Наденька? Вселенная… Но у вас холодные руки. Дайте, погрею.
На секунду в малом Квадратике Пегаса произошла космическая катастрофа: две пары звезд сделали попытку слиться в двойную звезду: в Здесевске это называется «поцелуй».
И опять: «Вселенная — Вселенной — Вселенную», — засклонял восторженный голос.
Наденька молчала, но думала: «Пока — пусть, но в моем доме никаких там вселенных — не потерплю».
II. Гнезда[править]
Городок Здесевск, как и все провинциальные городки, представлял собой моток спутанных улиц, продернутых то там, то тут, как нитки в иглы, то в каланчу, то в колокольню; две-три тысячи обведенных белеными стенами, прикрытых сверху красной и зеленой жестью счастий, каждое величиною в три-четыре комнаты. Счастья перенумерованы, так что жителям Здесевска никак и никуда не уйти от своих счастий, не перепутать их, не залезть не в свое счастье.
К началу сентября n-го года человек и Наденька были помолвлены. Они любили вечерние прогулки по опустевшим улицам умаявшегося за день городка: ставни всюду были наглухо закрыты. Прохожие редки. Моросило. Дворовый пес, сев на мокрых мостках тротуара и подняв голову, лаял в небо.
— Смотри, Наденька, пес лает на созвездие Пса, ха-ха! А вот и наш старый знакомец — Квадрат Пегаса. Помнишь, Надя, тот майский вечер?..
— Пора домой. Сыро.
— Сейчас. А я вот иногда думаю: в небе звезды и в книгах черные звездочки. По книжным звездочкам отыскивают примечание, внизу, под текстом. А по синим? Может быть, каждый из нас будет отыскан по его звезде…
— Домой пора. Поздно.
— Идем, идем, мое маленькое примечаньице.
Повернули назад. Шли меж задвинутых болтами ставен.
— А вдруг, Наденька, там в домах все умерли? Давно умерли. И мы с тобой, еще живые, среди трупов? А?
Прижались плечом к плечу: так правда притворялась фантазмом.
Сидя на мокрых скрипучих мостках, задрав в выси голову, дворовый пес печально лаял о чем-то дальнему звездному Псу.
Неделю спустя в дом № 6-А по Дегтярному переулку, под личным наблюдением Наденькиной матери, был внесен, тщательно собран — свинчен и поставлен на четыре лакированных ноги — огромный и сложный инструмент: двуспальная кровать. Лица у людей свинчивающих — ставящих — наблюдавших были серьезны; даже значительны. Еще неделю спустя человек и Надежда трижды обошли вокруг аналоя, точно трижды пробуя сомкнуть какую-то упорно не смыкавшуюся орбиту. Затем у них былиотняты овитые серебром горящие свечи: свечи потушили и спрятали в ящик.
III. Седла[править]
Запоздравляли. Делалось это так: приходили люди, хватали рукою руку и, улыбаясь, просили показать «гнездышко». Походив по всем комнатам, перещупав все глазами, расходились по своим собственным примятым и полурастасканным гнездам. После чего хотелось вытереть все вещи чистой тряпочкой. Так на здесевском гнездовьи — одним гнездом прибыло.
По пословице, «первый месяц — медовый, второй — полынный».
Началось это в первых числах полынного месяца. Уже упоминалось, что Наденька не любила частых рацей о вселенной. Теперь вселенную сменили, — сначала кузина Марья Ильинична, потом горничная Глаша и, наконец, краснорожая кухарка Лукерья. Оползни дней; размолвка — примирение — ссора — полупримирение. Обозначился даже ритм в смене холодов и тепл. При примирениях обыкновенно теплые мягкие руки смыкались вкруг шеи человека — нежно, но властно. Жизнь будто затиснуло в глухие ставни, в тесную обступь вещей.
«Нельзя так», — решил он. Но ночью опять гибкие руки, точно тесьмы, легли на плечи и грудь, стянулись — мягко, но властно, — и «нельзя» замолчало.
Утром, толкая дверь присутствия, человек был остановлен криком: «Ну, ты!» Оглянувшись, он увидал лошадь, впряженную в телегу. Синий пар стоял вокруг ее неровно ходивших боков. Возчик, привалившись всем телом к драному, в клочья истертому боку клячи, затягивал ремень подпруги мягко, но властно — тесьма вдавливалась в тело.
