Посвящается Ивану Константиновичу Гагарину
«…И были вечными друзьями
Солдат, корнет и генерал …»
I |
Фуражка милая, не рвися —
С тобою — жизнь моя слита!
С тобою бурно пронеслися —
Мои кадетские года!..
Из кадетской песни.
Нас — человек двадцать пять.
Двадцать пять кадет одного и того же корпуса, которых ведет в военное училище последний раз сопровождающий своих питомцев кадетский офицер-воспитатель.
Последний раз на наших плечах кадетские шинели и мундиры.
Нас ведут к суровой юнкерской жизни.
За спиною — семь лет крикливого, веселого, беспечного, самоуверенного кадетства…
Впереди — строгая тайна знаменитой «гвардейской школы» и связанной с нею беспощадной кавалерийской тренировки в течение двух лет.
Жутко и торжественно…
Восемь часов утра.
Последний день месяца августа, уже заметно отдающий северною осенью.
Мариинская площадь, громадное здание Петербургской консерватории, Крюков мост и канал…
По темно-бурой воде канала плавают желтые листья.
Их сносит утренним ветром с деревьев Никольского сквера, окружающего церковь Николы Морского.
Мы идем и молчим.
Пересекаем Екатерингофский, входим на слегка качающийся под нашими шагами Египетский мост с привставшими на передних лапах темно красными сфинксами.
По обеим сторонам моста — широкая, немного волнующаяся, изобилующая барками и мелкими финляндскими пароходами Фонтанка.
Встречные подводы ломовиков, бородатые извозчики, открытые лабазы, приказчики в белых фартуках у их дверей, арбузы и сливы за зеркальными стеклами лавок, рыбные лотки с корюшкой и снетками, усатые городовые на углах, направляющиеся за покупками кухарки…
Утро — как утро…
Вот уже и Ново-Петергофский проспект, в конце которого цель нашего марша…
Настроение все серьезнее и серьезнее — и мы уже не можем скрывать друг от друга волнующих нас чувств.
Кое-кто пробует шутить — бросает какое-нибудь слово — но шутки и остроты не удаются, выходят «корявыми» и не в силах отогнать мысли, засевшие в голове.
Правда — не на казнь и не в тюрьму мы идем, в самом деле!
Впереди — «школа» — Славная Гвардейская школа, блестящий юнкерский мундир и шпоры настоящего кавалериста, конь под седлом и вольтрапом, Андреевская звезда на драгунке — и все остальное, что окружает будущего корнета.
Но не легко, очень нелегко дает к себе подступ лучезарная звезда офицера Российской конницы…
И не только она — не легко влезает на плечи и близкий уже мундир юнкера с обшитыми золотом воротником и красными обшлагами «стрелкой».
Ведь сейчас — через несколько минут — сомкнутся над нами жуткие своды уже хорошо известного по рассказам других здания исторического училища — полного особых традиций, с необычной для простого смертного кавалерийской жизнью и суровым «цуком», ожидающих нас юнкеров старшего курса, носящих наименование «корнет».
Они — корнеты, благородное корнетство, хранители священных заветов предыдущих выпусков, блюстители лихого кавалерийского духа — и, строго говоря — наши главные воспитатели и учителя.
Начальник училища, сменные офицеры, преподаватели военных и других наук, все это само по себе, на своем особом месте — но самое главное — непоколебимые традиции школы, «цук» и ожидающее нас «благородное корнетство»…
Они — корнеты; мы — звери, сугубые звери, вандалы, скифы, сарматы, пернатые, хвостатые, мохнатые.
Мы добровольно избрали себе наш путь, ведущий в ряды офицеров Российской конницы — и идем к огненному чистилищу, через которое с преклоненной головой должен пройти каждый будущий корнет.
Жутко!..
Где-то позади уже — веселое ребячество и корпус, каникулы в тихих усадьбах с уютными домами и детскими комнатами, заботливые мамаши, бабушки и тетки, нежности, мягкие подушки и теплые одеяла — и жесткое, строгое, неумолимое впереди…
Кончается Ново-Петергофский проспект. Уже виден Балтийский вокзал за Обводным каналом — и через минуту, другую мы уже заходим правым плечом в ворота железной ограды, отделяющей от внешнего мира нашу будущую «alma mater» Николаевское Кавалерийское Училище.
За оградой — прикрытое небольшим садом, высится длинное, трехэтажное здание с пристройками.
Над главным фронтоном здания — длиннокрылый и широкий Николаевский орел.
Вот она, школа!
Прощай детство и беспечные мальчишеские годы — здравствуй настоящая, суровая военная жизнь!
II |
… Как наша школа открывалась,
Над ней — разверзлись небеса…
Из «Звериады»
Мы — в большом, несколько низком вестибюле училища, в который входим через единственную большую дверь.
Направо — дежурная комната, за нею — коридор, ведущий в цейхгауз и карцера, налево — «приемка» и дверь в квартиру начальника училища.
Прямо в глубине — вход в «гербовый» зал и по его сторонам две уходящих ввысь лестницы, ведущие в заветные и таинственные еще для нас помещения «эскадрона» и казачьей сотни.
Из дежурной комнаты, извещенный о нашем прибытии — выходит дежурный по училищу сменный офицер в форме Смоленского драгуна.
— Пока — в баню! — распоряжается «Саша».
— Кто из вас старший, господа? Постройтесь и идите…
Это — «милый Саша» ротмистр Александр Иванович Сорокин, бывший дежурным в этот знаменательный день.
Вас проведет служитель!
Покорные всему и всем — двигаемся в баню.
Нас проводят среди различных построек, заполняющих внутренние дворы «школы», среди конюшен, манежей и предманежников — баня ютится где-то совсем в глубине.
За нашей группой, сохраняя чувство собственного достоинства, движется высокая и плотная фигура сверхсрочного кавалерийского солдата, с вахмистерскими шевронами на рукаве.
Это — Нарежный, каптенармус училища, ведающий юнкерским обмундированием.
Горы этого обмундирования уже навалены в предбаннике, где сразу и происходит пригонка.
Раздеваемся, моемся и опять выходим в костюмах Адама в предбанник.
От прошлого на нас уже нет ничего, кроме нательных крестов.
Юнкерское белье, юнкерские шаровары и куртки, высокие, грубые юнкерские сапоги с широкими, как буква «п» — носами.
Сапоги — без шпор.
До шпор — еще очень, очень далеко!
Молодежь — ходит в стенах школы без шпор до того времени, пока не заслужит их по приговору начальства в манеже за хорошую и достойную езду верхом, а это не так легко дается.
Мы одеты — но вид у нас всех, несмотря на кавалерийское обмундирование — весьма и весьма плачевный.
По училищному выражению — «сугубый».
Казенные куртки (бушлаты) без галунов сидят некрасиво и грубо; еще некрасивее — сине-серые рейтузы, вправленные в сапоги с голенищами, и уже совсем нехудожественно выглядят эти последние…
Одеты…
Каптенармус Нарежный — бывший простой уланский солдат, дослужившийся до вахмистров Гвардии и прикомандированный теперь к училищу для исполнения своей должности хранителя всех наших шинелей, мундиров и сапог — с едва уловимой усмешкой в глазах поворачивает и осматривает наши фигуры — фигуры таких теперь неуклюжих и робких «господ барчуков», добровольно делающихся солдатами.
— Шароварчики узковаты! — говорит Нарежный деловито. — Беспременно перемените, барин! — Нешто можно в таких штанах сесть в седло?! Один смех будет!
С Нарежным — спорить трудно.
Этот высокий и довольно красивый мужик из под Полтавы, добившийся вахмистерских шевронов — лучше знает, что хорошо и что плохо для кавалериста, что нужно и что не нужно.
И когда все что следует пригнано, одето и прилажено — нас, уже облеченных сверху в серые солдатские шинели — ведут обратно в «эскадрон».
Опять вестибюль.
Около дежурной комнаты — опять группа новых кадет — наших будущих товарищей по курсу.
Это — провинциалы, кадеты корпусов, расположенных в других городах, вне Петербурга.
Орловцы — Бахтина, Нижегородцы графа Аракчеева, Полтавцы, Полочане и, конечно, Москвичи с Лефортова…
Сбор со всех концов Империи…
В этот день выпускных кадет привозят в Питер специальными поездами, разбивают, «по училищам» на дебаркадерах вокзалов и разводят по всем направлениям столицы…
Прибывших провинциалов в свою очередь отправляют в баню, а мы — уже очищенные и переодетые — останавливаемся посреди вестибюля и покорно ждем своей участи…
И она теперь близка, эта участь…
Сверху, по левой от входа каменной лестнице — корнетской лестнице — лихо стуча шашкой по ее ступенями гремя шпорами — спускается он.
Он — первый юнкер — «корнет», исполняющий сейчас обязанности дежурного по эскадрону.
Его, по-видимому, вызвал к себе дежурный офицер, т. к. юнкер деловито подходит к последнему, «отчетливо» щелкает шпорами и подносит руку к головному убору.
— Примите эту группу молодых, Авалов! — говорит офицер. — Проведите во взводы и назначьте временные койки… Окончательную разбивку сделает завтра командир эскадрона!..
— Слушаюсь! Пожалуйте, господа!
Покорные и молчаливые движемся мы вслед за нашим вождем в шпорах.
Поднимаемся вверх — но поднимаемся по правой, зверской, лестнице, следуя традиции, теряющейся во мгле веков.
Кто первый ввел в Николаевском Кавалерийском Училище его традиции — установить трудно — хотя передаваемые из уст в уста предания гласят, что многие из юнкерских обычаев и чудачеств были введены никем иным, как Михаилом Юрьевичем Лермонтовым и его сверстниками, также прошедшими в качестве питомцев это учреждение Императора Николая I-го, носившее в то время наименование «Школы Гвардейских Подпрапорщиков и Кавалерийских Юнкеров».
Бессмертный и Великий творец «Демона» как известно, по окончании юнкерства вышел в Лейб Гусарский полк, откуда, впоследствии, был переведен на далекий Кавказ, вдохновивший его для целого ряда замечательных произведений.
Но муза навешала Лермонтова уже и во взводах школы — чему является свидетельницей знаменитая юнкерская молитва, входящая в собрание его стихотворений:
Царю Небесный — Избавь меня От куртки тесной, Как от огня — От фланкировки Меня избавь, В парадировки Меня не ставь… …………. Я, Царь Всевышний, Хорош уж тем — Что просьбой лишней Не надоем!..
Кто решается идти в «школу», избирая своим жизненным путем путь офицера конницы — тот должен знать — для чего и на что он идет.
Он должен молчаливо, покорно и сознательно согласиться со всем, что ждет его в грядущем в виде всевозможных моральных барьеров, канав и ирландских банкетов.
Сегодня ты — «зверь», «вандал» и «скиф», трепещущий под зорким взглядом благородного корнетства, едва садящийся на учебного коня, представляешь собою только подобие юнкера кавалерии, — а через год — ровно через год в это время — ты сам уже благородный корнет и хранитель всех традиций школы!
Терпи же, молодой вандал!
Иди через все огни — и стремись к одному:
Быть ловким, «отчетливым», «лихим», благородным, дисциплинированным и верным.
