Конец Наполеона (Эркман-Шатриан)

Конец Наполеона
автор Эркман-Шатриан, пер. В. Керженцев

Оригинал: фр. Waterloo, опубл.: 1865. — Источник: az.lib.ru • Сокращенный перевод В. Керженцева (1914).

Эркман-Шатриан

Конец Наполеона (Ватерлоо)

Глава I. Наступил мир

Я никогда не видел ничего более радостного, чем воцарение Людовика XVIII в 1814 году. Дело было весной, когда уже зацветали фруктовые сады. В течение предыдущих лет народ перенес столько бедствий, столько раз ему угрожала опасность попасть в солдаты и не вернуться домой, он так устал от всех этих сражений, всей этой славы, пушечной пальбы и благодарственных молебствий, что думал только о мире, отдыхе и обустройстве своего угла.

Да, все были довольны, кроме старых солдат. Я помню, как третьего мая, когда пришел приказ вывесить белый флаг [Белый — цвет французской монархии] на церкви, все боялись сделать это, опасаясь солдат гарнизона. Пришлось дать шесть золотых кровельщику Никола Пассофу, чтобы он выполнил это опасное поручение. Со всех улиц глядели, как Пассоф, держа белый шелковый флаг с цветами лилий по краю, взбирался на крышу церкви. А из окон двух казарм в него палили солдаты.

Пассоф все-таки повесил флаг и, спустившись, спрятался в амбаре, в то время как солдаты искали его по всему городу, чтобы убить.

Крестьяне, рабочие и горожане, все в один голос кричали: «Да здравствует мир! Долой рекрутский набор!» Всем надоело жить, как птичке на ветке, и ломать себе кости ради дел, которые нас не касаются.

Среди всеобщей радости я был, наверное, самым счастливым. Я удачно выбрался из ужасных битв при Вейсенфельсе, Лютцене и Лейпциге и ускользнул из лап тифа. Я узнал воинскую славу и потому еще более полюбил мир и возненавидел солдатскую службу.

Я вернулся к дядюшке Гульдену. Увидев меня, он протянул руки и воскликнул:

— Это ты, Жозеф! Дорогое дитя мое! Я считал тебя погибшим.

Мы плакали и целовали друг друга.

Затем мы снова дружно зажили вместе. Он тысячу раз заставлял меня рассказывать ему о походах и шутливо величал меня «старым служакой».

Мне он рассказал об осаде Пфальцбурга. Враг подошел к городу в январе. В Пфальцбурге оставались лишь старые солдаты и несколько сотен артиллеристов. Пушки были поставлены на укреплениях. Во время осады пришлось питаться кониной и ломать чугунные печки у горожан, чтобы изготовить из них картечь. Дядюшка Гульден, несмотря на свои шестьдесят лет, был наводчиком при большой двадцатифунтовой пушке. Слушая этот рассказ, я представлял себе дядюшку Гульдена в его черном колпаке и очках на бастионах и не мог удержаться от смеха.

Мы зажили, как раньше. Я опять поселился в своей комнатушке и по-прежнему накрывал на стол и варил обед.

Я мечтал день и ночь о Катрин. Наша женитьба была уже решена, но было одно препятствие, которое доставляло мне немало огорчения. Рекруты набора 1815 года были распущены, но мы, набора 1813 года, все еще числились солдатами. Правда, теперь это было не так опасно, как во времена Наполеона, и многие из нас спокойно жили в своих деревнях. Но зато, чтобы жениться, требовалось получить особое разрешение. Без этого разрешения свадьба не могла состояться.

Дядюшка Гульден написал на этот счет прошение военному министру. Он указал в нем, что я еще не оправился от болезни, что я хромаю со дня рождения и поэтому очень плохой солдат, но могу быть хорошим отцом семейства. Он писал, что я очень худой и слабого телосложения, что меня надо положить в лазарет и т. д., и т. п. Это было очень красноречивое прошение.

Изо дня в день мы все ждали ответа от министра — и тетя Гредель, и Катрин, и дядюшка Гульден, и я. Вы не можете представить себе мое нетерпение. Я за полмили слышал, как почтальон Бренштейн идет по улице. Я облокачивался на подоконник и не мог больше работать. Я глядел, как он заходит во все дома, и, если он на секунду задерживался где-нибудь, я думал: «Чего он там так долго болтает! Разве не может отдать письмо и уйти! Этот Бренштейн настоящая кумушка!»

Иной раз я не выдерживал, выбегал ему навстречу и спрашивал:

— У вас ничего нет для меня?

— Нет, господин Жозеф, ничего нет!

Я печально возвращался домой, a дядюшка Гульден говорил мне:

— Ты как ребенок! Имей же терпение, черт возьми! Ответ придет… Ответ придет…

По воскресеньям я, разумеется, отправлялся в деревню Четырех Ветров к тете Гредель и Катрин. В эти дни я просыпался спозаранку. Первое время я, просыпаясь, думал, что все еще нахожусь в солдатах. Я холодел от этой мысли. Потом, осмотревшись кругом, я успокаивался. «Ты у дядюшки Гульдена и сегодня идешь к Катрин» — думал я, и эта мысль прогоняла остатки сна. Я собирался вставать и одеваться, но в это время часы били четыре. Городские ворота были, стало быть, еще закрыты. Приходилось ждать. Чтобы скорее проходило время, я начинал вспоминать всю историю моей любви, моей солдатчины, всю свою жизнь.

Когда било пять, я вскакивал с постели, мылся, брился, надевал праздничный костюм. Дядюшка Гульден, еще лежавший в кровати за пологом, говорил мне:

— Хе-хе! Я уже слышу тебя. Уже целых полчаса ты там ворочаешься. Хе-хе… Сегодня у нас воскресенье…

Он смеялся, и я смеялся вместе с ним. Через несколько минут я уже был на улице. Боже, какое было время! Как все цвело и зеленело! Как все старательно и весело работали, стараясь догнать упущенное время. Во всех садах и огородах женщины и старики рыли, копали и таскали лейки.

С раннего утра к городу ехали телеги с кирпичом, досками, бревнами, черепицей, тесом. Стучали молотки, здесь и там виднелись плотники и каменщики. Все спешили починить дома и крыши, попорченные снарядами. Работа кипела. Все пользовались наступлением мира.

Как весело я бежал по дороге! Нет больше маршей и контрмаршей! Я иду куда хочу, не дожидаясь приказа сержанта Пинто.

Видя дымок над деревней, я думал: «Это Катрин затопила печь, она готовит нам кофе». И я летел во всю мочь. Вот я и в деревне! Здесь я иду потише, чтобы немного отдышаться, и не свожу глаз с маленьких окошечек. Вот дверь отворяется и появляется тетя Гредель. Она еще в нижней юбке и с метлой в руке. Она поворачивается и кричит: «вот он!» Немедленно появляется Катрин — красавица из красавиц, в маленьком голубом чепчике. «Вот хорошо! — кричит она. — Я ждала тебя!»

Как она счастлива! И как крепко я целую ее! О, да здравствует молодость!

Я вхожу в комнаты. Тетя Гредель с воодушевлением поднимает метлу вверх и возглашает:

— Нет больше рекрутчины! Кончено!

Мы все хохочем. Когда мы усаживаемся, тетя спрашивает: «Что же, этот негодный министр все еще не ответил? Или он никогда не ответит? Он принимает нас за дураков, что ли? Ведь ты больше не солдат, чего же они тобой командуют?!»

Я старался успокоить ее, и она заканчивала свою речь очень гневно:

— Видишь ли, Жозеф, эти господа, с первого до последнего, все устроили только для самих себя. Кто платит жандармам и судьям? Кто платит священникам? Кто всем платит? Мы. И они все-таки не осмеливаются нас венчать. Это ужасно! Если так пойдет дело, мы поедем венчаться в Швейцарию!..

Глава II. Господа дворяне

В это же время мне пришлось наблюдать, как все мэры и городские советники, торговцы зерном и лесом, лесничие и полевые сторожа — одним словом, все те, кто десять лет считался ревностными сторонниками Наполеона, стали теперь повсюду кричать о нем как о тиране, узурпаторе и корсиканском чудовище.

Только наш старый мэр да два-три советника не последовали этому примеру. Дядюшка Гульден говорил, что лишь эти немногие уважают себя, a все остальные действуют бесчестно.

Я вспоминаю, как однажды к нам принес часы в починку мэр из Акматта и стал так поносить Наполеона, что дядюшка Гульден не выдержал и сказал:

— Вот ваши часы, господин Мишель, возьмите, я не хочу для вас работать! Ведь в прошлом году вы сами по всем дорогам кричали: «Великий человек!», a теперь вы клеймите его злодеем и величаете Людовика XVIII «нашим возлюбленным монархом!» Как вам не стыдно! Вы принимаете людей за дураков и думаете, что они лишились памяти! Уходите, господин Мишель, уходите! При всяком правительстве негодяи остаются негодяями!

Негодование дядюшки Гульдена было так велико, что в этот день он почти не мог работать. Он повторял ежеминутно:

— Если бы мне даже нравились Бурбоны, то эта свора негодяев отбила бы у меня к ним всякую охоту. Эти господа всем восторгаются, ни в чем не видят недостатков. Когда король чихает, они поднимают руки к небу и издают восторженные восклицания. Они тоже хотят урвать себе кусок пирога. Слушая их, короли и императоры начинают считать себя богами. Когда происходит революция, эти господа покидают старых владык и начинают проделывать ту же комедию с новыми. Так они вечно остаются наверху, a честные люди влачат дни в бедности!

Этот разговор происходил в начале мая. В это время афиши на здании мэрии извещали, что король, окруженный маршалами Империи, совершил торжественный въезд в Париж, что все население выбежало ему навстречу, что король прежде всего пошел в церковь Нотр-Дам, чтобы возблагодарить Бога, и затем уже вошел в Тюильрийский дворец.

Немного спустя мы увидели новое зрелище: возвращение с чужбины дворян, эмигрировавших во время революции. Одни приезжали в безрессорных дилижансах, другие — на самых простых телегах. Дамы были в платьях с большими разводами, кавалеры в старинной одежде — в коротких штанах и больших жилетах.

Все они были очень веселы и горды. Они были рады вернуться на родину.

Господа дворяне останавливались обычно в гостинице «Красный Бык», где во время Сно останавливались маршалы, герцоги и принцы. Они причесывались, брились и переодевались без посторонней помощи. В полдень они шумно спускались вниз, садились вокруг столов и отдавали приказания, словно важные особы. Их старые слуги, совсем одряхлевшие, стояли сзади господ с салфетками на плече.

Некоторые эмигранты приезжали на почтовых. В таких случаях их встречал наш новый мэр Журдан, священник и новый комендант. Когда слышались звуки бича, все эти господа начинали весело улыбаться, точно их ожидало великое счастье. Когда почтовая карета останавливалась, комендант с криком восторга бежал открывать дверцу. Другой раз, впрочем, из особого почтения они не двигались вовсе. Я видел, как они медленно и серьезно кланялись раз, другой, третий и при этом тихонько приближались друг к другу.

Дядюшка Гульден, наблюдая за такой сценой, говорил мне:

— Это этикет времен «старого порядка». Мы можем тут научиться с тобой хорошим манерам; они пригодятся нам, когда мы станем герцогами или принцами.

Прислуга гостиницы «Красный Бык» передавала, что дворяне, не стесняясь, заявляют, что они «победили нас и теперь опять являются нашими господами, и что Людовик XVIII все время был настоящим королем, что мы простые бунтовщики и что они нас приструнят».

Дядюшка Гульден сумрачно сказал мне:

— Дело плохо, Жозеф! Знаешь, что эти люди станут делать в Париже? Они потребуют себе обратно свои пруды, свои леса, свои парки, свои замки, свое жалованье, не говоря уже о другом. Ты находишь одежду и их парики очень старыми, но их идеи еще старее. Эти господа дворяне для нас опаснее австрийцев и русских, потому что русские и австрийцы уйдут, a дворяне останутся. Они захотят уничтожить все, чего мы добились за двадцать пять лет. Видишь, как они надменны! Они считают себя высшей расой. Если король станет слушать их советов, все погибло. Это будет война против народа. Но народ знает свои права, знает, что все люди равны, и их разговоры о дворянской крови — полная чепуха. Все будут бороться за свои права до самой смерти.

Ответа от министра я все не получал и теперь объяснял это тем, что господа дворяне требуют у министра возвращения своих земель и ему некогда обо мне подумать.

Как-то в рыночный день к нам зашла тетя Гредель. Катрин была занята хлопотами по хозяйству и не пришла. Тетя Гредель передала мне от нее букет цветов и спросила, получено ли разрешение. Я отвечал, что нет, и она резко заметила:

— Все эти министры гроша ломаного не стоят. Вероятно, на этот пост выбирают самого что ни на есть негодного и ленивого. Но будь спокоен, у меня есть план, который все изменит.

Тетя Гредель сообщила, что скоро будет отслужена торжественная заупокойная обедня в память казненного Людовика XVI и по этому поводу будет устроена процессия по городу.

— Мы все, Жозеф, Катрин и я, пойдем в самых передних рядах. Все скажут про нас: «они хорошие роялисты и люди благонамеренные»… Это подумает и священник, a священники теперь в силе; потом мы пойдем к священнику… он нас хорошо примет… напишет нам прошение. И уж поверьте мне, все тогда устроится!

Я подумал, что тетя Гредель права, и таким путем все может уладиться, но дядюшка Гульден резко возразил ей:

— Пусть роялисты проделывают все это. Но люди, которые на стороне народа, не могут ради личных выгод кривить душой и притворяться. Это нечестно. Пусть Жозеф поступает, как хочет — я сам никогда не пойду участвовать в такой процессии.

— Я тоже не пойду, — сказал я.

Тетя Гредель вся покраснела от гнева:

— Ну, так мы одни пойдем с Катрин. Мне наплевать на разные ваши идеи!

Когда я провожал тетю Гредель на улицу, она сказала мне:

— Дядюшка Гульден — хороший человек, но он выжил из ума. Он никогда ничем не доволен. Я знаю, что он стоит за Республику, хотя и не осмеливается об этом говорить. Он все вспоминает былую Республику. Но ты не должен слушать всего, что он тебе болтает. Нам будет очень полезно участвовать в этой процессии. Мы пойдем с Катрин, ты оставайся дома. Я уверена, что три четверти жителей соберется на процессию, и она будет очень красивой. Вот увидишь…

Глава III. «Да здравствует Республика!»

Скоро, как и говорила тетя Гредель, действительно начались процессии, службы и проповеди. Так дело шло до самого возвращения Наполеона в 1815 году.

Я вспоминаю, как во времена Наполеона дядюшка Куафэ, Никола Рольфо и пять-шесть ветеранов заряжали пушку, чтобы произвести двадцать один выстрел, а чуть не весь Пфальцбург собирался на бастионах и глядел на красное пламя, дым и пыжи, летевшие в ров. Вечером была иллюминация, гремели петарды, стреляли из ружей, ребятишки кричали: «Да здравствует император!» Через несколько дней после этого пришло известие об убитых и новом наборе.

В царствование Людовика XVIII я видел триумфальные арки, крестьян, привозивших мох, дрова и ельник, женщин, выносивших из дома большие охапки с цветами, горожан, одалживавших для процессии свои канделябры и распятия и, наконец, торжественный крестный ход: священник и его помощники, хор детей, церковный сторож Кекли в красном стихаре и с развевающейся хоругвью в руках, новый мэр с крестом святого Людовика, комендант с треуголкой под мышкой, в большом парике и расшитом мундире, свечи, задуваемые ветром, девушки, женщины, тысячи крестьян в праздничной одежде, старушки и старики и т. д. Колокола звонят вовсю. Улицы увешаны зеленью, цветами, гирляндами, белыми флагами. Ярко светит солнце.

Эта история повторялась с 1814 до 1830 год, исключая лишь Сто дней [Сто дней (20 марта — 22 июня 1815 года) — время второго правления Наполеона I во Франции после его бегства с острова Эльба]. Описывать все эти процессии и торжества было бы слишком долго. Расскажу вам для примера лишь кое-что.

Как раз 19 мая 1814 года к нам приехали из Нанси пять проповедников и начали читать проповеди всю неделю с утра до вечера. В городе только и было разговоров, что о них. Девушки и женщины стали ходить на исповедь. Все снова вспомнили о церкви.

Снова пошли толки о необходимости искупить грехи за двадцать пять лет, вернуть дворянам их земли и т. д. Дядюшка Гульден, a за ним и я сидели дома и не ходили слушать проповедь. Но вот как-то вечером старик сказал мне:

— A что, Жозеф, не хочется ли тебе послушать проповедников? Их так все расхваливают, что я хотел бы сам удостовериться, в чем там дело.

— Ах, дядюшка Гульден, мне очень хочется пойти. Но надо торопиться, потому что церковь будет скоро полным-полна.

— Ну, так идем! Мне любопытно на это посмотреть… Эти молодые люди меня удивляют. Идем!

Мы вышли на улицу. Луна ярко светила. Церковная паперть была полна народа.

— Ба, да со времен Колэна здесь не было столько народа! — заметил дядюшка Гульден.

— Колэн был священником?

— Да нет, я говорю о кабатчике Колэне. В 1792 году у нас был клуб в этой церкви. Всякий мог тут проповедовать, но Колэн говорил лучше всех. Издалека приходили его послушать. Хоры и галереи были полны дам и барышень. У всех были кокарды на шляпах и все пели «Марсельезу». Ты не видел никогда ничего подобного!

Мы подходили к церкви.

— Да, да, много переменилось с тех пор, много…

Мы вошли во внутрь. Толпа стиснула нас со всех сторон. В глубине, на хорах, трепетал какой-то огонек. Слышался шум передвигаемых скамеек. Так прошло минут десять. Народ все прибывал. Вдруг дядюшка Гульден сказал:

— Вот он!

В полумраке была видна какая-то тень на церковной кафедре слева. Церковный сторож Кекли зажег с той стороны две-три свечи. Проповеднику можно было дать двадцать пять-тридцать лет. У него было круглое розовое лицо и белокурые вьющиеся волосы.

Началось с того, что городские барышни затянули церковное песнопение. Затем проповедник заявил, что он защищает веру, религию и божественное право Людовика XVIII. Он спросил, нет ли здесь смельчака, который оспаривает все это. Ни у кого не было охоты вылезть на растерзание. Все молчали. Вдруг на средней скамье поднялся кто-то худой и высокий, в черной одежде, и громко крикнул:

— Я… я… Я утверждаю, что вера, религия, права королей и все прочее — одни предрассудки. Я утверждаю, что Республика — самый справедливый образ правления и нет ничего лучше «Культа Разума».

Он говорил в таком духе и дальше. Все были возмущены. Давно не слышали ничего подобного. Когда оратор закончил, я поглядел на дядюшку Гульдена. Он тихо смеялся, повторяя: «Слушай! Слушай!»

Затем стал говорить проповедник. Он попросил Бога просветить этого нечестивца и затем произнес такую блестящую проповедь, что весь народ пришел в восторг. Проповеднику снова отвечал тот высокий худой человек. Он заявил, что «очень хорошо сделали, гильотинировав Людовика XVI, Марию-Антуанетту и всю эту семейку».

Негодование слушателей во время его речи все возрастало. Женщины хотели растерзать его. Старый Кекли, в красном стихаре, кинулся к нему, и человек скрылся в ризницу и там, воздевая руки к небу, закричал, что он отрекается от сатаны и его деяний. Проповедник помолился за душу грешника. Это было настоящее торжество религии.

Часов около одиннадцати народ стал расходиться. В церкви было объявлено, что процессия состоится на следующий день, в воскресенье.

Когда мы вернулись домой, дядюшка Гульден сказал мне:

— Да, эти проповедники говорят недурно, особенно для молодых людей, ничего на свете не видавших. Но если бы здесь был старик Колэн, он бы изрядно прижучил этого проповедника.

Глава IV. Разрешение получено

Когда я однажды вернулся из города, где чинил часы, дядюшка Гульден протянул мне большой конверт с красной маркой и сказал:

— Бригадир Вернер поручил передать этот пакет тебе.

Мое сердце замерло, я открыл конверт и сперва ничего не мог разобрать от волнения. Вдруг я воскликнул:

— Дядюшка Гульден, это разрешение! Это разрешение! Надо сейчас же послать кого-нибудь известить о нем Катрин и тетю Гредель.

— Иди-ка ты сам — дело будет лучше!

— A как же с работой, дядюшка Гредель?

— Ради такой оказии можно забыть о работе. Иди, иди! Ты ведь все равно ничего не можешь видеть от радости…

Не разговаривая больше, я полетел в деревню Четырех Ветров. Я распахнул дверь домика тети и закричал:

— Разрешение получено!

Тетя мела кухню, Катрин спускалась по деревянной лестнице из своей комнаты. Услышав меня, они замерли. Я, поднимая руки, кричал: «Разрешение! Разрешение!»

Вдруг тетя Гредель тоже подняла руки и воскликнула:

— Да здравствует король!

Я бросился к побледневшей Катрин и стал целовать ее. Я почти на руках принес ее вниз с лестницы. Тетя носилась вокруг нас, не переставая вопить:

— Да здравствует король! Да здравствует ми-нистр!

Я никогда не видел ничего подобного. Наши соседи, напуганные криками, стали приходить и спрашивать, что случилось. Комната наполнилась народом. Катрин плакала от волнения, a тетя повторяла:

— Этот министр — лучший из людей. Если бы он был здесь, я бы расцеловала его и пригласила на свадьбу. Он бы сидел на самом почетном месте, рядом с дядюшкой Гульденом.

Я провел радостный день в доме тети и, вернувшись домой поздно, почти всю ночь не мог заснуть.

Свадьба была назначена на 8 июля. Добряк Гульден позволял мне почти каждый день бегать к Катрин, и я проводил там целые дни. Я не замечал ничего на свете и думал только о Катрин.

Утром шестого июля я вдруг услышал звук труб и барабанов. Я вздрогнул, волосы стали дыбом — я узнал музыку шестого полка, где служил когда-то. Оказывается, полк уже давно ждали в городе, и один я не знал об этом. Разумеется, я стремглав слетел с нашей лестницы и помчался на встречу с однополчанами.

