Екатерина Леткова[править]
Княжна[править]
У Ольги Дмитриевны разорвалась цепь на велосипеде, и ей пришлось возвращаться домой пешком. До усадьбы, где жила Ольга Дмитриевна, было верст десять, и это сначала смутило ее. Но она оглянулась кругом и даже обрадовалась, что может свободно любоваться красотой вечера, не прикованная вниманием к дороге, как того требует велосипед.
Ольга Дмитриевна приехала в деревню к своим старым друзьям, чтобы поработать «с натуры»; профессор художник велел ей добиваться прозрачности теней и выработки plein air’а, и она целыми днями писала этюды, а вечером отдыхала от работы. Лучшим отдыхом для нее был велосипед, вдали от всех житейских невзгод и разговоров, между небом и землей, одинокой и свободной.
И теперь, когда она оглянулась кругом, у нее прошел всякий страх и уплыли куда-то все беспокойства. Она была одна среди громадного луга с его зелеными переливами, под громадным небом с перламутровыми волнами. Солнце уже зашло, но и небо и земля были еще облиты его розовыми лучами, и розовый воздух весь трепетал в своей прозрачности; жаворонки торжествующе-радостно звенели и заливались где-то в вышине; пахло сохнущим сеном, дышалось легко и привольно. И кругом — ни души.
Ольга Дмитриевна теперь была довольна, что ей пришлось сойти с велосипеда. Она смотрела по сторонам, стараясь запечатлеть в голове все световые эффекты и унести их с собою в памяти, чтобы завтра перенести на полотно. Она шла тихо, ведя велосипед, и вся была поглощена красотой этого дивного вечера. Вдруг вдали из-за пригорка мелькнуло красное пятнышко; мелькнуло и скрылось. Ольга Дмитриевна не успела рассмотреть, что это было; через несколько минут она опять увидала: две девочки в красных юбках и красных кофточках выскочили на пригорок и остановились. И их красные платья на сероватой зелени скошенного луга, в розовой дымке вечерней зари, оживили всю картину.
«Что бы ни говорил мой профессор, а нет полной красоты без человека», — подумала она и остановилась.
Девочки были теперь шагах в двадцати от нее и ей захотелось подойти к ним. Она свернула с дороги и пошла лугом. Девочки стояли и смотрели на нее. Одна была лет десяти, тоненькая, очень бледная, с длинными черными глазами и необыкновенно правильными чертами; другая — маленькая, пузатенькая, белокурая, лет пяти. Обе были босые и в больших ситцевых платках на головах. Они спокойно ждали приближения Ольги Дмитриевны. И она пожалела, что сейчас, сию минуту не могла написать их: так подходили они со своей милой красотой к этому розовому, ясному вечеру.
— Вы что же тут делаете? — спросила Ольга Дмитриевна.
— Мы-то? — бойко переспросила младшая.
— Да… Откуда вы?
— Из Бессонова…
Ольга Дмитриевна знала, что Бессоново находится за той усадьбой, где она гостила, т. е. верстах в десяти отсюда.
— А зачем вы здесь?
— Покос снимаем, — серьезно объяснила старшая.
Ольга Дмитриевна так много слышала все это время о том, что у соседних крестьян совершенно нет покоса и они арендуют луга вдали от деревень и уезжают из дому целыми семьями, что для нее уже была понятна фраза девочки. За пригорком, в овраге, стояли две распряженные телеги и ходили лошади.
— А где же старшие? Где отец? Где мать? — спросила Ольга Дмитриевна.
— Тама, — показала старшая девочка рукой куда-то за оврагом. — Копнить торопятся… Ужинать пора…
Младшая подошла близко к велосипеду и трогала его пальцем. Ольга Дмитриевна ласково спросила ее:
— Как тебя зовут?
— Домаска…
— Как?
— Домна, — степенно ответила старшая. — Домашка.
— А тебя как?
— Меня-то? Меня княжной звать.
— Княжной?! Вы что же — сестры?
— Нне… Мы казенные… Шпитаты… Домашка живет у Ларамонихи, а я у Картошкиных… Василия Картошкина знаешь? — проговорила старшая девочка деловитым тоном.