Что-то будто резнуло человека по глазам.
«Вздор», — отмахнулся он и вошел в полураскрытую ожидавшую его дверь присутствия. Створы ее автоматически — мягко и беззвучно — захлопнулись.
IV. Отцвел[править]
Жизнь роняла дни, как дождь по осени капли.
В Здесевске и впрямь настала липкая, осклизлая осень. Таков уж круг: сначала пахучая сирень, белоцвет вишенья; потом падающие долу лепестки перераспустившихся роз; потом холодные хризантемы; а после и безлистье — обнаженные стебли да желтая путаница ветром скомканных трав. Палисадники у домов отцвели, стали скучными и глупыми квадратами: неизвестно, к чему. Облетело заодно и юное счастьице. И человек стал никнуть, увядать от дня к дню: в душе бесцветье, безлучье; душа, как глупый квадрат палисадника: неизвестно, к чему.
Ключ в дверце книжного шкафа сначала щелкал часто, потом реже и реже, точно разучившись выщелкивать свое куцее коленце. Тетрадки с короткими неряшливыми строчками сначала лежали на столе; потом — в верхнем ящике стола; потом — в среднем; потом легли на дно нижнего, под старые конторские книги и бумажный хлам.
V. Приобрел[править]
В доме по Дегтярному переулку № 6-А была одна угловая, не любимая Надеждой Васильевной комната. Действительно, уж в больно несуразный квадрат растянули ее неправильные, туда-сюда уползающие углы. Под столовую не годилась. Кроватей не поставить никак — значит, и не спальня. И пошла четырехуглая несуразица человеку «подобием кабинета». Он любил эту комнатушку: напоминала что-то давнее и милое. Однажды в зимнюю ночь, отшагав по скрипучим половицам верст семь, человек сел у окна, прижав подбородок к подоконнику. И тотчас же на доске подоконника, взяв голову в круг, уселись маленькие серые злыдни. Пошептали.
— Квартира-то тесновата, — пискнул один.
— Дети растут, — подшепнул другой злыдень.
Человек слушал не подымая головы. Тогда, осмелев, одна из нежитей, уцепившись шершавыми лапками за мочку и край левого уха человека, сунула серую головку внутрь ушной раковины: «Помни про черный день…»
И злыдни, смыкая круг, зашелестели тихими эхами: помни про черный день. Внутри стенных часов зубцы, цепляясь за зубцы, с натугой тянули на длинной медной цепи — секунды и еще секунды, — и, когда человек поднял голову, злыдней не было: зимний зябкий брезг — мокрым сине-серым лицом к стеклу.
В дверь постучали:
— Вставай, пора на службу.
Человек — из творца и твари. И «не я» и «я». Порывшись в нижних ящиках стола Ивана Ивановича (пришло время узнать, что человека звали всего-навсего так), наверно, можно было еще отыскать где-нибудь на тронутых желтизною разрозненных листках слабые проступи творца. Нужна ли творцу вещь? Но тварь руками и мыслью — к вещи. Вот почему, что-то подсчитав, пересчитав и отщелкав на желтых и черных костяшках, потолкавшихся внутри деревянного квадрата, Иван Иванович решился, наконец, приобрести.
За городской чертой зеленел травами и чертополохами пустырь: Мушьи Сяжки. Здесь Иван Иванович приобрел участок и стал строиться.
В будние дни на Мушьих Сяжках стучали топоры и визжали пилы, а по воскресеньям Иван Иванович с женой и выводком совершали прогулку к растущему, кирпич за кирпичом, собственному дому. Шли медленно, шаг за шагом. Впереди, ковыляя на гнутых рахитом ножках, — дети; за ними — бонна; за бонной — супруги.
Добравшись до постройки, ходили по скрещивающимся балкам внутри большого деревянного короба.
— Здесь что, Ваня?
— Детская.
— А вон тут?
— Кабинет.
Кабинет был правильным удлиненным прямоугольником.
— Ну, вот и хорошо, — говорила Надежда Васильевна, — а то я твоей этой косостенки видеть не могу.