Я снова увидел командира Жемо, своих старых товарищей в длинных старых шинелях и простреленных пулями киверах. Я стоял, охваченный волнением, и глядел на ряды солдат, проходившие мимо. Вдруг я увидел Зебеде. Он так исхудал, что его длинный крючковатый нос стал походить на клюв птицы. На нем была старая шинель, но зато на ней блестели нашивки сержанта.

— Зебеде! — крикнул я так громко, что заглушил грохот барабанов.

Зебеде обернулся, я бросился ему на шею. Мы обменялись несколькими фразами и пошли вслед за батальоном. Я тотчас же рассказал Зебеде, что я женюсь, и пригласил его быть моим шафером.

Старый Фюрст со слезами на глазах глядел на полк из окна и, вероятно, думал, что и его сын вернулся бы теперь домой, будь он еще жив. На площади стоял Клинпфель и пять-шесть других стариков. Все они получили уже известие о смерти их детей, но они все-таки вглядывались в ряды солдат, думая, что, быть может, произошла ошибка и сыновья их остались в живых.

Уже во время переклички к полку подошел старый могильщик, отец Зебеде. Зебеде, разговаривавший со мной, обернулся и побледнел. Отец и сын обнялись и поцеловались. Полк уже должен был идти в казарму, но капитан Видель позволил Зебеде пойти к отцу. Я пригласил обоих обедать к нам и распрощался.

Мы готовили в тот день торжественный обед и ждали Катрин и тетю Гредель. Дядюшка Гульден надел свою праздничную одежду, парик и башмаки с большими пряжками, a я — свой голубой костюм.

Часов около двенадцати пришла тетя Гредель с Катрин, a немного позже — Зебеде с отцом. Увидев моего товарища, дядюшка Гульден сказал ему:

— Я рад тебя видеть. Ты был хорошим товарищем Жозефу в самые опасные минуты.

Затем он пожал руку старому могильщику со словами:

— Вы можете гордиться таким сыном!

Катрин поцеловала Зебеде и тоже приветствовала его:

— Когда Жозеф обессилел у Ханау, вы хотели нести его на руках… Вы для меня, как родной брат.

Зебеде был очень взволнован всеми этими приветствиями.

Тетушка Гредель привела в порядок наш стол и блюда, принесенные из гостиницы, и мы уселись кругом.

Обед прошел весело. Разумеется, распили не одну бутылку вина. Все смеялись и шутили.

— Если бы нам дали хоть четверть такого обеда у Ханау, мы бы не свалились без сил на дороге, — сказал Зебеде, подмигивая в мою сторону.

Потом Зебеде рассказывал нам о своих походах, и особенно об ужасном отступлении от Рейна к Парижу. Когда он говорил, перед нашими глазами проходили все эти горящие деревни, полуобнаженные женщины, старики и дети, спешащие спрятаться от врага, отряды налетающих, как вихрь, казаков, все эти ужасные схватки.

Мы слушали Зебеде, затаив дыхание, позабыв о стаканах с вином. Дядюшка Гульден замечал:

— Да, вот она военная слава! Мы не только потеряли свободу и все завоеванные права, но наши дома ограблены, сожжены, разрушены, a теперь нами правят какие-то банды разбойников.

Taк за беседой мы просидели до глубокой ночи.

Глава V. Тревожные слухи

Через два дня состоялась наша свадьба. Дядюшка Гульден был моим посаженным отцом, Зебеде — шафером. Я пригласил на свадьбу еще нескольких товарищей по полку.

После свадьбы мы с Катрин поселились у дядюшки Гульдена, в двух комнатках наверху. Старик сделал меня компаньоном своего дела.

Много лет прошло с тех пор, дядюшка Гульден и тетя Гредель давно умерли, Катрин стала совсем седой, a я как сейчас вижу эти наши две комнатки с цветами на окнах и слышу, как Катрин тихо напевает, как мы здороваемся с дядюшкой Гульденом утром, как он ласково отвечает нам… Никогда нельзя забыть того счастливого времени!

Наша жизнь текла мирно. Тетя Гредель часто приходила к нам и любила поговорить и поспорить с дядюшкой Гульденом о разных новостях и газетных известиях.

Газеты вошли в привычку. И дядюшка Гульден, например, не пропускал ни одного дня, чтобы не пойти к трактирщику Колэну и не почитать свежего номера газеты.

Дядюшка Гульден рассказывал нам по вечерам все новости, и поэтому мы были в курсе всех событий.

Как-то раз старик сообщил, что герцог Беррийский прибывает в наш город. Мы были очень удивлены.

— Что же он будет здесь делать? — спросила Катрин.

— Он произведет смотр полка.

Вы понимаете, что весть о прибытии герцога взбудоражила весь город. Начали строить триумфальные арки, заготовлять белые флаги, ну и всякое подобное. Полк готовился к смотру.

Герцог Беррийский прибыл 1 октября. Площадь была полна народа. Отовсюду неслись крики: «Да здравствует король! Да здравствует герцог Беррийский!». Мы видели въезд герцога лишь издали, так как толпа и солдаты помешали нам подойти ближе.

Вечером герцогу представили офицеров. Полк устроил ему торжественный ужин. После пиршества герцог присутствовал на балу, устроенном в его честь дворянством. Бал шел всю ночь.

На другой день состоялся смотр. Герцог был в дурном настроении. Может быть, причиной этого было то, что крики в его честь были довольно жидкими и все солдаты хранили молчание.

После смотра состоялось распределение наград. Кому они достались, вы можете судить уже по одному тому, что бездельник Пинакль получил крест. Это был настоящий скандал.

Когда герцог сел в коляску и уже уезжал, к нему кинулся отставной офицер и жалобным голосом закричал:

— Хлеба! Хлеба для моих детей!

Этот голос разлетелся по всей площади.

Герцог Беррийский объехал несколько городов. До нас доходили сообщения о каждом его слове. Одни восхваляли герцога, другие хранили молчание.

Скоро я стал замечать, что растет какое-то недовольство, готовятся какие-то перемены.

Как-то раз к нам зашла старуха-богомолка Анна-Мария. Она часто заносила нам часы в починку, и дядюшка Гульден любил шутливо поболтать с ней. У Анны-Марии был всегда ворох новостей. Она как раз целых три месяца странствовала по святым местам.

Она зашла к нам на минутку, но дядюшка Гульден убедил старуху немного отдохнуть, посидеть у печки и закусить. Анна-Мария сейчас же стала выкладывать нам свои новости:

— Теперь все идет хорошо. К нам скоро приедут миссионеры, чтобы наставлять людей в вере, и снова повсюду будут воздвигнуты монастыри. По дорогам опять устроят заставы и шлагбаумы, как было до бунта. Богомольцам надо будет только позвонить в колокол монастыря, и монах сейчас же принесет жирный суп и мясо, a в постный день — уху и рыбу. Барыни мне рассказывали, что везде все опять будет по-старому — крестьян прикрепят к земле, a господа получат назад свои замки, леса и имения.

— Неужели все это так и будет? — переспросил дядюшка Гульден.

— Да, да, именно так. Преосвященный Антуан тоже говорил об этом. Все это идет сверху, от правительства. Надо только немного обождать, и все переменится. Если кто не захочет подчиниться, его заставят силой. A якобинцев…

Тут старуха запнулась, взглянула на дядюшку Гульдена и покраснела.

— Среди якобинцев есть хорошие люди, но все-таки они взяли себе достояние бедных… a это нехорошо.

Потом богомолка рассказала нам, что снова стали совершаться чудеса, что при узурпаторе святой Квирин, святая Одилия и другие святые не хотели совершать чудес, но теперь чудеса начались снова, что изображение святого Иоанна стало источать слезы, когда к нему подошел священник, вернувшийся из изгнания, и дальше в таком же духе.

Когда Анна-Мария ушла, дядюшка Гульден сказал нам:

— Вот вам пример народной темноты. Вы, может быть, подумаете, что старуха все сочиняет, нет, она только собирает слухи, которые ходят там и сям. Ведь слово в слово то же самое нам твердят священники, дворяне и правительственные газеты. Наше правительство хочет повернуть назад. Оно хочет, чтобы католическая религия, единоапостольская и истинная, стала единственной религией во Франции, чтобы еретики и сектанты подвергались гонениям, школы попали в руки попов, чтобы дворяне получили все старые права и привилегии. Оно хочет, чтобы весь остальной французский народ, который двадцать пять лет всему миру возвещал о свободе, равенстве и братстве, который создал столько великих полководцев, ораторов, ученых и гениев всякого рода, чтобы этот народ снова стал лишь ковырять землю во славу немногих дворянчиков. Но этого не будет!

Дядюшка Гульден был очень мрачен весь этот день.

Глава VI. Старые служаки

Настала зима. Шел то снег, то дождь. Погода часто была ветреной. Каждый вечер дядюшка Гульден надевал на себя свое старое пальто и лисью шапку и отправлялся в кафе читать газеты. Он возвращался часов в десять, когда мы были уже в постели. Порой мы слышали, как он кашляет — старик частенько промачивал себе ноги.

Катрин бранила дядюшку за то, что он совсем не бережет себя. В конце концов, мы решили платить три франка в месяц хозяину кафе, и тот стал нам присылать газету с мальчиком.

Газета доставлялась обыкновенно часов около семи, когда мы вставали из-за стола, после ужина. Услышав шаги мальчика на лестнице, мы радостно говорили:

— Вот и газета!

Катрин спешила убрать со стола, я подкладывал дров в печку, дядюшка Гульден надевал очки. Затем Катрин шила, я покуривал трубку, a дядюшка читал нам новости.

Иной раз, читая речи депутатов в парламенте, дядюшка не мог удержаться от восклицания:

— Как они говорят! Вот это действительно дельные люди! Они говорят истинную правду!

Снаружи свистел ветер, громыхали флюгера на крыше, дождь хлестал в стену, a мы сидели у огня и слушали чтение.

Так проходили недели и месяцы. Мы совсем заделались политиками. Когда доходило дело до речей министров, мы говорили:

— Ах, негодяи, они хотят обмануть нас… Вот ведь жалкое отродье! Всех их надо вон!

И неменьшее негодование вызывали у нас господа-дворяне, которые были изгнаны с родины народом, вернулись домой при содействии иноземных войск и теперь начали командовать нами.

Часто к нам захаживал Зебеде и рассказывал новости из солдатской жизни. Правительство стало смещать старых военачальников, исключило из школы Сен-Дени дочерей наполеоновских офицеров и предполагает предоставить право быть офицерами лишь детям дворян, a тяжесть рекрутчины свалить всецело на спину простого народа.

У Зебеде бледнел нос и глаза горели, когда он рассказывал все это.

Так прошла вся зима. Негодование народа росло все больше. Город был переполнен отставными офицерами, не решавшимися оставаться в Париже. Все они перебивались с воды на хлеб и притом должны были прилично одеваться. Они были все такие худые, истощенные, измученные. A ведь эти голодавшие офицеры были гордостью Франции и победителями в наших войнах с Европой.

Мне запомнился один случай. К нам в магазин зашли два отставных офицера; один — Фальконет — был высоким, худым, с седыми волосами и походил на пехотинца, другой — Маргаро — был низкого роста, коренастым с гусарскими бакенами.

Они пришли продать прекрасные часы. Это были золотые часы со звоном, заводившиеся на неделю и показывавшие секунды. Я никогда не видел таких замечательных часов.

Покуда дядюшка Гульден рассматривал часы, я глядел на офицеров — видимо, они сильно нуждались. Они спокойно ожидали, что скажет дядюшка, но все-таки им было, очевидно, неловко обнаруживать свое затруднительное положение.

— Это превосходная работа! — сказал дядюшка Гульден. — Это, как говорится, часы для принца.

— Да, — ответил гусар, — я их и получил от принца после битвы при Раббе.

Дядюшка Гульден медленно встал, снял свой черный колпак и сказал:

— Господа, я, как и вы, старый солдат, и вы не обижайтесь на то, что я вам предложу. Я понимаю, как тяжело продавать такую вещь, напоминающую вам о счастливом времени жизни и о любимом начальнике…

Я никогда не слышал, чтобы дядюшка говорил таким ласковым голосом. Он печально нагнул свою голову, словно не желая видеть горя людей, с которыми он говорил. Гусар весь покраснел, казалось, что глаза его увлажнились. Его товарищ стоял бледный, как смерть. Дядюшка Гульден продолжал:

— Часы эти стоят более тысячи франков. У меня нет на руках такой суммы, да кроме того, и вам самим тяжело расставаться с часами. Вот что я вам предлагаю. Часы будут висеть в моей витрине, но они будут вашими. Я ссужу вам двести франков, когда вы захотите взять часы обратно, вы мне вернете эту сумму.

Услышав это, гусар протянул руки к дядюшке и взволнованно закричал:

— Вы — настоящий патриот! Я никогда не забуду вашей услуги… Эти часы я получил… от принца Евгения… Они для меня дороже моей крови… но бедность…

Другой офицер пытался его успокоить:

— Ну, полно, Маргаро, успокойся!

— Нет, нет… оставь меня… мы здесь между своими… Старый солдат поймет нас… Нас здесь все оскорбляют… с нами обращаются грубо… У них не хватает храбрости сразу покончить с нами и расстрелять.

Весь дом наполнился этим криком. Я убежал в кухню и оттуда слышал, как дядюшка Гульден утешал Маргаро.

Когда офицеры получили деньги и ушли, дядюшка Гульден пришел к нам и сказал:

— Да, он прав, правительство обращается с ними ужасно. Но рано или поздно оно за это поплатится!

Весь этот день мы были печальны. Я еще больше убедился, что скоро должна произойти какая-нибудь перемена.

Глава VII. «Наполеон вернулся во Францию!»

В начале марта с быстротой молнии распространился слух, что Наполеон высадился в Каннах. Откуда пришел этот слух, никто не знал. От Пфальцбурга до берега моря около двухсот миль, и он отделен от него горами и равнинами.

Я припоминаю, как 5 марта я проснулся и открыл окошко нашей комнатки, выходившее на крышу. Около трубы еще оставался снег. Было холодно, но солнце светило, и я подумал: «Вот хороший день для военного перехода». Я вспомнил, как во время походов мы любили такую погоду. И вдруг мне пришел на ум Наполеон. Я увидел его перед своими глазами: он шел в старом сюртуке, надвинув шляпу на лоб, впереди своей старой гвардии. Это видение пронеслось, как сон.

Катрин уже встала и мела нашу комнатку. Вдруг послышались шаги на лестнице. Катрин прислушалась и сказала:

— Это дядюшка Гульден.

Я тоже узнал его шаги и очень удивился: он, можно сказать, никогда не поднимался к нам наверх. Дверь открылась. Дядюшка Гульден произнес:

— Дети мои, первого марта Наполеон высадился в Каннах, около Тулона. Он идет на Париж.

Он больше ничего не сказал и сел, чтобы перевести дыхание. Мы переглянулись с изумлением. Только через минуту Катрин спросила:

— Вы прочли это в газетах?

— Нет, в них еще ничего не пишут или, вернее, они скрывают это от нас. Но, ради бога, ни слова об этом — иначе мы будем арестованы. Сегодня утром, в пять часов, мне сообщил это Зебеде. Полк получил приказ не отлучаться из казарм. По-видимому, они побаиваются солдат. Но как же в таком случае они арестуют Наполеона? Ведь не крестьян же, у которых правительство собирается отобрать землю, посылать на него? A горожан считают тоже якобинцами… Пусть-ка теперь дворяне-эмигранты себя покажут! Но прошу вас, пока храните молчание… строжайшее молчание!..

Мы спустились вниз, в мастерскую, и принялись за работу, как обыкновенно.

В этот день и в следующий все было тихо. Кое-кто из соседей заходил к нам, якобы для того, чтобы отдать часы в починку.

— Нет ли чего нового? — спрашивали они.

— Дела идут помаленьку, — отвечал дядюшка Гульден. — Не слышали ли вы чего-нибудь?

— Нет, ничего.

По глазам было, однако, видно, что и они слышали о важной новости. Зебеде оставался в казарме. В кафе с утра до ночи сидели отставные офицеры. Громко ничего еще не было сказано. Это было чересчур опасно.

Но на третий день эти же офицеры стали терять терпение. Они ходили взад и вперед, по их лицам было заметно, в каком они ужасном беспокойстве. Если бы у них были лошади или по крайней мере оружие, они, конечно, предприняли бы что-нибудь. Но жандармы тоже были настороже. Они также ходили здесь и там, и каждый час конный жандарм с эстафетой отправлялся в Сарребург.

Возбуждение росло. У всех пропала охота работать. Приехавшие коммивояжеры сообщили, что область Верхнего Рейна и Юра совершенно взбудоражена, что полки кавалерии и инфантерии двигаются навстречу узурпатору и т. д. Один из этих вояжеров, болтавший слишком много, получил приказ немедленно оставить город. Жандармский офицер потребовал его бумаги, но, к счастью, они были в порядке.

Впоследствии я видел еще несколько революций, но никогда не наблюдал такого возбуждения, какое охватило город 8 марта, когда два батальона получили приказ выступить в поход. Тогда все увидели, что дело серьезно, и невольно пришла мысль, что Бонапарта может арестовать не какой-нибудь герцог Беррийский или Ангулемский, a только соединенные войска всей Европы.

Лица у отставных офицеров стали сиять. В пять часов загремели на площади первые барабаны. Зебеде стремительно вбежал к нам и сказал:

— Два батальона отправляются. — Он был бледен.

— Они собираются арестовать его?

— Да, арестовать! — Зебеде подмигнул.

Барабаны продолжали бить. Зебеде, шагая через ступеньку, сбежал с лестницы. Я пошел за ним.

Внизу Зебеде потянул меня за руку и, сняв кивер, тихо сказал на ухо:

— Посмотри-ка внутрь! Узнаешь?

Я увидел внутри кивера старую трехцветную кокарду.

— Вот наша кокарда! Все солдаты взяли ее с собой! — Пожав мне руку, Зебеде быстро удалился. Я пошел домой, раздумывая о будущем. Снова наборы, снова солдатчина, снова войны! Боже, когда же все это кончится! И всегда нам говорят, что все это проделывается во имя нашего блага. И, в конце концов, мы все-таки остаемся в накладе.

С этой минуты до самого вечера дядюшке Гульдену не сиделось на месте. Он был в таком же состоянии, в каком находился я, когда ждал разрешения венчаться. Каждую секунду старик посматривал в окно и говорил:

— Сегодня придут важные новости… Солдаты получили приказ, стало быть, от нас теперь нечего скрывать.

Каждую минуту дядюшка восклицал:

— Тс-с! Это, кажется, почта!

Мы прислушивались. Но нет, по мосту ехала крестьянская телега или бричка.

Мы продолжали ждать и прислушиваться.

Глава VIII. "Да здравствует Император!

Наступила ночь. Катрин уже начала накрывать ужинать, когда дядюшка Гульден чуть ли не в двадцатый раз сказал:

— Слушайте!

Вдали слышался грохот. Дядюшка быстро надел свой камзол и крикнул мне:

— Идем, Жозеф!

Он почти скатился с лестницы. Я не отставал. Я тоже жаждал узнать новости. Не успели мы выйти на улицу, как из-под темных ворот выехала почтовая карета с двумя красными фонарями и с грохотом промчалась мимо нас. Мы побежали за ней. Мы были не одни. Со всех концов сбегался народ с криками:

— Вот она! Вот она!

Почтовая контора находилась на Сенной улице. Карета ехала прямо, затем завернула за угол. Чем ближе мы подходили к конторе, тем больше было народа на улице. Люди выходили изо всех ворот. Бывший мэр города, его секретарь и другие именитые граждане бежали вместе с толпой и, переговариваясь друг с другом, восклицали:

— Вот торжественная минута!

Перед почтовой конторой уже стояла громадная толпа. Все подымались на цыпочки, прислушивались, задавали вопросы почтальону, но тот ничего не отвечал.

Начальник почтовой конторы открыл освещенное окно. Почтальон кинул туда с козел пачку писем и газет. Окно закрылось. Почтальон начал щелкать бичом, чтобы толпа расступилась. Карета покатила дальше. Все повторяли лишь одно слово:

— Газеты! Газеты!

— Идем в кафе Гофмана, — сказал мне дядюшка Гульден, — надо спешить, газеты сейчас получены. Если мы замешкаемся, то уже не сможем проникнуть в кафе.

На площади бежали люди. Офицер Маргаро громко говорил:

— Идем! Газеты у меня!

За ним шла группа отставных офицеров. Мы вошли в кафе и уселись около печки. Кафе было уже полно, но народу все прибывало. Стало так душно, что пришлось открыть окна. С улицы доносился гул голосов.

— Хорошо, что мы поторопились, — заметил дядюшка Гульден.

Чтобы лучше видеть, мы встали на стулья. Кругом было море голов, посредине кафе виднелась группа отставных офицеров. Шум все возрастал, и тут раздался крик:

— Тише!

Это был голос офицера Маргаро. Он забрался на стол. Позади, за двойными дверьми, виднелись фигуры жандармов. Народ уже было полез в окна.

— Тише! Тише! — разнеслось по толпе вплоть до самой площади.

Наступила такая гробовая тишина, словно в комнате не было ни души.

Маргаро начал читать газету. Его отчетливый голос, отчеканивавший каждое слово, напоминал мне тиканье наших часов среди глубокой ночи. Его было слышно далеко на улице. Чтение продолжалось долго, так как офицер читал все подряд, ничего не пропуская.

В газете говорилось, что так называемый Бонапарт, враг народа, державший Францию пятнадцать лет в рабстве, бежал с острова, где он был поселен, и имел дерзость снова ступить на землю, залитую кровью по его вине. Войска, верные королю и народу, идут, чтобы арестовать беглеца. Видя всеобщее негодование, Бонапарт скрылся в горы с шайкой негодяев, ставших на его сторону. Теперь он окружен со всех сторон и неизбежно будет захвачен.

Я припоминаю также, что газета сообщала, будто все маршалы поспешили предложить свои услуги королю, отцу народа, и что будто знаменитый маршал Ней, принц Московский, поцеловал руку королю и обещал доставить Бонапарта в Париж живым или мертвым.

Время от времени среди толпы раздавался смех и замечания.

Офицер начал читать под конец правительственное сообщение, призывавшее всех французов кинуться на Бонапарта и захватить его живым или мертвым. Когда офицер дошел до этого места, его глаза загорелись огнем. Он начал рвать газету на мелкие куски и затем, весь бледный, подняв руки кверху, громовым голосом, заставившим нас затрепетать, крикнул:

— Да здравствует император!