— Нет, не знаю.
— Ну вот, это приемный отец мне… И мать… Да вы присядьте, барышня.
Эта заботливость сразу расположила к себе Ольгу Дмитриевну, и она решила немного посидеть с девочками.
— Вы на телегу… Там посуше… — сказала старшая, хлопотливо забегая вперед.
Глаза у нее ярко горели, из-под кумачного платка с желтыми разводами выбились черные пряди шелковистых волос. И художница опять залюбовалась ею.
— Княжна! — сказала она. — Прежде всего скажи мне, почему тебя зовут княжной?
— Не знаю! Зовут и зовут…
И вдруг, точно желая оборвать разговор, она вскрикнула:
— Батюшки! Воды-то мы не принесли!..
И, схватив пустое ведро, она побежала вниз, под овраг. Маленькая не шевельнулась, точно говоря, что это до нее не касается, и продолжала стоять перед барышней, поджав руки высоко над животом. Ее круглые глаза на круглом белом личике смотрели бойко и с любопытством. И опять Ольга Дмитриевна пожалела, что с ней нет ее альбома, чтобы, сейчас же зарисовать эту фигурку с ее позой и выражением лица. «Откуда она? Кто ее родители?» — подумала она.
— Домашка! У тебя есть мать?
— Е! — ответила девочка таким тоном, точно и сомнения не могло быть. — Е! Только старая.
— Ты ее любишь?
— Кады люблю, кады нет…
— А отец?
— Отца нету.. Вдовая она…
Девочка говорила почти совсем ясно, только не выговаривала ж и ш. Она рассказала, что Парамониха зимой извозничает, возит лес на станцию и уезжает из дому «когда на день, когда на два»…
— А тебя с кем же оставляет?
— Меня-то? Да одну… запрет избу и ладно…
— И не ешь ничего?
— Зачем? — воскликнула девочка и махнула рукой на барышню. — Хлеба и каши оставит мне вволю…
— И тебе не страшно?
— Чего страшно?
— Одной не страшно?
— Я не одна… У меня на полке боженька живет…
В это время из-за оврага вылезала старшая девочка. Она тяжело тащила ведро с водою, и ее тоненькое тельце все перекривилось в правую сторону, чтобы левая рука могла нести ведро, не зацепляя им за землю.
— Князна идет! — весело объявила Домашка, и на ее серьезном лице скользнула радостная улыбка.
Ольга Дмитриевна невольно бросилась помочь девочке дотащить ведро, та не допустила этого, но благородно и ласково заговорила с ней.
Вечер сделался уже весь серый, и Ольга Дмитриевна встала, чтобы идти домой. Княжна удержала ее.
— Посиди, барышня, еще немного… Сейчас наши придут…
— А кто тут ваши?..
— Отец, мать и наша сноха… да Парамониха с сыном… Из Москвы к ней сын на сенокос пришел с фабрики…
Ольгу Дмитриевну поражало, что «княжна» говорит с ней как большая; даже щеку она подпирала правым кулаком так, как это делают бабы.
— А тебе хорошо жить у твоих Картошкиных? — спросила ее Ольга Дмитриевна.
— Мне-то? Мне хорошо! Домашке, той плохо… Сильно Парамониха дует ее…
— Как дует?
— Веником… А то и веревкой… Чем придется…
Ольга Дмитриевна прижала к себе девчоночку и чуть не со слезами на глазах проговорила:
— Какой ужас!..
— Да нельзя и не дуть-то, — серьезно продолжала княжна.
— За что же? За что бить такую маленькую?
— Намедни хлеба каравай уперла… А-агромный!
— Я не себе, я Затейке, — оправдывалась Домашка.
— Ну и попало! Здорово попало…
— Здорово! — согласилась маленькая.
— Да где же ее мать? — горячо воскликнула Ольга Дмитриевна.
Ей хотелось сейчас же побежать к ней, сказать ей, чтобы она спасла ребенка от побоев, от муки.
— Мать-то? Парамониха?
— Нет, настоящая мать, родная.
— Не знаю… Домна, — вдруг обратилась она к маленькой, точно баба, — ты не знаешь, где твоя мамка родная?