Верным Богу, Царю, Отечеству, долгу, оружию, товарищам, полку, штандарту — и коннице, родной коннице, лучше и величественнее которой нет ничего на свете!
Не в одной «школе» был и есть «цук».
Его подобие существует везде — и везде оно в своем роде — начиная от «фуксов» в студенческих корпорациях немецких университетов и кончая знаменитым Сен-Сиром прекрасной и республиканской Франции.
Кто хочет — пусть проверяет!
Нужно стать кавалеристом, а не только обучиться езде и ношению той или другой формы.
Надлежит — впитать в себя весь дух конницы, понять его истинную сущность, сделаться кавалеристом манежа и полей, а не гостиных и ресторанов.
Нужно влюбиться — и влюбиться страстно, до гроба — в свою профессию, в свой будущий полковой штандарт, в искусство езды, в густую пыль летних учений, в тревожные звуки сигналов, в гармонию «генерал-марша», в пряный и милый запах конюшен, в ласковое ржание коней — влюбиться во все это так, чтобы все остальное считать на земном шаре второстепенным и мало интересным…
— Пусть другие будут кем угодно, но я всегда буду тем, чем есть и чем хотел быть! — сказал как-то Скобелев, выезжая на рекогносцировку. — Ни в обер-прокуроры, ни в обер-контролеры я не пойду!..
Шествуйте же покорно за ведущим вас в помещение эскадрона дежурным юнкером, господа сугубые звери и будущие корнеты!
Не вы первые, не вы последние.
Многих уже выпустила в ряды российской конницы славная гвардейская школа и не мало славных имен дала она истории…
«И были вечными друзьями Солдат, корнет и генерал!..»
III |
Средняя площадка училища, на которую нас выводит Авалов — пустынна и тиха.
Это место ежедневного сбора юнкеров эскадрона на утреннюю и вечернюю молитву, на перекличку, на сборы перед завтраком и обедом.
Во внутренней стене, — сейчас же около лестниц — наглухо закрытая дверь в церковь, икона с лампадой над этою дверью, по сторонам — мраморные доски с именами юнкеров, наиболее успешно окончивших школу в разные времена ее существования.
Прямо перед глазами, у наружной стены — в промежутке между большими окнами, выходящими на Ново-Петергофский — портреты Императоров, начиная с Николая Павловича — все они в форме частей кавалерии.
Тщательно натертый паркет, торжественный блеск золотого багета на портретных рамах.
— Пока распределите себе койки во взводах временно, господа!.. — говорит Авалов. — Завтра утром разбивку сделает полковник… Полковник Карангозов… Сейчас еще никого нет в школе… Корнетство еще в отпуску после лагерей…
Мы облегченно вздыхаем…
Наши «корнеты», действительно, еще не вернулись из летнего отпуска. Они все еще в пути и прибудут только к вечеру.
Уже более спокойно мы разбираем койки, вешаем на них карандашные записочки и возвращаемся к «корнету».
Последний, приехавший из отпуска на сутки раньше — по-видимому мягок и благодушен.
— Будете мне представляться, господа! — говорит он, усаживаясь на тумбочку при одной из коек. — Представляйтесь по очереди, останавливаясь передо мною за четыре шага!
И наше «представление» начинается.
Это «представление» молодых юнкеров старшим заключалось в том, что младший или «молодой» идет ровным шагом по направлению к сидящему в непринужденной позе принимающему его «корнету», и, остановившись по всем правилам строевого устава в четырех шагах от него, отчетливо докладывает:
— Господин корнет, честь имею представиться: прикомандированный к Николаевскому Кавалерийскому училищу кадет такого-то корпуса (или гимназист такой-то гимназии, или даже студент такого-то университета) такой-то!
Если, по мнению корнета, молодой представился достаточно «отчетливо», т. е. остановился на должной дистанции, ясно произнес слова представления и т. д. — то «благородный корнет» делает сам два шага вперед и, подавая молодому руку, произносит также свою фамилию.
— Очень приятно!.. Корнет такой-то!
Если же корнетом замечена какая-либо неточность или «корявость» в представляющемся «молодом» — он прерывает его представление и, повернув молодого «кругом» — заставляет начать все снова.
В этом вся тяжесть «приема».
Дефект найдется всегда: или молодой слишком торопливо идет в сторону корнета, или останавливается не в четырех, а в трех с половиной шагах, или откидывает ногу при поворотах кругом, или недостаточно ясно произносит слова представления…
— Кругом! Еще раз!
И долго приходится бедному «зверю» крутиться перед строгим по «цуку» корнетом, пока последний найдет возможным ответить ему собственным представлением и рукопожатием.
Но одного представления мало.
Корнет, принимая, может задавать «молодому» всевозможные традиционные вопросы, на которые молодой должен дать точный ответ.
Во-первых, нужно знать по номерам и названиям все полки русской конницы — от первого до последнего, и, Боже сохрани, если кто-либо во время не постигнет этой премудрости.
«Цук» усилится до невыносимости, до безлошадности — и молодого будут вертеть «кругом» все корнеты, от первого до последнего!
И поделом!
Стремиться в славную российскую конницу и не знать на зубок ее полков, в один из коих ты неминуемо должен выйти!
Пока еще корнетство не собралось из отпуска и мы мало-мальски свободны — любезный и снисходительный Авалов водит нас по взводам и знакомит нас с их особенностями.
Эскадронных взводов, т. е. больших помещений, в которых стоят юнкерские койки — четыре.
Первый взвод — собрание самых высоких юнкеров, второй — Лермонтовский, т. к. в этом взводе когда-то состоял поэт, третий — собрание, наиболее высоких юношей второго полуэскадрона — и четвертый — левофланговый, «малина», «малинник».
В каждом из помещений-взводов — свои традиционные «корнетские углы» и «корнетские проходы». В эти углы имеют право входить и занимать койки только юнкера старшего класса, и, Боже сохрани, если кто-либо из молодых ступит дерзкою ногою на запретные половицы паркета.
Сразу же, со всех сторон, понесется корнетский крик:
— Куда вы, молодой! Ведь это корнетский угол! Пол провалится!
И традиция корнетских углов и проходов настолько сильна, что, привыкая к мысли о их непроходимости для юнкера младшего класса — каждый из последних, даже в отсутствие «корнетов» не решится пройти запретным местом, вплоть до того времени, когда, через год, на него самого не снизойдет корнетская благодать.
После вечернего чая, розданного нам в столовой училища, расположенной в нижнем этаже здания, и вечерней молитвы — мы расходимся по отведенным койкам и начинаем сразу же укладываться спать.
Но отход ко сну для молодого школы не так прост и легок.
Раньше, чем забраться под одеяло — нужно соответствующим образом и с целым искусством сложить в порядке все снятые с себя вещи — куртку, рейтузы, денную рубашку, кальсоны и носки.
В особенности — кальсоны.
Они должны быть сложены правильным четырехугольником — так, чтобы при каждом предложении любого корнета — а последний может разбудить вас среди ночи — вы могли бы с толком и полною серьезностью доказать ему по всем правилам геометрии равенство сторон квадрата.
Авалов не оставляет нас и здесь — и от него мы учимся трудному искусству складывания своих вещей.
Напряженное состояние целого дня дает себя знать — и едва успев приложить голову к подушкам, мы, молодые, начинаем засыпать.
Суровая действительность пропадает и мы быстро уходим в мир молодых и милых снов.
Но не долго балуют нас эти сны.
Спустя час-другой, около полуночи мы внезапно просыпаемся от громких и веселых слов, стука и звона многочисленных, гремящих шпор.
Сразу же возвращается сознание…
Взводы — и первый, и второй, и третий, и четвертый — полны ими, возвратившимися к урочному сроку из отпуска.
Вот оно, «благородное корнетство»!
Они переговариваются, устраиваются на койках в своих заветных углах, мелькают при свете ночных ламп золотыми галунами мундиров и светлыми портупеями тяжелых драгунских шашек — и гремят, гремят шпорами, которых у нас нет!..
— Молодежь уже спит! — слышится чей-то высокий и уверенный голос. — Молодежь — сугуба! Трепещи молодежь! Завтра — представиться мне всем по очереди!
Что же — завтра, так завтра! Завтра — быть бане. Назвался груздем — полезай в кузов…
И мы опять засыпаем, уходя в другой, лучший мир до того момента, когда в 6 часов утра неожиданно-резко проникает в наш сонный слух утренняя повестка кавалерийской трубы…
Пулей вставать, молодежь! Одеваться, мыться — и строиться на средней площадке!
Пулей, пулей! Последнему — пачка лишних нарядов!
Меньше, чем в четверть часа мы проделываем и одеванье, и умыванье, и причесыванье… Мы уже на средней площадке, куда собирается весь эскадрон — и корнеты, и звери, для встречи дежурного офицера и утренней молитвы.
Полуэскадроны выстраиваются по сторонам площадки, лицом друг к другу, и между ними, немного отступя назад, — чтобы лучше видеть все построение, — становится впервые новый вахмистр эскадрона.
Это — «земной бог».
Никто из молодых даже не смеет приблизиться и заговорить с этим «земным богом» — настолько высока и почетна его фигура.
Можно обратиться по службе и по делу к своему «взводному вахмистру» — и то в случаях исключительных, дабы не беспокоить его с пустяками.
Но «бог земной» — для молодежи — недосягаем.
Он и живет отдельно от других юнкеров — в особой комнате, смежной с первым взводом, куда, разумеется, может быть вхож только старший курс.
После утреннего чая происходит разбивка по взводам, на которую является эскадронный командир.
Мы опять выстроены на средней площадке — и около нас деловито прохаживаются четыре взводных вахмистра.
— Сейчас придет полковник, молодежь! — предупреждают нас корнеты. Отвечать на его приветствие отчетливо, без крика, но и не вяло! Полковник — строг, но справедлив, и со слезами на глазах просил нас «продернуть» молодежь!
Полковник, конечно, никого ни о чем не просил — но так принято говорить молодежи по традиции — и мы с сердечным трепетом ожидаем прихода эскадронного командира.
И он появляется.
Это — полковник Константин Адамович Карангозов, известный в свое время в кавалерийском мире Нижегородец, Георгиевский кавалер 1877 года, редкий по своим качествам знаток коня и настоящий профессор конского экстерьера.
Среднего роста, широкоплечий, с изящными, слегка изогнутыми, кавалерийскими ногами, с орлиным носом и черными, пушистыми бакенбардами — он производил на всех неизгладимое впечатление, которое еще более дополнял маленький белый крест Св. Георгия, — такой редкий в то время на офицерах, висевший в петлице его сюртука.
Человек отчаянной и беззаветной храбрости, лихой наездник грузинской крови — Карангозов в войну 1877-го года с небольшой горсточкой нижегородских драгун, пожалуй, даже неожиданно сам для себя — взял в конном строю турецкое укрепление, перескочив, как через барьер, через его бруствер и обратив этим занимавших укрепление турок в полное замешательство.
На разбивку, сопровождая Карангозова — приходят и все сменные офицеры.