И все отставные офицеры подняли вверх свои большие шляпы и хором прокричали:

— Да здравствует император!

Казалось, потолок обрушится от этих криков. Я себя чувствовал так, словно мне налили холодной воды за шиворот. «Теперь все пропало, — подумал я. — Вот и проповедуй о прелестях мира таким людям!»

На улице горожане и солдаты подхватили возглас: «Да здравствует император!» Я смотрел, что будут делать жандармы. Оказалось, они тихонько удалились — они ведь тоже были старыми наполеоновскими солдатами.

Маргаро хотел слезть со стола, но его подхватили на руки и торжественно понесли вокруг зала. Он опирался своими длинными руками на шеи двух товарищей, его голова высилась над шляпами, — он плакал. Никогда нельзя было поверить, что этот человек может прослезиться. Он ничего не говорил. Его глаза были закрыты, и слезы текли и сбегали по носу и длинным усам.

Я глядел на все это, широко раскрыв глаза, но дядюшка Гульден одернул меня и сказал:

— Жозеф, идем… уже пора!

Дома нас ожидала встревоженная Катрин. Мы рассказали ей, что случилось. Стол был накрыт, но ни у кого не было аппетита. Выпив стакан вина, дядюшка Гульден сказал нам:

— После всего, что мы видели, нет сомнения, дети мои, что император войдет в Париж. Этого хотят и солдаты, и крестьяне, у которых собираются отнять землю. Если Наполеон откажется от своей любви к войнам, то и горожане станут на его сторону, особенно если хорошая конституция гарантирует народу свободу — это высшее человеческое благо. Пожелаем же, чтобы так и случилось…

Глава IX. Весь город в возбуждении

На следующий день в городе был базар. Повсюду только и говорили, что о важной новости, — о прибытии Наполеона во Францию. Крестьяне из окрестностей, в блузах, куртках, треуголках и колпаках приезжали на своих телегах, якобы для продажи ржи, овса и ячменя, но на самом деле просто для того, чтобы узнать новости. Слышалось дребезжанье колес и хлопанье бичей. Женщины не отставали от мужчин. Они быстро шли по всем дорогам, подоткнув юбки и с корзинами на головах.

Весь этот народ двигался под нашими окнами, и дядюшка Гульден приговаривал:

— Как все волнуются! Как все спешат! Дух Наполеона уже витает по стране. Теперь уже не шествуют со свечами в руках и в стихарях.

Видно было, что крестные ходы порядком ему надоели. Часов в восемь мы сели, по обыкновению, за работу, a Катрин пошла на базар закупить масла, яиц и овощей. Через два часа она вернулась и сказала нам:

— Все уже переменилось! Ах, Господи Боже!

Она рассказала нам, что отставные офицеры, с Маргаро посередине, прохаживаются по площади со своими большими палками в руках, что на рынке, вокруг рундуков, на улицах крестьяне, горожане и все проходящие пожимают друг другу руки и, прицениваясь к товару, говорят:

— Эге! Дела идут на лад!

Катрин сообщила нам также, что ночью были наклеены прокламации Бонапарта на мэрии, трех церковных вратах и даже против ограды рынка, да жандармы рано утром сорвали их. Одним словом, все пришло в движение.

Дядюшка Гульден встал из-за стола, слушая Катрин, a я повернулся на стуле и подумал: «Да, все это, конечно, хорошо, но теперь, пожалуй, скоро кончится твой отпуск, Жозеф. Раз все пришло в движение, то и тебя скоро потревожат. Вместо того чтобы спокойно жить здесь со своей женой, тебе придется взять на спину ранец, ружье, патронташ и две пачки патронов».

В это время дверь раскрылась и вошла тетя Гредель. Сперва можно было подумать, что она находится в благодушном настроении. Ho после первых слов приветствия она резко поправила свои волосы, стиснула зубы и, пытливо поглядев на нас своими серыми глазами, сказала:

— По-видимому, негодяй убежал со своего острова?

— О каком негодяе вы говорите? — спокойно переспросил дядюшка Гульден.

— Э, да вы сами хорошо знаете, о ком я говорю. Я говорю о Бонапарте.

Чтобы избежать спора, дядюшка Гульден уселся за рабочий стол и сделал вид, что рассматривает часы.

— Он опять принимается за свои мерзости, — повышая голос, кричала тетя Гредель. — Вот холера!

— A кто виноват? — сказал дядюшка, не оборачиваясь и все разглядывая часы. — Вы думаете, что все эти процессии, проповеди, угрозы отнять землю у крестьян и восстановить старый порядок могли долго продолжаться? Нельзя было ничего лучше придумать для того, чтобы возбудить народ против правительства. Этого и надо было ожидать.

Тетя Гредель несколько раз менялась в лице. Катрин делала ей знаки, чтобы она не начинала ссоры, но взбалмошная женщина не обращала на них внимания.

— И вы тоже довольны? Да? — спросила она. — Вы, как и все прочие, меняете свои взгляды каждый день. Вы начинаете толковать о Республике, когда вам это выгодно.

Настало молчание. Дядюшка Гульден кашлянул и затем медленно сказал:

— Вы ошибаетесь, мадам Гредель; если бы я был таким изменчивым, я-то стал бы меняться раньше. Вместо того чтобы быть часовщиком в Пфальцбурге, я был бы теперь полковником или генералом, как другие. Но я всегда стоял, стою и до самой смерти буду стоять за Республику и Права Человека.

Затем он резко повернулся и, глядя на тетю снизу вверх, продолжал, повышая голос:

— Вот поэтому-то я и люблю Наполеона Бонапарта больше, чем герцога Ангулемского, дворян-эмигрантов, миссионеров и разных делателей чудес. Наполеон, по крайней мере, вынужден сохранять кое-что от эпохи Революции, он вынужден обеспечивать всем их собственность и все выгоды, которые народ приобрел на основании новых законов. Если бы он не поддерживал Начал Равенства, то разве народ стоял бы на его стороне? Ну a Бурбоны хотят уничтожить все, чего мы добились, они нападают на все…

Тетя Гредель презрительно рассмеялась.

— Раньше вы говорили иначе! — воскликнула она. — Когда Наполеон восстанавливал в правах епископов и архиепископов, призывал обратно эмигрантов, возвращал замки знатным фамилиям, дюжинами раздавал титулы принца и герцога, вы сами говорили, что это мерзко, что он изменяет делу Революции. И вы его упрекали особенно потому, что он сам из народа и с детства должен был знать, что все люди равны. Вы сами говорили, что воевать можно лишь ради защиты новых прав человека, a не ради славы. Разве не вы твердили нам все это?

Дядюшка Гульден побледнел.

— Да, я говорил это и думаю так и теперь! — сказал он. — Я говорил, что ненавижу деспотизм, особенно деспотизм человека, вышедшего из народа. Но теперь дело переменилось. Наполеон, которому нельзя отказать в гениальности, увидел, что его льстецы изменили ему. Он понял, что его истинная опора в народе. Теперь он будет действовать иначе.

Спор разгорелся еще больше, и наконец дядюшка Гульден встал, прошелся несколько раз по комнате и потом вышел.

Тетя Гредель закричала ему вслед:

— Старик из ума выжил! Но мы не станем его слушаться. Надо ждать, что будет дальше. Если Бонапарт придет в Париж, мы убежим в Швейцарию — иначе Жозефу опять придется идти на войну.

Попрощавшись с нами, тетя ушла. Спустя некоторое время дядюшка Гульден вернулся и молча принялся за работу. Вечером Катрин сказала мне:

— Мы поступим так, как посоветует дядюшка Гульден. Он понимает больше, чем мама, и не даст нам плохого совета.

Я не хотел противоречить Катрин, но ее слова меня опечалили.

Глава X. Наполеон в Париже

С этого дня в городе все пошло по-иному. Отставные офицеры кричали на улице: «Да здравствует император!» Комендант отдал приказ арестовать бунтовщиков, но батальон был на их стороне, a жандармы делали вид, что ничего не слышат. Никто не работал. Сборщики налогов, контролеры, мэры, чиновники ходили нахмурившись и не знали, с какой ноги им танцевать. Кроме кровельщиков, каменщиков и плотников, которым все равно нечего было терять, никто не осмеливался открыто заявить себя сторонником Бонапарта или Людовика XVIII. Рабочие, не стесняясь, кричали: «Долой дворян-эмигрантов!»

Волнение все возрастало. Очередная газета сообщала: «Узурпатор в Гренобле», на следующий день: «он в Лионе», потом: «он в Маконе», «в Оксерре» и т. д.

Дядюшка Гульден, читая эти известия, приходил в хорошее расположение духа и говорил:

— Теперь очевидно, что все французы стоят за революцию, и противники ее не смогут удержаться. Весь народ кричит «долой эмигрантов!» Это хороший урок для Бурбонов!

Дядюшку волновало, однако, сообщение о большой битве между маршалом Неем и Наполеоном.

Скоро пришло известие, что маршал Ней последовал примеру армии и горожан и перешел на сторону императора.

Двадцать первого марта, вечером, мы сидели за работой, когда вдруг мимо окон во весь опор пронесся телеграфист Ребер. Его блуза развевалась на ветру. Одной рукой он придерживал шляпу, другой настегивал лошадь.

Дядюшка Гульден высунулся из окна, чтобы лучше видеть, и сказал:

— Это Ребер мчится с телеграфа. Пришла какая-нибудь важная новость.

Щеки старика немного порозовели; мое сердце усиленно билось. Через несколько минут в двух концах города сразу загремели барабаны, наполняя звуками все улицы.

Дядюшка Гульден приподнялся.

— Или сейчас идет битва под Парижем, или император уже вступил в свой дворец, как в 1809 году.

Дядюшка быстро накинул пальто и вышел. Я пошел за ним. Когда мы явились на площадь, батальон уже подходил туда. За ним шла громадная толпа народа. Под грохот барабанов солдаты выстроились. В это время на ступенях соседнего дома появился полковой командир Жемо. Он еще не оправился от своих ран и уже целых два месяца не выходил. Солдат подвел ему лошадь и помог сесть.

Жемо проехал через площадь. Офицеры быстро пошли к нему навстречу и что-то сказали ему. Затем полковой командир проехал перед фронтом. Сзади него шел сержант со знаменем, обернутым в клеенку.

Толпа все прибывала. Чтобы лучше видеть, мы с дядюшкой залезли на тумбы. После переклички командир обнажил саблю и приказал строиться в каре.

Была уже почти ночь, но было заметно по бледности коменданта, что у него лихорадка. Я, как сейчас, вижу серые ряды каре, полкового командира верхом, группу офицеров, толпу, полную ожидания, тишину, дождь, открытые окна домов.

Все молчали. Все знали, что дело идет о судьбе Франции.

Раздались команда и звяканье ружей. Затем я услышал голос Жемо, этот отчетливый голос, который в разгар битвы командовал нам «сомкнись!»

— Солдаты, — сказал командир, — его величество Людовик XVIII покинул Париж 20 марта и в тот же день император Наполеон вступил в столицу.

Легкое содрогание пробежало по толпе — и все снова стихло. Жемо продолжал:

— Знамя Франции — это знамя Александрии, Аустерлица, Иены, Ваграма, Москвы… Это знамя наших побед, знамя, омытое нашей кровью…

Сержант вынул знамя из чехла и развернул его. Трехцветное знамя было все изорвано.

— Вот наше знамя! Вы узнаете его… Это знамя Франции… Это знамя вселяло трепет нашим врагам…

Многие ветераны не могли удержать слез. Другие побледнели.

— Я не знаю иного знамени! — крикнул командир, поднимая вверх саблю. — Да здравствует Франция! Да здравствует император!

И тотчас отовсюду — с площади, из окон, с улицы — был подхвачен этот возглас. Солдаты целовались с народом. Казалось, Франция снова обрела все утраченное в 1814 году.

Настала ночь. Народ группами расходился по домам, не переставая кричать: «Да здравствует Император!» Со стороны госпиталя раздался пушечный выстрел, ему отвечала арсенальная пушка. Пламя выстрелов освещало город, как молния.

Вечером город был иллюминирован. То и дело раздавались крики: «Да здравствует император!» и хлопали петарды. Солдаты выходили из трактиров, напевая: «Долой эмигрантов!»

Возбуждение улеглось только к часу ночи, и мы заснули очень поздно.

Глава XI. Я зачислен рабочим в арсенал

Прежние мэры, советники и все, кого несколько месяцев назад выставили вон, были теперь снова восстановлены в своих правах. Все жители города, не исключая знатных дам, стали носить трехцветные кокарды. Те, кто недавно бранил «корсиканское чудовище», теперь поносили Людовика XVIII.

Двадцать пятого марта при участии гарнизона и гражданских властей был совершен торжественный молебен, после которого власти дали обед офицерам.

И по всему городу несколько дней шло веселье и гулянье.

Но император, видимо, не имел времени на удовольствия. Газета сообщала, что император хочет мира, что он находится в полном согласии с императором Францем и так далее, но пока что пришел приказ укреплять крепость. Два года назад Пфальцбург находился в сотне миль от границы, поэтому его укрепления пришли в негодность, рвы были полузасыпаны, в арсенале оставался какой-то хлам. Теперь же мы были всего в десятке миль от вражеского государства и в случае нападения на нас первых посыпались бы пули и снаряды. Приходилось подумать, следовательно, о приведении крепости в порядок.

В начале апреля в арсенале оборудовали большую мастерскую для починки оружия. Из Меца прибыла инженерная рота и начала восстанавливать бастионы и возводить новые укрепления.

Разумеется, все эти приготовления не могли не тревожить нас. Было ясно, что для крепости скоро потребуются и люди, и мне, пожалуй, придется бросить починку часов и снова тянуть лямку солдата.

Тетушка Гредель после ссоры не приходила к нам. Она была упрямой женщиной, не слушавшей никаких аргументов. Но она была моей тещей, и мне тяжел был этот разлад. Мы с Катрин решили уже поднять вопрос о примирении, но дядюшка первым предложил нам пойти в деревню Четырех Ветров.

— Тетушка уже целый месяц не была у нас. Она упрямится, — сказал он. — Ну, так мы сами пойдем к ней и скажем, что любим ее, несмотря на все ее недостатки.

Мы с Катрин были вне себя от радости. Быстро собрались и все втроем вышли на улицу. Дядюшка торжественно вел Катрин под руку. Я шел сзади.

Когда мы вошли, тетя Гредель печально сидела у печки, опустив руки на колени.

— Раз вы больше не навещаете нас, — весело произнес дядюшка Гульден, — мы сами пришли поцеловать вас. Вы нас угостите славным обедом? Не так ли?

Тетушка вскочила, поцеловала Катрин и обняла старика:

— Ах, как я рада вас видеть! Вы — хороший человек, вы в тысячу раз лучше меня!

Тетушка сейчас же начала хлопотать насчет обеда, но Катрин сказала, что обед приготовит она сама, и принялась по-старому за чугуны да кастрюли. Тогда тетушка пошла привести в порядок свой туалет, a мы отправились в сад.

За обедом разговор, естественно, вертелся вокруг Наполеона и возможности новой войны. Дядюшка уверял, что Наполеон хочет мира, в ответ на это тетушка Гредель дала нам прочесть прокламацию союзников, переданную ей священником. Союзники заявляли, что Наполеон нарушил свое слово, поставил себя вне закона, и что они будут бороться с ним.

— Вот видите, — заметила тетя Гредель, — Жозефу, пожалуй, скоро опять придется отправляться в поход.

Я побледнел при этих словах, a дядюшка Гульден сказал:

— Да, я уже несколько дней назад узнал, что его снова зачислят в полк, и вот что я предпринял. Вы знаете, что при нашем арсенале открыта теперь мастерская для ремонта оружия, но ей недостает хороших рабочих. Эти рабочие нужны государству не меньше, чем солдаты, идущие на войну, но эти рабочие не рискуют своей жизнью. Я пошел к артиллерийскому полковнику и попросил его принять Жозефа рабочим в арсенал. Починить замок у ружья для хорошего часового мастера — чистые пустяки. Полковник согласился с моим предложением. Вот у меня его приказ.

Он показал мне бумагу, и я воскликнул:

— О, дядюшка Гульден, вы для меня больше, чем отец родной, вы мой спаситель!

Тетя Гредель обняла и поцеловала старика со словами:

— Да, да, вы лучший из людей… вы самый добрый… самый умный. Если бы все якобинцы были такие же, как вы, я бы хотела, чтобы весь мир состоял из якобинцев.

Катрин стояла в углу комнаты и заливалась горючими слезами.

Мы все были растроганы. Наконец старик сказал мне:

— Ну, Жозеф, завтра ты отправишься в арсенал с утра. Работы будет тебе вдоволь.

Как я был рад, что мне не придется покидать город! У меня было много причин, чтобы хотеть остаться. Одна из них была та, что мы с Катрин кое-чего ждали…

Мы оставались у тети до темноты. Она пошла нас немного проводить.

С тех пор снова воцарилась дружба между тетей Гредель и дядюшкой Гульденом.

Глава XII. Наш батальон идет в поход

Я начал работать в арсенале и проводил там время с утра до семи часов вечера и имел в полдень часовой перерыв на обед. Работы было много.

С тех пор как я поступил в арсенал, наше беспокойство немного улеглось. Однако у нас еще оставался повод поволноваться. Каждый день приходили в крестьянских одеждах и с ранцами за плечами сотни отпускных, запасных и новобранцев. Они кричали: «Да здравствует император!» и походили на безумцев. В большой зале мэрии одни из них получали шинели, другие — кивера, третьи — сапоги. Затем они шли дальше по своим полкам, и все желали им счастливого пути.

Все портные города взяли подряд шить мундиры, жандармы отдали своих лошадей, чтобы пополнить кавалерию, мэр города, барон Пармантье, убеждал шестнадцати-семнадцатилетних юношей записываться в партизанские отряды, которые шли на защиту пограничных горных ущелий.

Я работал в арсенале с невероятным рвением. Целыми днями и ночами я чинил ружья, поправлял штыки и закручивал винты. Когда полковник приходил к нам в мастерскую, он всегда восхищался мной:

— Молодец! Очень хорошо! Я доволен вами, Берта!

Эта похвала доставляла мне удовлетворение, и я всегда рассказывал о ней Катрин, чтобы порадовать ее. Мы почти уже не сомневались, что полковник оставит меня в Пфальцбурге.

В газетах говорилось лишь о новой конституции и торжествах в Париже. Дядюшка Гульден любил поговорить то о той, то о другой газетной статье, но я не мешался в политику, с меня было ее достаточно.

Так шло дело до 23 мая. В этот день, часов в шесть утра, я находился в большой зале арсенала и упаковывал ружья в ящики. Солдаты с фургонами поджидали перед арсеналом, чтобы грузить ящики с оружием. Я заколачивал последний ящик, когда солдат Роберт дотронулся до моего плеча и тихо сказал:

— Берта, полковник хочет вас видеть.

Я удивился и почувствовал легкий испуг. О чем он хочет со мной говорить? Я перешел через большой двор, взошел по лестнице и тихо постучал в дверь.

— Войдите! — сказал полковник.

Я с трепетом вошел в комнату. Полковник — худой, высокий, загорелый человек — прохаживался из угла в угол посреди своих книг и чертежей.

— А, это вы, Берта! Я должен сообщить вам плохую новость. Третий батальон, к которому вы принадлежите, отправляется в Мец.

Услышав эту ужасную весть, я вздрогнул и ничего не мог ответить. Полковник поглядел на меня и сказал:

— Не беспокойтесь. Вы недавно женились и, кроме того, вы хороший мастер, — все это заслуживает внимания. Вот передайте это письмо капитану Демишелю, в арсенале, в Меце. Это мой друг, и он наверняка найдет вам работу при своих мастерских.

Я взял письмо, поблагодарил и вышел.

Дома я увидел Зебеде, Катрин и дядюшку Гульдена. На их лицах было выражение отчаяния: они уже знали обо всем.

— Третий батальон выступает, — сказал я им, — но это ничего не значит. Полковник только что дал мне письмо к начальнику арсенала в Меце. Не беспокойтесь, я не буду участвовать в походе.

— Ну, тогда твое дело в шляпе, — сказал Зебеде.

— Да, тебя, значит, оставят в арсенале в Меце, — добавил дядюшка Гульден.

Катрин поцеловала меня со словами:

— Какое счастье, Жозеф!

По-видимому, все верили, что я останусь в Меце. Я старался скрыть свое волнение, но почти не мог удержать рыданий. Я решил поэтому пойти сообщить новость тете Гредель.

— Хотя я покину город ненадолго и останусь в Меце, но все-таки надо известить об этом тетю, — сказал я. — Я вернусь часам к пяти. К тому времени Катрин приготовит мой ранец, и мы поужинаем.

— Да, иди, иди, Жозеф! — отвечал дядюшка. Катрин ничего не сказала. Она едва удерживалась от того, чтобы не разрыдаться.

Глава XIII. Рaзлyкa

Я выскочил из дому как безумный. Зебеде, возвращавшийся в казарму, сообщил мне, что офицер, заведующий обмундировкой, будет в мэрии в пять часов и что мне надо быть к этому времени там. Я выслушал эти слова как сквозь сон. Выйдя за городскую черту, я побежал бегом. Не могу описать своего ужасного состояния. Я был готов бежать так до самой Швейцарии.

Тетя Гредель в это время находилась в своем огороде, где она подставляла колышки к бобам. Она заметила меня издали и очень удивилась: «Ведь это Жозеф! Что он там делает в поле?»

Я выбежал на ухабистую, песчаную дорогу, раскаленную солнцем, и стал медленно подниматься по ней. Я шел, опустив голову, и думал: «Ты никогда не осмелишься войти!» Вдруг из-за изгороди раздался голос тети:

— Это ты, Жозеф?

Я вздрогнул:

— Да… это я…

Она вышла в небольшую аллейку бузины и, заметив мою бледность, сказала:

— Я догадываюсь, почему ты пришел: ты отправляешься с полком. Так ведь?

— Я останусь в Меце, при арсенале… Все остальные пойдут далее… a я, к счастью, останусь в Меце.

Она ничего не сказала. Мы вошли в кухню, где было весьма прохладно по сравнению с тем, что творилось снаружи. Тетя села, и я прочел ей письмо полковника.

— Ну, слава богу, — сказала она.