Скликали успевших вываляться в известке детей. Завтракали. Снова ходили над мусором и щебнем по шатающимся балкам. С нежной улыбкою останавливался Иван Иванович над какой-нибудь прикрытой досками ямой или у торчащего нетесаными бревнами выступа и стучал по выступу палкой ему лишь слышимую мелодию. Вечерело. Сидя на стройке, можно было видеть, как вверху чернеющее небо раскрывало, одно за другим, изумрудные очи.
— Когда наконец настелят крышу? — спрашивала Надежда Васильевна.
Опять скликали детей и возвращались в сумерках в Здесевск.
VI. Надёван[править]
Назавтра предстоял переезд. Иван Иванович в последний раз ходил по скрипучим половицам своего старого кабинета. Часть вещей была уже вынесена: расходящиеся врозь углы квадрата обнажились и хмуро следили за шагающим человеком. Алела заря. Надо было до темноты убрать в ящиках письменного стола. Выдвигая ящик за ящиком, Иван Иванович стал пересматривать набухшие за много лет бумажные кипи. Сначала пошли нумерованные «Дела», потом переписка, потом ворохи семейных и сослуживческих фотографий, потом… стопочка желтеющей бумаги, перевязанная шпагатом. Развязав шпагат, стал перелистывать: лежалые буквы, освободившись от конторских пластов, кип писем, давивших сверху, расправили свои ржавым отливом тронутые выгибы и закорючки и заговорили — тихо, но внятно — об отошедшем, но все еще ждущем встреч.
Иван Иванович поднял голову: у горизонта над изломом кровель загоралось изумрудным огнем четыре звезды.
«Квадрат Пегаса», — улыбнулся человек.
Но Иван Иванович дернул за тесемку шторы, — и штора опустилась. Человек замолчал. А за стеной сын-гимназист Саша подзубривал:
— Звезды — гнезда — седла… цвел — приобрел — надёван… Звезды — гнезда…
И вдруг Иван Иванович понял: все это вокруг — чужое, тысячи и тысячи раз надеванное кем-то, заношенное, затасканное миллионами глаз и изсмотренное ими вконец. И эти вот зеленые обложки «Дел», и те фотографии каких-то детей и жены — все это напяленное, прокатное, обложка чужого скучного дела. И сам он, Иван Иваноэич, не «я» ему, человеку, а «он», чужой, мириады раз надеванный и затрепанный. Снаружи кто-то потянул за дверную ручку:
— Барин, а барин, приехали возчики.
— Сейчас.
VII. Запечатлен[править]
Крылатый перешагнул порог.
В беззвучии раскрылась и закрылась в лазурь и золото кованая дверь. Пройдя анфиладами молчащих покоев меж рядов ниш с вдетыми в них папирусовыми свитками, овитыми в серебряные нити, мимо стражей, стоявших, опираясь на рукояти мечей, крылатый стал. Голубое сукно перегораживало путь.
— Кажется, ясно, звездным по тьме: «Калоши и крылья просят оставлять в преддверьи».
— Да, но…
— Кто?
— Бывший ангел-хранитель.
— Документ?
— Вот.
— Просрочен на два тысячелетия.
— Но ведь мы говорим в сказке.
— То-то же. По какому делу?
Качнув воскрыльями, пришелец отвечал:
— Там в мирах я был ангелом-хранителем души. Ее не стало. И вот прихожу сдать свой пост.
— Архивариуса, — позвал голос из-за голубого сукна.
Прошелестели шаги: хранитель свитков в черных одеждах с внимательно-печальным лицом предстал пред ними.
— Созвездие? — спросил он.
— Квадрат Пегаса.
— Мир?
— Семиорбитье Солнца.
— Имя планеты?
— Земля.
— Место?
— Здесевск.
Архивариус опустил руку в нишу и вынул старый, в звездной пыли пергаментный свиток. И, шурша, свиток раскрыл свои знаки.
Хранитель поднял тонкие персты: свидетельствую смерть души, мне врученной.
Из-за голубого протянулась черная, в форме неравноуглого квадрата печать и ударила о пергамент. Четырехзвездие квадрата оттиснулось черными знаками на свитке.
— Запечатлен, — промолвил архивариус.
— Запечатлен, — повторили стражи.
И стало тихо за в лазурь и золото кованой дверью: а у порога нового, с непросохшей зеленой кровлею домика, что на Мушьих Свяжках, стучали колеса телег: это Иван Иванович, с семьей, на четырех площадках переезжал в свой собственный дом.
1921