Кроме уже известного читателю «милого Саши» — А. И. Сорокина — здесь же и Глеб Петрович Богинский, штабс-ротмистр «Боря» Гиппиус, хорошо известный спортивному миру того времени Вилламов, очаровательный Ковако в малиновых чакчирах гродненского гусара, добрейшей души ротмистр Корганов, капризный Лишин и всегда весьма философски настроенный украинского полка штабс-ротмистр Пономарев.
Карангозов обходит наши ряды, меряя каждого своим красивым, орлиным взглядом.
— В четвертый… Во второй… В четвертый… В первый…
Вахмистра отмечают распоряжения полковника и разводят нас по местам.
День первого сентября — день ужасный и страдный.
В этот день нет еще ни лекций, ни езды, ни других строевых занятий — и корнетство весь день занято нами, нашей приемкой, нашим «продергиванием».
Представление молодежи старшим идет во всех взводах и во всех углах, не ослабевая до позднего вечера.
Кроме знания полков — нам задают вопросы о самых разнообразных видах и предметах кавалерийского быта, и, кроме того, мы должны по своему уметь ответить на вопросы, на которые не в состоянии, как нужно, ответить ни один профессор.
— Молодой такой-то! — подзывает вас к себе какой нибудь корнет. — Что такое прогресс?
Если вы не знаете, что следует ответить на это по традиции славной школы — то будете, конечно, говорить очень много и долго. В особенности попадались на этом молодые люди из бывших «ученых» — т. е. из студентов, лицеистов и правоведов, переходивших на путь кавалерийских юнкеров.
— Прогресс — это движение человечества вперед… Это всеобщее благо, приносимое цивилизацией…
— Ничего подобного. Кругом! Пойдите, молодой, узнайте, что такое прогресс и явитесь мне доложить!
Озадаченный «молодой» направляется на поиски необходимых знаний, которые ему удавалось приобрести все же не так легко.
Нужно было не только узнать, но и вызубрить наизусть целое определение заключавшееся в следующих словах:
— Прогресс есть константная эксибиция секулярных новаторов тенденции коминерации индивидуумов социал…
— Молодой! Что такое жизнь сугубого вандала?
На это следовало отвечать так:
— Жизнь вандала — есть громадный стеклянный шар, на тонком волоске висящий и разбивающейся при малейшем дуновении благородного корнета!
— А что такое механика, молодой?!
Не думайте, что на это следовало отвечать, что механика есть наука.
Следовало отвечать:
— Механика есть ничто иное, как абстракт феноменальной глупости!..
— Молодой! Что такое супервест?
— Что такое ментишкет? Что такое этишкет? Что такое панталер?
— Что такое брокдаун, молодой? Что такое кентер? Шлюз? Трензель?
А что такое супервест вы так и не узнали? Кру — гом!!!
Будущий офицер конницы должен знать все, что касается деталей ее мира.
Супервест — это род плотной безрукавки красного цвета, одеваемой в торжественных случаях кавалергардами и конной гвардией поверх белого колета, с большою андреевскою звездою на груди (у Кавалергардов), или Двуглавым орлом (у Конной Гвардии).
Ментишкет — шнур, на котором держится гусарский ментик; этишкет — шнур, идущий от уланской шапки к плечу, под погон. Панталер — широкая перевязь через плечо штандартного унтер-офицера, помогающая ему носить и возить на коне святыню полкового штандарта. Брокдаун — особая болезнь ног лошади, кентер — род сдержанного галопа, шлюз — внутренняя часть ноги, прилегающая к седлу, трензель — удило с кольцами, от которого идут трензельные уздечки.
И еще вопрос:
— Молодой! Какие подковы в четвертом эскадроне Лейб-Гвардии Конно Гренадерского полка?
На это не всякий может ответить сразу, и другой молодой долго ходит по товарищам, стремясь познать истину.
А ответ на вопрос весьма простой:
— В четвертом эскадроне Лейб-Гвардии Конно Гренадерского полка подковы обыкновенные!
Тяжел первый день школы. Корнетство не успокаивается со своей «приемкой» до позднего вечера, и даже укладывание после зори в койку не гарантирует молодому заслуженный покой.
— Кальсоны сложены неправильно! Разве это четырехугольник! Потрудитесь сложить как следует!
Вы складываете на ново, затем ложитесь, начинаете засыпать, но через минуту вас кто-нибудь будит снова:
— Молодой! Какие вы пирожки любите больше? С капустой или говядиной?
Слава Богу, что завтра уже начало лекций и строевых занятий! Меньше времени для выполнения традиций!
V |
Здорово — иксы, плюсы, зеты —
Научных формул легион —
Банкеты, траверсы, барбеты —
Езда в манеже без стремен!
Из «Звериады». Часы лекций, часы науки — начинаются от 8-ми утра и продолжаются до полудня, когда наступает перерыв для завтрака.
Классы обоих курсов помещаются в особом классном флигеле, соединенном с главным зданием школы галереей.
В коридоре этой галереи, блестя своею сталью, стоит легкое артиллерийское орудие, мимо которого юнкера по несколько раз в день проходят в обе стороны.
В классах — две половины. Одна, — обыкновенно, правая — занята юнкерами эскадрона; левая — юнкерами казаками сотни, помещающейся над нами этажом выше.
Сотня училища — входит в его состав, но имеет свои особенности и свою историю.
Наук, воспринимаемых юнкерами — достаточно, и кроме общих военных — у нас есть свои особые науки, изучение которых обязательно только для кавалериста.
К числу кавалерийских относится «История конницы» и «Гиппология», причем последняя имеет свои подотделы, в число которых входит «Экстерьер».
Юнкера — слушатели лекций, дробясь по отделениям, имеют на каждый предмет по нескольку преподавателей, из числа коих наиболее памятными являются следующие лица.
Во-первых — преподаватель русского языка и литературы Мохначев — убеленный сединами старец, воспитавший на своих лекциях буквально и отцов, и детей.
С каким чувством и увлечением рассказывал этот почтенный филолог звенящим шпорами юнкерам о бедной Карамзинской Лизе, так горько обманутой Эрастом!
За Мохначевым идет знаменитый преподаватель артиллерии генерал Христич, также не одному поколению сообщивший о том, что «порох сгорает чрезвычайно быстро, но не мгновенно»…
Он также всю жизнь учил и отцов, и детей — и умер во время нашего пребывания в школе, дожив до солидной старости.
Я, как сейчас, помню его похороны, церковь училища, всю обтянутую черным крепом во время отпевания и проводы его к могиле всеми офицерами и воспитателями с хором трубачей во главе.
Тактику читал нам полковник Генерального Штаба Алексеев — впоследствии известный всей Империи Главнокомандующий, а «Историю конницы» — полковник Генерального Штаба Мориц, бывший Владимирский улан.
Полковник Мориц — носивший в наших кругах название Морица-Кавелахтского (от Кавелахтских высот, находящихся в окрестностях Дудергофа и Красного Села, где в мирное время решались тактические задачи под руководством полковника) — читал нам лекции о сражении при Каннах и Гавгамелах — где кавалерию еще заменяли фаланги слонов — читал о подвигах и походах блестящей конницы Густава Адольфа, с увлечением воспроизводил в рассказе знаменитую атаку польских улан при Сомо Сьеро в Испании, о действиях партизана Сеславина в 1812-м году.
Кроме полковника Морица военные науки в наше время преподавались офицерами Генерального Штаба Епанчиным (впоследствии директор Пажеского Корпуса), Осиповым, законоведение читалось полковником Селецким, артиллерию, кроме Христича, читал еще генерал Будаевский.
Военную топографию нам излагал полковник Трамбицкий, фортификацию полковник Фалевич, капитан Колонтай, — а химию и механику, считавшуюся среди нас «науками сугубыми» — читал «штатский» профессор Богаевский.
Науку о лошади или «иппологию» преподавал магистр ветеринарных наук Коноплянников, а экстерьер излагал в манеже сам полковник Карангозов, причем лучшего лектора по этому предмету найти было трудно.
Зубрить приходилось порядочно, тем более, что лекторы не бывали особенно щедры на баллы, а получаемые неудовлетворительные отметки лишали права на субботний отпуск и заставляли сидеть в стенах училища в свободное время.
Репетиции производились два раза в неделю по вторникам и пятницам вечером — и так продолжалось в течение целого года, вплоть до экзаменов, происходивших весной.
После завтрака начиналось время манежа и других строевых занятий.
Гвоздем всего была, конечно, верховая езда, производившаяся ежедневно в течение всех двух лет.
Два года юнкер ежедневно общался с конем, или, вернее, с разными конями, так как «прививаться» к одной лошади не рекомендовалось и любителей такой «прививки» опытный сменный офицер тотчас же пересаживал.
Через несколько дней после начала учебных занятий, с учебных седел, на которых мы ездили в манежах, совершенно снимались стремена; в течение нескольких месяцев, вплоть до середины февраля, мы ездили без стремян, постепенно и прочно «садясь в седло».
За это время нам, смотря по успехам, и давались шпоры.
Особенно почетны были шпоры первые.
Их получало не больше пяти-шести человек на смену, и поздравлял с их получением, обыкновенно сам Начальник Училища по представлении командира эскадрона.
Начальником училища был он — знаменитый в свое время генерал П. А. Плеве, «Павлуша» — враг «цука», традиций и собственного обмундирования юнкеров.
Он ведет со всем этим долгую и упорную борьбу, издает специальную инструкцию для юнкеров, сыплет строгими приказами — но, несмотря на весь проводимый им по отношению к традициям террор, традиции остаются традициями и права «корнет» со «зверями» уравняться не могут.
Невысокого роста, в пенсне, в форме с аксельбантами генерала генерального штаба — строгий «Павел», в неурочное время — и совершенно нежданно — вырастает то в одном, то в другом коридоре школы, ловит на местах преступления «цуком», конфискует собственные лакированные сапоги и собственные же «Савельевские» шпоры и водворяет в карцер тех, на кого упал в эти минуты нежданный Дамоклов меч.
Юнкерские рассказы гласят, что строгий «Павлуша» суров не только по отношению к своим воспитанникам-юнкерам, но и к самому себе.
Говорили, что, заметив за собой какой-либо личный проступок, в виде возможного опоздания на службу, на какой-нибудь смотр юнкеров и т. д. — он будто-бы сам себя наказывал, становясь в своей квартире, в столовой комнате, в присутствии всей семьи — на определенное время «под шашку», т. е. на часы, так как ставят на часы в виде наказания провинившихся юнкеров.
Конечно, это все только юнкерские фантазии и рассказы.
П. А. Плеве — ныне уже покойный — впоследствии был Командующим Войсками Виленского Округа, а в Великую войну командовал V-ой Армией.
В первой половине сентября — в одно из воскресений — торжественный и много значащий для всех нас день — день присяги.
С этого момента мы все уже становимся настоящими солдатами, воинами, носителями заветов великого долга.
С момента присяги — кончается вольная, ни к чему не обязывающая жизнь юноши; начинается жизнь мужчины, готового каждую минуту принести эту жизнь в жертву Родине на поле брани.
В этот день — как бы сам собою угасает балаган корнетского цука, смолкают шутки, исчезают ненужные смешки и остроты.