Затем мы сидели и молча глядели друг на друга. Через несколько минут она обняла меня за голову и крепко поцеловала. Я заметил, что она тихо плакала.

— Вы плачете… Но ведь я останусь в Меце!..

Она ничего не ответила и пошла в погреб за вином. Налив мне стакан, она спросила:

— Ну а что говорит Катрин?

— Она и дядюшка Гульден очень довольны, что я останусь при арсенале.

— Да, это хорошо. Они приготовят тебе все, что надо?

— Да, и в пять часов я должен получить в мэрии форменную одежду.

— Ну, так иди! Поцелуй меня… Я пойду в город… Я не хочу поглядеть на отправку батальона… Я останусь дома… Я хочу жить дольше… Катрин нуждается во мне…

Она начала рыдать, но сразу удержалась и спросила:

— В каком часу вы отправляетесь?

— Завтра, в семь часов.

— Ну, так я приду к Катрин к восьми часам. Ты будешь уже далеко, но будешь знать, что мать твоей жены там… что она любит вас… что у нее на свете есть только вы одни…

Старуха разрыдалась. Она проводила меня до дороги, и я пошел домой, ничего не видя и не слыша.

В пять часов я был в мэрии, в том самом проклятом зале, где я вытянул несчастливый солдатский жребий. Мне выдали шинель, брюки, гетры и башмаки. Зебеде велел одному из служителей отнести все это в казарму.

— Ты придешь надеть все это пораньше, — сказал он мне. Твое ружье и патронташ в казарме.

Когда я вернулся домой, дядюшка Гульден сидел за работой. Он обернулся, но ничего не сказал.

— Где же Катрин? — спросил я.

— Она наверху.

Я подумал, что она плачет там. Хотел подняться наверх, но ноги не повиновались, и у меня не хватало мужества. Я рассказал дядюшке о своем посещении тети Гредель. Потом мы сидели, погруженные в свои мысли и не осмеливаясь взглянуть друг на друга.

Настала ночь. Когда Катрин спустилась, было уже совсем темно. Она накрыла на стол. Потом я взял ее за руку и посадил к себе на колени. Так мы сидели с полчаса.

— Зебеде не придет?

— Нет, его задержали на службе.

— Ну, так давайте ужинать.

Ни у кого не было аппетита. Часов в девять Катрин убрала со стола, и мы разошлись спать. Это была самая ужасная ночь в моей жизни. Катрин была, как мертвая. Я окликал ее, она ничего не отвечала. Я пошел сказать об этом дядюшке Гульдену. Старик оделся и поднялся к нам. Мы дали Катрин воды с сахаром. Она пришла в себя и встала.

Она опять села мне на колени и стала просить не покидать ее, как будто я уходил по доброй воле. Она была вне себя. Дядюшка хотел пойти за доктором, но я воспротивился. Лишь к утру она немного оправилась. Долго плакала и наконец заснула на моих руках. Я перенес ее на кровать, но не осмелился поцеловать и тихо вышел.

Когда мы спустились, дядюшка Гульден сказал:

— Она спит и ничего не знает… Так лучше… Ты уйдешь, пока она спит.

Я благословлял Бога, что Катрин заснула.

Мы сидели, прислушиваясь ко всякому шуму. Наконец барабаны загремели сбор. Дядюшка серьезно посмотрел на меня, и мы встали. Он взял ранец и молча надел мне его на плечи.

— Жозеф, — сказал мне старик, — повидай в Меце начальника арсенала, но не очень рассчитывай на него. Опасность так велика, что Франция нуждается во всех своих сыновьях.

Мы вышли на улицу, и я направился к казарме.

Зебеде показал мне, где находится моя форменная одежда. Я припоминаю еще, что старик Зебеде свернул мое штатское платье и обещал отнести его нашим после ухода батальона.

Батальон прошел по улицам города. За нами бежало несколько мальчишек. Часовые у ворот взяли на-караул.

Мы ступили на дорогу, которая вела к Ватерлоо.

Глава XIV. Письмо не пригодилось

В Саребурге мне довелось ночевать у типографщика Жаренса, который знавал дядюшку Гульдена. Он посадил меня обедать за свой стол. Со мной был и мой новый товарищ Жан Бюш, бедняк, всю жизнь питавшийся одной картошкой. У меня не было аппетита, но зато Бюш обгладывал мясо до кости, и это раздражало меня.

Дядюшка Жаренс хотел меня утешить, но его слова только увеличивали мою печаль.

На следующий день мы дошли до деревни Мезьер, потом до Вика. На пятый день мы стали подходить к Мецу.

Не приходится долго говорить о нашем походе. Солдаты, белые от пыли, с ружьями и ранцами за плечами, болтали, смеялись, заглядывались на крестьянских девушек, смотрели по сторонам и ни о чем не беспокоились. Я шел грустный, вспоминая о доме, о Катрин, о старых друзьях, и все проходило мимо меня, словно тень.

Однако при виде Меца с его высоким собором, старыми домами и сумрачными укреплениями я несколько пришел в себя, вспомнил о начальнике арсенала и ощупал письмо. У меня все-таки была некоторая, хотя и очень маленькая, надежда.

Зебеде более не разговаривал со мной, только изредка он оглядывался и посматривал на меня. Теперь было не так, как в былые дни: он был уже сержантом, a я простым солдатом. Что вы хотите? Мы, конечно, по-прежнему любили друг друга, но между нами была уже некоторая разница.

Жан Бюш шагал рядом, сгорбившись и ступнями внутрь, как волк. Он мне несколько раз повторил, что обувь только мешает ходить и ее следует надевать лишь на парады. Два месяца бился с ним унтер, но не мог выпрямить ему спину и исправить его косолапость. Тем не менее Бюш вышагивал по-молодецки, ничуть не уставая.

Мы подошли к Мецу около пяти часов. Барабаны забили. Раздалась команда. Мы вступили в город и пошли по узким, грязным улицам, заставленным ветхими домами. Город кишел солдатами.

Нас выстроили на площади перед казармой. Мы думали, что придется переночевать в ней, но нам роздали по двадцать пять су и выдали билеты для постоя. Мы снова пошли вместе с Бюшем. Он не видел раньше никакого другого города, кроме Пфальцбурга.

На нашем билете был указан адрес мясника Элиаса Мейера. Мясник, узнав, что его дом отведен под постой, очень рассердился и встретил нас недружелюбно. Жена мясника — худая, рыжая женщина, стала кричать, что ей каждый день присылают солдат, a к соседям почему-то не посылают, ну и тому подобное. Вскоре появилась дочь хозяина — бледная и черноглазая — и старая служанка.

Служанка отвела нас в амбар. Мы поднялись по скользкой лестнице на чердак, где валялось грязное белье. Мой товарищ был доволен, но я был возмущен. Не будь я в таком отчаянии, я бы нашел сей чердак еще более ужасным. Служанка, указав нам эту дыру, некоторое время постояла на пороге, словно ожидая, что мы ее еще и поблагодарим.

Мы сняли ранцы, а потом спустились вниз, чтобы купить мяса и хлеба. Закупив всего, мы пошли в кухню готовить себе ужин.

Сюда скоро пришел наш хозяин. Узнав, что я часовщик из Пфальцбурга, он немножко смягчился и даже велел служанке дать нам подушку. Дальше этого его заботливость о нас не пошла.

Мы скоро заснули. Я рассчитывал встать рано утром и сбегать в арсенал, но проспал. Товарищ разбудил меня со словами: «Бьют сбор!»

Я прислушался. Да, барабаны уже били. Мы едва успели одеться, запаковать ранцы и сбежать вниз. Когда мы подходили к площади, началась перекличка. После нее к полку подъехало два фургона, и нам роздали по пятьдесят патронов на человека. Я понял, что теперь все пропало. Мне больше не на что было рассчитывать. Мое письмо к начальнику арсенала могло пригодиться лишь после кампании, если мне удастся выбраться из нее живым и придется дослуживать свой срок.

Зебеде издали поглядел на меня, я отвернулся. В это время раздалась команда:

— Налево кругом, марш!

Барабаны гремели. Мы шли в ногу. Мимо проходили дома, крыши, окна, переулки, люди. Мы прошли первый мост, потом подъемный мост. Барабаны умолкли. Мы направились к Тионвилю.

По этой же дороге двигались и другие пешие и конные войска.

В Тионвиле мы пробыли до 8 июня. Здесь мы несколько раз гуляли с Зебеде по окрестностям и вспоминали Катрин, дядюшку Гульдена и других.

Восьмого батальон снова прошел мимо Меца, не заходя в него. Ворота города были закрыты, на укреплениях стояли пушки, как во время войны.

Солдаты говорили:

— Все войска идут к Бельгии… Через месяц произойдут важные события… Император ударит по англичанам и пруссакам.

Чем больше мы шли, тем больше нам попадалось войск. Я уже видел такую картину в Германии и говорил Жану Бюшу:

— Скоро будет горячо!

Глава XV. «Пришел час победить или умереть!»

Мы продолжали маршировать по скверным дорогам, окаймленным бесконечными полями ржи, овса, ячменя и конопли. Стояла невероятная жара. Я был мокр от пота. Я уже испытал прелести дождя, ветра и снега, теперь очередь дошла до пыли и солнца.

Я видел, что до битвы уже недолго осталось. Со всех сторон гремели трубы и барабаны. Когда мы проходили по высокому месту, то видели кругом бесконечные ряды штыков, пик и касок.

Зебеде время от времени кричал мне:

— Эге, Жозеф, мы еще разок увидим белые значки пруссаков!

Я отвечал ему шуткой, словно был рад рисковать своей жизнью и сделать Катрин без времени вдовой из-за того, что меня вовсе не касалось.

Когда мы пришли к Роли, оказалось, что в этой деревне уже квартируют гусары. Нам пришлось расположиться бивуаком на склоне холма, около ухабистой дороги.

Не успели мы расположиться, как появились несколько обер-офицеров. Полковой командир Жемо вскочил на лошадь и поехал им навстречу. Они поговорили о чем-то и потом все поехали в нашу сторону. Один из приехавших, генерал Пешо, велел бить в барабаны и крикнул нам:

— Станьте кругом!

Солдаты столпились вокруг. Генерал развернул бумагу и пояснил:

— Приказ императора.

Тут настала такая тишина, что можно было подумать, будто генерал совсем один в поле. Все, начиная с командира и кончая последним новобранцем, напряженно слушали. Даже теперь, через пятьдесят лет, я не могу вспоминать эту минуту без волнения. В ней было что-то великое и ужасное.

Вот что нам прочел генерал:

«Солдаты! Сегодня годовщина битвам при Маренго и при Фридланде, которые дважды решили судьбу Европы. Тогда, как и после Аустерлица и Ваграма, мы были слишком великодушны, мы поверили клятвам и заявлениям королей и оставили их на престоле. Ныне они образовали коалицию и посягают на независимость и самые священные права Франции. Они собираются бесчестно вторгнуться к нам. Двинемся им навстречу! Или мы, или они!»

Весь батальон закричал: «Да здравствует император!» Генерал поднял руку, и все смолкло.

«Солдаты! При Иене мы сражались против этих, столь заносчивых теперь, пруссаков — один против трех, при Монмирае — один против шести. Пусть те из вас, кто был в плену у англичан, расскажут, как они страдали в английских тюрьмах.

Саксонцы, бельгийцы, ганноверцы и солдаты рейнской конфедерации стенают от того, что их заставляют помогать делу королей — врагов справедливости и прав всех народов. Они знают, что эта коалиция ненасытна: она уже поглотила двенадцать миллионов поляков, двенадцать миллионов итальянцев, миллионы саксонцев, шесть миллионов бельгийцев и скоро поглотит второстепенные государства Германии.

Безумцы! Мимолетная удача ослепила их. Не в их силах покорить и унизить народ французский. Если они вступят во Францию, они найдут там себе могилу.

Солдаты, нам предстоит совершить тяжелые переходы, дать битвы, избежать опасностей. Будем тверды, и победа будет наша. Мы снова завоюем Права Человека и счастье родины. Для всех честных французов теперь пришел час победить или умереть!

Наполеон».

Нельзя представить себе, какой крик поднялся кругом. Это зрелище возбуждало наш дух. Император словно вдохнул в нас свой боевой дух, и мы были готовы истребить все и всех. Генерал уже уехал, но крики еще продолжались. Даже я остался доволен прокламацией и считал, что все сказанное — истинная правда. Я подумал, что она удовлетворила бы и дядюшку Гульдена: ведь в ней было сказано о правах человека, то есть о свободе, равенстве и братстве.

Сильные и справедливые слова императора усилили нашу бодрость. Старые солдаты говорили, смеясь:

— На этот раз мы не будем долго мешкать. Через один переход мы нагрянем на пруссаков.

Новобранцы, еще не слышавшие свиста пуль, радовались больше других. Глаза Бюша блестели, как у кошки. Он сидел на краю дороги и медленно точил свою саблю. Другие оттачивали штыки или выверяли кремень у ружья. Все это обыкновенно делается накануне битвы. В такие минуты тысячи мыслей пробегают у вас в голове, брови хмурятся, губы сжимаются, лицо становится печальным.

Тем временем кашевары раздобыли в деревне мяса, лука, хлеба, развели костры и начали готовить ужин. Котлы весело булькали, a кругом сидели солдаты, и все сразу, не слушая друг друга, рассказывали о былых битвах, о чужеземных странах.

Настала ночь. После ужина было приказано затушить костры и не играть зори: это означало, что враг недалеко.

Глава XVI. Измена

Начала всходить луна.

Мы с Бюшем ужинали из одного котла, и после еды он мне часа два рассказывал о своей жизни на родине. Он жил в такой бедности, что теперь находил превосходным и солдатский стол, и хлеб, и рубахи грубого холста, и все прочее. Его беспокоила только мысль о том, как бы дать знать своим двум братьям о своем хорошем житье-бытье и убедить их тоже идти в солдаты.

— Да, все это хорошо, — качал я головой, — но ты не думаешь о русских, англичанах и пруссаках.

— Мне на них наплевать. Моя сабля режет, как бритва, мой штык колет, как игла. Скорей они должны бояться повстречаться со мной.

Мы с Бюшем стали закадычными друзьями. Я любил его почти так же, как своих старых товарищей — Клипфеля, Фюрста и Зебеде. Он тоже привязался ко мне и, думаю, готов был жизнь за меня положить. Он был не очень умен, но зато имел доброе сердце.

Пока мы толковали с Бюшем, к нам подошел Зебеде. Он хлопнул меня по плечу и спросил:

— Почему ты не куришь?

— У меня нет табаку.

Он сейчас же отдал мне половину своей пачки. Я видел, что он меня любит по-прежнему, несмотря на разницу нашего положения. Он думал, что мы нападем на пруссаков и отплатим им за все наши поражения. Он словно забыл, что и у них есть ружья и пушки. Но разве можно переубедить человека, который все видит в розовом свете? Я покуривал трубку и поддакивал Зебеде.

Часов около девяти Зебеде отправился расставлять пикеты. Я отошел немного в сторону и лег, положив ранец под голову. Ночь была очень теплой. Стрекотали кузнечики. На небе было несколько звезд. Все было тихо кругом. Из деревни доносился бой часов. Наконец я заснул.

Зебеде разбудил меня и Бюша около двух часов ночи. Пришел наш черед идти в пикет.

Еще была ночь, но по горизонту уже пробежала светлая полоса. В тридцати шагах мы встретили лейтенанта Бретонвиля, который поджидал нас. Мы пошли сменять часовых. Как сейчас помню шаги пикета среди ночи и слова, которые в ту ночь служили паролем и отзывом.

Меня поставили около изгороди, и я принялся медленно шагать вдоль нее. Рядом виднелись низкие крыши деревни; на дороге стоял часовым конный гусар. Вот и все, что мне было видно.

Долго пробыл я здесь, прислушиваясь, шагая и думая. Все спали. Белая полоска на небе увеличивалась. Становилось все светлее. В поле начали перекликаться перепела. Это напоминало мне деревню Четырех Ветров. Я подумал: «В наших полях перепела тоже перекликаются… Спит ли сейчас Катрин? Спят ли остальные?»

Я вспомнил, как сменяются утром часовые у ворот Пфальцбурга. Я был погружен в думы, как вдруг издали до меня донесся стук копыт, где-то галопом неслась лошадь. Я посмотрел кругом, но ничего не увидел. Всадник проехал, очевидно, в деревню. Топот смолк, до меня доносился лишь смутный гул. Что это значило? Через мгновение всадник выехал из деревни и галопом помчался по нашей дороге. Я подошел к краю изгороди и, взяв ружье на прицел, крикнул:

— Кто идет?

— Франция!

— Какого полка?

— Двенадцатого егерского… Эстафета.

— Проезжай.

Он поехал дальше еще быстрее. Я слышал, как он остановился среди нашего лагеря и крикнул:

— Где командир?

Я взошел на вершину холма, чтобы посмотреть, что произойдет дальше, и увидел, что в лагере началось движение. Появились офицеры. Всадник направился к командиру Жемо. Я не слышал слов — было слишком далеко, но я видел, что все пришло в возбуждение. Солдаты кричали, жестикулировали.

Вдруг забили зорю. Пикет обходил по кругу, снимая часовых. Зебеде, весь бледный, крикнул мне:

— Иди сюда!

Потом он тихо сказал:

— Жозеф, нас предали: Бурмон, начальник авангарда, и пять других негодяев перешли на сторону врага.

Голос Зебеде дрожал. Кровь застыла у меня в жилах. Я поглядел на остальных солдат пикета: у двух стариков дрожали усы, a глаза были такие страшные, что казалось, они ищут, кого бы убить. Никто не произнес ни слова.

Когда мы пришли к лагерю, батальон был уже под ружьем. На всех лицах отражались ярость и негодование. Барабаны гремели. Мы стали в ряды. Командир, бледный, как смерть, замер в седле, глядя на свой батальон. Я припоминаю, как он выхватил шпагу, чтобы заставить барабаны замолчать, и хотел что-то сказать. Но слова не вязались друг с другом, и он, как безумный, начал кричать:

— Ах, канальи!.. Вот ведь негодяи! Да здравствует император! Не давать пощады!

Он выпаливал эти слова, сам не понимая, что говорит, однако весь батальон нашел его речь превосходной. Все солдаты закричали хором:

— Вперед! Вперед! На врага! Не давать пощады!

Мы скорым маршем прошли через деревню. Сперва все шли молча, но через час солдаты начали разговаривать, кричать и все громче браниться. Все проклинали маршалов и офицеров Людовика XVIII, кричали об измене.

Тогда командир остановил батальон и, выехав вперед, сказал, что «изменники спохватились слишком поздно, и их предательство нам теперь не может повредить, так как мы сегодня же врасплох нападем на врага и опрокинем его».

Эти слова успокоили солдат. Они совсем развеселились, когда слева послышался далекий пушечный выстрел.

Раздались крики:

— Вперед! Да здравствует император!

По всей долине, заполненной войсками, пролетел этот крик от полка к полку. Мы получили приказ повернуть направо. Я помню, что в деревнях, через которые мы проходили, население радостно приветствовало нас и кричало:

— Французы! Французы!

Видно было, что они любят нас. Во время привалов крестьяне приносили вкусный хлеб, большие кувшины темного пива и угощали нас всем этим.

Весь день мы шли скорым маршем, несмотря на невыносимую жару. Нас обгоняли другие войска.

В одной деревушке, через которую прошел наш авангард, мы увидели несколько убитых пруссаков, валявшихся на улице. Эта деревня называлась Шатле, a река, протекавшая около, — Самбр. Это была глубокая река со скользкими и крутыми глинистыми берегами.

Мы перешли через мост и расположились лагерем на другом берегу. Мы были теперь почти в авангарде — впереди нас находился лишь полк гусар.

К ночи мы узнали, что вся армия перешла Самбр и что произошли сражения у Шарлеруа, Маршиенн и Жюме.

Глава XVII. Накануне боя

Около нашего лагеря начиналась большая буковая роща. Пришло известие, что пруссаки, которых император отогнал от Шарлеруа, остановились на другом конце рощи. Мы с минуты на минуту ждали приказа двинуться на них, но затем выяснилось, что неприятель отступил к Флерюсу. Пальба, раздававшаяся все время слева от нас, стихла.

Среди ночи нам раздали хлеб и рис, и мы выступили. Светила луна. Деревья и поля отливали серебром. Мне вспомнился лес под Лейпцигом и яма, куда я упал и где на меня набросились два прусских гусара. В том же лесу, немного дальше, был изрублен бедняга Клипфель. Эти воспоминания побудили меня двигаться осторожно, напряженно всматриваясь во тьму.

Приблизительно через час мы подошли к лесу вплотную. Здесь мы на несколько минут остановились. Из чащи не доносилось ни звука. Мы двинулись дальше.

Мы шли по довольно широкой лесной дороге. Часто попадались светлые открытые поляны. Бюш тихо сказал мне:

— Я люблю запах леса, это напоминает мне родину.

A я думал: «Мне и дела нет до всех этих запахов! Главное сейчас — не заполучить пулю».

Часа через два мы вышли из леса. За все время нам не встретилось ни души. Гусары, сопровождавшие наш батальон, теперь уехали.

Мы находились среди полей. Впереди, в двух тысячах шагах, виднелось селение с колокольней. Это был Флерюс. В равнине, налево, горели костры. Там находился наш третий корпус, который прогнал пруссаков от Шарлеруа.

Мы расставили часовых и улеглись спать. Никто и не подозревал, что для многих эта ночь будет последней и на другой день произойдет ужасная битва при Линьи [Населенный пункт в Бельгии (провинция Намюр), близ которого 16 июня 1815 года Наполеон одержал свою последнюю победу (над прусско-саксонской армией генерал-фельдмаршала Гебхарда Блюхера)].

Несмотря на усталость я несколько раз просыпался среди ночи. Кругом все спали. Кое-кто громко бредил. Бюш не шевелился. Я прислушивался. Слева слышались оклики «кто идет?», впереди — немецкие слова.

В двухстах шагах, по пояс во ржи, стояли наши часовые. Издалека с севера доходил глухой шум — то слабый, то усиливавшийся. Можно было подумать, что это ветер или дождь, но я знал, что это едет прусская артиллерия и обоз, их батальоны и эскадроны. Я думал, удастся ли нам одолеть эти необозримые вражеские силы и выйду ли я живым из этой войны.

