Ольга Н.
(С. В. Энгельгардт)
[править]Коробейник.
Три рассказа.
[править]Звезда
[править]I.
[править]Оживилось село Красино накануне праздника Рождества Христова. Бабы раненько затопили печки, жарят баранину, пекут пироги или караваи, а у моло-дёжи своё дело: надо избу похолить, и все наперерыв чистят и моют. Молодые девки вынимают из сундука чистые сарафаны и алые ленты, что в косу вплетут; а парни наденут завтра красные рубахи; иной в шапку воткнёт павлинье пёрышко.
И почти что в каждом дворе ждут дорогого гостя. С осени мужички работали в Москве, либо в губернском городе, но к Рождеству возвращаются в родимое гнездо, чтоб встретить праздник с своими. Зайдёмте и мы в село Красино. Там стоит избушка у замёрзшего пруда, на скате горы, и её осеняет ива, покрытая инеем.
Но не радостно, не шумно в избе. Тут живёт Матрёна с мужем Захаром, да с ребятишками. Гляди, один из ребятишек-то занемог и криком кричит на всю избу. Горит весь в жару бедненький, и Матрёне праздник не в праздник. Сидит, подгорюнившись над своим парнишкой, то водицы ему подаст, то кваску хлебнуть, то на руки его возьмёт, станет качать и песенку запоёт; — всё не впрок. Умирает мальчик! — А Захар уж и рукой махнул. «Горе, — говорит, — да и только. Так мальчишка мне мил, что хоть бы самому заместо него в могилку лечь. Сколько лет просил я у Господа послать мне сына, радость в младости, опору в старости. Услышал Господь мою молитву — а вот и хоронить сына приходится!»
Девочки сели на лавку и стали перешёптываться. Им и брата жаль, и отца с матерью; жаль — и так им сгрустнулось, что и праздник им утехи не принесёт. На дворе морозно и весело. То и дело либо ребятишки пробегут по улице, либо парни пройдут, либо колокольчик прозвенит. Так бы, кажется, девочки туда и бросились, да в избе-то уж очень невесело: раздаётся беспрестанно крик ребёнка.
Вдруг дверь отворилась, и вошёл маленький, лет шестидесяти человек, в заячьем тулупчике. Его баранью шапку и бороду покрывал морозный иней. Шапку он снял и перекрестился перед образами.
Звали его дедушка Артём. Он торговал красным товаром, и его знали чуть ли не во всей губернии. Как, бывало, покажутся на улице его добрая саврасая лошадка и идущий рядом с нею старик, подымается со всех сторон крик: «Дедушка Артём! дедушка Артём!». И девки окружали его телегу или сани. И какое у него было доброе и умное лицо! Торговал он по совести: где можно, уступит, частенько оставлял добрым людям свой товар и в долг. А уж кто его раз обманет, тому он больше не доверит. «Степенный человек не солжёт, — говорил он, — а солгал, так и значит человек пустой». Не одним товаром угождал Артём на поселян. Он был на всё мастер. В молодости жил у доктора, умел кровь отворить и от разных болезней лечить; за свой труд он денег не брал, а пользовал Христа-ради. За то была ему везде готовая квартира, и угощали его с радостью, чем Бог послал. И умён-то был дедушка Артём! Где, где он не побывал, что не видал на своём веку! Станет о чём рассказывать, любо-дорого слушать. Он был грамотей и божественные книжки читал — читал тоже и знал, какие князья, какие цари Русским народом управляли, какие восставали против Руси враги, какие мы войны вели. — Попадёт он куда на посиделки, так и знай, что никто не спит до петухов, все его рассказы слушают.
II.
[править]Ну, вошёл дедушка Артём в избу, перекрестился перед образами, поклонился семейству и сказал:
— Бог милость послал!
— Дедушка Артём! — крикнули девочки.
— Здорово, кум, — сказал Захар, слезая с полатей; по православному обычаю, он три раза поцеловался с гостем.
Сейчас увидел Артём, что в избе не ладно; Захар словно ему и не обрадовался, а Матрёна, которая сидела за перегородкой возле сына, поднялась будто нехотя навстречу к старику.
— А я вот к тебе, кум, заехал, — сказал Артём, — вместе звезду встречать.
— О-о-о-ох! — простонала Матрёна.
— Глядь, до звезды-то придётся мальчишке глаза закрыть, — отозвался Захар. — Крестник-то твой умирает.
— И что ты! Боже избави! Господь милостив, — отвечал дедушка Артём.
Отец с матерью только головой покачали.
— Где он Ванька-то? Подавай его сюда, — бодро сказал дедушка Артём.
— Лежит в забытьи, — отвечала Матрёна. — Вторые сутки словно в огне горит.
— А вот мы посмотрим, — продолжал старик. — Ты, кум, поставь мою лошадёнку, да засыпь ей овса, а я кой-что из саней выну.
Они вместе вышли. Скоро дедушка Артём вернулся с ларчиком в руках. В этом ларчике была его аптечка. Он его поставил на стол и пошёл за перегородку, чтоб взглянуть на крестника.
Мальчик кричал. Матрёна взяла его на руки.
— Родной мой! — говорила она. — Глянь-ко, крёстный приехал, гостинцу привёз.
Ванюша умолк на минуту, взглянул на крёстного, и опять раскричался.
