Ковырлово (Тихонов)

Ковырлово
автор Владимир Алексеевич Тихонов

Дата создания: С.П.Б. 1889. Источник: Тихонов В. А. Военные и путевые очерки и рассказы. — СПб: Типография Н. А. Лебедева, 1892. — С. 259.

— Поедем на Ковырлово! — предложил мне однажды Сергей Дмитриевич Грулёв.

— На Ковырлово? А что такое это самое Ковырлово?

— Это озеро… Понимаешь, озеро в лесу. Лес-то мой, мне бы давно посмотреть его нужно; ну, а ты уток постреляешь, — уток там пропасть, хоть руками бери.

— Ну, в таком случае поедем на Ковырлово! — согласился я.

Через полчаса мы уже ехали в какой-то домоделанной, — неладно скроенной, да крепко сшитой таратайке. День стоял довольно жаркий, дождей давно не было, и серая пыль неслась за нами целым облаком.

— А каковы озими-то! А?.. — восхищалось хозяйское сердце Сергея Дмитриевича густою зеленью расстилавшихся вокруг нас полей.

— Дождя бы надо, — заметил, не оборачиваясь, кучер Прохорыч, толстый, рыжеватый мужик.

— Да, для яровых не мешало бы.

— А послушай, Серёжа, — спохватился я, — как же я буду стрелять-то? Ведь ещё рано — ведь до Петрова дня…

— Ну вот!.. У нас когда хочешь стреляй… Да ведь ты всё равно ничего не убьёшь, так только — попалишь для своего удовольствия, — прошёлся он на мой счёт.

Прохорыч, при этом замечании своего барина, повернул свою лопату-бороду и, снисходительно улыбаясь, взглянул на меня. Охотник я был, действительно, самый жалкий: какая-нибудь подстреленная ворона для меня составляла целое событие.

До Ковырлово было вёрст двадцать. Дорога почти всё время шла полями; солнце, несмотря ещё на самое начало июня, жарило беспощадно. Посеревшая от пыли караковая тройка бежала, что называется, нога за ногу. Сергей Дмитриевич вскоре задремал. Прохорыч мурлыкал какую-то однообразную песенку…

Въехали в деревню… На улице пусто… Одни курицы бродят, да больной телёнок лежит посреди дороги и греется на солнышке; из-под ворот нас облаяла полусонная шавка.

Проехали.

Небольшое сельцо попалось нам на пути. Почти такая же пустота… Только, для разнообразия, около церкви ребятишки в бабки играют, да о сруб колодца свинья чешется.

За селом протянулся небольшой сосновый бор. Дорога сделалась песчаной, лошади пошли шагом. Воздух стал словно ещё теплее; смолой запахло. Тихо… Только кукушка где-то уныло кукует, — на своё одиночество жалуется.

Но вот лес сразу оборвался на отлогом берегу широкой и судоходной реки С. На воде ни ряби, ни зыби, — сверкает она на солнце так, что глазам смотреть больно. Но посвежело, как будто… Отстегнули пристяжных и въехали на дремавший у берега паром. Трое сонных татар взялись за вёсла.

— Ну, теперь и Ковырлово недалеко, — объявил мне Сергей Дмитриевич, когда мы выбрались на противоположный берег.

Лошади побежали дружнее. Началось чернолесье. Таратайку стало встряхивать сильнее по плохой лесной дорожке.

— А что, молока мы у Улиты найдём? — обратился Сергей Дмитриевич к Прохорычу.

— Когда, чать, не найти! Ведь у неё корова есть, — отозвался тот.

— Это что за Улита? — полюбопытствовал я.

— А это мой лесник! За лесом у меня присматривает.

— Как? Ты бабу лесником держишь?

— Бабу. А что?

— Да помилуй, как же баба за лесом углядит?

— Ну, это какая баба!.. Моя Улита надёжнее всякого мужика. Это, брат, такая золотая старуха, что кого хочешь за пояс заткнёт.

— Но ведь лес — не бабье дело.

Прохорыч опять взглянул на меня: «Ишь, — дескать, — не верит».

— Баба бабе рознь, — продолжал Сергей Дмитриевич. — Положим, я при ней и работника держу, так, старичка ветхого… но это так — для проформы.

— Лядащий он! — заметил кучер.

— Кто?

— Да Амосыч-то…

Откуда-то потянуло дымком, и чрез минуту мы выехали на небольшую луговинку, в одном углу которой приютилась маленькая, закоптелая избушка.