Было еще очень рано, когда сыграли зорю. Солдаты начали собираться. Солнце появилось из-за горизонта. Заранее можно было предсказать жаркий день.

Запылали костры. Кое-кто побежал за водой. Капрал Дюхем, сержант Рабо и Зебеде — все ветераны 1813 года — пришли потолковать со мной.

— Ну что, бал скоро начнется! — крикнул Зебеде.

— Да…

Мы стали пить водку, закусывая хлебом, и наблюдать за передвижением кавалерии, которая выезжала из лесу.

Все думали, что битва разыграется около деревни Сент-Аманд, самой отдаленной от нас и находившейся слева. Наши войска подходили. Пруссаки выстраивались на холмах, позади трех видневшихся деревень.

Неожиданно мы заметили, что наша кавалерия движется вправо, к деревне Линьи. Пруссаки тоже стали сосредоточивать свои силы около этой деревни.

Около девяти часов забили барабаны и батальоны выстроились к боевой готовности. Мимо нас промчался генерал Жерар со своим штабом. Всадники направились к холму, высившемуся над деревней Флерюс.

Почти в это же мгновение началась пальба. Стрелки из корпуса Вандама подошли к деревне слева и открыли стрельбу. Туда же направились два полевых орудия. Скоро мы увидели, что наши стрелки вошли во Флерюс, a три-четыре сотни пруссаков отступили дальше, к Линьи.

Генерал Жерар спустился с холма и проехал перед батальонами, оглядывая наши ряды. Генерал был толстым человеком, лет сорока пяти, с большой головой. Он не сказал нам ни слова.

Затем все офицеры собрались около нашего правого фланга. Мы стояли с ружьями к ноге. Ординарцы носились туда-сюда, но сами войска пока не двигались. Прошел слух, что нашим главнокомандующим будет маршал Груши [Эммануэль Груши (1766—1847) — французский военачальник, маркиз, граф Империи, маршал Франции (единственный, получивший это звание во времена Ста дней), пэр Франции. Один из лучших кавалеристов Империи. 18 июня 1815 года, командуя своими частями в сражении при Вавре, не проявил инициативы и не выдвинул свои войска на помощь Наполеону в проходившем невдалеке сражении при Ватерлоо. Позднее Наполеон всю вину за поражение при Ватерлоо возложил на Эммануэля Груши] и что император напал на англичан в шестнадцати милях от нас.

Солдаты ворчали, что мы так долго остаемся без дела и даем пруссакам время укрепиться.

— Если бы император был здесь, все бы пошло иначе! — говорили солдаты.

Глава XVIII. Битва началась

Около полудня снова послышались крики: «Да здравствует император!» Где-то там был Наполеон. Крики росли, усиливались и понеслись, как буря.

Немедленно нам был отдан приказ подвинуться на пятьсот шагов вперед вправо. Мы пошли прямо через нивы ржи, овса, ячменя. Боевая линия налево от нас оставалась все в том же положении.

Когда мы подошли к широкому шоссе, нам крикнули «стой!» Впереди, в тысяче шагов, виднелась деревня Флерюс со своим ручьем, окруженным ивами.

Во всех рядах повторялись лишь два слова: «вот он!»

Император ехал с небольшой свитой. Издали можно было узнать его серый сюртук и шляпу. Императорский экипаж, окруженный егерями, двигался позади.

Наполеон въехал во Флерюс по большой дороге и провел в этой деревне около часу. В это время мы все пеклись на солнце около нив. Мы думали, что этому конца не будет. Но вот наконец заиграла полковая музыка и все ряды двинулись вперед. Боевая линия стала изгибаться правым крылом вперед. Нашему батальону было приказано еще сильнее продвинуться вправо, и мы оказались у большой дороги перед самым Флерюсом. Здесь нам скомандовали «стой!»

Справа тянулась белая стена, за которой виднелись деревья и большой дом, прямо впереди находилась высокая ветряная мельница из красного кирпича.

Только мы остановились, как из этой мельницы вышел император с несколькими генералами и двумя крестьянами в блузах и без шапок.

Батальон закричал: «Да здравствует император!»

Я хорошо рассмотрел Наполеона. Он шел перед нами по тропинке с руками за спиной и наклонив голову, и слушал, что ему говорил один из этих крестьян — лысый старик. Наполеон не обращал внимания на наши крики. Раза два он обернулся и показал на деревню Линьи. Я видел его так же близко, как дядюшку Гульдена, когда мы работали за одним столом.

Наполеон заметно обрюзг, пожелтел и постарел. Его щеки обвисли. Не будь на императоре знаменитой треуголки и серого сюртука, мне было бы трудно его узнать. Наполеон сильно изменился после битвы при Лейпциге, где я его видел последний раз.

Император дошел до угла стены, там ему подали лошадь и он сел на нее. К Наполеону подъехал генерал Жерар. Они поговорили о чем-то минуты две и затем въехали в деревню. Нам пришлось снова ждать.

Около двух часов генерал Жерар вернулся. Нам в третий раз приказали податься вправо, и затем вся дивизия двинулась по шоссе. Поднялась невероятная пыль. Бюш шепнул мне:

— Что бы там ни было, a я напьюсь в первой же луже.

Но нам не попалось воды.

Музыка играла, не переставая. Сзади нас двигались массы кавалерии. Мы все еще маршировали, когда вдруг послышалась пушечная канонада и ружейная пальба. Казалось, вдруг прорвалась громадная плотина и вода хлынула потоком.

Мне уже приходилось слышать это, но Бюш побледнел как полотно.

Немного спустя мы остановились. Пушки с зарядными ящиками выехали вперед и выстроились. Перед нами виднелась деревня Линьи, с белыми домиками, заборами, садами. Нас было около пятнадцати тысяч человек, не считая конницы. Мы ждали приказа идти в атаку.

Битва около Сент-Аманда продолжалась. Облака дыма поднимались к небу.

Внезапно мне пришла мысль о Катрин и о ребенке, которого мы ожидали. Я молил Бога сохранить мне жизнь. Я думал, если я умру и у Катрин родится мальчик, его назовут Жозефом, дядюшка Гульден будет качать его на своих коленях, a Катрин, целуя ребенка, станет вспоминать меня.

Бюш сказал мне:

— Послушай… у меня на шее крест… если меня убьют, то обещай мне…

Я пожал ему руку и сказал, что «обещаю».

— Обещай отнести крест в Гарберг, на мою родину, и повесить его в часовне на память о Жане Бюше, который умер с верой в Отца, Сына и Святого Духа.

Мы прождали еще с полчаса. Наконец к нам примчался офицер. Я сейчас же подумал: «теперь пришел наш черед».

Нас выстроили в три боевые колонны. Я попал в левую, которая выступила первой. Мы пошли по извилистой дороге. С этой стороны около деревни Линьи, которую мы должны были взять, виднелись развалины каменного дома, испещренные отверстиями. Вторая колонна пошла напрямик. Мы должны были встретиться с ней перед деревней. С третьей колонной мы встретились уже позднее.

Сперва все шло благополучно. Но когда мы поднялись на небольшую возвышенность, нас осыпал целый град пуль. Выстрелы раздавались изо всех отверстий развалин, изо всех окон домов, из-за ограды, из садов, — отовсюду. В то же время с холма, находившегося сзади деревни Линьи и выше ее, началась стрельба из двух батарей. По сравнению с грохотом пушек, ружейная пальба казалась чистыми пустяками. Затем послышалась стрельба и канонада справа от нас. Мы не знали, стреляют это свои или неприятель.

К счастью, снаряды неприятеля перелетали через головы, не причиняя нам вреда. Всякий раз, как свистело ядро, новички нагибались. Бюш глядел на меня с испугом. Старики стиснули губы.

Колонна остановилась. Кое-кому пришла мысль, не лучше ли отступить, но в это мгновение офицеры, размахивая саблями, закричали:

— Вперед!

Колонна двинулась скорым шагом. Мы бросились в штыки на пруссаков, засевших за стенами и изгородями. Они защищались, как львы, но были вынуждены отступить. Их отступление прикрывали старые солдаты с седыми усами. Они шли твердым шагом и все время отстреливались.

Мы шли по их пятам, позабыв о благоразумии и жалости.

Слева из окон домов началась стрельба. В этот момент мы уже находились в садах и огородах, но здесь нам негде было укрыться. Пруссаки истребили бы нас всех за десять минут. Видя это, наша колонна стала отступать в беспорядке, не оглядываясь назад.

Чтобы спасти жизнь, я, как и другие, совершал гигантские прыжки. Все вокруг летели сломя голову…

Глава XIX. «Выхода нет»

Мы остановились лишь в лощине, чтобы перевести дыхание. Кое-кто лег на землю. Офицеры бросили нас, хотя сами бежали вместе с нами. Некоторые еще кричали, что надо бы выдвигать орудия.

Бюш прибежал с окровавленным штыком и сел около меня заряжать ружье.

Мы потеряли около сотни людей, в том числе нескольких офицеров и сержантов. Два других батальона нашей колонны пострадали не меньше.

Издали завидев меня, Зебеде крикнул:

— Жозеф, не давай пощады!

Облака белого дыма окутывали холм. Вся линия от Линьи до Сент-Аманда была в огне. Впереди я видел черные массы пехоты, готовой ринуться на нас, с кавалерией по бокам.

Я подумал, что нам ни за что не одолеть этой вражеской силы, и в душе начал проклинать наших генералов, направивших нас в такое опасное дело.

В это мгновение к нам во весь опор прискакал генерал Жерар с двумя другими генералами, и все они стали кричать нам как одержимые:

— Вперед! Вперед!

Наши орудия начали обстреливать Линьи. Рушились стены, обваливались крыши. Мы бросились в атаку. Генералы скакали впереди, барабанщики били в барабаны. Солдаты кричали: «Да здравствует император!»

Пули градом сыпались на нас. Ядра вырывали из строя десятки людей. Барабаны гремели не переставая. Мы мчались, ничего не слыша и не видя, не обращая внимания на нападающих. Через пару минут мы были уже в деревне и начали выбивать двери прикладами, a пруссаки палили в нас из окон. Произошла ужасная бойня. Со всех сторон раздавались крики: «не давать пощады!» Пруссаки защищались до последней капли крови.

Сверху сыпались обломки кирпича, куски деревьев, оторванных ядрами. Неподалеку горели дома, дым заполнял улицу.

Я припоминаю, как появился Зебеде, взял меня за руку и дико закричал:

— Идем! Скорее!

Мы вошли в соседний дом. Комната в нижнем этаже была полутемной, так как окна были завалены мешками с землей. Внутри было полно солдат. В глубине виднелась деревянная, очень крутая лестница, вся покрытая кровью. Сверху раздавались выстрелы. При огне выстрелов можно было различить несколько валявшихся раненых и убитых. Другие солдаты, со штыками наперевес, шагая по телам, пытались взобраться во второй этаж.

При виде этого ужасного зрелища я пришел в какое-то бешенство и стал кричать:

— Вперед! Не давать пощады!

Если бы я, к несчастью, был около лестницы, то тоже ринулся бы по ней и был бы изрублен. Но всех вооодушевляло такое же желание и никто не уступал места.

Я видел, как старик-солдат полез по лестнице. Не добравшись до верха, он выронил ружье и обеими руками вцепился в перила. В него попало две пули в упор. A сзади, толкая друг друга, уже напирали несколько солдат. Все желали быть первыми.

Наверху раздался страшный шум, выстрелы, крики и стоны. Казалось, дом рухнет. A солдаты все лезли и лезли один за другим. Когда мы с Зебеде взобрались по лестнице, увидели ужасную картину. Вся комната была завалена убитыми и ранеными. Окна были выбиты. Стены покрыты кровью. Пруссаки валялись на полу. Наши солдаты сидели на стульях и улыбались. У них присутствовало какое-то зверское выражение на лицах. Они почти все были ранены, но жажда мести была сильнее боли.

Когда я вспоминаю все это, у меня волосы встают дыбом.

Мы снова вышли на улицу. Здесь к нашей колонне присоединилась вторая колонна. Два офицера поскакали, чтобы велеть привезти орудия в захваченную нами местность. Площадь около церкви была полна наших войск. Здесь мы истребили всех пруссаков. Они оставались лишь в развалинах большого дома, слева.

Наш батальон, как наиболее пострадавший, был поставлен теперь во вторую линию. В галопе, давя все на пути, примчались лошади, везущие пушки и зарядные ящики. За пальбой не было слышно грохота колес. Солдаты кричали и пели что-то, это было заметно лишь по их открытым ртам — звуков нельзя было расслышать.

Нам предстояло теперь перейти ручей, отбросить пруссаков от Линьи и перерезать их армию пополам. Тогда битва была бы выиграна. Это была нелегкая задача, так как у врагов имелись большие резервы.

Мы двинулись вперед, через мост. На полпути капитан Флорантен велел нашей роте засесть в амбарах, чтобы оттуда стрелять по врагу. Это приказание доставило мне большое удовольствие.

В один из амбаров нас ворвалось пятнадцать человек. Мы прежде всего закрыли поплотнее дверь. Вдруг раздался ужасный грохот. Это пруссаки открыли по колонне стрельбу картечью. Вся колонна, пешие и конные, офицеры и солдаты, как ураган, ринулись назад. Кто падал, тот погибал.

Когда мимо нас промчались последние ряды, Зебеде выглянул из-за двери и в ужасе завопил:

— Здесь пруссаки!

Зебеде открыл огонь. Пруссаки были уже около нас. Кое-кто взбежал по лестнице наверх, Зебеде, Бюш и другие начали защищаться штыками. Зебеде кричал: «не давать пощады!», словно сила была по-прежнему на нашей стороне. Но тут он получил удар прикладом по голове и упал.

Видя, что он на волосок от гибели, я крикнул «в штыки!» и ринулся на врагов. Остальные последовали за мной. Пруссаки отступили, однако вдали виднелся еще целый батальон.

Бюш взволил Зебеде на плечи, и мы взобрались по лестнице наверх. Внизу гремели выстрелы. Мы решили втащить лестницу к себе наверх, но увы — она не влезала вся.

Зебеде, уже очнувшийся, посоветовал нам запихнуть ружье между ступеньками. Так мы и сделали.

Вся улица была теперь полна пруссаков. Они не могли сдержать своей ненависти и кричали не переставая: «пленных не брать!»

Они стреляли в потолок амбара, но он был из толстого дуба, так что пули не могли пробить его. Мы палили без промаха. Из соседних домов и амбаров, где засели другие отряды нашей роты, тоже раздавались выстрелы.

Нас было около двух сотен среди трех-четырех тысяч врагов. Нам некуда было отступить. Все улицы и переулки были заняты пруссаками. Они уже овладели несколькими домами. Я подумал: «Теперь тебе пришел конец, Жозеф! Отсюда невозможно выбраться!»

Меня охватило отчаяние.

Глава XX. Сражение выиграно

Неожиданно снаружи все стихло. Пруссаки что-то замышляли. Может быть, они таскали хворост и солому, чтобы поджечь нас. Может быть, подвозили орудия, чтобы расстрелять.

Мы посмотрели в слуховые окошки — пруссаков близко не было видно. Нижнее помещение было тоже пусто. Зебеде сказал:

— Осторожнее! Негодяи что-то приготовляют. Зарядите-ка ружья.

Не успел он кончить этих слов, как все здание, от фундамента до крыши, содрогнулось, точно проваливаясь сквозь землю. Что-то посыпалось сверху, a снизу, под нашими ногами, полыхнул громадный огонь.

Мы все упали на пол. Это разорвалась бомба, подкинутая нам пруссаками. Когда я поднялся, в ушах шумело. Я увидел, что к слуховому окошку подставлена лестница и пруссаки пытаются влезть внутрь, пользуясь нашим замешательством, Бюш отбивался у окна. К нему на подмогу подбежали другие. Нам удалось опрокинуть лестницу.

Нас оставалось теперь только шестеро. Двое стояли у окна и отстреливались, остальные заряжали ружья. По всей улице раздавалась пальба. Я стал теперь совсем спокоен и думал только об одном: «старайся сохранить свою жизнь!»

Мы отстреливались так около четверти часа. Мой патронташ опустел, и я взял патроны у убитых. Внезапно раздался крик: «Да здравствует император!», и мы увидели на площади нашу колонну с развернутым знаменем, совсем изорванным и черным от дыма.

Пруссаки отступали. Когда колонна подошла к амбару, мы спустили лестницу и сошли внутрь. Раненые товарищи кричали и молили нас унести их, но страх смерти сделал нас варварами, и мы не обратили внимания на эти вопли.

Из пятнадцати нас осталось лишь шестеро. Зебеде и Бюш были в числе живых.

На улице мы присоединились к батальону и пошли вместе со всеми в атаку. Мы шли по трупам. Все было покрыто кровью. Теперь мы не стали переходить мост, a двинулись вправо, чтобы выбить пруссаков из домов. Нам удалось это, и своим натиском и выстрелами мы вынудили их пушки отступить.

Мы собирались уже напасть на другую часть деревни, как вдруг прошел слух, что отряд пруссаков в 15-20 тысяч движется на нас от Шарлеруа, с тыла. Очевидно, он был в засаде в лесу. Это заставило нас остановиться.

Все улицы были полны убитых и раненых. Многие сидели, прислонившись к стене, но уже не дышали. В ручье тоже валялись трупы. Некоторые держались за берег, точно собираясь вылезть из воды. В домах валялись раздавленные бревнами и камнями.

Битва около Сент-Аманда, видимо, становилась все более ожесточенной. Канонада гремела все громче.

Мы все испытывали невероятную жажду, которой раньше не замечали. Мы стояли неподалеку от моста. Ручей был весь красен от крови. В саду перед нами находился колодец. Около него валялось три трупа: эти солдаты подошли напиться и были убиты пруссаками.

— Я отдам половину своей крови за стакан воды! — говорили солдаты.

Но все знали, что пруссаки, засевшие шагах в ста от нас, настороже. Им, вероятно, также хочется пить, как и нам.

Пруссаки, как и мы, прекратили перестрелку, но когда кто-нибудь выходил вперед, они палили по нему.

Так прошло с полчаса. Мы умирали от жажды. Наконец Бюш осмелился выскочить из переулка и бросился к колодцу. Пруссаки сейчас же открыли огонь. Мы тоже отвечали врагам, и перестрелка завязалась по всей линии.

Бюш имел мужество вытащить ведро с водой, отцепить его с веревки и принести нам. Многие потянулись к воде, но Бюш крикнул:

— Сперва Жозефу. Не троньте, или я выплесну всю воду на землю!

Я припал к ведру и долго пил. Потом ведро перешло к другим товарищам.

Солнце уже садилось. Тени домов удлинились. Канонада все продолжалась.

Сзади нас слышался какой-то гул. Офицер то и дело повторял:

— Слушай команду! Не зевай!

Ночь наступала. Небо со стороны Сент-Аманда было красным. Шум сзади нас все увеличивался. Вдруг большая улица деревни сразу наполнилась нашими войсками. Все закричали:

— Гвардия! Гвардия!

Оказалось, Наполеон, узнав, что у нас в тылу отряд пруссаков, послал нам на подмогу гвардию.

Началась атака. Прусские пушки валили нас целыми рядами, но наступление продолжалось. Все мчались вперед. Лошади везли пушки галопом. Появились кирасиры, потом драгуны и гренадеры. Они летели отовсюду. Казалось, пришла новая, бесчисленная армия.

Когда мы выбрались из деревни, то увидели, что наша кавалерия перемешалась с вражеской. Белые кирасы прорывались сквозь ряды улан.

Становилось все темнее. Дым мешал видеть дальше, чем на пятьдесят шагов перед собой. Вся масса войска взбиралась на холм, к мельницам, где стояли прусские пушки. При огне выстрелов удавалось видеть улана, свалившегося с лошади, мчащегося кирасира в каске, с конским хвостом, двух-трех пехотинцев, бегущих среди этой сумятицы.

Мы шли вперед и вперед и были победителями. Мы ворвались в середину неприятельской армии. Пруссаки защищались лишь на самом верху холма и справа от нас. Сент-Аманд и Линьи были в наших руках.

В нашем взводе оставалось десять-двенадцать человек. Зебеде, капитан Флорантен и лейтенант Бретонвиль исчезли. Нами командовал сержант Рабо. Это был худой, плохо сложенный, но здоровый, как железо, старик. Он сказал нам:

— Битва выиграна! Направо кругом, марш!

Многие стали говорить об ужине, так как уже двенадцать часов ничего не ели. Сержант шел с ружьем на плече и иронически повторял:

— Ужин! Ужин! Погодите, когда появится оставшееся в живых начальство…

Глава XXI. Ужасы войны

Мы шли за сержантом по темной улице. Здесь нам повстречался кирасир, раненный саблей в живот. Лошадь его стояла у самой стены, и поэтому он еще держался в седле. Кирасир позвал нас:

— Эй, товарищи!

Никто даже не обернулся.

Шагах в двадцати нам попался старый домишко, весь изрешеченный снарядами. Полкрыши у него еще уцелело. Мы гуськом вошли в этот дом.

Внутри было совершенно темно. Сержант высек огонь, и мы увидели, что это кухня. На полу валялось пять-шесть пруссаков и французов, белых, как воск, с выпученными глазами.

— Здесь мы устроимся. Эти наши приятели не станут нас ночью пихать ногами.

Мы поняли, что сегодня еды не дадут, и потому молча подложили ранцы под голову и улеглись на пол. Стрельба слышалась лишь вдалеке. Лил дождь. Сержант вынул трубочку и закурил. Наконец улегся и он. Скоро мы все заснули.

Меня разбудил какой-то шум. Кто-то бродил вокруг дома… Я приподнялся и стал прислушиваться. Снаружи попытались открыть нашу дверь. Я не удержался и вскрикнул.

— Что такое? — спросил сержант. Шаги быстро удалились.

— А! Это ночные птицы! Убирайтесь, канальи, a не то я пущу вам пулю вслед.

Я взглянул в окно. Вся улица была полна мародерами, обкрадывавшими убитых и раненых. Они осторожно перебирались от одного к другому. Дождь лил как из ведра. Это была ужасная картина!

Рано утром сержант разбудил нас, и мы вышли из дома. Кирасир валялся теперь на земле. Лошадь продолжала стоять рядом.

Сержант провел лошадь за уздцы сотню шагов и, разнуздав, воскликнул:

— Иди, ешь!

Бедное животное медленно пошло по саду.

