Ольга Ильинична Рогова[править]
Корейка Маша[править]
I[править]
Поезд подходил к станции. Паровоз пыхтел и кряхтел, точно сердился, что его останавливают. Станция была маленькая, из пассажиров почти никто не двинулся с места, только всего и вышли две семьи: толстый господин с женою, да мальчик и девочка с матерью. Носильщика сейчас же захватил господин, а дама с детьми растерянно глядела по сторонам: другого не оказывалось.
— Ну, дети, давайте-ка сами выносить вещи, а то поезд сейчас уйдет, — сказала она.
Все трое засуетились с вещами: корзиночки, тюки с подушками, чемоданы и узелки через несколько минут лежали в куче на платформе. Поезд засвистел и двинулся дальше, а наши путешественники с любопытством оглядывали незнакомую местность.
С одной стороны расстилался залив, часть Восточного океана, с другой — высился крутой берег, и наверху рабочие китайцы строили вокзал. На платформе кроме двух, трех скамеек да будочки для кассира ничего не было.
Толстого господина ожидал тарантас, и он с женой занялся упаковкою вещей.
— А лошадь-то за нами, кажется, не выслали? — сказала дама.
— Вам куда? — спросил ее сторож, стоявший у кассы.
— Мне на заимку [заимкой в Восточной Сибири называют мызы] Ивановой, да вот, кажется, лошади нет…
— Нет, нет, — подтвердил сторож, — я Ивановского дворника, Сашку, знаю, он сегодня не приезжал.
— Как же нам быть?
— А уж не иначе, как почтовых взять. Почта тут недалеко, верст с полутора будет. Извольте подождать, а я сейчас туда «бойку» [бойка — китаец-мальчик] пошлю.
Черноглазый замазанный бойка живо сбегал за лошадьми, и через полчаса вся семья тряслась уже со своими пожитками по ухабистой дороге.
Сначала дорога эта шла по берегу залива, где еще виднелись две-три одинокие заимки, спрятавшиеся в яркой весенней зелени; но потом она круто завернула вправо и потянулась по сплошной тайге. От станции до заимки было шесть верст, расстояние небольшое, но в сибирской глуши и шесть верст могут показаться за десять.
— Как тут пусто, мама, — сказала девочка, — хоть бы кто-нибудь встретился…
— Кому тут встречаться, барышня? — лениво заметил ямщик, — заимок мало, рабочий люд у станции толчется, а с бродягами да хунхузами [китайские разбойники] не дай Бог и встретиться…
— А разве тут есть хунхузы? — спросил мальчик.
— Где их нет? Они вокруг всего Владивостока похаживают; нынче их, сказывают, человек со сто высадилось, вот и шалят…
— Как страшно, мама… проговорила девочка, прижимаясь к матери.
В эту минуту тарантас поднялся на холм, и между сплошною зеленью показалось несколько фанз [корейские жилища] с плоскими крышами и белыми глиняными стенами.
— Вот, барыня, и Ивановская заимка, — сказал ямщик.
— Где, где? — засуетились дети.
— А за фанзами-то, в лесочке…
Но будущее их жилье так хорошо спряталось в лесу, что его совсем нельзя было рассмотреть, и только у самого поворота, из-за целой группы могучих дубов, выступил, наконец, хорошенький домик с красною черепичатою крышею, белыми стенами и балконом, заросшим уже до половины густою зеленью дикого винограда.
Дети выпрыгнули из тарантаса и побежали вокруг дома, по песчаной дорожке сада, отгороженного плетнем от двора. Уголок был просто прелесть. Дом стоял на крутом утесе, над заливом, а по краю утеса росли столетние дубы, липы и лиственницы.
Вокруг балкона громоздились купы темно-малинового махрового шиповника; он наполнял весь сад ароматом. Дальше, между грядками клубники, стояли ульи, и пчелы весело гудели на солнце. Голубые волны залива тихо журчали у подножия утеса, а вдали рисовался берег, поросший сплошь лесом.
— Мама, мама, как тут хорошо — закричали дети матери, только что отпустившей ямщика.