— Вон и Улита нас встречает, — указал кнутом Прохорыч.

На пороге избушки стояла высокая и худая женщина лет пятидесяти. Встретила она нас молчаливым, но почтительным поклоном.

— Ну, что, Улита, всё благополучно? — обратился к ней Сергей Дмитриевич.

— Всё благополучно, батюшка.

Я попристальнее взглянул на «золотую старуху». В ней было что-то нерусское: и тонкий горбатый нос, и большие, не потухшие ещё глаза — напоминали что-то южное… Смуглая, загоревшая кожа на её впалых щеках и худой шее ещё более усиливала это впечатление.

— Самоварчик ставить прикажете? — осведомилась она.

— Нет, самоварчик попозже, а теперь дай нам, если у тебя есть, молока, — мы перекусим малость.

Расположившись на разостланном возле избы ковре — в избе-то, по словам Улиты, очень душно было, мы принялись за разные привезённые с собою закуски.

Прохорыч отпрягал лошадей; возле него суетился какой-то дряхлый старикашка, больше мешавший, чем помогавший нашему кучеру.

— Это и есть Амосыч-то? — спросил я.

— Он самый, — ответил Сергей Дмитриевич и, повернувшись к старику, крикнул, с лёгкой насмешкой в голосе. — Ну, что, Амосыч, не женился ещё?

— Нет ещё, батюшка Сергей Митрич, нет ещё, — зашамкал тот беззубым ртом, стараясь улыбаться, — невест всё нетути… Вот старуху сватаю, да нейдёт что-то, — кивнул он на подававшую нам в это время молоко Улиту.

Та не улыбнулась даже…

Из избы доносился до нас тихий и отрывистый разговор.

— Кто это у тебя, Улита, там? — спросил Сергей Дмитриевич.

— Дочь пришла — Варвара.

— А с кем она разговаривает-то?

— С охотником… Охотник зашёл, — с ним.

— Со Степаном?

— С ним.

Говоря про охотника, Улита как будто конфузилась, словно ей неприятно про него было говорить.

— Ну, вот что, — обратился уже ко мне Сергей Дмитриевич, — мы сейчас закусим — и каждый по своему делу: я пойду лес смотреть, а ты вот с Амосычем — на озеро за утками. Амосыч, цел у тебя челнок-то?

— Цел, батюшка, Сергей Митрич, целёхонек.

Я заметил, что когда мой приятель говорил со стариком, то он значительно усиливал голос — почти кричал.

— Да что, он глух, что ли? — спросил я.

— Глух! Совсем глухой.

Из избы в это время вышел охотник. Это был молодой ещё парень, лет двадцати пяти; небольшая русая бородка красиво кудрявилась вокруг его широкого загорелого лица. Серые маленькие глазки смотрели бойко, но как-то холодно. Одет он был наполовину мужиком, наполовину загулявшим мастеровым.

— Здравствуй, Степан! — поздоровался с ним Грулёв.

— Здравствуйте, Сергей Дмитриевич! — лениво приподнимая фуражку, отозвался тот.

— Охотишься?

— Нет, какая теперь охота! Так брожу…

Вслед за охотником показалась и дочь Улиты, Варвара. Она была замечательно похожа на мать: тот же горбатый, тонкий нос, такие же большие чёрные глаза, но при этом она поражала замечательной красотой. Всё в ней было пропорционально, изящно и грациозно. Из-под красного, съехавшего немного на бок платка выбивалась прядь густых и чёрных безо всякого блеска волос.

— Какова? — подталкивая меня под бок, спросил вполголоса Сергей Дмитриевич.

Я даже не нашёлся, что и сказать, а только молча любовался ею.

— А про её мать говорят, кто помнит, что ещё красивее была, — продолжал он и, повернувшись к Варваре, ласково проговорил. — Как живёшь-можешь, Варюша?

— Благодарю покорно, Сергей Дмитриевич, помаленьку.

Голос у неё был грудной, нежный, как говорится — бархатный, только какая-то необычайно грустная нотка звучала в нём.

Мы уже порядочно закусили, пора была отправляться и за утками. Достав из чехла свою двустволку, я направился через лес к озеру. Сзади меня поплёлся Амосыч, вооружённый какой-то лопаткой. Он объяснял мне, куда нужно идти и на какую тропинку сворачивать.