Все серьезны — начиная с офицеров и кончая последним, левофланговым юнкером.
На нас — чистенькие, первосрочные только что пригнанные мундиры, свежая ременная амуниция, красно-черные, полосатые кушаки, новые, высокие сапоги со шпорами.
На нас — тяжелые, впервые возложенные на себя драгунские шашки, и в левой руке, взятые приемом «на молитву» — барашковые драгунки с красными донышками и серебряной Андреевской звездой, белые замшевые перчатки, красиво оттеняющие своею белизною весь остальной убор.
— Обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом, перед Святым Его Евангелием и Животворящим Крестом… повторяются за училищным священником слова громадной присяги… Обещаюсь и клянусь!..
Мы клянемся в верности Царю и Отечеству, в готовности переносить везде и всюду холод, голод и все нужды солдатские, в неизменном и верном желании и стремлении блюсти интересы своего Верховного Вождя и пресекать в самом корне какие бы то ни было поползновения со стороны его врагов причинить ему ущерб или убыток… Клянемся быть храбрыми и самоотверженными в штурмах и атаках, драться в них до последней капли крови и, встречая с данным нам в руки оружием врага, — сильное и верное чинить ему сопротивление…
В этот день мы впервые выходим в отпуск на улицы Петербурга в форме юнкеров школы.
Стараемся во всю «не зевать по сторонам» дабы не пропустить кого-либо с отданием чести, и, во избежание всяких недоразумений, избегаем подолгу разгуливать пешком и почти всюду ездим на извозчике, пользуясь услугами многочисленных столичных «Ванек».
Петербург того времени — а этому всего с небольшим тридцать лет — еще не знал ни одного автомобиля, и над всеми его просторами и пространствами властно царил только извозчик и собственные экипажи.
Существовал ресторан француза Мишеля на Исаакиевской площади — тайно допускавший наших юнкеров в свои кабинеты, и была гостиница «Angleterre» на Малой Морской, куда также попадали наши «школисты» на одну-другую бутылку благородного вина, распивавшегося с «приезжими родственниками» в общей зале.
Для этого существовал особый порядок.
Один из столиков в общей зале занимался солидным с виду и хорошо одетым господином в статском платье, заказывавшим шикарный обед с вином и всеми остальными «анерами».
Спустя некоторый срок приезжали два-три юнкера, радостно встречаемые этим солидным господином — и вслед за этим начиналось угощение, продолжавшееся очень долго.
Впечатление получалось такое, что из имения в провинции приехал в столицу какой-нибудь «дядюшка» и вызвал к себе в гостиницу из училища любимого юнкера племянника с лучшими его друзьями.
Все это устраивалось заботливым и любившим наших юнкеров хозяином «Angleterre».
Дядюшка был просто подставным лицом, получавшим в последствии соответствующее вознаграждение от самих же юнкеров, но необходимый декорум соблюдался, и никто из публики не мог бы усумниться в действительности и дядюшки и воспитанных его племянников, кушавших вокруг него за столом хороший обед и пивших тонкие французские вина.
Юнкера школы, подобно другим воспитанникам петербургских училищ и военно-учебных заведений то и дело приглашались на очередные сезонные балы то в одно, то в другое место — но первоклассными танцорами мы не считались.
Танцы и бальное ухаживание не были нашей областью.
На этом поприще подвизались другие — артиллеристы — михайловцы, артиллеристы — константиновцы, инженеры из Павловского замка у Летнего Сада, и, конечно, наша строгая антитеза — знаменитые представители российской пехоты, «Павлоны», т. е. юнкера Павловского Военного Училища.
Все они блистали своим умением танцевать и ухаживать на вечерах — и их несравнимо больше ценили, как таковых, петербургские бальные барышни.
Это была еще эпоха длинных кос, длинных платьев, воздушных шлейфов, эпоха кадрилей, котильонных орденов, венского вальса, па-де катра и па-де-патинера.
Лучшим балом считался бал морского корпуса — и, пожалуй, зал, в котором происходил этот бал — не имел по своей величине равных себе во всем Петербурге.
Не уступал балу моряков и бал Михайловцев-артиллеристов, назначавшийся, обыкновенно, на 8-е ноября.
Мы приглашались на все эти балы — танцевали с встречавшимися на них знакомыми по Петербургу барышнями — но своих сердец и душ этим встречам и балам не отдавали.
Кавалеристы в этом отношении держались как-то особняком.
Следует отметить, что разговоры о женщинах, ухаживаниях и любви — в нашей юнкерской жизни занимали очень незначительное место.
Они совсем не гармонировали с общим нашим тоном, каковым был культ коня, верховой езды и связанных со всем этим деталей.
За золото — купишь четыре жены Конь же лихой — не имеет цены. сказал наш Лермонтов —
Он и от вихря в степи не отстанет — Он не изменит, он не обманет! Будущий офицер конницы должен был воспитать себя так, чтобы самое большое место в его сердце было предоставлено любимой лошади, с которой он должен составлять одно целое.
Все остальные увлечения и страсти — второстепенны, малозначащи и не могли и не должны были надолго остановить на себе внимание лихого юнкера.
VI |
Заслышав ласковое ржанье —
Желанных вороных коней —
Чье сердце, полное вниманья,
Вдруг не запрыгало сильней?
Лермонтов. Лошади, на которых мы обучались езде сначала в манеже училища, а затем на военном поле Красносельского Авангардного лагеря — представляли собою полный состав боевого эскадрона и обслуживались целою командой специальных конюхов, в наше время вольнонаемных, во главе коих стоял сверхсрочный вахмистр Белявский.
Конюха, убиравшие наших коней, на нашем языке обыкновенно назывались «штатскими из манежа».
Они приводили конские смены на уроки езды, выжидали в предманежниках его окончания, ставили по приказанию офицера для нас барьеры и вновь уводили обратно в конюшни наших четвероногих друзей.
Друзья эти были разных мастей, самых разнообразных темпераментов и характеров, и носили, как и все лошади российской кавалерии, очень оригинальные ремонтные имена.
Как, вероятно, многим известно, российский конский ремонт, производившийся ежегодно, поставлял в полки в каждый срок лошадей с именами на одну букву алфавита, т. е. в 1880-м году, скажем, все лошади были на «А»: «Арбуз», «Альбатрос», «Альказар», «Арфа» и т. д., а в 1881-м — на «Б» — т. е. «Баян», «Бунчук», «Баядерка», «Балаклава»…
Имена назначались всюду ремонтерами прямо по словарю — благодаря чему получались веселые курьезы.
Конь «Идиот» — тряс в седле, как идиот, «Женщина» — била неосторожного задом, — «Кокетка» — любила «опрокидываться», большой конь первого взвода «Дидро» — был поразительно глуп и до ужаса боялся простого хворостяного барьера, а «Коперник» — по странной иронии судьбы был настоящим звездочетом и его не могли собрать самые строгие мундштучения.
На мундштуки переходили после Рождества, во второй половине учебного года, первая же половина обучения велась исключительно на уздечках и на манежном седле.
Ежедневная трепка в манеже сначала утомляла, но с течением времени каждый юнкер настолько втягивался в это дело, что уже без езды чувствовал себя не по себе.
Молодой организм привыкал к езде и движению на коне, как к пище, соответственно ей развивались и нужные мускулы, работали легкие, сердце и желудок — и все тело, помимо собственной воли — постепенно становилось телом настоящего кавалериста, а вместе с телом соответственным образом становился кавалерийским и дух.
Слабые и болезненные юноши крепли и здоровели, робкие маменькины сынки делались неожиданно отчаянными спортсменами, самоуглубленные бывшие студенты превращались в веселых и жизнерадостных молодцов.
Кроме езды — строевое обучение выражалось в вольтижировке, фехтовании на рапирах и эспадронах, рубке с коня и в пешем строю глины и лозы, в фехтовании учебною пикою с лошади.
Последнее походило на настоящие рыцарские турниры.
Одетые в предохранительные нагрудники, маски и краги бойцы стремглав неслись навстречу друг другу с пиками к бою, и зачастую случалось, что под метким ударом пики противника один из сражавшихся кувырком летел с седла на опилки манежа.
Вообще, в нашей школе — лазаретный гость из юнкеров с переломанною ногой, рукой или ключицей — был далеко не редкостью. Даже манежная езда бывает связана с массою опасностей, оберечь себя от коих никак нельзя.
Впрочем, первый из молодых юнкеров, свалившийся на езде с лошади — или, по нашему выражению, «закопавший первую редьку» — получал особые в этом случае поздравления и окружался некоторым почетом.
Ему подносилась всеми товарищами по смене маленькая золотая редька — брелок, на коей была выгравирована фамилия виновника торжества и знаменательная дата его первого падения.
Редьку эту, по традиции, делали в известной на весь Петербург мастерской орденов и жетонов Кортмана, а получавший ее на память счастливый несчастливец — в ответ на подношение угощал всех друзей сладкими пирожками, за которыми посылалось обыкновенно в не менее знаменитую кондитерскую Иванова на площади Мариинского театра.
VII |
Спустя некоторый срок после дня нашей присяги, старший курс устраивал нам торжественное чтение знаменитого «Приказа по курилке».
Приказ этот, как говорят, был впервые именно написан Лермонтовым, и только впоследствии соответствующим образом дополнялся.
После окончания занятий, перед вечернею перекличкой, в отдаленную юнкерскую курилку собиралась вся молодежь, выстраивалась вдоль стен этой комнаты и терпеливо ожидала последующих событий.
Один за другим, с зажженными свечами в руках, входили в курилку корнеты.
У каждого из них на голове надета офицерская фуражка его любимого полка, преимущественно того полка, в какой он предполагал выйти при производстве.
Мы — молодые, неподвижно и покорно стояли на своих местах, а разгуливавшее непринужденно вдоль наших шеренг корнетство, освещало нас своими свечами и пристально разглядывало каждого из нас, как бы интересуясь нашим зверским и хвостатым видом.
Затем — громко и торжественно звучала команда «смирно» — и начиналось чтение великого приказа.
Его внятно и четко читал один из «майоров» — т. е. юнкер, оставшийся на младшем курсе на второй год.
Майор имел на голове особую «майорскую» фуражку — ее тулья и околыш представляли мозаику из кусочков цветов всех полков, имевшихся в рядах конницы.
Два корнета с шашками, взятыми «на караул» стояли по бокам «майора», читавшего приказ.
«Звери, сугубые звери — хвостатые, мохнатые, пернатые!» — так, приблизительно начинался текст приказа, разделенного на пункты…
«Сугубые звери! — земля трескается, камни лопаются, воды выходят из берегов при виде вас, сугубых и хвостатых!
И было утро — и был вечер — пункт первый!
Помните, звери, что вступив под своды славной Гвардейской Школы — вы становитесь жалким подобием ее юнкеров!
А потому, сугубые звери — вы должны помнить о том высоком достоинстве, которое на вас возложено и делать все возможное, чтобы ничем не уронить чести, возложенной на вас!..
А потому — вы должны»…
И дальше начинался ряд параграфов, в которых излагались правила и традиции, которые мы должны были соблюдать.