— Хорошо-то, хорошо, только как мы попадем в комнаты? — отозвалась она со двора, — дверь заперта и ни души нигде не видно…
Дети попробовали отпереть дверь с балкона, но она тоже не подавалась.
На другом краю двора стояла фанза — жилье рабочих. Там, на низких полатях, заменяющих постель, крепко спал черноволосый бородатый кореец. Его очень трудно было разбудить, и он долго еще зевал, потягивался и протирал глаза.
— Как попасть в дом? — допытывалась у него новая жилица.
— Мадама сюда живи есть? — спрашивал он, — дома? Сашка дома нету, ключа Сашка возьми, Егора ключа нету…
Оказалось, что дворник уехал во Владивосток и увез с собою ключ от дачи.
— Да, ведь, я просила, чтобы мне выслали лошадь и ждали меня…
— Егор говори есть: Сашка, жди, — Сашка ключа увез…
— Когда же он приедет?
Завтра приходи есть… Сегодня нет…
Новые жильцы совсем было приуныли: назад ехать некуда, а ночевать на дворе тоже неудобно.
— Витя, пойдем, попробуем открыть окно на балконе, — догадалась Соня, — оно, кажется, неплотно прикрыто…
Сказано — сделано. Окно, к счастью, подалось, Витя влез в комнату и открыл запертую изнутри дверь балкона.
В домике оказались три комнаты с самою простою мебелью: дюжина соломенных стульев, три железные кровати, большой четырехугольный стол и еще два, три столика поменьше, высокая конторка, зеркальце и старый поломанный письменный стол — вот и все. За кухнею находилась еще каморка для прислуги, а в сенях — чулан для провизии. Впрочем, недостаток мебели выкупался чистотою заново побеленных потолков и стен и массою воздуха и света.
Когда открыли окна в сад, то оттуда пахнуло такою чудною весною, что дети ни минуты не усидели в комнатах и опять помчались в сад.
II[править]
Анна Алексеевна Хрулева, вдова, учительница одной из гимназий восточной Сибири, приехала провести лето на заимке своей хорошей знакомой, отправившейся в Японию.
Дети ее, Витя, десятилетний кадет, и Соня, тринадцатилетняя гимназистка, всего год как приехали с матерью из России на дальний восток. Они плохо уживались на новой родине, всю зиму прихварывали, и Анна Алексеевна была рада увезти их летом на берег моря.
На другое утро явился дворник Александр, горбатое, уродливое существо с огромными руками, коротенькими ножками и непомерно большою головой.
Когда Анна Алексеевна стала ему выговаривать, что он не выехал встречать их на станцию, он пресмешно нагнул голову на бок и проговорил:
— А я же почем знал, что вы приедете?
— Да разве тебе твоя барыня не говорила?
— Говорить-то, говорила, да я подумал, что где же так скоро собраться.
С Егором — корейцем он, по-видимому, был не в ладах: они сейчас же начали о чем-то спорить и браниться, причем кореец пресмешно выкрикивал какие-то горловые птичьи звуки, размахивал руками тряс головой, а горбун покраснел от волнения и старался его перекричать.
Дети ушли в сад и стали прилаживать привезенный с собой гамак. Вдруг из- за толстого дуба показалась смуглая лохматая головка; она сейчас же скрылась и раздался отчаянный пронзительный рев.
Дети бросили гамак и побежали к дубу.
Вниз по утесу ползла чуть не кувырком босоногая маленькая корейка лет пяти, а навстречу ей спешила девочка вдвое ее старше; красивое смуглое личико ее с блестящими черными глазами весело улыбалось детям.
— Здравствуй, — проговорила она довольно чисто по-русски.
— Здравствуй, — ответили дети в один голос. — Ты говоришь по-русски?
— Мало-мало…
— Как тебя зовут?
— Мадама, живи тут другое лето, звала Маша. (Барыня, которая жила тут прошлым летом, звала Машей).
— А по-корейски как твое имя? — спросил Витя.