В лесу было совсем тихо, — он едва-едва шумел своими вершинами. Только комары надоедливо пели, кружась вокруг нас целыми стаями, да какие-то маленькие птички весело щебетали, перелетая с ветки на ветку. Идти приходилось версты две, и путь был довольно неровный: то мы продирались между кустами малинника, то обходили какое-нибудь небольшое лесное болотце, то, наконец, взбирались по сухому валежнику на пригорок.

Амосыч шёл сзади и всё что-то бормотал себе под нос.

— Ах, Боже мой! Боже мой! Вот грехи-то!.. Ведь родная мать… и вдруг… А! Вот напасть-то… Да и подлец же он!.. Право подлец! — несвязно доносилось до меня.

— Это ты про что, Амосыч? — крикнул я, заинтересованный его бормотаньем.

— Про что? Про Улиту… Про неё всё! Про неё — про стару ведьму! — зашамкал он своим глухим, старческим голосом, стараясь поравняться со мной.

— Про Улиту — про кровожадную аспиду! Про неё… Я говорил… говорил Сергею Митричу… Да разве он меня послушат? Он её, небось, больше слушат…

— Про что же это ты говорил?

— А про то, что добра тут не будет! Ишь, на старости лет беса тешить вздумала — замуж собралась.

— Замуж! За кого?

— Да за Стёпку! За Степана-охотника!..

— Вот что! Да ведь он, поди, лет на тридцать моложе её!

— И то моложе! Моложе, вестимо, да на деньги зарится, разбойник! На деньги…

— Да разве у неё деньги есть?

— А то нет? Как не быть! Накопила, хрычовка… Ведь она скупуща!.. Вот теперь хошь с меня — четыре рубля за харчи дерёт, — а ведь голодом морит… голодом.

— Ну, с тебя-то немного наживёшь, дедушка.

— Ась? Немного?.. Да нешто я про то толкую?.. С Варвары нажилась она, с дочери, вот с кого.

— С дочери? Это как?

— Да замуж её выдала… за богатея выдала… за старого-старого, — вот как я же, поди, коли не старше; ну, и обобрала зятя-то… дочиста обобрала, а теперь на её же деньги — нако, что задумала!..

— А у Варвары жив муж-то ещё?

— Жив! Жив, только уж с печи не слезает, — совсем старый… Вот Варвара-то всё и ждала, когда старый муж умрёт, чтобы за молодого-то замуж выйти — за Степана-то, значит… А теперь — накось что! Мать-то и отбивает, сама за него идти хочет…

— Да неужели Степан сам не видит, на ком он женится?

— Коли не видит! Только он тоже на деньги рассчитывает… Для него что! Для него деньги — первое удовольствие!.. А Варвара-то теперь просто ума решилась совсем…

— Да что, она любит его, что ли?

— То-то, мол, любит!.. Ведь он на ней ещё прежде жениться-то обещал — ещё когда девушкой была… обещал беспременно жениться.

— Что же она тогда за него и не вышла?

— Мать не допустила, — за богатого, вишь, прочила. А у Стёпки-то всего и есть, что ружьё да гармоника, — в том всё и богатство его.

— Так убивается Варвара-то?

— Беда — убивается! Страх! Сегодня раза три грызться с матерью-то зачинали… Схватятся, насилу разнимешь… Только Степан и бьёт же её.

— Кого?

— Да Варвару-то.

— За что же?

— А чтобы матери не перечила…

— А далеко ли Варвара живёт отсюда?

— Вёрст двенадцать.

— А Степан?

— Ась? Степан-то? Там же, в тех же местах… Нет, что говорить — тут пути не будет!.. Уж и я страху набрался с ней, с хрычовкой-то.

— А тебе чего бояться-то?

— Как чего?.. Теперь все знают, что у неё, у проклятой, деньги… Долго ли до греха, — придут её убивать, ну и меня с ней вместе…

Перед нами, между стволами поредевшего леса, сверкнуло большое озеро. Чрез полминуты мы уже вышли к самому берегу. У Амосыча в тростнике оказался спрятанный челнок. Не без робости, чтобы не опрокинуть эту поистине утлую ладью, уселся я на передней скамеечке; старик поместился на корме и оттолкнулся своей лопаткой. Малейшее неосторожное движение грозило нам неминуемым купаньем.

— А что, глубоко здесь?

— Ась? Глыбко, глыбко; на средине-то сажени две, поди, а то, пожалуй, будет и больше!.. — словно успокаивая меня, сообщил Амосыч.