— Не знаю, — равнодушно ответила Домашка.
— А ты про свою знаешь?
— В Москве моя… Говорят — княжна… Я не знаю…
— И не любишь ее?
— А за что мне ее любить-то? — изумленно сказала «княжна» и сейчас же прибавила:
— Никак наши идут?
Ее привычное ухо уловило раньше, чем городской слух Ольги Дмитриевны, далекие голоса. Скоро на лугу блеснули косы на плечах у косцов, и через несколько минут все они собрались у телеги: два мужика и три бабы. Сейчас же пошли расспросы: чья? откуда? Все приняли участие в барышне и главное в велосипеде и в конце концов попросили Ольгу Дмитриевну поужинать с ними.
Ужином заведовали бабы. Парамониха — женщина лет пятидесяти, вся изрытая глубокими коричневыми морщинами и сгорбленная — достала из-под телеги жбан, укутанный тряпкой. В нем оказался квас. Две другие бабы помоложе вынули из телеги хлеб, лук и печеные яйца. Они, не переставая расспрашивать барышню, все раскладывали на пригорке для ужина. Старший мужик, с плутоватыми глазами, взялся за котел. Он, с помощью княжны, налил в него воды и стал подвешивать над кучкой хвороста, да повернулся как-то неловко, котел выпал и пролился. Мужик добродушно выругался и сказал:
— Княжна, беги живее, тащи воды.
Девочка схватила ведро и побежала вниз, за пригорок.
Ольга Дмитриевна почти с умилением глядела на этих бодрых загорелых людей, поработавших весь день и теперь так дружно и весело принимающихся за свой скромный ужин.
— Какая милая девочка, — сказала она, кивая головой в ту сторону, куда ушла княжна. — Чья она?
— Наша, — с гордостью ответила одна из баб, рыжая, вся в веснушках, с красивыми глазами и ярко-белыми зубами. — Наша!.. Шпитонка она, из московского воспиталя…
— У нас вся деревня шпитатами займается, — добавила третья женщина с птичьими глазами и острым носом.
— И у тебя есть?
— Зачем? Мы в одном дворе…
— Это сноха наша… Дарья… Была у нас еще одна шпитонка… Да умерла… Больную уж и нам-то дали… Чуть слепленную… Теперь одна княжна осталась.
— А как же ее зовут? — спросила барышня.
— Зовут-то? Ее Лидией звать… А у нас все ее княжной величают.
— Почему же княжной? — допытывалась Ольга Дмитриевна.
— Уж нам так ее отдали, — сказала рыжая. — Да вы присаживайтесь, барышня…
И она указала Ольге Дмитриевне место рядом с собою у большой деревянной чашки с квасом и намешанным в него луком и хлебом. Мужики и бабы ели из одной чашки, забирая полные ложки еды, и совершенно одинаково все опрокидывали их в рот.
— Домашка, а ты что же? — спросила Ольга Дмитриевна.
— Садись и ты, — сказала ей Парамониха, давая ей в руку круглую деревянную ложку.
— А княжна?
— Поспеет, — весело сказала рыжая баба и сейчас же прибавила: — Уж и девочка хороша! Одиннадцатый год только пошел с Миколы зимнего, а большой работнице ровня… Во всякую работу так и бросается… Молотит — старухи не хуже…
— Вот-те и княжна! — причмокивая квас и приятно усмехаясь, заметил мужик.
— Да она в самом деле княжна?