Было много шутливого, балаганного — но было много и очень дельного, серьезного, весьма умело скрывавшего под шуткой разумное правило, соблюдение которого вело к положительным результатам.
В общем, в пунктах приказа, в большинстве случаев излагались те же традиции, о коих уже упоминалось или будет еще упоминаться по ходу настоящего очерка.
С произнесением последнего слова приказа все корнеты неожиданно тушили свечи — и в курилке воцарялась сразу глубокая, непроходимая тьма.
И вместе с наступлением этой тьмы хор корнет начинал петь вступление к «Звериаде»…
Темно… Темно… Темным — темно-темно — Весь авангардный лагерь спит —
Крепко спит!..
И затем, быстро зажигая все свечи корнеты дружно начинали самую «Звериаду».
— Как наша школа открывалась — Над ней разверзлись небеса — Завеса на двое распалась И были слышны голоса и т. д. Воспроизводить ли мне текст этой песни?
Я воздержусь от этого.
Звериада Николаевской Школы послужила образцом для многих других звериад, и, потому слова ее в достаточной мере известны.
После окончания пения «Звериады» вся молодежь должна была «пулей» покинуть курилку под поощрительные крики корнетов.
После приказа по курилке корнетами устраивался так называемый «корнетский обход.»
Это уже был в своем роде настоящий и очень интересный маскарад, происходивший после вечерней переклички.
Собирались все в первом взводе. Корнеты двигались из первого взвода по всем остальным длинным рядом, «справа по одному», со свечами в руках, с корнетскими фуражками на головах, и, вдобавок, одетые зачастую в самые разнообразные костюмы и формы.
Последние добывались из различных костюмных мастерских Петербурга; так, помню, как один из юнкеров-корнет, до мельчайших деталей оделся на корнетский обход гусаром эпохи 1812 года, другой нес на себе латы средневекового рыцаря, а третий — неожиданно для всех нарядился в шелка декольтированной маркизы.
Впереди обхода двигались мандолинисты и балалаечники, а все участвующее в обходе пели в такт марша особую песню, сложенную в честь одного из бывших инспекторов классов школы.
Такова была эта традиция.
VIII |
Зима, делимая на две части рождественскими каникулами — проходила быстро и вместе с весенними лучами и таянием снега приближалось время весеннего царского смотра на Марсовом поле, известного под названием «Майского парада».
Майские парады процветали при Императоре Александре II-м, были забыты при спокойном и не любившем блеска Александре III-м и были возобновлены молодым и только что женившимся на Императрице Александре Феодоровне Государем Николаем II-м.
Приготовление и репетиции к Майскому параду начинались задолго до Пасхи.
Младший курс, прошедший за зиму суровую школу манежной езды — уже прочно и свободно сидел на конях, поседланных ленчиками, т. е. строевыми седлами при полном вьюке.
Полковник Карангозов начинал ежедневно «съезжать» эскадрон еще с конца марта, едва только спадал снег с училищного плаца, находившегося напротив здания школы, по другую сторону Ново-Петергофского.
Плац был весь покрыт весеннею, липкою грязью — и мы, сидевшие на конях в полной боевой амуниции, впервые познавали обратную сторону лихой кавалерийской медали, возвращаясь с плаца покрытыми грязью с головы до ног.
Карангозов в эти дни был беспощаден, не признавал никаких нежностей и заставлял нас месить конскими ногами болото учебного плаца по два часа без передышки.
И за то уже «съезжал» эскадрон, как говорилось, «на совесть».
Перед самым майским парадом нас водили на его репетицию уже на самое Марсово поле, где ее производил сам Инспектор Кавалерии Великий Князь Николай Николаевич.
Репетиции эти заставляли себя очень и очень чувствовать.
Великий Князь на этих репетициях, как настоящий Инспектор конницы, показывал себя во весь рост.
Разносил командиров, по нескольку раз пропускал мимо себя по-эскадронно целые части, все время меняя аллюр, «выставлял» с плаца с позором самые блестящие гвардейские полки…
Начальство нервничало, потрухивало, передавало нервность людям — но в результате Великий Князь достигал своей цели и полки конницы, прибывавшие на майские парады представлялись в самом лучшем виде.
Вот он, день майского парада.
Правда, мая еще нет — едва вступил в свои права прелестный петербургский апрель — с только что прошедшим по Неве Ладожским льдом, окончившейся Святой неделей и свежим особенным воздухом, наполняющим северную столицу.
Под несмелыми, скромными лучами чуть зазеленели почки на деревьях Летнего сада и заблестели девственным изумрудом его бархатные газоны.
Сдержанная суета в этот день в помещениях и взводах эскадрона и сотни…
Майский парад, смотр Царя…
Взводные эстандарт-юнкера по несколько раз проверяют на нас пригонку амуниции, выстраивают, вертят кругом.
Сбоку — шашки с вложенным в гнездо штыком, через плечо — винтовка, в патронной сумке — полный комплект боевых обойм.
Готовы и кони…
Мы — часть гвардии — соответственно этому убраны и наши четвероногие друзья…
Поверх седла — черный гвардейский суконный вальтрап с красною полосою, Андреевская звезда и вензеля Императора по углам.
Садимся на дворе школы и повзводно выезжаем на Ново-Петергофский, где окончательно строит и выравнивает эскадрон Карангозов.
Впереди — штандарт с ассистентами, четыре гвардейских трубача…
«Справа по три!..»
Из тайников и манежей училища мы впервые выливаемся на улицы столицы в блестящем, окончательно обработанном виде настоящих молодых кавалеристов.
Солнце еще не высоко — но с каждою минутою все ярче и смелее его лучи, играющие на наших галунах, пуговицах и темной стали винтовок.
Идем Ново-Петергофским, поворачиваем на набережную Фонтанки, за Измайловским мостом выходим на гладкую торцовую мостовую, по которой мягко и без стука ступают копыта наших коней.
Рядом улиц, согласно заранее известному маршруту — стремимся мы к площади Зимнего Дворца, где выстраивается для императорского объезда кавалерия.
Мы — на ее правом фланге, на первом месте перед царским конвоем, перед кавалергардами.
Но какими скромными выглядим мы в наших драгунских мундирах по сравнению с ослепительным блеском лат кирасирской дивизии, ярко-красными черкесками конвойцев, белыми султанами улан и картинностью красных доломанов и опушенных мехом ментиков гусар Царского Села.
Один за другим выливаются на площадь полки гвардейской кавалерии, приветствуя друг друга звуками полковых маршей.
Приветствие это выражается в том, что конно-гренадеры, проходя мимо кавалергардов — играют марш кавалергардов, а кавалергарды, отвечая на привет — играют марш конно-гренадер и т. д.
А лучи солнца все разыгрываются и разыгрываются, заливая под конец собою всю и без того яркую, сияющую красками картину.
Спустя некоторый срок, еще задолго до начала царского объезда — объезжают полки конницы Генерал Инспектор В. К. Николай Николаевич и Командующий всею Гвардией и Петербургским Военным Округом В. К. Владимир Александрович.
Объезд Царя начинается после них.
Император едет верхом, одетый в Преображенский мундир, далеко впереди свиты, а за последнею, в коляске, везомой белыми лошадьми «à la Daumont» — едут одетые в белые весенние туалеты две Императрицы — жена и мать Царя.
Площадь тонет в красках и звуках.
Полки, которые уже ответили на Царское приветствие — кричат «ура», хоры трубачей играют гимн, командиры частей громко и певуче повторяют предварительные команды.
Объезд не может быть кончен скоро.
Ведь там, на громадной площади Марсова поля — стоит пехота, столько штыков, с знаменами Великого Петра на флангах, стоят длинные ряды артиллеристов с тяжелыми и легкими орудиями, покоящимися на зеленых лафетах.
Не скоро можно даже рысью объехать весь парад — все фронты частей, выстроившихся на большом приневском пространстве.
Однако — всему приходит свой час.
Долго-долго идет мимо Государя церемониальным маршем пехота — но мы не видим этого марша, так как нас с площади Зимнего Дворца постепенно проводят на Марсово Поле окольным путем — через Морскую и другие улицы, на что есть также свой план и свой маршрут… Трудно урегулировать в порядке громадное стечение войск, сосредотачивающихся на месте смотра.
Скачут адъютанты, полевые жандармы в голубых мундирах, стоят жалонеры с цветными флажками на штыках винтовок.
Тротуары залиты публикой, петербургским народом, воспитанниками учебных заведений, приостановлена совершенно всякая езда.
И вот, прямо перед нами — Марсово Поле…
Направо от нас — зеленеющие первою зеленью кусты Летнего Сада, трибуны для зрителей перед ним — далеко впереди Дворец Ольденбургских и кажущийся издали совсем крошечным памятник Суворова.
Налево — длинные корпуса зданий Павловских казарм.
Четыре юнкерских взвода, идущих на фланге всей конницы парада заезжают правым плечом и строят развернутый фронт эскадрона.
Вдали — резко и внятно звучит серебряная труба.
Это — сигнал Императора, за которым стоит трубач-конвоец.
— Та-та-ти-тара-та та-та-там!
— Всадники шагом выступайте в поход!
Слава Богу — шагом! Не рысь, не галоп, а шаг!
Со стороны Государя, фигура которого уже ясно видна при весеннем солнце каждому юнкеру — нам несется навстречу наш марш, — училищный марш, играемый хором трубачей офицерской кавалерийской школы.
Впереди эскадрона, двигаясь еще шагом, но подняв уже шашку подвысь, едет на великолепном гнедом арабе Карангозов.
Еще далеко от него Царь; и вдруг, дав коню легкие шпоры, этот лихой наездник стремительно несется вперед полным карьером и ловко правя лошадью, делает большой и красивый заезд полукруг, и затем, резко посадив коня на задние ноги, как вкопанный останавливается в двух-трех шагах от Императора, тотчас же опуская шашку к шпоре… Красота!..
Это обычный командирский заезд — но как безукоризненно делает его на глазах у всего, можно сказать, Петербурга, наш «отчетливый» строевой воспитатель.
И, равняясь из всех сил, мы проходим развернутым фронтом мимо Государя, похвала которого уже звучит нам вслед…
Но это еще не конец парада.
Нам — именно нам, единственным из всех училищ — суждено принять участие и в последнем, заключительном аккорде прелестного военного торжества — общей атаке кавалерии, несущейся из глубины Марсова поля полным ходом к линии Царской палатки.
И мы несемся, по сигналу Генерал-Инспектора — все поле гремит от конского топота, бряцания палашей и сабель, звяканья стремян и подков.
— Стой, равняйся — стой!
Генерал-Инспектор не спешит с этим сигналом и останавливает несущуюся конницу в нескольких шагах от Государя и ложи Императриц…
Парад теперь кончен — мы идем домой.
Гремят хоры трубачей и музыкантов, части войск крестят Петербург, расходясь в разные стороны. Столица полна движения, веселых и здоровых лиц, новых весенних туалетов…
Все довольны, настроение у всех приподнятое.
Даже строгий «Павлуша» улыбается.