— Корейска нет имя; мальчика есть, девочка — неть…
— Разве же ты забыл, Витя, что у корейцев женщин никак не зовут? — сказала Соня.
— А чего она закричала? — полюбопытствовал Витя, показывая на маленькую корейку, выглядывавшую из-за сестриной юбки.
— А она боится… — пояснила Маша.
В эту минуту из-за спины ее показалась еще одна лохматая головка. Оказалось, что там в чем-то вроде мешка был привязан, как тюк, маленький трехлетний братишка; он мирно спал, и только крик сестры разбудил его.
— Зачем же ты таскаешь такого большого за спиной? Разве он не может сам ходить? — спросила Соня.
— Он ленивый есть; ходить не любит, плачет… пояснила Маша.
Она отмотала полотенце, которым был привязан мальчик, и спустила его на землю.
— А его зовут как-нибудь? — допытывался Витя.
— Его имя есть — И-го-не…
Маленький Игоне глубокомысленно сосал палец и посматривал на новых жильцов.
Дети разговорились с Машей и узнали, что в окрестности пять фанз и в них живут человек до тридцати корейцев. Все они возделывают отведенные им участки, за что получают часть продуктов: чумизы (проса), огурцов, картофелю, капусты. Кроме того ходят работать по соседству, или на станцию, или в город. Мать и отец Маши имеют даже своего работника, а старший брат ее служит на другой заимке пастухом.
Девочка рассказала детям еще, что хозяйка заимки очень хотела увезти ее во Владивосток для комнатных услуг, но родители ее не пустили.
— Отчего же тебя не пустили? — спросил Витя.
— Нельзя, служить стыдно, рабочий кули служит, он — раб, а мы свободные, — пояснила Маша на своем ломанном наречии, — меня надо замуж отдать.
Да ведь это еще не скоро? — возразила Соня.
Одна зима пройдет и другая, а там я пойду с матерью в Корею, в нашу деревню и выберу мужа, приведу с собой, он будет помогать отцу.
Дети слушали с удивлением.
— Вот так невеста, тринадцати лет! — засмеялся Витя; — так, ведь, и ты, Соня, в невесты годишься!..
Между разговором дети узнали, что, не смотря на начало июня, вода в море уже теплая, и можно купаться.
— Мама, дай нам полотенца, — закричали они, — мы купаться пойдем!..
Анна Алексеевна было возразила, что еще рано начинать, но потом уступила просьбам детей и пустила их с Машей.
Пришлось слезать с утеса по самой крутой тропинке; с непривычки дети каждую минуту скользили, но ловкая Маша в несколько прыжков была внизу. Она живо сбросила с себя коротенькую кофточку, не доходившую до талии, и размотала длинное полотенце, пришитое к поясу. Игоне с маленькою сестрою не раздевались, а бродили в своих рубашонках по колено в воде и ловили маленьких крабов; они брали их живьем, разламывали скорлупу и ели.
— Ведь они сырые? — удивился Витя.
Но дети только смеялись и с аппетитом разгрызали скорлупки. В воде плавали бесформенные, голубоватые медузы. Дети сначала боялись их, но Маша вытащила одну из них поменьше на берег, только не руками, а палочкою. Витя и Соня с любопытством рассматривали ее щупальца и склизкое тело, похожее на студень. Соня хотела до нее дотронуться, но Маша ее остановила.
— Не надо, она жги есть (обожжет).
Дно моря было чистое, песчаное, вода теплая, приятная, — дети бы, верно, не скоро вышли из воды, если бы Анна Алексеевна не позвала их завтракать.
Маше и ее спутникам тоже дали по чашке чая с молоком и по куску хлеба; они расположились на ступеньках балкона, как дома. Машу, все интересовало: и гамак, которого она никогда не видала, и книги с картинками, и карандаш… Соня нарисовала ее портрет и подарила ей свой немудрый рисунок. Маленькая корейка пришла в такой восторг, что начала плясать по саду с этим подарком и запела что-то очень веселое на своем гортанном птичьем языке.