— А кто ж ее знает? Она у нас с пяти годов только… А до тех пор в Раменцове жила, у тетки Арины… Може слышали? Арина ее из Москвы, из воспиталя получила… По три рубля в месяц она казенных получала, да мать ейная на Святки да на Святую по синенькой присылает… Арина и сказывала, что она княжеского роду…
— Как же она узнала? — спросила Ольга Дмитриевна и сейчас же пожалела: из-за пригорка показалась девчонка со своей тяжелой ношей. Ольга Дмитриевна хотела переменить разговор, но баба, не обращая внимания, продолжала:
— Сама мать сказала… Девчонке только году надо было быть, как мать объявилась… Приехала поздно, к ночи… Арина уж спать собралась, огонь тушить хотела… Вдруг у окна кто-то скребется…. Кто там? Пусти, говорит, на минутку… Отворили дверь, ничего понять не может: барышня стоит, кофченка коротенькая, в шапочке одной… Ни платка на голове, ни валенок на ногах, — ничего!.. Замерзла, посинела вся… И первым делом: что Лиденька, говорит, жива? Я, говорит, ейная мать… Ну ее, знамо, обогрели, приветили… Подарки девочке привезла, золотой крест на шейку с цепочкой повесила. Уж, говорит, и плакала, и убивалась над девчонкой…
Княжна точно не слышала разговора. Она налила в котелок воды, подвесила его на вбитый в землю крюк и зажгла приготовленный под ним хворост. Баба, причмокивая, облизывала ложку и после каждого глотка клала ее на траву; говорила она, почти не останавливаясь:
— Вот плакала, вот плакала, — рассказывала она, точно сама видела это. — Тут-то она и открылась Арине, что княжеского роду: я, говорит, княжна и Лиденька моя должна бы княжной быть, да люди-то кругом нас не допускают этого…
Мужик усмехнулся и буркнул себе под нос:
— Чего «этого», говори толком…
— Не допускают, говорит, чтобы мать свое дитя не бросала, чтоб не стыдилась его: вот моя и моя! и не стыдно, и не боюсь никого!.. Этого нельзя! Надо забросить, да чтоб никто не знал, где и как, чтобы и думать забыть… И знать не знаю и ведать не ведаю! Я, говорит, рада всю кровь свою за Лидоньку отдать, да срам для папаши и мамаши… Это важнее всего… А сама так и плачет, так и заливается плачет…
— Тятенька! Не горит! — обратилась княжна к мужику.
Хворост, действительно, подымился, скрючился и потух.
— Эх ты, руки-крюки, — полушутя сказал мужик, — набери суши побольше да и раздуй хорошенько…
Княжна взяла приготовленные ею же сухие ветви и стала ломать их о свое угловатое колено и подкладывать под котел.
— Вот и пошла девчонка в деревню за княжну: княжна да княжна!.. Мать сулилась еще наведываться, да больше и не была ни разу, а деньги и по сю пору шлет аккуратно… Хорошая барышня…
А Парамониха, молчавшая до тех пор и жадно евшая квас и лук, сказала:
— Хорошая! А девку чуть не замучила в конец… Пойдешь, бывало, в Раменцово, душа надрывается: княжна грязная, нечесаная, вся в рванье… Да худая, да желтая…
— Почему же?
Рыжая баба, приемная мать девчонки, заговорила скоро и без перерыва:
— Очень плохо ей было у Арины… И голодно, и грязно…. А тут раз объездный и едет… Знаете: объездный? От Воспитательного ездит детей проверять… Вот едет он и водит: две нищенки идут… «Вы куда?» — «По кусочкам…» — «Чьи?» Одна-то оказалась — своя, а другая — казенная… Объездный сейчас: «С какого двора? Как смели шпитонку христарадничать посылать?!» Отняли у Арины девчонку… А мы давно хлопотали взять себе шпитоночку… Вот нам княжну и дали…
— Разгорелось! — точно про себя сказала княжна и облегченно вздохнула.
— Ты чего же, дочка, не ужинаешь? — обратилась к ней рыжая. — Садись, поешь…
Княжна села немного сзади отца, вытянула ручку, взяла коричневое печеное яйцо, кусок хлеба и жадно стала есть. Чашка с квасом была уже пуста, и только Домашка отскабливала приставшие к ее краям перышки зеленого луку. Все теперь ели яйца и молодой мужик громко икал.
— Чай-то скоро? — спросил он.
— Живо вскипит, — ответил старший мужик. — Княжна! Подсыпь-ка веточек-то.
Княжна опять встала и стала возиться у котла. И ее тоненькие руки показались Ольге Дмитриевне еще тоньше и вся княжна особенно жалкой и хрупкой.
— И честит же тебя теперь Арина на все корки, — сказала Парамониха, обращаясь к рыжей.