Он, как начальник всего училища, т.-е. драгун и казаков — едет на фланге, представляя всю вверенную ему школу…
Уже открыты «первые окна» в Петербургских домах, мимо которых движется наша эскадронная колонна «справа по три».
Кое-где из этих открытых окон трепещут белые платочки.
И в ответ на эти весенние приветствия то там, то здесь в нашей растянувшейся колонне — тот или другой юнкер, несколько конфузливо, как бы украдкой, прикладывает руку к головному убору и с улыбкой смотрит вверх, по направлению окна, из которого кто-то кланяется…
Петербург велик — и во многих его уголках живут знакомые, радушные семьи.
Так проходит незабываемый, яркий день Майского парада.
IV |
Всадники — други — в поход собирайтесь,
Радостный звук вас ко славе зовет!..
Генерал-Марш. Зима прошла, окончены весенние экзамены, наступает время лагерного сбора.
В первых числах мая, числа 8-го — 10-го — мы уходим походным порядком в Авангардный Лагерь Красного села, к Дудергофскому озеру, к мохнатой, покрытой густым хвойным лесом, горе.
С первыми лучами весеннего солнца покидаем мы стены школы, и, пройдя окраины столицы, выходим на шоссе, двигаясь к Лигову.
Впереди — юнкерский хор трубачей, юнкера — песельники с танцующим в воздухе звенящим и сверкающим бунчуком.
На этот поход даже есть песня:
По дорожке Красносельской Едет эскадрон гвардейский
Эскадрон лихой!
Снега белого белее Блещут наши портупеи
Шашки боевой!
и т. д.
Авангардный лагерь Красного Села — это лагерь всех военных училищ, расположенных на первой линии громадного военного поля.
Большие деревянные бараки, в которых размещаются юнкера — выкрашены в светло-желтую краску, очень вместительны, полны воздуха и света.
Они стоят лицом прямо в поле, а с внутренней их стороны, заполняя пространство между лагерями и береговым склоном Дудергофского озера — растут деревья, разбиты цветники, зеленеют площади травников.
Если стать лицом к Военному полю, первой слева — стоит офицерская кавалерийская школа с ее конюшнями и барачками, затем идут бараки эскадрона и казачьей сотни, нашей школы.
За нами — артиллеристы — михайловцы, за михайловцами — константиновцы, дальше — Павловское училище и Петербургское Военное.
Перед артиллеристами — квадраты из орудийных парков.
Перед всем фронтом бараков — длинная, широкая дорожка, называемая «линейкой», вдоль которой расставлены большие деревянные «грибы» для дневальных.
Обедают под особым деревянным навесом в глубине лагерного расположения, а по окончании дневных занятий и вообще в свободное время — большинство юнкеров ходят на безлюдные склоны озера, с которых открывается вид на весь Дудергоф — такой издали мохнатый и угрюмый.
По вечерам юнкера-казаки сотни, располагаясь на берегу — дают целые концерты, отличаясь своим несравнимым хоровым пением.
Замечательно они поют и пели всегда, эти лихие сыны Дона, Кубани и Терека — и, отдавая им полную справедливость в этом первенстве — мы подолгу заслушивались их прекрасными песнями.
Весь май проходил за «съемками».
Это было временем «алидад», «кипрегелей», нанесения горизонталей и отмечания лесов, кустарников, болот и сел.
Мы чувствовали себя более свободными, нанимали местных деревенских мальчишек, носивших за нами «планшеты» бродили по окрестностям Дудергофа и Красного села, доставляли доход многочисленным разносчикам, рыскавшим по всей местности наших съемок с пирожками, шоколадом и даже коньяком — и справедливо заслуживших поэтому название «шакалов».
Они и сами отлично знали свою кличку и стремглав подлетали со своими корзинами при окличке «шакал!»
По праздникам ездили в Петербург — уже другой, летний Петербург — наполняя пестрою и молодою толпою вагоны Балтийской железной дороги.
С началом полевых учений — начиналось настоящее царство Карангозова.
Густым столбом стоит над нашим эскадроном пыль, — звучит команда и труба, и весь эскадрон, производя самые разнообразные построения, носится с одного края военного поля на другой.
Карангозов любил стремительность, заезды плечом на карьере, носился сам впереди, водя всю часть за собою.
— Эскадрон за мной! — было его любимым упражнением. Он летел перед скакавшими за ним справа повзводно юнкерами, делал «восьмерки» и «вольты» и не признавал в это время никаких препятствий.
Не один из нас «копал редьки» в это время, и не простые, а вместе с лошадью, но особенных несчастий ни с кем не случалось.
Правда — нестерпимо болели колени от сжиманий при заездах, до синяков набивала спину винтовка, болели от ремней ключицы и грудь — но все это проходило к середине лета и тело ко всему привыкало.
Вторая половина лагерного сбора проходила веселее и оживленнее.
Начинались смотры, делались небольшие маневры, приближался день Царского объезда лагеря.
Мы ходим по вечерам в расположение Михайловцев, куда прибывал для концерта оркестр стрелков Императорской Фамилии; исполнялся Чайковский, увертюры Гуно, стучали кости скелетов в танце мертвецов Сен Санса, гремел «Двенадцатый Год» — и необыкновенно эффектно изображалась смерть Огинского, застрелившегося когда-то во время исполнения оркестром его же собственного полонеза.
В нужный момент — один из стрелков музыкантов стрелял из револьвера, прерывая страшным звуком нежную мелодию польского композитора.
На царском объезде лагеря мы становились не строем, а группами вдоль усыпанных желтым песком дорожек, по которым верхом проезжал Царь, сопровождаемый коляской с Императрицей.
Он ехал по лагерю после «Зари с церемонией» — неизменной традиции Красного Села, существовавшей множество лет.
Дорожки в авангардном лагере были извилистые, шедшие в некоторых местах по местности холмистой, обросшей тонкими березками с белой корой.
Через этот лесок неслись звуки музыки и встречных криков «ура» — царь ехал улыбающимся — он любил зарю с церемонией и с видимым удовольствием осматривал рассыпанных вдоль всей дороги воинов.
X |
В один из дней, ближайших к объезду лагеря и заре с церемонией — или, вернее, в одно из утр, когда едва только взошло июльское солнце — к нашему авангардному лагерю внезапно подъехали два трубача собственного конвоя Государя и четко и внятно протрубили какой-то почти никогда нами не слышанный сигнал.
Их видели только дневальные, стоявшие на линейке под своими грибами — мы же, остальные — спали в это время молодым и крепким предутренним сном.
Трубачи протрубили — и, пустив коней полным аллюром, помчались трубить дальше…
И вдруг весь лагерь встрепенулся…
— Вставайте! Тревога!
— Тревога всему лагерю! Пулей вставать! Павлоны уже строятся!
Это действительно была генеральная царская тревога.
Ожили конюшни, суетливо и поспешно одевались и прилаживали амуницию юнкера, бегали из барака в барак офицеры.
В значительном расстоянии от первой линейки, совсем один, верхом на своем арабе, уже сидел совсем готовый и спокойный Карангозов.
Мы удивлялись только — как быстро и легко поднялся по тревоге и стал на свое место этот бравый и уже старый офицер.
Через минуту-другую эскадрон на рысях шел куда-то вглубь поля, на место общего сбора, где выстраивались все войска — и полки гвардейской пехоты, и конница, и гремящие орудиями «пушкари».
И совершенно неожиданно — мы даже и осмотреться не успели после суеты тревоги и немедленной скачки на коне прямо из теплой койки — мимо нас уже ехал Царь, здороваясь с рядами войск и всматриваясь в наши лица.
После объезда начался какой то краткий, но сложный маневр — мы все дальше и дальше уходили от Дудергофа вглубь запольных деревень и кустарников.
Помню, что тогда пошел дождь.
Совершенно промокшими мы вернулись в авангардный лагерь только к обеду; тревога, поднявшая всех в четыре часа утра, вывела нас в поле на целых восемь.
Лагерный сбор окончился Высочайшим смотром и производством наших «корнет» в настоящие офицеры.
Незаметно и быстро прошел год нашего «зверства» — теперь мы заступили место наших бывших «цукал» и уезжали в двухнедельный отпуск после лагерей в совсем особом настроении.
Гремели поезда, увозившие нас во все стороны России, хотя на первом месте стояла Николаевская железная дорога, гнавшая многочисленные свои составы к Москве, откуда уже шли линии на Нижний, Владимир, Калугу, Казань, Ростов — и дальше, дальше…
Эти две недели были последними летними каникулами учащихся — прелестный краткий срок домашней свободы, милая картина цветущей юности, уюта родных углов и усадеб, улыбок близких и добрых лиц…
И какими козырями приезжали мы в эти дни домой, какими знатоками кавалерийского дела себя держали…
И еще бы не держать?!
После года-то муштровки в школе, после Майского парада, царской тревоги и целого лета Карангозовских заездов!
XI |
«Настанет скоро то мгновенье,
Когда скажу в последний раз:
Прощайте стены заведенья —
Я не увижу больше вас!
Прощайте все учителя —
Предметы общей нашей скуки —
Уж не заставите меня
Приняться снова за науки!»
Вот и старший курс — наш курс — наше собственное корнетство.
Теперь мы — благородные хранители традиций, мы принимаем очередной ремонт «молодежи» из новых пришельцев — кадет, гимназистов и студентов, вошедших несмелою стопой под своды школы.
Теперь мы гремим перед ними шпорами, спрашиваем их о «прогрессе» и читаем им «приказ по курилке».
Время летит быстро, как и всегда, переносит через Рождественские праздники, выводит на вторую половину учебного года, когда уже все сильнее и сильнее работают мысли о приближении производства…
Все шло также, как и год назад…
Также звучали утренние повестки и сборы, читались в классном флигеле лекции, также клубился паром горячих лошадей манеж, мелькали отпускные дни с движением в город и обратно по Ново-Петергофскому проспекту.
Но после святок — в конце января был день, занявший особое и исключительное место в стране воспоминаний.
Из газет и слухов в училище уже знали, что Царь в этом году с большим вниманием относится к посещению Им военно-учебных и других заведений, в которых воспитывалось молодое поколение тогдашней Империи.
— Был у Пажей… был в Павловском институте… был у Правоведов…
— К нам не приедет! — замечал кто-то из пессимистов. — У нас вообще Государи не бывали… Последним посетил Александр II-й… Школа стоит далеко от центра, в глухом месте… Не поедет к нам Царь — не ждите!..
— А я вот говорю, что Государь на этих днях будет — возражал кто-то другой. — Мне, например, известно, что вчера приезжал осматривать въезд в училище царский кучер… Смотрел ворота, двор, изучал углы для заездов…
— Откуда это известно?
— Известно. Я не люблю говорить зря…
Говоривший последним юнкер оказался правым.
Таинственный царский кучер, действительно, приезжал полу-инкогнито в училище, осмотрел и прикинул на глаз то, что ему было нужно по специальности — и опять уехал в свои дворцовые конюшни.
Прошла неделя, другая — все было обычно все шло своим порядком и никто в училище не ехал.
В один из таких дней, мы, после утренних лекций и завтрака, копошились во взводах, переодевая сапоги к езде в манеже и перебрасываясь обычными замечаниями и словами.