III[править]
Тихо и мирно протекала жизнь в одинокой заимке. Дети привыкли к своеобразию этой жизни и не удивлялись больше, когда пастух — кореец доил коров или работник Егор мыл полы на даче, а женщины — корейки сидели в своих фанзах и ни за что не соглашались исполнить какую-либо домашнюю работу. Освоились дети и с окружавшими их дикарями — корейцами. Все это были добродушные, приветливые люди, только ленивые и не особенно услужливые. С виду они напоминали индейцев своими высоко закрученными волосами и смуглыми лицами. Дети в шутку называли их именами майн-ридовских героев: Кровавая Рука, Орлиный Глаз, Следопыт…
Маша целый день не отходила от детей; она быстро научилась говорить по-русски и отлично усваивала всякую новую работу: стала проворно владеть иголкой и сшила себе юбку и кофту из купленного ей Анной Алексеевной ситцу; научилась рисовать домики, животных, птиц, цветы; выучила наизусть несколько стишков и даже стала учиться у детей русской грамоте.
Чуть не каждый день являлась она с каким-нибудь подарком: то притащит огурцов, то ягод, то цветы, положит на балкон, застыдится и убежит.
Маша, ты любишь нас? — спрашивала Соня.
Маша поднимала на нее свои большие выразительные черные глаза и потом стремительно обнимала ее, сжимая в своих сильных ручонках.
— Вот, вот, вот как! — говорила она, и глазенки ее горели такою любовью, что и Соня невольно целовала ее или гладила по голове.
Соня научила Машу опрятности: она расчесывала ей волосы и заплетала косу, заставляла мыть руки и лицо, стригла ей ногти…
Так прошло больше месяца. Стояли июльские жары вперемежку с дождями, но такими теплыми, что после них становилось в воздухе еще душней.
Дети только что выкупались и сидели в саду.
Вдруг на заливе показалось несколько шаланд [китайская барка с парусами], наполненных китайцами. Они что-то пели, шумели, перекликались с корейцами, стоявшими на берегу.
Анна Алексеевна позвала Александра и велела ему узнать, что это за люди. Горбун сбегал на берег, и вернулся мрачный.
— Кто их знает, не говорят, корейцы тоже от них толку не добьются. Пожалуй, хунхузы…
Маленькая семья немного встревожилась, но шаланды постояли, постояли да и скрылись за соседним мысом.
Прибежала Маша. Она давно уже обещала показать детям своего «бога» и теперь повела их в лес, в самую чащу.
— Смотрите, не заходите слишком далеко, — с тревогой в голосе сказала им Анна Алексеевна.
— Нет, мама, ведь Маша знает дорогу, — возразили дети.
В глуши, между столетними дубами и кедрами, перепутанными диким виноградом и ползучими растениями, запряталась полянка, а посередине рос старый корявый ветвистый дуб. На его ветвях висели и болтались в воздухе бесчисленные лоскутья красные, синие, пестрые, белые, а под ним лежали пучки морской капусты и стояли чашечки с рисом, черепочки с чумизою, бутылочки с водкою. Это и был «бог» корейцев — каждый приносил ему что мог, что имел. Маша бросилась лицом на землю и пролежала так несколько секунд; Витя же, между тем, подошел к дубу и стал перебирать висевшие на ветвях тряпочки. Маленькая корейка поднялась. Увидев Витю, она в два прыжка была подле него.
— Что ты делаешь? — с испугом закричала она, хватая его за руку, — нельзя трогать, бог сердитый, беда будет!
Витя засмеялся.
— Какой же это бог? Это тряпки…
— Уйдем, уйдем скорее, — вся, дрожа от страху, говорила Маша и потащила за собою Витю, — теперь беда, бог ой какой сердитый!
Дети ушли, посмеиваясь над Машей, но корейка все оглядывалась назад и уверяла, что теперь уже быть беде.
Не успели дети отойти шагов пятьдесят от священного дуба, как вдруг совсем близко, у берега залива послышались голоса и шум приближающихся шагов. На заливе показалось несколько шаланд.