Ковырлово было чрезвычайно живописно. Версты три в длину и с версту в ширину, оно походило скорее на кривой рукав какой-нибудь громадной реки, затерявшейся в охвативших её со всех сторон лесах. Один берег его при этом был значительно выше другого, и это ещё более усиливало сходство.

Мы плыли вдоль низкого берега, густо поросшего камышами. Амосыч едва слышно бурлил воду своей лопаткой. Солнце уже значительно перевалило за полдень, и поэтому лучи его не особенно сильно жгли наши спины. Комары на воде сделались ещё злее и надоедливее; то и дело приходилось хлопать себя то по щеке, то по шее, чтобы отгонять этих кровожадных варваров.

Я закурил папиросу. Амосыч последовал моему примеру и, достав откуда-то — из-за пазухи, кажется, — коротенькую деревянную трубочку и донельзя засаленный ситцевый кисет, начал чиркать серной спичкой о сухой борт челнока… Вскоре острый запах махорки стал долетать до меня. На воздухе он был мне приятен и казался даже ароматным.

— А вон и утки! Слышу, — шепчет мой кормчий.

— Где? — тихо переспрашиваю я его, не различая ничего своими близорукими глазами.

Не слышит.

— Где же? — повторяю я вопрос уже погромче и осторожно взвожу курки; опять не слышит.

— Да где же утки-то? — наконец совсем громко говорю я, оборачиваясь к нему…

Но уже поздно: по воде послышалось какое-то шлёпанье, и пара здоровых «крякуш» поднялась от нас шагах в пятидесяти… Прежде чем я успел выстрелить, они уже скрылись за лесом.

— Прозевали! — сокрушённо замечает Амосыч.

— Поплывём дальше.

Под лодкой иногда начинают чуть слышно шуршать камыши, и тогда старик отъезжает на более чистое место. По воде быстро бегают и кружатся какие-то паучки… Но тсс!.. Из-за небольшого мыска показываются вдруг целых четыре утки. Очевидно, они не чуют нас. Спокойно опускают они свои красивые головки и долго бултыхают ими под водой… Далеко ещё… Но наша лодка идёт прямо на них, и расстояние всё сокращается и сокращается… Ружьё у меня уже наготове… Ещё… ещё немножко…

— Ишь комаров-то сегодня сколько! — раздражённо восклицает Амосыч.

Утки вскрикнули и быстро поднялись на воздух. Я наудачу посылаю им вслед два выстрела… Гулко прокатились они по воде и раскатистым эхом отозвались по встрепенувшемуся лесу… От чирков даже и перья не посыпались.

— Эх, дедушка, дедушка! Спугнул ты мне уток-то со своими комарами! — укоризненно замечаю я, поворачиваясь к корме.

— Стреляй! Стреляй! — шепчет мне старик и машет рукой наверх…

Над самой моей головой проносится «кряковая»… одна… другая… третья…

— Ах, Боже мой! А ружьё-то и не заряжено!

А между тем, по всему озеру переполох пошёл: то там, то сям поднимаются чирки, нырки, кряковые, шилохвостые…

Торопливо и растерянно стараюсь я зарядить свою старую двустволку. Как-то неосторожно шомполом задеваю за свою фуражку, и она летит в воду. Амосыч нагибается, чтобы поднять её… Наш челнок «черпает» бортом.

— Эка напасть какая!

Пока я отряхал свою несчастную фуражку, а старик выливал предусмотрительно захваченным с собою деревянным ковшом воду, набравшуюся в челнок, утки уже успокоились и попрятались в камышах.

Долго ещё плавали мы, но без всякого успеха. Близко утки нас к себе не подпускали, а на далёком расстоянии или ружьё не хватало, или я давал промахи.

Перед самым закатом солнца, я сделал-таки удачный выстрел, но и то убил не утку, а гагару. Пора была возвращаться и назад. По озеру легли ночные тени; высокий берег чётко отражался своими деревьями на его зеркальной глади. Лес замирал…

На душе было как-то необычайно покойно и хорошо.

— Ишь ты, нас дожидаются! — сообщил мне старик, когда мы сделали крутой поворот.

— Где дожидаются?

— А вон… вон Сергей Митрич на берегу стоит… Ой, да что это?! Что там такое попричилось?! — вдруг заволновался он и начал грести сильнее.

— Что там случилось?

— А и невдомёк, право… Копошатся что-то!..