Наша небольшая группка — человека три-четыре стояла около одного из окон, выходивших в сад, за которым лежал Ново-Петергофский.
Сквозь деревья был хорошо виден въезд во двор школы, растворенные настежь железные ворота, полосатая будка сторожа, стоявшего у каменного столба.
На Ново-Петергофском было тихо, буднично, лежал темный, растертый ездою снег, двигались редкие пешеходы.
Нам был хорошо виден какой-то старый лабазник, в белом фартуке и с длинною седою бородой клином, стоявший на панели, у входа в свою лавку, расположенную против нашей школы.
И вдруг мы заметили — этот момент почему-то именно был нами замечен, — как лабазник и другой стоящий рядом с ним человек — неожиданно сняли с голов шапки и низко, в пояс, поклонились кому-то.
Кому-то невидимому нам, двигавшемуся со стороны невидимого же Ново-Петергофского, поклонились эти два человека, случайно попавшие в наш кругозор…
И вслед за этим — из-за угла нашего классного флигеля, выехали сани, запряженные в пару крупных вороных коней, покрытых синею сеткой. Полный кучер, с густою черною бородою, в синем кафтане и голубой четырехугольной шапке сидел на козлах, спокойно правя мощными руками красивой и собранной парой.
За кучером на санях сидел офицер, одетый в обычное серое офицерское пальто.
Мы все одновременно поняли и узнали — Царь!
И кто-то восторженно крикнул «ура», которое дружно подхватили другие — и через секунду — это «ура» уже мощно гремело во всех взводах.
— Приехал! Он уже внизу, у дежурной комнаты! Встречать, вниз, в прихожую! Ура!
Растерявшийся и озабоченный влетел во взвод наш сменный офицер — князь Урусов.
— Что вы делаете?! Как же можно кричать во взводах! Нужно спешить в класс и в манеж — начинаются строевые занятия!.. Марш на места!
У нас, действительно, был час разборки и сборки оружия, за которым уже шла езда.
Как облитые холодною водою, помчались мы в классы, тогда как другие смены торопливо бежали в манеж.
В классе нам пришлось сидеть не долго. Где-то у соседей грянул ответ на приветствие — «Здравия желаем, Ваше Императорское Величество» — и спустя две-три минуты — стеклянные двери классной комнаты отворились и в нее просто и свободно вошел Император Николай II-й — в сюртуке Преображенского полковника, с золотыми флигель-адъютантскими аксельбантами у плеча.
Царь — среднего роста, с чистым и белым лицом, окаймленным небольшою русою бородкой, волосы причесаны «на пробор» с левой стороны…
На ногах — простые матовые, хромовые сапоги, в левой руке обыкновенная офицерская фуражка с красным околышем.
Император, улыбаясь, осмотрел наши ряды, подошел к окну, прислонился к его косяку — и стал слушать ответы юнкеров по стрелковому делу и уставам.
Кто-то, отвечая у доски — неожиданно запутался, сбился — и стал «плавать».
Царь его поправил, подсказал дальнейшее и вывел «плавающего» на верную дорогу…
В эти минуты, когда говорилось о построении кавалерийского полка в резервную колонну — как бы неожиданно исчез в классе Император… У косяка окна стоял простой штаб офицер армии, по-видимому хорошо знавший уставные построения, так как все, что говорил Царь, оказалось вполне согласно со строевым уставом…
Когда Император, поблагодарив нас, вышел из класса и, сопровождаемый Начальником Училища и другими офицерами направился в Церковь, а из нее в манеж — мы уже не считались с расписаниями и правилами — и без всякого удержу бросились вслед за ним — пробираясь черными лестницами и всевозможными окольными путями.
В манеже шла езда двух каких-то смен, и Царь, заняв место по обычному кавалерийскому порядку на середине манежа, наблюдал езду юнкеров.
Менялись направления, делались вольты, менялись аллюры, производилась строевая вольтижировка и, наконец, брались хворостяные и соломенные барьеры.
А предманежники в это время наполнялись и наполнялись остальными юнкерами всех смен, всех курсов, эскадроном и сотней.
Незаметно наполнились людьми училищные дворы, и всю часть Ново-Петергофского проспекта перед зданием школы — уже наполняла густая, пестрая и любопытная толпа петербургской окраины.
— Царь!.. Царь!.. У юнкеров… Один приехал!
Чинно и спокойно, тихими ровным шагом, следуя за Императором, подал свою вороную пару к воротам манежа солидный и бородатый кучер…
И в минуту окружили ее юнкера, обходили со всех сторон сани, оглаживали и похлопывали красивых, мощных и благородных животных, привезших к нам в гости Верховного Вождя необозримой и великой Империи.
Но Вождь еще был в манеже, где шла лихая скачка через препятствия и все еще раздавались певучие команды офицеров, представлявших смены.
И вдруг распахнулись большие входные двери в манеж — заклубились облака густого пара, мешавшегося с холодным внешним воздухом, и среднего роста Преображенский полковник, улыбаясь и прикладывая руку к козырьку, вышел к своему экипажу.
Загремело, полилось «ура», которому уже не было удержа… Все смешалось вокруг того места, где находились царские сани — и офицеры, и юнкера и «штатские из манежа», и все разношерстное и рабочее, что выбросило из себя на дворы изобиловавшее постройками и службами училище — все жило необычною, пламенною жизнью минуты, какую только и мог породить и вызвать царский приезд.
Царь с трудом уселся на сиденье саней.
А вокруг него — уцепившись за выступы козел кучера, за царское же сиденье, за выступы для полости, став на полозья, судорожно ухватясь за запятки — виноградными гроздьями повисли юнкера.
Но только юнкера — никто другой уже не мог и не смел допустить ничего подобного — даже сам «Павлуша» и Карангозов.
Это была наша неотъемлемая привилегия, наше освященное обычаем право.
Спокойно, терпеливо и величественно сидел над всеми нами большой царский кучер с черною бородой, в четырехугольной голубой шапке…
— Ну, с Богом! — сказал Император.
И кони тронули.
Тронули шагом — но уверенно, почти без всякого усилия.
А усилие требовалось большое!..
Двигались не сани с кучером и сидевшим за ним Государем, а скорее особого рода пчелиный рой, прилепившийся к одному месту.
— Интересно! — усмехнулся Император, с удивлением обнаруживший, что один из юнкеров маленького роста сидел у него в ногах, под полостью саней, согнувшись в три погибели, — сколько же всего нас едет?
Начался счет.
— Всего восемнадцать человек, Ваше Величество!
— Недурно… еще более весело сказал Государь. — И всем удобно?
— Еще бы, Ваше Величество! Очень!
— Дайте что-нибудь на память, Ваше Величество! — сказал кто-то из наиболее откровенных.
— Ничего больше нет! — заявил Государь. Два носовых платка у меня взяли еще в манеже!..
А кони шли и шли вперед, среди криков «ура», среди бежавшей по сторонам толпы, одетой в серые юнкерские шинели…
И вдруг резкий свист, гиканье и пронзительные крики выделились из общего гула.
Вздымая мокрый снег, один за другим, лихо джигитуя, неслись верхом на конях по бокам царских саней юнкера-казаки…
Они поседлали своих лошадей и сопровождали Императора по своему…
Сани с Николаем II повернули из ворот школы на Ново-Петергофский, двигались к Египетскому мосту, — а юнкера-счастливцы все продолжали следовать вместе с Царем в его санях и на их полозьях, а казаки носились вокруг, делали джигитовку, кувыркались и показывали свое природное удальство…
И только у Египетского моста Государь поднял руку и показал ею путь к училищу…
— Домой, домой! Довольно господа!.. До свиданья!..
Кучер задержал пару…
Освобожденные от многочисленных пассажиров, сани двигались уже быстрее — въехали на Египетский, поворачивали вдоль набережной Фонтанки.
Император еще раз обернулся, сделал приветный знак рукой в белой перчатке…
Царь…
Царь Великой, Необъятной страны, Вождь неисчислимой, победоносной, славной на весь мир армии…
Так думалось, так чувствовалось, так горело тогда в сердцах…
После этого — три дня было пустым наше училище.
Царь приказал всех освободить в трехдневный отпуск, простить все наказания и перевести всех штрафованных в высший разряд…
XII |
Из-за дальних лесов, из-за синих гор
Заря алая занимается!..
Лермонтов. В далекой долине дымящихся давностью
дней…
Бальмонт. Опять пришел май, наш второй май в училище — опять мы вышли в Дудергоф.
Но как разнилось наше настроение от прошлогоднего, как наполнялась с каждым днем чем-то неизведанно-новым наша молодая душа!..
Корнетская звезда — настоящая корнетская звезда — уже загоралась на горизонте.
Прошел май со съемками — начались эскадронные учения с теми же стремительными Карангозовскими заездами, пылью и сжиманием колен — но дух наш с каждым днем разгорался сильнее и сильнее, с каждым днем все сильнее и сильнее наполнялась сладкою тревогой ожидания грядущего счастья молодая душа…
Близился, шел навстречу, необычайный, единый во всей жизни день — день производства в офицеры…
И уже сначала июня начались новые, такие необычные, такие сладкие заботы.
Заказывалось обмундирование, сапоги, фуражки, офицерская амуниция…
Заказывались офицерские эполеты.
Работали портные Каплан, Каплун, Норденштрем…
Работали сапожники — Сопрунов, Шмелев, Мещеринов, набирал заказы король шпор Савельев, работали фуражечники и мастера головных уборов Челпанов, Скосырев, Семенов и знаменитый в своем роде Пляцкий.
Шились мундиры, доломаны, колеты, ментики, венгерки, чакчиры и рейтузы; делались драгунки, гусарские бобровые шапки, уланки, конно-гренадерские головные уборы с красными лопастями и сияющие каски кирасирской дивизии с серебряными орлами.
Примерялись перевязи с лядунками, портупеи всех видов, с замиранием сердца подвешивались ташки с царственными инициалами.
Деловито работали над седлами знаменитые на всю кавалерийскую и спортивную Россию седельные специалисты — Вальтер и Кох.
А из родных концов Империи, из имений, усадеб и уютных провинциальных домиков, где также жили особою приподнятою жизнью, ожидания папаши, мамаши, бабушки и тетушки — приходили объемистые посылки с новыми рубашками, целыми ассортиментами полотенец, простынь, скатертей и другого «приданого», заботливо заготовленного для выходящего на жизненный путь молодого любимца…
Приближался и приближался торжественный, единственный, неповторяемый день.
В конце июня уже производилась разборка вакансий — и сообразно листу, присланному из Главного Штаба в лагерь, каждый уже знал, в какой полк ему суждено выйти.
На сцену появлялись географические карты, путеводители железных дорог — измерялись расстояния, повторялись названия тех или других городов и местечек, в которых стояли полки.
То и дело слышалось:
— Грубешев… Сувалки… Межибужье… Белая Церковь… Калиш… Орел и Елец…
Юнкера, выходившие прямо в гвардию, были обязаны ранее взятия своей вакансии — испросить согласия на этот шаг общества офицеров того полка, в какой стремились.