Маша юркнула в чащу и увлекла за собою детей. Густой кустарник совсем укрывал их, но сквозь ветви они отлично видели тропинку. По ней один за другим шли теперь от залива в лес человек двадцать китайцев. Свирепые лица, изодранная одежда, ножи за поясами придавали им такой страшный вид, что Соня едва не вскрикнула и схватила Машу за руку.
— Тише, — прошептала корейка, — хунхузы…
Китайцы о чем-то громко разговаривали. Они остановились в нескольких шагах от детей и, видимо, совещались, куда направиться. Наконец, старший, невысокий, приземистый китаец с изрытым оспою лицом, махнул рукою в сторону фанз, и скоро все они скрылись из виду.
Дети долго не решались выйти из лесу, но, наконец, вылезли из своей засады и помчались домой, не переводя духу.
— Мама, мы видели хунхузов! — закричали они матери еще из саду.
Анна Алексеевна не очень-то им поверила.
— Почему же вы думаете, что это хунхузы? Быть может, просто, китайцы — рабочие, ищут заработка…
— Нет, мама, Маша говорит…
— Маша у вас точно оракул, — с неудовольствием заметила Анна Алексеевна, — садитесь-ка лучше обедать, а то, пока вы там пропадали, у меня и суп простыл.
Дети примолкли, но мысль о хунхузах не выходила у них из головы.
После обеда Витя нашел Александра, чинившего на дворе сбрую.
— Александр, ты боишься хунхузов?
— Чего мне бояться? Что умирать, что жить, мне все равно…
— А если они сюда придут…
— Ну, я их попотчую топором: раз, раз, и голова прямо!..
Это была его любимая поговорка, ею он выражал самые разнообразные мысли.
После обеда Александр уехал в город за провизией. Он должен был вернуться только на другой день, и наши дачники оставались совсем одни.
Вечером, когда сильно стемнело, всем стало как то жутко.
Анна Алексеевна особенно внимательно осмотрела, заперты ли двери, а дети долго перешептывались, пока заснули…
IV[править]
Между тем в корейской фанзе, где жила Маша со своими отцом и матерью, собралась вся семья. Мать Маши варила на низеньком очаге рис к ужину, отец чинил сеть, работник помогал ему, Маша играла в уголку с какими-то чурбашками-куклами, младшие дети спали на палатях у очага.
Вдруг на дворе послышались голоса, дверь распахнулась и на пороге появилось трое хунхузов.
— Гей, женщина, мы пришли ночевать, — сказал старший из них.
Маша взглянула на него и сейчас же узнала изрытое оспою лицо, мелькнувшее давеча в лесу.
Корейцы в руках хунхузов: они страшно боятся грозных разбойников и не смеют их ослушаться. И мать, и отец низко, низко присели, сложив на груди руки.
— Мир вам, — сказал кореец, — мы рады разделить с вами все, что у нас есть.
Китайцы расположились, как дома; они сняли свои изорванные халаты и развесили их у огня посушить, так как на дворе шел дождь; разулись и поставили к очагу свои туфли на высокой войлочной подошве, вынули из-за поясов палочки-вилки и дружно принялись за рис в чашке и за похлебку из морской капусты. Все время они пересмеивались, переглядывались, говорили о каком-то деле сегодня ночью…
Маша в страхе жалась в угол, чтобы только они ее не приметили. Когда мать замешкалась и не скоро подала огня старшему, закуривавшему трубку, он грубо толкнул ее и проворчал:
— Ну, собака, поворачивайся-ка живей…
Самим хозяевам бесцеремонные гости не оставили ни крошки: Маше очень хотелось есть, но она не смела пошевельнуться и с широко раскрытыми глазами молча, неподвижно сидела в своем углу. Ей невольно пришло на мысль, что это рассерженный бог мстит за давешнее посещение в лесу.
Наконец ужин окончился.
Китайцы встали, и старший подошел к отцу Маши.