Когда мы подплыли поближе, Сергей Дмитриевич подбежал к самой воде и крикнул нам взволнованным голосом, чтобы скорее причаливали… Платье на нём было всё мокро…

Я быстро выскочил на берег. Прислонившись к высокой сосне, стоял охотник Степан, тупо глядя себе под ноги. Шагах в трёх от него обувался, сидя на земле, рыжий Прохорыч. Растрёпанная Улита ползала на коленях и что-то бессмысленно причитала.

— Что такое тут? — торопливо спросил я моего приятеля.

— Да разве не видишь? Утопилась! — как-то раздражённо крикнул он, указывая рукой…

Я взглянул… и тут только увидел лежавшую на траве Варвару.

— Когда? Когда утопилась?

— Да часа с два уже!.. Сейчас только вытащили… Вот он вытащил, — и Сергей Дмитриевич показал на кучера…

— Может быть, ещё можно спасти!..

— Где уж, когда столько времени в воде пробыла…

— Ой! Ой! Доченька! Доченька! Загубила я тебя! Загубила, окаянная! — заголосила вдруг Улита, хватая себя за волосы.

— Улита, перестань! Перестань, говорю! — обратился к ней Грулёв.

Я наклонился к Варваре: лежит как живая, свежая, умытая, только какое-то безысходно-горькое выражение застыло на её плотно сомкнутых губах. Чёрные волосы разметались мокрыми змейками вокруг её строгой и прекрасной головки. Руки лежат на груди, и вдруг я заметил, что они крепко связаны тонкой верёвочкой.

Это обстоятельство сильно удивило меня, и в голове зародилась даже мысль, что тут дело не совсем просто.

— Сергей Дмитриевич, отчего же у неё руки-то связаны? — недоумевая обратился я к моему приятелю.

— Сама связала — чтобы не выплыть!..

— Варюшенька! Варюшенька! Ой, ой, ой! — продолжала голосить старуха и вдруг, вспрыгнув словно кошка, бросилась к Степану, который по-прежнему недвижимо стоял под сосною.

— Сгинь! Сгинь! Окаянный! Ты всё… Ты смущал! Окаянный! — страшно завизжала она.

Степан попятился назад и как-то смущённо проговорил ей:

— Перестань…

— Окаянный! Бес! Смутитель! — не унималась старуха, стараясь зацепить его своими костлявыми пальцами.

Сергей Дмитриевич схватил её и с трудом оттащил от охотника.

Степан взял под мышку своё ружьё и медленно, не оборачиваясь, пошёл в лес и вскоре совершенно скрылся из наших глаз.

— Далеко-то не отходи… понадобишься ещё! — крикнул ему вслед Грулёв.

— В монастырь! В монастырь я пойду! Ой! Пойду! Грехи свои замаливать… Пойду, Господи! — продолжала метаться старуха.

— Ну, вот что, — обратился ко мне мой товарищ, — ты вот с Прохорычем съезди в стан и попроси сюда станового, доктора, урядника, одним словом — кого найдёшь, да поскорей проси. Расскажи, в чём дело, и скажи, что я прошу — они не замедлят… Ты, Прохорыч, обуйся поскорей да поезжай вот с барином.

— Обулся, Сергей Дмитриевич!

— Ну, так ступайте… поезжайте…

— Пару закладывайте, на паре-то скорее по лесу проедете! — крикнул он нам вслед.

Через полчаса мы уже ехали с Прохорычем в стан. В лесу было совсем темно; лошади робко озирались по сторонам и фыркали.

— Загубила старуха Варвару, — начал после продолжительного молчания Прохорыч.

— Да сама ли она себе руки-то связала? — высказал я опять своё подозрение.

— Сама! Я верёвку-то осматривал, — видно, что сама связывала. Кабы кто другой, так совсем не так бы связано было.

— Ты её вытащил?

— Я, с Сергей Дмитричем вместе.

— Долго искали?

— Да с час, поди, коли не больше. Нешто скоро найдёшь!..

— Как же мне вас не видать было?

— Да из-за поворота-то тут ничего не видно.

— Убивается теперь старуха-то?

— Убивается! Страсть, как убивается! Как бы совсем не рехнулась от горя.

— Да ведь не любила она Варвару, когда так с ней поступала!

— Ну, как не любить! Ведь дочь всё-таки — своё рождение, как не любить!

Вскоре мы выехали на берег реки, и те же сонные татары поместили нашу таратайку на перевоз.

Быстрые струйки зажурчали под низкими бортами парома… Становилось свежо. Большим красным шаром поднималась луна.

В прибрежных кустах соловьи допевали свои последние весенние песни…