По дороге сержант вырвал из земли несколько штук моркови и репы и стал есть. Я последовал его примеру.

Поле около Линьи все было сплошь завалено телами людей и лошадей. Лошади валялись, вытянув свои длинные шеи и подмяв под себя людей. Иногда кто-нибудь делал нам знак рукой. Лошади пытались встать и, падая снова, раздавливали раненых.

Кровь! Всюду кровь! Но теперь я уже не обращал на нее внимания.

Часов в семь мы добрались до нашего лагеря. Там мы с радостью встретились с Зебеде. В лагере уже варился суп, и аппетитный запах распространялся кругом. Мы с удовольствием закусили. Мне казалось, что даже в день свадьбы я так вкусно не едал.

Погода стала лучше. Среди облаков блеснули лучи солнца. В это время пруссаки отступали от Сомбрефа. Все думали, что, по обыкновению, наша кавалерия пустится их преследовать, но император не отдал такого приказа.

Началась перекличка. Генерал Жерар сделал смотр четвертому корпусу. Наш батальон пострадал больше всех. У нас выбыло из строя триста шестьдесят человек.

Затем нас распределили на отряды и послали подбирать раненых. В Линьи уже не было места куда их класть, и часть раненых отправили во Флерюс.

Раненых было трудно различить среди горы трупов.

Поисками раненых занимались военные врачи и местные доктора. Мы только помогали нести их и класть на повозки.

Я не мог понять, как это нам удалось выбраться из этой резни. Кое-где трупы лежали в несколько рядов. Кровь текла ручьями. На улицах, где проезжали орудия, виднелась красная грязь — человеческое мясо и размозженные кости.

Если бы молодежь, мечтающая о войне, кресте за храбрость и нашивках, увидела эти картины, она бы стала думать иначе!

Представьте, что думают несчастные раненые, свалившиеся на дороге, когда они слышат приближение тяжелых пушек, запряженных громадными, подкованными лошадьми! Да, раненые, конечно, плачут, кричат о помощи, но их никто не слушает. Пушки и зарядные ящики едут через них, как по грязи, ломают им кости, калечат их.

Я видел солдат, убитых в момент их яростного возбуждения. Их лица почти не изменились. Они не выпустили ружья из руки и стояли у стен. Вам казалось, что вы еще слышите их крики:

— В штыки! Не давать пощады!

Я видел полумертвых людей, которые продолжали драться. Во Флерюсе приходилось отделять раненых пруссаков от французов, потому что они вставали со своих коек и были готовы разорвать друг друга в клочки.

Война делает людей дикими животными. Горе тем, кто толкает людей на войну!

Глава XXII. Тяжелая ночь

Мы подбирали раненых весь день.

Около полудня по всей линии бивуаков пронеслись крики: «Да здравствует император!» Император со своим штабом делал смотр армии. Через час крики смолкли. Войска, очевидно, двинулись в поход.

Мы долго ожидали приказа идти вслед, но к нам никто не являлся. Капитан Флорантен поехал посмотреть, в чем дело, и вернулся с криком:

— Бейте сбор!

Остатки батальона выстроились и скорым шагом двинулись из деревни. Вся армия уже ушла. Многие отряды тыла тоже не получили приказа выступать и, увидев, что армия двинулась, пошли за ней сами, без приказа.

Я был рад, что мы остались в тылу, и никто нас не мог упрекнуть за это: ведь нам было приказано подбирать раненых! Но капитан Флорантен считал это для себя позорным.

Мы шли быстро. Снова начался дождь, и нам приходилось шлепать по грязи. Ночь наступала. Такой отвратительной погоды я никогда не видел. Дождь лил как из ведра, мы промокли до нитки. К тому же изрядно проголодались.

Бюш повторял:

— Если бы мне сейчас дали десяток печеных картошек, я был бы вполне доволен!

A я в своих грезах видел нашу теплую, уютную комнатку, Катрин, угощающую нас с дядюшкой Гульденом жирным супом и котлетами.

Стало совсем темно. Мы узнавали дорогу только по грязи: шлепай по грязи и не собьешься!

Около восьми часов мы услышали отдаленный гул.

Одни сказали:

— Это гроза!

Другие:

— Это пушки!

К вечеру мы подошли к перекрестку двух больших дорог, который назывался «Катр-Бра» [«Четыре руки» (фр.)]. Здесь маршал Ней дал сражение англичанам, чтобы помешать им прийти на подмогу пруссакам. У Нея было 20 тысяч против 40 тысяч англичан.

На перекрестке стояло два дома, переполненных ранеными. Кругом поля овса и ячменя были завалены трупами. Здесь я впервые увидел красные мундиры английских солдат.

Капитан велел нам остановиться и вошел в один из домов. Мы остались мокнуть под дождем. Через некоторое время капитан вышел в сопровождении дивизионного командира Донзело. Командир громко смеялся. Оказалось, что нам следовало идти совершенно в другую сторону и присоединиться к армии Груши. Нам было приказано немедленно двинуться дальше.

Я думал, что упаду от усталости. Дело стало еще хуже, когда мы догнали обоз и были вынуждены идти около дороги, по глинистому полю.

К одиннадцати часам ночи мы пришли в Женапп. Деревня была загромождена фургонами, пушками и обозом. Отсюда мы пошли прямиком через поля и нивы, словно дикари, не щадящие ничего. Через каждые двести шагов были расставлены драгуны, которые кричали: «сюда! сюда!» и указывали дорогу.

В полночь мы вышли на дорогу. Здесь стояла ферма, в которой находился генералитет. Наш капитан вошел туда, a мы один за другим, не обращая внимания на оклики офицеров, перелезли через изгородь и стали вырывать штыками репу и другие овощи. Через две минуты весь огород был опустошен.

Когда капитан вернулся, мы уже по-прежнему стояли в рядах.

За грабеж во время войны обыкновенно расстреливают. Но что нам было делать? Нам не выдавали в тот день рационов, и у нас было с собой лишь по горсти риса. A без говядины от риса мало толку. На другой день — перед битвой при Ватерлоо — нам выдали лишь по порции водки.

Мы пошли дальше. Когда взобрались на небольшую возвышенность, мы, несмотря на дождь, увидели бивуаки англичан. Нам велели расположиться во ржи, среди других полков. Был отдан приказ не разводить огня, и потому мы не видели своих.

Солдаты спали, как цыгане, под проливным дождем, дрожали от холода, мечтали об истреблении своих врагов и были рады, если у них имелись репа, брюква или что-нибудь подобное.

Я думал: «Неужели это жизнь честных людей? Разве для этого Бог создал нас? Разве не ужасно, что король или император, вместо того чтобы заботиться о нуждах страны, развивать торговлю, распространять образованность и содействовать свободе, довел нас до такого ужасного состояния?»

Впереди виднелись лагеря англичан. Там горели костры. Солдаты, получившие порцию мяса, водки и табаку, грелись у огня. Меня возмущало это зрелище. У меня зуб на зуб не попадал.

Кое-как я все-таки заснул.

Я проснулся около пяти часов утра. Перезванивались колокола окрестных селений. На растоптанных нивах лежали спящие солдаты. Небо было хмурым.

Эта картина навела меня на грустные мысли и воспоминания о родине.

«Сегодня воскресенье, день мира и отдыха», — подумал я, и мне вспомнилось, как я проводил этот день в Пфальцбурге.

Лагерь стал просыпаться. Заиграли зорю. Солдаты начали вставать. Три дня маршей и сражений и отсутствие рационов сделало людей сумрачными. Разговоров не было слышно. Всякий думал свою думу.

Перед нами расстилалась громадная равнина, занятая англичанами. Позади них, на холме, стояла деревня Мон-Сен-Жан. За ней, уже совсем на горизонте, виднелся громадный лес.

Я понимал, что теперь нам предстоит генеральное сражение, какого я, может быть, еще ни разу не видел.

Глава XXIII. Лицом к лицу с врагом

Я стал рассматривать равнину, разделявшую нас от врагов. Привычный взор мог заметить небольшую лощину, более глубокую с правой стороны. На откосе около нее стояло несколько домиков, окруженных деревьями. Это была деревня Планшенуа. Дальше за ней до самого горизонта тянулась равнина.

Сперва мы все недоумевали, почему англичане заняли эту позицию. Затем мы рассмотрели, что как раз посредине вражеского лагеря проходит широкая и частью мощеная дорога. Эта дорога шла через Мон-Сен-Жан, в Брюссель. Англичане не хотели пускать нас по этому пути.

Боевая линия врага растянулась версты на три. По флангам стояла бесчисленная кавалерия. Кавалерия стояла и в тылу, в небольшой лощине, находившейся между рядами англичан и деревней Мон-Сен-Жан. Линия англичан шла вдоль изрытой дороги, пересекавшей главную брюссельскую дорогу перпендикулярно. За главной линией виднелись резервы.

Позиция врага была очень сильной. Однако у нас имелось несколько преимуществ. Как раз на большой дороге, посередине равнины, находилась большая ферма Хе-Сент с разными хозяйственными постройками, сараями, амбарами, конюшнями и тому подобным. Постройки выходили углом в сторону англичан. Посредине был двор. Все постройки были из кирпича. Разумеется, англичане разместили там свой отряд; однако, если бы нам удалось отнять ферму, мы очутились бы очень близко от центра их позиции и могли бы успешно направлять свои колонны в атаку. Еще дальше перед правым крылом англичан находилась другая ферма — Гугомон, окруженная леском. Она тоже могла нам пригодиться, но пока была в руках англичан.

Около левого крыла врагов располагалась третья ферма — Папелотт, занятая немцами.

Утром мы развели костры и немного отогрелись; те, у кого был еще рис, стали греть воду. Часов в восемь подъехали телеги с патронами и бочками с водкой. Нам раздали по двойной порции водки, но хлеба не было. Больше мы в этот день ничего не получили. Скоро началось передвижение войск. Наш батальон был присоединен к дивизии Донзело.

Наши четыре дивизии получили приказ пойти вправо от дороги. После некоторые рассказывали, будто солдаты шли с песнями. Это не верно. Нам было не до песен после ночного перехода, после ночлега под дождем без костров, после двух дней без пищи. Даже самые мужественные из нас имели угрюмый вид.

Дядюшка Гульден рассказывал мне, что в его время солдаты пели во время походов, но они шли по доброй воле, a не по принуждению. Они боролись за права человека и свои поля. Это совсем другое дело.

Правда, согласно свыше отданному приказанию играла музыка, но когда она замолкала, водворялось гробовое молчание.

Мы шагали скорым шагом, увязая по колено в грязи. Наконец мы остановились в тысяче-тысяче двухстах шагах от левого фланга англичан. Здесь мы стали выстраиваться в боевой порядок.

Мы простояли так часа два. Внезапно ураганом пронесся крик: «Да здравствует император!» Крик приближался, все усиливаясь. Мы становились на цыпочки, чтобы что-нибудь увидеть. Лошади стали ржать. Перед нами промчалась вскачь группа офицеров и генералов. Среди них находился и Наполеон. Мне казалось, я видел его серый сюртук, но не совсем в этом уверен: они мчались чересчур быстро, a впереди многие солдаты подняли свои кивера на штыки и мешали смотреть.

Когда крики затихли, всем пришла мысль, что теперь начнется бой. Но время тянулось. Все оставалось по-старому. Солдатами стало овладевать нетерпение. Наконец, около полудня слева послышался орудийный выстрел и затем ружейная пальба. Нам ничего не было видно. Мы знали, что это наш левый фланг нападает на Гугомон.

Артиллеристы четырех наших дивизий стояли у своих орудий, расположенных в двадцати шагах одно от другого. Когда раздались выстрелы, они стали заряжать пушки. Офицеры командовали, как на марше. Все двадцать четыре пушки выстрелили разом. Вся долина покрылась дымом.

Через мгновение снова послышалась спокойная команда старых артиллерийских офицеров.

— Заряжай! Целься! Пли!

Так дело продолжалось без перерыва целых полчаса. Англичане тоже открыли огонь. Их снаряды свистели в воздухе, с сухим треском ударяли в грязь и с несколько иным звуком в ряды солдат. Ружья превращались в щепы, исковерканные люди, как мешки, отбрасывались на двадцать шагов. Среди этого ужасного грохота раздавались стоны раненых. Лошади пронзительно ржали. Солдаты жаждали резни, их едва можно было удержать.

В густом дыму были видны лишь наши артиллеристы. Наконец послышалась команда:

— Прекратить огонь!

В то же время офицеры наших четырех дивизий пронзительным голосом прокричали слова:

— Сомкнуть ряды! Приготовься!

Я сказал Бюшу:

— Пришел наш черед.

— Да, — ответил он, — будем держаться вместе.

Дым от наших орудий рассеялся, и мы увидели английские батареи, не прекращавшие огня. Первая бригада дивизиона Аликса скорым шагом направлялась к ферме Хе-Сент. Позади нее я увидел маршала Нея со свитой.

Изо всех окон ферм, со стен и из сада раздавались выстрелы. Каждую минуту несколько французов падало под выстрелами на дорогу. Маршал Ней находился на большой дороге.

Я сказал Бюшу:

— Видишь Нея? Вторая бригада будет поддерживать первую. Затем двинемся и мы.

Я ошибся. Нас сдвинули тотчас же вправо от большой дороги. Мы шли батальонами. Нас не успели перестроить в боевые колонны. Из-за этого снаряды, вместо того чтобы убить двух, убивали сразу восьмерых. Из-за этого солдаты, находившиеся в задних рядах, не могли стрелять и, сверх того, мы не могли выстроиться в каре.

Одновременно с нами двинулась и вторая бригада и две дивизии, стоявшие справа от нас.

Атака началась.

Глава XXIV. Кровавая бойня

Мы спустились в долину, несмотря на огонь англичан. Глина замедляла наши шаги. Мы кричали в один голос:

— В штыки!

Когда мы стали подыматься, слева на нас посыпался град пуль. Если бы мы не шли такими густыми рядами, эта ужасная пальба вынудила бы нас остановиться. Офицеры кричали: «Забирай влево!» Но мы невольно поворачивали в другую сторону.

Когда мы дошли до дороги, наши батальоны сбились в одно каре. Две батареи за сто шагов стали осыпать нас картечью. Раздался крик ужаса, и мы бросились на батареи, чтобы выбить оттуда англичан.

Здесь я впервые близко увидел английских солдат. Это были здоровые люди, белокурые, хорошо выбритые. Они защищались хорошо и стреляли без промаха.

Когда мы подбежали ближе, из-за нив с ячменем появились тысячи англичан и открыли стрельбу в упор. Произошла настоящая бойня. На смену одним рядам приходили другие. По всему склону кишел муравейник людей. Вдруг раздался крик:

— Берегись! Кавалерия!

Мы увидели массу драгун в красных мундирах на серых лошадях. Они летели, как вихрь. Все, кто попадался им на пути, были безжалостно изрублены.

Драгуны не могли рассеять наших колонн, потому что они были слишком велики. Зато они въехали между отрядами и стали рубить направо и налево, направлять своих лошадей на наши фланги, чтобы разрезать колонны пополам, но это им не удалось. Они все-таки убили много народа и внесли смятение в наши ряды.

Это был один из самых ужасных моментов моей жизни. Как бывалый солдат, я стоял на правом фланге батальона. Я издали видел, что собираются сделать драгуны. Они свешивались с лошадей в сторону, чтобы удобнее было рубить ряды солдат. Удары сыпались, как молнии. Мне раз двадцать казалось, что у меня сейчас слетит голова с плеч. К счастью для меня, правофланговым был сержант Рабо. Ему и доставались все эти ужасные удары. Он защищался до последней капли крови и при всяком ударе кричал:

— Трусы! Трусы!

Его кровь брызгала на меня, как дождь. Наконец он упал. Мое ружье было заряжено. Видя, что один из драгун перегнулся с седла и собирается нанести мне удар, я выстрелил в упор. Он упал.

Хуже всего было то, что пехотинцы снова начали нас обстреливать и даже осмелились броситься на нас в штыки. Благодаря неудачному построению боевых колонн против них могли защищаться лишь два первых ряда.

Мы, перемешавшись с врагами, начали отступать в долину. В нашей дивизии уцелели знамена, другие дивизии потеряли два знамени.

Мы бежали мимо пушек, которые были вывезены нам на подмогу. Артиллеристы, состоявшие при этих пушках, были изрублены драгунами. Мы с Бюшем все время держались рядом друг с другом. Только через десять минут мы достигли главного шоссе и остановились, чтобы перевести дух, и обернулись назад.

Драгуны уже подымались на возвышенность, чтобы напасть на нашу главную батарею из двадцати четырех орудий, но пришел и их час! Император издали заметил наше отступление. По его приказанию два полка кирасир и полк улан нагрянули, как гром, на оба вражеских фланга.

Было слышно, как скользят сабли по кирасам, как храпят лошади. Было видно, как подымаются и опускаются пики, как блестят сабли, как всадники перегибаются с седла, как лошади становятся на дыбы и кусаются с ужасным ржаньем. A на земле, под копытами лошадей, валяются люди; они пытаются встать и закрывают голову руками.

Какая ужасная вещь — война!

Бюш кричал: «Смелей!» Холодный пот выступил у меня на лбу. Некоторые солдаты смеялись. Их глаза были налиты кровью. На лицах было выражение жестокости.

Через десять минут семьсот драгун выбыло из строя. Их серые лошади мчались во всех направлениях. Несколько сотен драгун вернулись обратно к себе, но многие из них шатались в седле или цеплялись за гривы лошадей.

Мне особенно запомнилось то, что наши кирасиры, возвращаясь назад с окровавленными до рукоятки саблями, весело пересмеивались между собой, a один толстый капитан с большими черными усами, проезжая мимо нас, добродушно подмигивал нам, словно желая сказать:

— Ну что? Видели, как мы с ними ловко справились?

Да, но ведь в долине остались и три тысячи наших!

Бой еще далеко не закончился. Роты, батальоны и бригады стали выстраиваться заново. Около Хе-Сент продолжалась ружейная пальба, еще дальше, у Гугомона, гремели пушки. Это было еще только начало. Офицеры говорили:

— Надо начинать!

Можно было подумать, что человеческая жизнь не стоит ни гроша.

Надо было овладеть фермой Хе-Сент. Какой бы то ни было ценой надо было захватить этот ключ к большой дороге, ведущей в центр неприятельской линии. Мы уже были отброшены от фермы один раз, но бой завязался и отступать было поздно.

У Гугомона битва продолжалась. Направо от нас тоже началась канонада. Были подвезены две батареи, чтобы очистить от неприятеля шоссе позади фермы.

Мы стояли с ружьями к ноге. Часов около трех Бюш, посмотрев назад на дорогу, сказал мне:

— Вон едет император!

Стоял такой густой дым, что каски старой гвардии едва виднелись вдали на холме, а фигур вообще нельзя было разобрать. Когда ехавшая группа приблизилась, я узнал маршала Нея со свитой.

Маршал остановился перед нашим фронтом и выхватил саблю из ножен. Ней показал саблей в сторону, где находилась ферма, и крикнул нам:

— Мы отнимем ее!.. Будем действовать дружно… Я сам поведу вас. Батальоны, налево кругом!..

Мы двинулись скорым шагом.

Глава XXV. Ферма в наших руках

На шоссе мы выстроились тремя отрядами. Я попал во второй. Маршал Ней с двумя нашими командирами и капитаном Флорантеном ехал впереди.

Свистели сотни пуль. Пушки справа и слева грохотали так сильно, что напоминали звон громадного колокола, удары которого уже нельзя различить за непрерывным гуденьем. То один, то другой солдат падал на землю, и мы шагали через них.

Немцы, находившиеся на ферме, направили весь огонь против нас. Поэтому маршал Ней, выхватив саблю, громовым голосом скомандовал:

— Вперед!

Он скрылся в дыму. Мы ринулись за ним с ружьями наготове. Сзади, очень далеко, гремели барабаны. Мы увидели Нея снова уже перед воротами большого сарая. Видно было, что уже многие пытались ворваться в эти ворота: около валялась гора трупов, кучи бревен, булыжника и мусора. Огонь вырывался изо всех отверстий здания.

— Выломайте ворота! — крикнул нам маршал.

И мы — человек пятнадцать-двадцать — бросили ружья и, схватив бревна, стали с грохотом выбивать скрипевшие и трещавшие ворота. При каждом ударе нам казалось, что ворота сейчас рухнут. Они были все изрешечены. Сквозь отверстия мы видели, что внутри до самого верха ворота завалены булыжником. Ворота и камни при падении могли раздавить нас, но в своем бешеном ослеплении мы не замечали этого.

Мы перестали походить на людей. У одних не было киверов, другие были изодраны и чуть ли не в одном белье, руки наши были в крови.

Я огляделся, но не нашел ни Бюша, ни Зебеде, никого из нашей роты. Маршал тоже уехал. Наше ожесточение увеличилось. Мы обезумели от злобы, но ворота все не подавались.

Вдруг среди невероятного грохота на дворе фермы послышались крики: «Да здравствует император!» Значит, наши были уже на ферме. Мы бросили бревна, схватили ружья и побежали через сад, отыскивая место, через которое наши солдаты ворвались внутрь. Оказалось, они вошли в задние ворота, которые вели в овин. Мы вошли сюда один за другим, как волки. Внутри это ветхое здание, полное соломы и сена, походило на окровавленное гнездо, где ястреб растерзал свою добычу.

Посреди двора шло избиение неприятелей. Я вышел туда. Я услышал крики: «Жозеф! Жозеф!»

«Это Бюш зовет меня», — подумал я.

В это же мгновение я увидел его около дверей дровяного сарая. Он отбивался от шести наших же солдат. Неподалеку находился Зебеде. Я позвал его на подмогу и бросился к Бюшу.

— Что случилось? — спросил я.

— Они хотят убить моих пленных, — ответил Бюш. Я встал около Бюша. Обезумевшие солдаты начали заряжать ружья, чтобы застрелить нас. Это были стрелки другого батальона. Зебеде явился с несколькими солдатами нашей роты. Не спрашивая, в чем дело, он схватил одного из самых свирепых солдат за горло и закричал:

— Меня зовут Зебеде, я сержант Шестого стрелкового полка. После дела мы объяснимся!

Солдаты ушли, a Зебеде спросил, в чем дело. Узнав, что у нас есть пленные, он побледнел от гнева. Но когда Зебеде вошел в сарай и старый майор протянул ему свою саблю, a солдат произнес по-немецки: «Не убивайте меня!», он смягчился и ответил:

— Хорошо… Вы будете моими пленными.