— Погоди еще она! — проговорила рыжая. — Ведь знаешь, барышня, она ни гроша не хотела нам давать из того, что от матери ейной из Москвы получает. Уж люди пристыдили, так кады руль даст, кады гривен шесть. А сама по пятерке получает… Только бы нам адрис в Москве узнать — уж мы бы отняли от нее эти деньги…
— Ищи ветра в поле! — сказал старый мужик, зевая во весь рот.
Ольга Дмитриевна вдруг заметила, что на землю тихо подкрадывалась ночь. Краски потухли, откуда-то потянуло сырым ветерком, трава сделалась мокрою. Она вскочила и стала прощаться. Все встали тоже и ласково провожали ее.
— Спасибо, не побрезговали поговорить с нами…
Рыжая баба отвела Ольгу Дмитриевну в сторону и сказала:
— Барышня! Поспроси-ка ты в Москве, не найдешь ли там эту самую княжну?
— Да как же ее искать? Ты ведь не знаешь, как звать ее?
— Вот то-то же, что не знаем… А надо бы ей сказать, чтобы не Арине деньги направляла, а нам…
— Я ничего сделать не могу, — сказала Ольга Дмитриевна и взялась за велосипед. — Ну, прощайте. Прощай, княжна!
Она взяла девочку за голову и поцеловала.
Бабы предлагали проводить ее, спрашивали, не боится ли она идти одна; Ольга Дмитриевна ничего не боялась и бодро зашагала по дороге. Но не прошла она и двадцати шагов, как услышала сзади себя топот босых ног: девочки бежали за ней. Она остановилась.
— Что вы?
— Мы проводить тебя… Вон до поворота.
— Пойдемте, пойдемте, милые! — радостно сказала Ольга Дмитриевна, растроганная их вниманием. — Вы ко мне в гости приходите в Ильинку… Придете?
Девочки молчали и шли рядом с барышней. Потом Ольге Дмитриевне показалось, что старшая что-то шепнула маленькой.
— Ты что? — спросила она.
— Ничего… — смущенно ответила девочка.
— Устали? Спать вам пора… Ступайте, дети, — сказала Ольга Дмитриевна и опять поцеловала и княжну, и Домашку.
Девочки остановились, а Ольга Дмитриевна быстро пошла вперед. Вечер был еще светлый и теплый. Светло и тепло было и на душе Ольги Дмитриевны. Бесцветное небо сливалось с бесцветной землей и все, что было между этим небом и этой землей, было закутано неуловимо бесцветной дымкой.
«Вот задача: овладеть этими полутонами, изобразить эту серую прозрачность, эту теплую тишину и безмятежность», — подумала Ольга Дмитриевна и остановилась.
— Барысня! — услышала она нерешительный зов.
Она оглянулась. Девочки стояли все на том же месте и о чем-то шептались. И эти два пятнышка под громадным небом показались Ольге Дмитриевне такими беспомощными, такими заброшенными, что она кинулась к ним чуть не бегом.
— Что, маленькие? Что? Довести вас назад?
Девочки переглянулись и стояли молча.
— Что же? — спросила барышня.
— Дай гривенничек, — прошептала Домашка.
— Что? — не поняв сразу, переспросила Ольга Дмитриевна.
— Дай гривенничек.
— На что тебе?!
Домашка помолчала, взглянула на старшую девочку и сказала:
— Она велела…
— Не ври, не ври! Сама, сама, — громко заговорила княжна.
Домашка сразу стала вся красная, как мак, и залопотала скоро и шепеляво:
— Врес! врес! Ты велела: проси, говорит, сейчас проси… Еще там, на горке, все септала: проси…
— Ей Богу, барышня, врет! — горячо воскликнула княжна. — Она такая врунья, такая врунья…
Маленькая подбежала к Ольге Дмитриевне и, поднимаясь к ее лицу, точно признаваясь в чем-то, прошептала:
— Коли выпросись гривенник, говорит, тебе копейку выплачу!..
Княжна всплеснула руками и, мотая головой, проговорила:
— Эка врет-то! Эка врет!..
Ольга Дмитриевна стояла и смотрела на девочек. Она не знала, которая из них лжет, но ей стало мучительно жаль их обеих.
Источник текста: Леткова Е. П. Рассказы. СПб.: Просвещение, 1913
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.