— Слушай, — сказал он ему, — ты проведешь нас на заимку и потом, чтобы дух тьмы проглотил тебя, чтобы глаза твои не видели и уши не слышали — понял? А то — голова с плеч…
Кореец задрожал и припал лицом к земле. Он даже не смел ничего ответить. Маша в страхе прижалась к матери; крупные слезы покатились у нее из глаз.
— Молчи, не плачь, увидят, — шепнула ей мать побелевшими от страха губами.
Маша замерла, но в голове у нее пронеслась мысль о ее новых друзьях. Неужели злые хунхузы убьют и добрую мадаму, и Витю, и Соню? И она больше не увидит их живыми!.. нет, нет, этого не должно быть…
Девочка быстро, неслышно скользнула из рук матери, проползла под палатями и юркнула за спиною отца в полуотворенную дверь.
Мать хотела окликнуть ее, но подумала, что, пожалуй, девочке лучше спрятаться на дворе, а то еще хунхузы увидят ее слезы. Ей тоже жалко было добрую мадаму и детей, но перечить хунхузам — вещь немыслимая для корейцев…
Страшные гости, между тем, выкурили еще по трубке, подняли с земли корейца, вытолкали его за дверь и тихо, осторожно пошли за ним по дороге.
Анна Алексеевна только что стала засыпать, как вдруг кто-то тихо стукнул в окно. Она приподняла голову и увидала за стеклом бледное лицо Маши. Сердце у нее сжалось предчувствием чего-то недоброго. Она быстро соскочила с кровати и открыла окно.
— Маша, что ты?
— Ах, мадама, скорей, скорей беги — хунхузы!.. — проговорила девочка, и слезы ручьем хлынули у нее из глаз.
— Где? Что такое?
— Беги, беги, они сейчас придут, отец должен дорогу им показывать…
Анна Алексеевна в одну секунду сообразила всю опасность.
— Но куда же нам бежать?
— Маша знает дорогу… тут… внизу… быстро прошептала Маша, показывая на утес и тропинку к заливу.
Витя и Соня тоже проснулись и, взглянув на мать, поняли, в чем дело. Витя схватил свой финский нож.
— Мама, я не дам тебя убить, — храбро заявил он, одеваясь и не выпуская ножа из рук.
У Сони дрожали руки и ноги, но она тоже накинула капотик и в туфлях на босу ногу выскочила из окна вслед за Витею.
Опасность придала всем силы: в одну минуту все трое, не смотря на темноту и слякоть, сползли по тропинке вниз вслед за Машею и побежали к заливу. Маша молча указала на ноги: все схватили туфли в руки и вошли в воду. Они шли так минут пять по колено в воде, потом Маша юркнула в чащу кустарника, росшего у самого берега, подала руку Соне и знаком показала, чтобы остальные тоже схватились за руки. Так они шли молча, гуськом; ноги их шлепали по грязи и скользили, платья цеплялись за сучья, в лицо хлестали мокрые ветки, но маленькая корейка и ночью, в темноте отлично знала знакомые тропинки — через полчаса она вывела их на большую дорогу и тихо спросила у Анны Алексеевны:
— Ну почта ходи?
Анна Алексеевна невольно удивилась ее сообразительности: действительно, самое безопасное место была почтовая станция, находившаяся теперь от них верстах в трех.
Да, да… поспешно отвечала она.
Из предосторожности шли не по самой дороге, а подле, в кустах, хотя теперь уже трудно было хунхузам догнать их.
Дети не шли, а бежали, — Анна Алексеевна едва поспевала за ними. Наконец показался вдали фонарь, и через четверть часа вся семья измокшая, издрогшая, запыхавшаяся входила на высокое крыльцо.
Станционный писарь спросонку не разобрал в чем дело.
— Вам лошадей? — спросил он, с трудом протирая глаза: лошадей нет… но в тот же момент, увидав перед собою полуодетых, бледных, задыхавшихся от усталости людей, он живо проснулся и стоял перед ними молча, разинув от удивления рот и вытаращив глаза. Анна Алексеевна в изнеможении опустилась на стул; ей сделалось дурно…
Прибежала жена писаря, принесла воды; с Соней сделалось что-то вроде истерики, она и плакала, и смеялась, и только один Витя, как настоящий мужчина, выказал полное присутствие духа: он то уговаривал Соню, то мочил виски маме, то отвечал на расспросы столпившихся хозяев и ямщиков. Когда, наконец, все поуспокоилось, хватились Маши, но ее и след простыл.