Он ушел, a мы остались в сарае до тех пор, пока не стали бить сбор. Все выстроились. Зебеде сообщил капитану Флорантену, что у нас два пленника. Их отвели в комнату, где находились три-четыре других. Вот и все, что осталось от двух батальонов, защищавших ферму.

Два других батальона, шедших на подмогу, были изрублены нашими кирасирами. Итак, мы одержали победу и завладели передовым укреплением англичан. Мы могли теперь начинать атаку на главные неприятельские позиции и отбросить врага с главного шоссе в малопроходимые лесные дороги.

Мы спокойно приходили в себя, отдыхали и радовались победе, как вдруг пришла весть, что приближаются пруссаки, которые собираются напасть на нас с флангов.

Это была ужасная новость, но некоторые безумцы говорили все-таки:

— Тем лучше! Мы их всех раздавим!

Более благоразумные тотчас же поняли, какую мы сделали ошибку, не отправив после победы при Линьи кавалерии вдогонку за пруссаками. Эта ошибка и была отчасти причиной поражения при Ватерлоо. На другой день император велел маршалу Груши с 32 тысячами человек двинуться вслед пруссакам, но было уже поздно. Пруссаки уже успели оправиться и соединиться с англичанами.

И вот теперь, когда у нас впереди были англичане, пруссаки решили напасть на нас с фланга. Маршал Груши остался далеко позади. Надо заметить, что у пруссаков, руководимых Блюхером, было около 90 тысяч солдат, из которых тридцать тысяч — совсем еще свежих.

Единственной нашей надеждой было то, что Груши получит приказ идти к нам на подмогу, однако, как потом оказалось, император не отдал этого приказа.

Глава XXVI. Кавалерийская атака

Два батальона, в том числе и наш, остались защищать ферму. Все остальные отряды двинулись на помощь корпусу генерала Дерлоня, который возобновил свою атаку.

Мы прежде всего поспешили кое-как заложить двери и бреши бревнами и камнями. У всех отверстий поставили в засаду солдат.

Мы с Бюшем и Зебеде находились в углу фермы, на чердаке скотного двора.

Я, как сейчас, вижу ряд отверстий на высоте человеческого роста, которые проделали немцы в стене. В эти отверстия мы наблюдали за передвижениями наших войск.

Как мы после узнали, навстречу пруссакам был отправлен Лобо с 10 тысячами человек. Вся же наша прекрасная кавалерия оставалась на прежних позициях. Главная битва предстояла все-таки с англичанами.

Мы бы часами смотрели в отверстия на наши войска, если бы не появился капитан Флорантен и не сказал нам:

— Что же вы тут делаете? Или вы собираетесь защищать дорогу от нашей гвардии? Живее пробейте мне эту стену по направлению к врагу.

Мы подобрали ломы и лопаты, валявшиеся на полу, и начали пробивать бойницы. Через четверть часа работа была окончена. Тогда мы увидели битву у Гугомон, горящие здания, гранаты, каждую секунду взрывающиеся среди обломков, шотландских стрелков, засевших в засаде у дороги. Направо от нас, совсем близко, англичане собирались отвести назад свою передовую линию и поставить выше орудия, которые стали сбивать наши стрелки. Но остальные ряды врагов не двигались. Мы видели красные и черные каре, расположенные в шахматном порядке. Эти каре соприкасались друг с другом своими углами. Если идти на них атакой, то пришлось бы попасть под перекрестный огонь. Сзади, в лощине, около деревни Мон-Сен-Жан стояла в резерве английская кавалерия.

Я увидел, что позиция англичан сильнее, чем я даже предполагал. Мы не одолели их левого крыла; пруссаки нападали на нас с фланга — дело могло кончиться поражением. Мысль о поражении впервые пришла мне в голову. Я представил себе картину нашего разгрома, новое вторжение союзников, осаду крепостей, возвращение эмигрантов. Эти мысли заставили меня побледнеть.

В эту минуту сзади нас послышался крик, исходивший из тысячи грудных клеток: «Да здравствует император!» Бюш, находившийся около меня, стал тоже кричать. Я увидел, что вся кавалерия нашего правого фланга двинулась рысью вперед. Здесь были кирасиры Мило, уланы и егеря — всего до 5 тысяч человек. Они переехали шоссе и спустились в долину между Гугомоном и Хе-Сент. Я понял, что они собираются атаковать английские каре и что наша судьба поставлена на карту.

Артиллерийские офицеры англичан командовали такими пронзительными голосами, что их было слышно, несмотря на грохот пушек и крики «Да здравствует император!»

Наши кирасиры спустились в долину. Это была ужасная минута. Казалось, мчится горный поток. Лошади, покрытые большими голубыми попонами, в такт передвигали ногами и рыли землю. Трубы играли. Вдруг раздался первый выстрел картечью, потом — второй, третий. Наш хлев задрожал.

Затем я увидел, что английские артиллеристы побросали орудия и бегут. В это же мгновение наши кирасиры ринулись на каре. Был слышен ужасный шум, вопли, бряцание оружия, ржанье лошадей, иногда выстрелы. Шум затихал и возобновлялся снова. Мимо фермы промчалось несколько лошадей с развевающейся гривой без всадников; некоторые волочили за собой седоков, запутавшихся в стременах.

Так продолжалось около часа.

За кирасирами Мило двинулись уланы, за уланами снова кирасиры, затем конные гренадеры, драгуны и т. д. Все они мчались вскачь на каре и махали саблями в воздухе.

При всякой атаке казалось, что кавалерия уничтожит все, но когда трубы играли отступление и эскадроны, преследуемые картечью, возвращались обратно, чтобы снова выстроиться в боевой порядок, мы по-прежнему видели среди дыма красные ряды врагов, крепких, как стена.

Англичане — хорошие солдаты. К тому же они знали, что Блюхер идет им на помощь.

К шести часам мы все-таки уничтожили половину их каре, но лошади наших кирасир после двадцати атак, совершенных на глинистой и размякшей от дождя почве, не могли больше двигаться среди груды тел.

Наступила ночь. Поле битвы позади нас пустело. Равнина, где мы провели ночь, была совсем покинута. Там оставалась лишь старая гвардия, находившаяся в резерве. Часть войск двинулась направо против пруссаков, a другая часть прямо — на англичан.

Мы были поражены этим.

Уже темнело, когда на лестнице появился капитан Флорантен и сурово крикнул нам:

— Солдаты, пришел час победить или умереть!

Я вспомнил, что такой фразой кончалась прокламация Наполеона.

Мы спустились с чердака. На дворе все было серым от наступавшей ночи. Трупы, валявшиеся около стен, уже закоченели.

Капитан выстроил нас на левой части двора, другой батальон был выстроен направо. Барабаны забили в последний раз на этой ферме, и мы двинулись через маленькую калитку в сад. Мы шли гуськом, нагибаясь.

Стены сада были разрушены. Вдоль развалины сидели раненые. Один забинтовывал себе голову, другой — руку или ногу. Здесь же находился маркитант в большой соломенной шляпе с повозкой, запряженной ослом. Здесь же стояло несколько изможденных от усталости лошадей, покрытых грязью и кровью и напоминавших старых кляч.

Какая разница была теперь с тем, что мы видели утром! Наши войска находились в состоянии полнейшего хаоса. Всего лишь через три дня битвы мы были в таком же виде, в каком были при Лейпциге после кампании, длившейся целый год. Только два наших батальона были в некотором порядке.

Мы не ели со вчерашнего вечера, мы целый день дрались, наши силы иссякли, и голод давал себя знать. Не удивительно, что с наступлением ночи даже самыми храбрыми овладела робость.

Но мы еще не были побеждены. Кирасиры еще держались в домике! Повсюду был слышен лишь один крик:

— Подходит гвардия!

Да, гвардия наконец появилась…

Глава XXVII. Старая гвардия идет в атаку

Тот, кто не видел момента, как гвардия появляется на поле битвы, никогда не смогут себе представить, с какой верой солдаты относятся к этому избранному войску и какую силу и храбрость придает им появление гвардии.

Солдаты старой гвардии почти все были крестьянами перед эпохой Республики. Это были высокие, худые, крепко сложенные молодцы. Когда-то они трудились в поте лица на помещиков и монастыри, потом они восстали, как и весь народ, и скоро пошли в солдаты и исходили всю Европу. Наполеон руководил ими, заботился о них, хорошо платил. Гвардейцы смотрели на себя, словно на владельцев большой фермы, которую надо защищать и приумножать. Воюя, они боролись за свое собственное благополучие. Они не признавали больше ни родства, ни свойства, ни дружбы. Они знали только императора, который был для них богом. Гвардейцы до такой степени привыкли маршировать, выстраиваться, заряжать, стрелять, колоть штыком, что все это делалось у них как-то само собой.

Гвардия была правой рукой императора. Когда в рядах говорили: «гвардия наступает», это значило: «битва выиграна».

В это мгновение после стольких отраженных атак и при виде наступления пруссаков с фланга солдаты говорили:

— Это решительный удар.

При этом все добавляли мысленно: «Если он потерпит неудачу, все погибло!» Поэтому-то мы все не сводили глаз с наступавшей гвардии.

Ее вел тот же Ней, который руководил кирасирами. Император знал, что никто лучше Нея не сможет вести гвардию.

Наполеон долго медлил, прежде чем пустить в дело гвардию. Он рассчитывал, что кавалерия, руководимая Неем, уничтожит все, или что Груши со своим 32-тысячным отрядом, заслышав канонаду, подойдет вовремя и его можно будет послать вместо гвардии. 30-40 тысяч рядовых солдат можно набрать вновь, a чтобы создать такую гвардию, надо двадцать пять лет и пятьдесят побед. Гвардия заключала в себе все, что было в армии самого лучшего, твердого и сильного.

И вот эта гвардия явилась на поле битвы. Ней, старик Фриан и два-три других генерала шли впереди. Мы видели только одно это. Все прочее — и канонада, и ружейная пальба и крики раненых, — все было забыто.

Англичане поняли, что их ждет решительный удар, и соединили все свои силы, чтобы встретить атаку.

Можно было подумать, что снова поле битвы опустело. Там более не стреляли или потому, что укрепления были разрушены, или потому, что неприятель перестраивался. Зато справа, со стороны Фишемона, канонада стала вдвое громче. Центр битвы, по-видимому, был перенесен туда. Мы не осмеливались подумать, что там пруссаки, что это новая армия, готовая раздавить нас. Вдруг галопом примчался офицер генерального штаба с криком:

— Груши! Маршал Груши приближается!

В тот же момент четыре батальона гвардии свернули с шоссе влево, чтобы обойти сад и начать атаку.

Сколько раз после я вспоминал эту ночную атаку и сколько раз слышал рассказы о ней! Если судить по рассказам, можно подумать, что нападала только одна гвардия и в нее в одну летела картечь. Но это не так. В этой ужасной атаке приняла участие вся наша армия, все остатки левого фланга и центра, все, что оставалось от кавалерии, поредевшей после шестичасового боя, все, кто еще держались на ногах и могли двигать руками, все, кто еще был жив и не хотел отдать себя на растерзание.

Барабаны били наступление. Наши пушки снова открыли огонь. Впереди все молчало. Ряд английских орудий казался покинутым. По-видимому, некоторые пушки были увезены. Только когда мы поднялись выше, в нас посыпалась картечь, и мы поняли, что нас поджидают.

Мы увидели, что англичане, немцы, бельгийцы и ганноверцы, словом — все, с кем мы рубились с самого утра, отступили немного и там приготовились к атаке. Многие раненые вернулись тогда назад, и гвардия осталась почти одна. На нее сыпались пули и картечь, она смыкала ряды и заметно таяла под выстрелами. Через двадцать минут у всех офицеров были перебиты лошади. Гвардию остановил ужасный огонь, который был так силен, что даже мы, в двухстах шагах позади, не слышали из-за него своих собственных выстрелов.

Затем вся масса врагов, спереди, справа и слева, поднялась и с кавалерией по флангам атаковала нас. Четыре батальона гвардии, насчитывавшие теперь 1200 человек, вместо бывших трех тысяч, не смогли выдержать этой атаки и стали медленно отступать. Мы тоже двинулись назад, защищаясь штыками и отстреливаясь.

Это была ужасная битва!

Глава XXVIII. Армия разгромлена

Вся долина перед нашими глазами пребывала в хаосе отступления. Перемешавшись, брели назад пешие и конные. Среди людского моря, смывавшего все и приводившего все в беспорядок, сплоченными и твердыми оставались лишь батальон гвардии, стоявший около фермы, и три других батальона, образовывавшие каре несколько дальше.

Все отступали — гусары, егеря, кирасиры, артиллерия, инфантерия. Все перемешались на дороге или шли через поля толпой, как армия варваров, ищущая спасения.

Темное небо в стороне Планшенуа освещалось огнем выстрелов. Каре гвардии еще держалось против врагов. Но ближе к нам, в долину, спускалась прусская кавалерия, словно река, прорвавшая плотину. Старый Блюхер с 40 тысячами человек тоже подходил. Он подмял наш правый фланг и гнал его перед собой.

Мы были окружены со всех сторон. Англичане гнали нас в равнину, куда приближался Блюхер. Наши генералы, офицеры и даже сам император должны были выстроиться в каре.

Я с Бюшем и пятью-шестью товарищами побежал к ферме. Снаряды летели и разрывались вокруг нас. Мы добежали до фермы в полном исступлении. По дороге во весь опор уже мчались англичане с криком: «Не давать пощады!»

В это время каре гвардии начало отступать. Солдаты гвардии стреляли во все стороны, чтобы не дать возможности проникнуть в каре.

Если я проживу даже тысячу лет, я никогда не забуду бесконечные, громкие вопли, наполнявшие всю равнину на три версты кругом, и вдали барабанный бой, напоминавший звуки набата во время пожара. Эти звуки барабана старой гвардии, раздававшиеся среди нашего несчастия, казались мне чем-то ужасным и в то же время умиляющим душу. Я рыдал, как дитя. Бюш тащил меня за руку, a я кричал ему:

— Жан, оставь меня… мы погибли… Мы все погибли!

Мне даже не вспоминались Катрин, дядюшка Гульден и Пфальцбург. Я думал о родине, которая, казалось, призывала: «Ко мне, дети мои! Я гибну!»

Я не могу понять, почему нас сто раз не изрубили на этой дороге, переполненной отрядами англичан и пруссаков. Может быть, нас принимали за немцев, может быть, неприятель спешил вслед за Наполеоном, так как его все хотели увидеть.

По шоссе с грохотом, воплями, плачем двигалась в беспорядке кавалерия, инфантерия, артиллерия, санитарные повозки, обоз. Даже во время отступления после Лейпцигской битвы я не видел такого ужасного зрелища.

Луна поднялась над лесом и освещала все эти шапки, шляпы, каски, сабли, штыки, опрокинутые зарядные ящики и пушки. С минуты на минуту сумятица увеличивалась. Жалобные крики раздавались во всех рядах и, как вздох, доносились издалека. Но самыми ужасными были вопли женщин, тех несчастных женщин, которые следовали за армией. Когда их спихивали с шоссе вместе с их тележками, они испускали крики, которые выделялись среди общего шума, но никто не оборачивался и не протягивал им руки.

— Всякий сам за себя! Я давлю тебя, тем хуже! Я сильнее тебя — ты кричишь… а мне все равно! Берегись… я верхом… я раздавлю тебя! Надо спасаться! Все делают так! Пропустите императора! Пропустите маршала! Сильный давит слабого… Сила правит миром! Вперед! Вперед! Пусть пушки давят всех — их надо спасти во что бы то ни стало! Пушки застряли — отпрягите лошадей, которые везут солдат, и припрягите их. Если мы не самые сильные, то придет черед — раздавят и нас. Мы станем кричать, над нашим криком станут потешаться. Спасайся, кто может! Да здравствует император!.. Но ведь император умер!

Все думали, что император погиб вместе со своей гвардией. Это было вполне естественно.

Прусская кавалерия промчалась около с саблями наголо и криками «ура!» Она словно провожала нас. Кавалеристы рубили тех, кто удалялся с дороги. Но они не нападали на всю движущуюся колонну. Справа и слева послышалось несколько выстрелов. Сзади, вдалеке, виднелось громадное зарево — горела ферма Капу.

Мы прибавили шагу. Усталость, голод и отчаяние терзали нас. Хотелось умереть. Бюш на ходу сказал мне:

— Жозеф, будем поддерживать друг друга! Я никогда тебя не покину.

Я ему ответил:

— Мы умрем вместе… Я не держусь на ногах… Все это слишком ужасно! Лучше лечь…

— Нет, нет, идем, — говорил Бюш. — Пруссаки не берут в плен. Они безжалостно убивают, как делали мы в Линьи.

Мы все время шли по дороге вместе с тысячами других обессиленных и угрюмых солдат. Когда прусский эскадрон приближался слишком близко, солдаты все-таки смыкали ряды и оборачивались, чтобы открыть огонь.

Здесь и там нам попадались пушки, зарядные ящики, лафеты. Канавы вправо и влево от дороги были полны ранцев, патронташей, ружей и сабель. Солдаты побросали все, чтобы только поскорее идти!

Всего ужаснее было видеть громадные санитарные повозки, полные раненых и оставленные среди дороги. Провожатые обрубили постромки и ускакали, чтобы не попасть в плен. Эти полумертвые несчастные люди глядели на наше передвижение в полном отчаянии. Вспоминая теперь этих раненых, я сравниваю их с соломой и сеном, которое остается висеть на кустах после наводнения. Крестьянин говорит, видя опустошение своих полей: «Вот наш урожай… наша жатва… Вот все, что уцелело от бури!»

Глава XXIX. Ночное отступление

Во время нашего отступления меня более всего угнетало и мучило то, что, кроме нас двоих, я не видел никого из нашего батальона. Я думал: «Не могли же они быть все убиты!» и говорил Бюшу:

— Жан, если я найду Зебеде, ко мне вернется мое мужество.

Бюш повторял одно:

— Нам надо постараться спастись. Если мне доведется увидеть свой родной Харберг, я не буду жаловаться, что там кормят одной картошкой. Да, да… Бог меня наказал… Теперь я буду с удовольствием работать и ходить в лес с топором на плече. Лишь бы только не вернуться домой калекой и не жить, как другие, собирая подаяние на большой дороге. Постараемся выбраться целыми и невредимыми.

Около половины одиннадцатого мы подошли к Женаппу. Издали доносились ужасные крики. При свете костров, горевших около большой дороги, мы увидели, что дома и улицы деревни до такой степени переполнены людьми, лошадьми и повозками, что нельзя было сделать ни шагу.

Мы понимали, что с минуты на минуту явятся пруссаки с пушками и что нам лучше обойти деревню, чем попасть всем в плен. Поэтому мы взяли влево, через поля. За нами пошло довольно много народа. Мы перешли реку по пояс в воде. К полуночи мы были у двух домиков на перекрестке «Катр-Бра».

Мы хорошо сделали, что не вошли в Женапп, и вскоре мы услышали канонаду и ружейную пальбу. На дороге появилось много беглецов — кирасир, улан, егерей… Они мчались что было сил.

Голод мучил нас ужасно. Мы были уверены, что в этих двух домах давно все было съедено, но все-таки вошли в один из них. Пол был завален соломой, на которой лежали раненые. Не успели мы открыть двери, как все они начали кричать… Из комнаты шел такой ужасный запах, что мы сейчас же вышли и двинулись дальше по дороге к Шарлеруа.

Луна ярко светила. Направо среди нив мы увидели кучи непогребенных трупов. Бюш сошел с дороги на одну ниву, где валялось несколько убитых англичан. Я недоумевал, что он собирается делать среди трупов. Скоро он вернулся с жесгяной фляжкой. Он потряс ее около уха и сказал мне:

— Жозеф, она полна!

Прежде чем открывать, он обмыл ее в канаве с водой. Откупорив и отпив глоток, Бюш заметил:

— Это водка!

Потом попил я и почувствовал, как ко мне возвращаются силы, и поблагодарил Бога за то, что он осенил нас.

Мы стали искать, нет ли у мертвых и хлеба, но так как шум сзади возрастал и мы не смогли бы оказать сопротивления пруссакам, то пошли дальше. Мы окрепли и стали бодрее. Водка заставила нас все видеть в розовом свете. Я говорил:

— Жан, теперь уже прошли самые ужасные минуты. Мы снова вернемся в Харберг и Пфальцбург. Мы на верной дороге, которая приведет нас во Францию. Если бы мы победили, нам пришлось бы идти еще дальше, в глубь Германии. Пришлось бы сражаться с австрийцами и русскими. И если бы нам удалось выбраться изо всех этих передряг, мы вернулись бы седыми ветеранами и стали бы нести гарнизонную службу в какой-нибудь крепости.

A Бюш сообщал мне в ответ свои мысли:

— Хорошо, что у англичан жестяные фляжки. Если бы жесть не блестела при лунном свете, я бы никогда не догадался пойти обшаривать трупы.

Пока мы беседовали так, мимо нас то и дело проезжали кавалеристы. Их лошади почти не держались на ногах; удары хлыста и шпор все-таки заставляли бедных животных бежать рысью. Сзади слышались выстрелы. Мы, к счастью, были впереди других.

Было уже около часа ночи.

Проехавшие драгуны сообщили нам, что Наполеон уехал в Париж и командование армией передано королю Жерому.

Часам к двум ночи мы так изнемогли, что уже не в силах были двигаться. Мы заметили в нескольких сотнях шагов слева от дороги буковую рощу. Бюш сказал:

— Войдем в нее, Жозеф… и ляжем там спать.

Я не желал ничего лучшего.

Мы сошли с дороги, перешли овсяное поле и углубились в чащу. Мы положили ранцы на землю вместо подушек.

Когда мы проснулись, был уже день, и по дороге двигалась разгромленная армия.

Мы медленно пошли дальше.

Глава XXX. «Хоть корку хлеба!»

Много солдат, особенно раненых, осталось в Госсели, но большая часть народа брела дальше по дороге. Около девяти часов вдали показались колокольни Шарлеруа. Вдруг впереди, верстах в двух, раздались крики, жалобы, выстрелы. Вся толпа несчастных людей остановилась с криками:

— Город запирает ворота! Нам придется остаться здесь!