По тем или другим причинам это общество могло и отклонить просьбу юнкера о желании вступить в полковые ряды, хотя случаи такие бывали весьма редко.
И вот, после разборки вакансий, с началом июля, начиналось время самого горячего ожидания — когда считались дни и часы.
День великого Царского смотра, которым оканчивался лагерный сбор — становился известным.
Уже дежурили полки в наших бараках…
Это «дежурство» — заключалось в следующем:
На одной из деревянных колон, подпиравших широкий потолок — ежедневно вывешивалась бумажка, на которой писалось:
«Сегодня, 1-го июля такого-то года дежурным назначается 38-й драгунский Владимирский полк»…
Это означало, что до дня предполагаемого нашего производства оставалось тридцать восемь дней…
И все медленнее и медленнее начинало двигаться время…
«Сегодня — 15-й драгунский Александрийский» — «10-й Новотроицко-Екатеринославский» — «5-й — лейб Курляндский», «3-й драгунский Сумской»…
Начинался август — заметнее сокращался день второй половины Северного лета.
— 1-й драгунский Московский… Завтра…
XIII |
Разумеется — в это утро мы встаем раньше трубы и почти не прикасаемся к утреннему чаю…
Опять мундиры первого срока, первосрочная амуниция, в последний раз солдатская винтовка за спиною…
Как всегда выстраивается эскадрон перед переднею линейкой.
На местах все офицеры, обычно строг и спокоен на своем красивом арабе Карангозов.
В ранний час Военное Поле Красного Села уже чует близкую осень.
Но когда эскадрон приходит на место сбора конницы — солнце поднимается выше и опять ласкает нас хорошим летним днем.
Начинается движение смотра — но в этот день мозг очень плохо впитывает в себя впечатления и всё, вплоть до конца церемониального марша, принимаемого Царем — проходит в тумане.
Куда-то несемся полевым галопом, стремительно заезжаем флангами, купаемся в густой пыли, поворачиваем много раз повзводно кругом, спешиваемся, садимся, пропускаем несущуюся перед нами на позицию конную артиллерию, пересекаем на рысях путь движущейся цепью пехоте.
Сколько времени продолжается этот сложный смотр — никто не знает. Скоро полдень!..
…И показал мне Ангел чистую реку воды жизни, светлую, как кристалл, идущую от престола Бога и Агнца…
Откровение Святого Иоанна 22,1 И вот откуда-то из-за пыли от далекого Царского валика, через все движения, топот коней, бряцание подков и шашек — несется звук — звук долгожданный, грозно милый, который больше чует, чем слышит напряженное ухо…
Та-та-та та ти ра рам-там. Трубач — труби отбой!.. Да — это он, Генеральный Отбой Царя — вещающий и конец смотра и наше начало!..
Сейчас…
Сейчас производство!..
Эскадрон стой!.. Равняйсь!.. Рассчитаться для спешивания!..
Улегается пыль… Отжевывают мундштуки запаренные кони… Полковник Карангозов выезжает на некоторую дистанцию перед эскадроном и улыбаясь — о, как хорошо улыбается этот милый командир — тихо, совсем тихо, произносит:
— Господа юнкера старшего класса… — да, хорошо помнится, что он именно так и говорит, — господа юнкера старшего класса!.. Слезайте, отдайте лошадей младшему курсу и постройтесь!..
— Господи, благослови!
Кое-кто, слезая, крестится…
На утоптанной траве военного поля выстраиваемся мы в пешем строю — покрытые пылью, с винтовками за плечами, такими, какими застала нас минута.
Нас ведут — ведут куда-то далеко, ведут между спешенных колонн кавалерии, между громадных квадратов преображенцев, семеновцев, измайловцев, лейб-гренадер и бесконечных, таких сердитых, батарей артиллерии…
Солнце стоит в зените — все покрыто его августовским светом и безоблачно — чисто небо, светло-голубым куполом покрывающее весь военно-полевой простор.
Царский валик увенчан белою холщовою палаткой, окруженной цветами, пирамидальными лаврами, выросшими из зеленых кадок.
Со всех сторон подходят и другие училища.
Камер-пажи и пажи, артиллерийские — Михайловское и Константиновское, Павловское и Петербургское Военное, Военно-Топографическое…
Только Николаевских Инженеров нет — они проходят лагерный сбор в Усть-Ижоре…
Все собравшееся молодо, красиво своею молодостью, и скрыто-восторженно, как только и может быть восторжен в этот миг производящийся офицер.
Уже обходят наши ряды флигель-адъютанты, раздавая каждому из нас Царский приказ… Это толстая тетрадка, в которой отпечатаны наши фамилии… Там, на бумаге — мы уже офицеры… Но здесь, в поле, мы еще юнкера…
И вот, спускается по лестницам валика, сопровождаемый Великими Князьями и лицами Свиты, Император.
Веселый, улыбающийся, в надетой слегка набекрень фуражке с красным околышем и сюртуке сине-зеленого сукна, Он приближается ко всем нам, неподвижно стоящим большим, выравненным покоем.
Не спеша начинает обходить наши ряды, поминутно останавливаясь то около одного, то около другого юнкера…
Вот — обошел уже пажей, приблизился к нашему правому флангу, остановился около вахмистра эскадрона.
— Куда выходите, вахмистр?
— В Лейб-Гвардии Уланский Вашего Императорского Величества полк!
— А Вы, портупей юнкер?
— В Лейб Гвардии Казачий Вашего Императорского Величества!
— …В Нижегородский Вашего Величества!.. В Сумской… В Забайкальский Казачий… В Крымский Дивизион…
И дальше, дальше идет по уже сияющим счастьем рядам Государь…
Во все стороны громадной страны теперь разлетятся эти молодые, полные жизни, надежды и веры души…
Как поразительно чудесно устроены Творцом человеческая голова и человеческая память!
Ведь сколько лет — долгих, пестрых, страдных и страшных лет прошло, сколько могильных холмов выросло на боевых полях и во всех концах земли — а вот все они, как и тогда, стоят перед глазами — живые, юные, цветущие, замершие в ожидании великого для них мгновенья…
Вот они — даже ясно видна пыль Военного поля, осевшая на мундирах — вот они: и миниатюрный, коренастый вахмистр Носович, и «отчетливый» блюститель всех традиций школы Филиппов, и донец Саша Греков, и румяный, жизнерадостный князь Андронников, и вспыльчивый Корганов, и стародубовец Томишко, и шарикоподобный Бизюкин, и солидный «майор» Фаддеев, и всегда рассудительный Миша Сахаров, и постоянный спутник лихого Новосильцева по путешествиям в «Angleterre» снобирующий псковитянин Жорж Корсаков, и мечтательный, голубоглазый, изящный Миша Осоргин, и братья «Жора» и «Бора» Левенцы, и «ахтырцы» Клюки — фон-Клюгенау с Потемкиным, и голландец Коко Вандергюхт, и среднероссийский помещик Валя Брюхов, прозванный «Пузиковым», и саратовец Юра Пальмгрен, и тонирующий перед выходом в гвардию «Куку» Целебровский, и милейший Кика Раевский, и белый, как лен, Панчулидзев, и митавец Книппер, и высокий-превысокий Кардашевский, и другие, другие, другие…
Ежегодный «ремонт» вновь производимых офицеров очень велик — но еще более великим кажется счастье этого дня…
Обошел Царь всех…
Не спеша отходит от фронта, останавливается перед юнкерскими построениями, хорошо видимый всеми.
И опять улыбается Царь.
— Благодарю вас, господа, за прекрасный смотр!..
— Рады стараться!..
Это еще ответ солдат — последний ответ солдат, — за этим ответом уже мы перестаем быть таковыми.
— Рады стараться Ваше Императорское Величество!
Государь делает два-три шага вперед.
— Поздравляю вас, господа, с производством в офицеры!
Господи! Силою Твоею — возвеселится Царь!
Ведь только миг — единый миг — но что значит вся дальнейшая жизнь при сравнении с этим мигом?
Руки поднимаются «по офицерски» к козырьку, кое-где еще отчеканивается «покорнейше благодарим Ваше Императорское Величество» — но откуда-то из глубины, из сердца, из всех молодых душ вдруг вырывается «ура» — и, гремя, заполняет всю землю…
— Ура!..
А солнце так и светит, так и льет на все свою лучезарную благодать.
Как великолепен Божий мир, как прекрасно то, что называется жизнью, в которую мы вступаем и в которую нас так красиво вводит Он — милый Царь, дающий счастье эполет офицера!
— Господа офицеры! — подходит к нам Карангозов. — Господа офицеры — к вашим коням!
Да, мы офицеры!!!
На нас еще пыльные юнкерские мундиры и солдатские винтовки за плечами — но мы уже офицеры, корнеты, господа!!! Приказ Царя — под погоном!
Мы идем куда-то опять, садимся на своих друзей, которых держат наши наследники по оставляемому училищу — бывшие звери, ставшие теперь тоже корнетами славной школы!..
О, стократ благословенный, залитой солнцем, молодым счастьем, надеждами и верою день!
Кто забудет тебя, кто не вспомнит с благодарною улыбкой!..
Как все светится вокруг, как ласкает взор, как все полно Божией благодатью!..
Вот и бараки — милые бараки школы, которые мы уже навсегда покинем через полчаса.
Сняты юнкерские мундиры, сброшена амуниция, сданы каптенармусу винтовки и шашки…
В последний раз получает четыре куска сахара строевой друг прошедшей юнкерской страды — конь.
— Ну, прощай, мой простоватый, но крепкий, как крестьянская лошадь, Кабардинец! Спасибо, Друг!
Кабардинец, отжевывает мундштучное железо, проталкивает через него языком куски сахару, и, видимо, понимает, что его хозяин стал настоящим корнетом!
Спешно, порывисто идет переодевание.
Вот один уже готов.
В изящном офицерском пальто, в ботинках от Шмелева, в безукоризненной фуражке офицера — недавний запыленный полусолдат почти неузнаваем.
За первым готов второй, за вторым третий…
Одевшиеся выходят из бараков.
Ряды извозчиков уже ждут на задней линейке.
В Петербург…
Где-то далеко, в провинции, на расстоянии чующие сердцем этот необыкновенный день — живут родители, братья, сестры, старые няньки, выхаживавшие когда-то от пеленок сегодняшнего блестящего офицерскими звездочками баловня судьбы.
Пусть будут покойны — через два-три дня они увидят свое детище.
После производства — двадцативосьмидневный отпуск, поверстный срок к месту полка — времени для свидания много.
Пока же — в Питер!..
Гремят колеса Балтийского поезда, мягко катят от вокзала извозчики на резинах…
Обед в 6 часов вечера у Фелисьена, а завтра, в 10 утра, молебен в здании школы, на который являться в полной парадной офицерской форме…
Здравствуй, жизнь!
Неужели же в тебе есть что-либо темное и неужели возможны какие-либо тучи на нашем пути?
Да и что могут значить эти тучи при сравнении с блеском офицерской звезды, засиявшей сегодня над нами?
Так начались, прошли и окончились два года, проведенные под сенью училища, носившего в нашем кругу имя Славной Гвардейской Школы.
<1929>