Когда Маша увидала, что ее любимцы спасены, она вдруг, сразу поняла, что она сделала: а что если хунхузы отомстят ее отцу? Ведь они поймут, что кто-нибудь из семьи их предал…
Сгоряча эта мысль ей не приходила раньше в голову, но теперь она ясно сознавала, что надо скорее бежать назад, домой, сказать все своим, предупредить их… И она помчалась обратно, по кратчайшему пути, через лес, через болото, скорей, скорей…
V[править]
Тревожная ночь прошла. Настало утро яркое, солнечное, радостное.
К почтовому двору бойко подкатила знакомая детям тележка, запряженная Серым, и из нее выполз Александр.
Дети выбежали на крыльцо.
— Ага, вот, ведь, так я и думал! — ухмыляясь во весь рот, проговорил Александр, — думаю, куда же им деться, как не на почту… А оно так и есть…
— Откуда ты, Саша? — спрашивали дети.
— Откуда? Из дому, откуда же?
— А хунхузы?
— Хунхузы-то? Я их, раз, раз и голова прямо! Один сидит в подполье…
— Как так?
— Да дайте же мне хоть в комнату войти, — отмахнулся он от приступавших к нему детей.
Оказалось, что и горбун поступил по-геройски и спас заимку от разграбления: он вернулся раньше, чем предполагал; Машин отец встретился ему по дороге и рассказал все. Тогда он тихонько прокрался на заимку и спрятался у окна в кустах: двое хунхузов бегали по саду, искали следов, а третий хозяйничал в комнатах. Александр неслышно влез в окно своей каморки, открыл подполье и притаился под кроватью. Хунхуз вошел в каморку и полез в подполье. Тогда горбун, как кошка выпрыгнул из-под кровати и захлопнул подполье, да еще поверх его надвинул свой тяжелый сундук. Потом он побежал в спальню, схватил заряженный револьвер, который у Анны Алексеевны всегда лежал на письменном столе, подкараулил бегавших по дорожкам хунхузов и выстрелил в упор в одного из них.
— Кажется, ранил… — закончил он.
— А другой?
— Да оба убежали, только пятки замелькали; они, ведь, пули не любят. А третий посидит, пока я съезжу на станцию да приведу казаков.
Витя пришел в восторг от рассказа горбуна.
— Молодец ты, Саша, — сказал он, — вот уж я не думал, что ты такой храбрый!..
— А что мне? — Раз, раз и голова прямо! — Что жить, что умирать!..
В тот же день Анна Алексеевна съездила к губернатору и попросила себе на заимку охрану из казаков. Ей дали троих, да еще прислали двоих, чтобы взять запертого в подполье хунхуза. С тех пор она могла спать спокойно, но Машина семья сильно боялась мести китайцев; отец ее спешно сдал свое хозяйство знакомому корейцу, и вся семья переехала на житье в другую местность.
Маша трогательно прощалась с детьми.
— Маша, — приезжай к нам на зиму жить, мы тебя учить будем, — уговаривали ее дети.
Маша печально улыбалась, Нельзя, Маше теперь мать совсем не позволит, отец сердит, говорить, из-за Маши уехать надо.
Увы! Бедная Маша! Родители ее даже не поняли ее поступка, и ей порядочно досталось за то, что вмешалась не в свое дело. Но сама она не раскаивалась: когда она смотрела на Витю и Соню, живых и здоровых, веселая улыбка не сходила с ее губ; она мысленно повторяла себе:
— Нет, это хорошо, что Маша сделала, очень, очень хорошо…
Источник текста: Ландыш. Сборник рассказов для детей О. И. Роговой. Изд. 4-е. — СПб: Издание А. Ф. Девриена, 1902.