Отчаяние и ужас появились на всех лицах. Минуту спустя сообщили причину остановки. Оказалось, что подъехал обоз с припасами, но их не хотели раздавать. Тогда всеми овладел гнев. Вдоль дороги летели крики:

— Нападем на них! Убьем негодяев, которые издеваются над нами! Они предатели!

Кое-кто стал заряжать ружье. Другие прибавили шагу и подняли вверх сабли. Можно было заранее предсказать, что если заведующие провиантом не уступят, то произойдет настоящая бойня. Даже Бюш стал кричать:

— Надо всех перебить… Нас предали… Идем, Жозеф, и отомстим!

Я удержал его за ворот. Он сопротивлялся. Наконец я указал ему на одну деревню, слева от дороги, и сказал:

— Гляди-ка! Пойдем лучше в эту деревню и попросим себе хлеба. У меня есть деньги и мы, наверное, достанем хлеба. Идем!

Наконец Бюш позволил мне увести себя. Мы пошли через нивы к какой-то покинутой ферме. Окна у нее были выбиты, дверь открыта настежь, кругом валялись кучи земли. Мы вошли внутрь и крикнули:

— Есть тут кто-нибудь?

Мы постучали прикладами. Никто не отзывался. Мы выбили прикладами дверь шкафа с бельем и все перерыли там своими штыками. В эту минуту из-под кухонного стола, который скрывал лесенку в погреб, вылезла старуха и с рыданиями взмолилась:

— Боже мой! Боже мой! Сжальтесь над нами!

Этот дом был разграблен рано утром. Лошадей увели. Хозяин исчез. Работники разбежались. Несмотря на все наше ослепление, нам стало стыдно при виде этой бедной старухи. Я успокоил ее:

— Не бойтесь… мы не злодеи. Только дайте нам хлеба, иначе мы погибнем от голода.

Она села на старый стул и, сложив руки на коленях, отвечала:

— У меня нет ничего… Они все взяли… все, все…

Седые волосы спускались ей на щеки. Мне хотелось плакать за нее и за нас.

— Пойдем поищем сами, — сказал я Бюшу.

Мы обошли все комнаты, потом зашли в кухню, но не нашли ничего, все было поломано и расхищено.

Я хотел уже уходить, когда в темноте за старой дверью увидел белое пятно. Я остановился, протянул руку. Это был холщевый мешок. Я быстро снял его с гвоздя. Мешок был тяжелым… Я открыл его. В нем находились две большие репы, краюха хлеба, сухого и твердого, как камень, несколько луковиц и щепотка серой соли, завернутая в бумагу.

Увидев все это, мы испустили радостный крик. Мы боялись, как бы другие не заметили нашу находку, и побежали за конюшню, в рожь, сгибаясь, как воры. Мы уселись на берегу ручейка. Бюш сказал мне:

— Слушай, часть отдай мне…

— Конечно… ты получишь половину всего. Ведь ты мне дал пить из твоей фляжки. Я разделю пополам.

Бюш успокоился.

Я разделил хлеб саблей со словами:

— Вот выбирай, Жан. Вот репа, половина луковиц, соль вон там…

Мы съели хлеб, не размачивая его в воде, а также репу, лук, соль. Мы были не прочь есть и есть еще. Затем мы нагнулись над водой и напились.

— Теперь идем дальше, Бюш!

Несмотря на то что у нас от усталости ныли ноги, мы пошли влево. Вправо от нас, в стороне Шарлеруа, все сильнее раздавались крики, выстрелы. По всей дороге происходили драки.

В час пополудни мы перешли реку Самбр через мост около Шатле. Пруссаки продолжали двигаться сзади, и поэтому мы не сделали здесь привала. Я, впрочем, был настроен радужно и думал: «Если пруссаки будут нас преследовать и дальше, то они, разумеется, пойдут вслед за главной массой отступающих, чтобы набрать больше пленных, захватить пушки, зарядные ящики и обоз».

Так-то пришлось рассуждать людям, перед которыми три дня тому назад трепетал весь мир!

Глава XXXI. Снова с полком

Я помню, что часов около трех мы вошли в небольшую деревушку и, остановившись перед кузницей, попросили напиться. Нас тотчас же окружили крестьяне. A кузнец, здоровенный парень, предложил нам пойти в трактир напротив и распить с ним кружку пива. Разумеется, мы с удовольствием согласились, тем более что все эти люди явно нам сочувствовали.

Я вспомнил, что у меня остались деньги и они могут мне теперь пригодиться.

Мы вошли в трактир. Это была небольшая комната в два окна. Вместе с нами в комнату вошло столько народа — мужчин и женщин, — что стало трудно дышать.

Скоро пришел и кузнец. Он снял свой кожаный фартук и надел синюю блузу. Вместе с кузнецом вошло еще несколько почтенных людей из этой местности — мэр, его помощник и другие лица.

Все они уселись на скамье против нас. Нам дали пива. Бюш попросил хлеба, и хозяйка принесла два больших ломтя и два куска мяса. Все говорили нам:

— Кушайте! Кушайте!

Когда кто-нибудь задавал нам вопрос о битве, кузнец или мэр прерывали спрашивающего:

— Дайте же им поесть! Вы видите, что они пришли издалека!

Только когда мы наелись, они начали расспрашивать нас о том, правда ли, что французы потерпели большое поражение.

Мне было стыдно рассказывать о нашем разгроме. Я взглянул на Бюша. Тот сказал:

— Нас предали… Предатели выдали наши планы… Вся армия была полна изменников, которым было приказано кричать: «Спасайся, кто может!» Как же нам было не проиграть битву при таких условиях?

Тут я впервые услышал рассказ об измене. Кое-кто из раненых кричал раньше, что «нас предали», но я не обратил внимания на их слова. Бюш своей выдумкой вывел нас из затруднительного положения, и поэтому я остался доволен его объяснением.

Тогда все присутствующие стали вместе с нами поносить изменников. Нам надо было подробнее рассказать им о битве. Бюш сказал, что пруссаки явились на поле сражения из-за предательства маршала Груши. Мне показалось, что Бюш зашел слишком далеко. Крестьяне же прониклись к нам нежностью, снова угостили пивом, дали нам табаку и трубки. Я стал вторить Бюшу.

Только потом, когда мы уже ушли из деревни, мне стало стыдно за нашу ложь.

К ночи мы добрались до постоялого двора, находившегося в небольшой деревушке.

Я решил переменить на другой день одежду, бросить ружье, ранец и патронташ и вернуться домой. Я считал, что война кончилась, и был рад, что вышел сухим из воды.

В эту ночь мы счастливо спали с Бюшем в маленькой комнатке. На следующий день нам так понравилось сидеть в кухне на мягком стуле, курить трубку и посматривать на кипящие котлы, что мы сказали себе:

— Спокойно останемся здесь. До завтра мы хорошо отдохнем. Потом купим парусиновые панталоны, две блузы, вырежем две хорошие палки и не спеша вернемся домой.

С этого постоялого двора я написал письмо своим. Всего несколько слов:

«Я спасся. Возблагодарим Бога! Я скоро вернусь. Целую вас от всего сердца тысячу раз!

Жозеф Берта».

Я не знал, что еще многое произойдет прежде, чем я снова подымусь по маленькой лестнице наверх, в наши комнатки. Когда находишься на службе, никогда не следует спешить сообщать о том, что ты скоро вернешься.

Я отправил свое письмо по почте.

Весь день мы оставались на постоялом дворе. После плотного ужина мы пошли спать. Я сказал Бюшу:

— Что, Жан! Ведь совсем иное дело, когда ты можешь делать, что вздумается, и не обязан являться на перекличку.

Мы весело смеялись и не очень заботились о несчастиях нашей родины.

В таком настроении мы мирно улеглись в постель.

Вдруг около часа ночи мы были разбужены барабанным боем. Вся деревня была полна людей.

— Это пруссаки… — прошептал Бюш.

Вы можете представить наш испуг. Через минуту дело стало еще хуже: раздался стук в двери постоялого двора. Дверь была открыта, комната внизу наполнилась народом. На лестнице послышались шаги. Мы вскочили с постели.

— Я буду защищаться!.. — вскричал Бюш.

Я не знал, что мне делать. Мы почти оделись и уже подумывали, что нам, может быть, удастся спастись под покровом ночи, как вдруг в дверь постучали.

— Откройте! — раздался голос.

Пришлось открыть.

В комнату вошел пехотный офицер, в большом плаще, мокром от дождя, и старый сержант с фонарем в руках. Это были французы.

— Откуда вы идете? — резко спросил офицер.

— От Мон-Сен-Жана, ваше благородие!

— Из какого вы полка?

— Из шестого стрелкового.

Он посмотрел на номер моего кивера, а я увидел его: он тоже был из нашего полка.

— Какого батальона? — спросил он, хмуря брови.

— Третьего.

Бюш стоял бледный и не говорил ничего. Офицер посмотрел на наши ружья и ранцы, валявшиеся за кроватью.

— Вы дезертировали!

— Нет, господин лейтенант, мы ушли последними, в восемь часов.

— Идемте, мы сейчас это проверим.

Мы спустились вниз. Офицер шел сзади нас.

Зал был полон офицеров. Все были промокшие и покрыты грязью. Командир четвертого батальона шестого полка ходил по комнате, покуривая трубку. Офицер сказал ему несколько слов. Командир посмотрел на нас и сурово задал несколько вопросов. Затем он приказал:

— Сержант! Причислите их ко второй роте. Ступайте!

Мы пошли за сержантом, очень довольные, что так дешево отделались: нас ведь могли расстрелять как дезертиров.

Сержант провел нас на край деревни, где в сарае спали солдаты. Накрапывал мелкий дождь. Мы печально стояли около старого домика, под краем крыши. Лечь было негде.

Глава XXXII. В Париж и обратно

Через час забил барабан. Солдаты встали, отряхивая с себя сено и солому, и мы отправились. Была еще ночь.

Между тремя и четырьмя часами утра мы увидели много полков кавалерии, пехоты и артиллерии. Это был корпус маршала Груши.

После битвы при Флерюсе корпус Груши пошел к Вавру. Восемнадцатого, после полудня, послышалась канонада слева. Все хотели двигаться по этому направлению, но маршал, согласно имевшейся у него инструкции, повел солдат к Вавру. Только к вечеру, когда выяснилось, что пруссаки ускользнули от преследования, направление было изменено и корпус пошел на соединение с армией императора. Но было уже поздно.

Двадцать четвертого мы узнали об отречении Наполеона от престола.

Тридцатого июня мы стали лагерем под Парижем, сперва около Вожирара, потом в Медоне.

Население хорошо относилось к нам, называло нас защитниками родины.

Первого июля нас перевели в Сен-Клу. Здесь мы увидели множество дворцов, садов, чудесные аллеи, громадные деревья. Трудно представить себе что-нибудь более красивое!

На другой день нас снова перевели к Вожирару. По городу ходили тревожные слухи. Никто ничего толком не знал.

Около деревни Исси на нас напал неприятель. Мы до полуночи боролись с ним, защищая столицу. Народ помогал нам — выносил раненых из-под прусского огня, а женщины ухаживали за ними.

Нельзя передать нашего отчаяния. Нам казалось, что мы обесславлены тем, что нас заставили отступить так далеко. Да, я бы хотел не видеть этого бедствия!

Двенадцать дней назад я не представлял себе Франции так хорошо. Глядя теперь на Париж, с его бесчисленными дворцами и колокольнями, я думал: «Вот она Франция! Вот что создали наши предки в течение столетий. Какое несчастие, что пруссаки и англичане дошли сюда!»

В четыре часа ночи мы с новым воодушевлением атаковали пруссаков и отняли позиции, которые потеряли накануне. Как раз тогда генералы сообщили нам, что заключено перемирие. Это было 3 июля 1815 года.

Мы думали, что это перемирие заключено для того, чтобы подготовить Францию к общему восстанию против врагов. К несчастью, большинство так устало от Наполеона и солдат, что было радо пожертвовать даже родиной, лишь бы от них избавиться. Они обвиняли во всем императора, заявляли, что не будь его, не было бы всех этих бедствий.

Народ думал так, как дедушка Гульден, но у него не было ни ружей, ни патронов.

Четвертого стали известны условия перемирия: пруссаки и англичане займут заставы Парижа, французская армия отступит за Луару.

Когда нам стали известны эти условия, нас охватил такой гнев и ненависть, что многие стали ломать ружья и рвать мундиры. Все кричали:

— Нас предали!..

Старые офицеры, бледные, как смерть, горько плакали. Никто не мог нас успокоить. Мы были завоеванным народом! Две тысячи лет станут рассказывать, как англичане и пруссаки взяли Париж! Но позор за сдачу не должен пасть на наши головы!

Пятого числа батальон был переведен к Монруж. Движение к Луаре началось. Солдаты говорили:

— Кто же мы такие? Разве наше начальство пруссаки? Если пруссаки велят нам идти по ту сторону Луары, так разве мы обязаны повиноваться? Нет, нет! Этого не должно быть. Раз нас предали, так мы уйдем. Нас ничто теперь не касается! Мы исполнили свой долг и повиноваться Блюхеру не хотим.

В тот же вечер началось дезертирование. Одни пошли направо, другие — налево. Мужчины в блузах и бедно одетые старые женщины, встречая нас на улицах, пытались утешать, но мы не нуждались в этом.

Я сказал Бюшу:

— Бросим все это и вернемся в Пфальцбург… в Харберг. Будем жить как честные люди. Если враги придут туда, то горцы и горожане сумеют защититься. Итак, в путь!

В батальоне нас было пятнадцать из Лотарингии. Мы отправились все вместе. Одни шли в мундирах, другие имели только шинели, третьи купили блузы. Мы вышли на страсбургскую дорогу и пошли по ней. Каждый день мы делали по двенадцать с лишком миль.

Восьмого июля стало известно, что Людовик XVIII вернулся. Все экипажи и дилижансы уже были украшены белыми флагами. В деревнях служили благодарственные молебны. Мэры и их помощники благодарили Создателя за возвращение «возлюбленного монарха». Разные негодяи называли нас «бонапартистами» и даже натравливали на нас собак. Но мне не хочется говорить об этом. Люди такого сорта — позор для человечества. Мы не отвечали им и глядели на них с презрением. Кое-кто из нас грозил им палкой.

Однако этих господ поддерживали и жандармы. Раза три-четыре нас арестовывали. Жандармы спрашивали документы. Нас вели в мэрию, a негодяи заставляли нас кричать: «Да здравствует король!»

Старые солдаты предпочитали скорее идти в тюрьму. Бюш тоже хотел последовать их примеру, но я отговорил его:

— Не все ли нам равно, кричать: «Да здравствует Жан-Клод!» или «Жан-Никола!»? Все эти короли и императоры, прежние и теперешние, не пожертвуют волоском ради нашего спасения. Так зачем же мы будем из-за простого возгласа отдавать себя на растерзание? Это не идет! Раз мы слабее людей, которые нас заставляют кричать, так уступим им. Потом они сами переменят свои взгляды. Все меняется, остается неизменным лишь доброе сердце и здравый рассудок.

Наша группа все уменьшалась: то один, то другой сворачивал в свою родную деревню. После Туля мы с Бюшем остались лишь вдвоем.

В Эльзасе и Лотарингии мы застали печальную картину: хозяевами здесь были немцы и русские…

Наконец, 16 июля 1815 года мы пришли в Миттельброн, последнее селение перед Пфальцбургом. Повсюду виднелись казаки и немецкие солдаты. Вокруг Пфальцбурга стояли пушки. Но ворота были открыты, и можно было входить и выходить свободно.

Глава XXXIII. Дома!

Я вошел в Пфальцбург. Во всех окнах и дверях виднелись фигуры немецких солдат в белых киверах и белых мундирах. Теперь все были должны работать на них. A потом, вдобавок ко всему, заплатить им два миллиарда контрибуции.

Перед постоялым двором Хейтца я сказал Бюшу:

— Войдем… У меня ноги подгибаются.

Жена Хейтца, увидев меня, крикнула, всплескивая руками:

— Господи! Да ведь это Жозеф Берта! Боже милостивый, вот-то в городе удивятся!

Я вошел, сел, нагнулся над столом и заплакал. Тетушка Хейтц побежала в погреб за бутылкой вина. Бюш тоже плакал, стоя в углу. Ни он, ни я не могли выговорить ни слова. Мы думали о радости наших родных, нас взволновал вид знакомых мест. Когда мы немного пришли в себя, я сказал Бюшу:

— Ты пойди вперед… Надо предупредить Катрин и дядюшку Гульдена, чтобы не слишком их разволновать. Ты скажи им, что видел меня после битвы и что я не ранен, что после ты встречал меня в окрестностях Парижа и даже по дороге домой. A под конец скажи: «Он, вероятно, недалеко и скоро придет». Понял?

— Да, я понял, — сказал он, вставая. — Я так же поступлю в отношении моей бабушки, которая меня очень любит. Я пошлю кого-нибудь предупредить ее.

Он вышел. Я подождал немного. Тетушка Хейтц говорила что-то, но я ее не слушал. Я представлял себе мысленно дорогу, по которой идет Бюш. Вот он уже около дома… отворяет дверь… Я внезапно выбежал со словами:

— Я вам заплачу потом.

Я побежал домой. Мне показалось, двое-трое встречных сказали:

— Ба, да это Жозеф Берта!

Не помня ничего, я взбежал по лестнице нашего домика и затем услышал громкий крик. Катрин была в моих объятиях!

У меня закружилась голова. Только через несколько минут я очнулся. Я увидел дядюшку Гульдена, Жана Бюша, Катрин, и я стал так рыдать, словно со мной случилось величайшее несчастие. Никто не говорил ни слова. Катрин сидела у меня на коленях, я целовал ее, она тоже плакала. Наконец я сказал:

— Ах, дядюшка Гульден, простите меня! Я давно хочу расцеловать вас… Вы были мне отцом, я люблю вас, как самого себя.

— Хорошо, хорошо, Жозеф… Я знаю это… Я не ревную…

Он вытер глаза.

Я встал и обнял его.

Первые слова, которые мне сказала Катрин, были:

— Жозеф, я знала, что ты вернешься. Теперь кончились наши несчастия… Мы навсегда останемся вместе.

Бюш собрался уходить. Я хотел удержать его.

— Жан, останься. Ты пообедаешь с нами.

Но он спешил повидать отца и бабушку. Мы крепко поцеловались. После он много раз заходил к нам.

Ну, пора заканчивать мой рассказ.

Я еще не сказал, что скоро пришла и тетя Гредель. Она обнимала меня и кричала:

— Жозеф, Жозеф! Ты выбрался невредимым! Пусть-ка они попробуют тебя забрать снова! Как я бранила себя, что позволила тебе уйти! Как я поносила рекрутчину и все прочее! Но вот ты опять здесь… Это хорошо, хорошо!

Да, когда вспоминаешь все эти давнишние истории, слезы снова набегают на глаза. Эти пережитые горе и радости — единственное, что еще привязывает к земле.

Эти старые воспоминания вечно живучи. Когда говоришь о былых опасностях, кажется, что они снова перед тобой. Когда говоришь о старых друзьях, кажется, что ты пожимаешь им руку. Когда вспоминаешь ту, которую любишь, тебе кажется, что она еще сидит у тебя на коленях, и ты думаешь о том, какая она красавица!

Я припоминаю, что после моего возвращения долгие месяцы и годы печаль царила в семьях. Никто уже не заикался о борьбе во славу родины. Даже сам Зебеде, благополучно вернувшийся домой, потерял свое мужество. Наступила пора мести, судов, расстрелов и избиений. Снова появились законы против подозрительных лиц, против оскорбления величества и тому подобное.

Все это шло против здравого смысла, против чести. Господа вроде Пинакля пошли снова в ход. Старые революционеры подвергались гонениям.

Часто мы сидели с Катрин и маленьким Жозефом, который родился во время моего отсутствия, и дядюшка Гульден говорил нам:

— Жозеф, наша несчастная родина низко пала. Когда Наполеон вступал на престол, Франция была самой большой, самой свободной и самой могущественной изо всех стран. Все народы восхищались нами и завидовали нам. Теперь мы побеждены, разорены. Враги заняли наши крепости и наступили нам ногой на горло. Когда это было видано, чтобы враги распоряжались столицей Франции? A теперь это случилось два раза за два года. Вот что значит передать свою свободу, свою честь и свое благосостояние в руки честолюбцев. Да, мы в очень печальном положении. Можно подумать, что великая революция погибла и Права Человека уничтожены! Ho, однако, не следует отчаиваться. Те, кто идет против свободы и справедливости, будут изгнаны. На тех, кто хочет восстановить привилегии и титулы, будут скоро смотреть, как на безумцев. Великая нация отдыхает, она думает о своих ошибках, она наблюдает за теми, кто хочет вести ее против ее собственных интересов, и читает в глубине их сердец. И придет время, когда она избавится от них навсегда. Ведь Франция хочет свободы, равенства и справедливости! Единственное, чего нам теперь не хватает, это образования. Но народ сам образовывается, пользуясь нашими бедствиями и нашим опытом. Быть может, мне уже не суждено увидеть пробуждение родины. Я уже слишком стар. Но ты увидишь это и будешь гордиться тем, что принадлежишь к героической нации. Эти остановки — только небольшие привалы на долгом пути.

Да, я увидел, что его предсказания исполнились. Снова вернулось трехцветное знамя и свобода. Народ стал богатым, счастливым и образованным. Все сторонники старого порядка были вынуждены уехать. И я вижу, что сознание народа все растет и растет.

К сожалению, у нас слишком мало учителей. Если бы у нас было поменьше солдат и побольше учителей, дело бы шло гораздо быстрее. Но имейте терпенье — и все придет! Народ уже начинает понимать свои права. Он знает, что войны приносят ему лишь повышение податей. Придет время, когда народ скажет: «Вместо того чтобы посылать своих сыновей под пушки и сабли, мы хотим посылать их в школу, где их сделают честными людьми». И кто тогда осмелится противоречить народу? Ведь народ — владыка.

Я надеюсь, что придет это время.

А теперь, друзья мои, я прощаюсь с вами и обнимаю вас от всего сердца.

---

Текст издания: Конец Наполеона (Ватерлоо). Повесть. / Эркман-Шатриан; Сокр. пер. с фр. В. Керженцева. — Петроград: Задруга, 1917. -= 125 с., ил.; 18 см.