А дедушка Артём поспешно отпер ларчик, вынул склянку с жидкостью, отлил несколько капель в деревянную ложку, разбавил их глотком воды и дал выпить мальчику. Затем спросил глины, смешал её с водой и привязал к подошвам больного.
— Авось Бог поможет, а ты поставь-ко самовар, хозяюшка, — сказал он.
И все как будто ожили, засуетились. Матрёна принялась раздувать самовар, девочки побежали в село за баранками и возвратились, запыхавшись.
Стало заходить солнце, и на дворе всё холодило. Вот и сумерки набежали, и в избах кое-где засветились огоньки. Зажёг и Захар лучину. Самовар уже закипел на столе, и около него собралось всё семейство.
Между тем дедушка Артём, сидя на лавке, повернулся спиной к столу и глядел в окно.
Он ждал звезды; все её ждали на селе, никто не ел до её появления.
И вдруг звезда блеснула на чистом небе.
— Вот она! — сказал дедушка Артём.
Он перекрестился, и все перекрестились за ним.
— Ну, теперь и чайку пора, — сказал он. — Кумушка, мальчишка-то замолк.
— И то замолк, кум, в добрый час молвить! — отвечала Матрёна. — Заснул, и словно жар-то спал.
— Звезда! — заговорил дедушка Артём. — Слушайте, что я вам расскажу. Расскажу я вам, что я слышал о той звезде, которая явилась во дни Рождества Господня.
III.
[править]«Годов двадцать тому назад, ходил я, детушки, на богомолье ко святым местам. Пустился я в путь-дорогу весной, взял костыль, котомку, деньжонок, сколько было, да и с Богом. — Набралось нас богомольцев человек десять. Встанем, бывало, до зари, идем себе бодро в прохладе, а как солнышко станет подыматься высоко, да умаемся от жары, так найдём тень, либо зайдём в лес, коли есть он у дороги. Там листья шумят, да птички распевают, а ты под шумок-то и заснёшь богатырским сном. Проснулись, опять поплетёмся. А вечером на ночлег. Везде приютят странников, накормят, напоят, да ещё и лепёшку или хлеба в котомку сунут. Везде-то, детушки, добрым словом нас встречали, добрым словом и провожали. А мне любо по большой дороженьке идти! От своей сторонки с малых лет я отвык, и отца с матерью не помню. Померли они без меня; избушку пожар разорил, и остался я бобылём по воле Божией; за то добрые люди не оставляют: ни с голода, ни с холода не умру.
Дошёл я по добру да по здорову до Чёрного моря. Мы переплыли его на корабле, сошли с корабля и опять за костыли. Так-то добрались мы до Иерусалима, где гроб Господень. Был тот гроб в пещеру положен, над ней храм стоит; в ту пещеру через узенькое отверстие входят на коленях богомольцы. Сподобил и меня Господь видеть гроб и поклониться ему. Много расскажу я вам когда-нибудь об Иepycaлиме. Видели мы там страстной путь, по которому вели Иисуса Христа на гору Голгофу, где Его распяли. Там сохранился ещё маленький дворик, где бичевали Спасителя нашего, и на месте, где Его бичевали и кровь Его текла, стоит алтарь. Вам известно, детушки, что Христос Сам нёс крест Свой на Голгофу; так тяжёл был тот крест, что Христос три раза упал на дороге, и показывали нам, где упадал Он. Да речь-то моя об Иерусалиме впереди, а теперь слушайте, как мы добрались до Вифлеема, где родился Христос.
Что и говорить, хороша та сторона! Растут деревья масличные и кипарисные! И чем ближе подходишь к тому месту, где Господь родился, тем краше и краше всё вокруг тебя становится. А у самого Вифлеема-города овраг цветёт, что рай небесный; столько в нём деревьев и кустарников и всяких душистых трав и цветов! В городе же Вифлееме окна, двери отворены, и слышишь, как в домах инструментом постукивают, обделывают перламутровые образа да чётки. Их странники покупают, и на родину приносят в память о святых местах. Пройдёшь вдоль по городу, вот и монастырь на горе за железными воротами. Многое множество странников сидело у тех ворот, и вошли мы все вместе в монастырь. Он стоит над вертепом, где родился Иисус Христос. Уж и храм-то на славу построен! В нём пол выложен мраморными плитами. На сводах и стенах образа сделаны из маленьких самоцветных камешков по золотому полю. — Сошли мы в святой вертеп; там тридцать две лампады горят день и ночь, а стены обтянуты шёлковыми и парчовыми тканями. Над тем самым местом, где родился наш Спаситель, висит икона в серебряной раме, и написаны на ней волхвы, что пришли на поклонение младенцу. Завтра за обедней будет дьякон читать в св. Евангелии, как Божия Матерь родила Своего Сына в вертепе, потому что не было ей места в гостинице, и положила Его в ясли. На место яслей теперь стоит колыбель. Выдолбили её в белом мраморе, и лежит в ней из воску вылитый ребёночек на подобие Иисуса Христа. Перед колыбелью горят пять неугасимых лампад.
Вышли мы из монастыря, спустились с горы — и как раз перед нами деревня пастырей. Так называется она, потому что ещё до Рождества Христова в ней жили пастухи. — Им-то ночью и явился Ангел Господень и говорит: „Пойдите в город и посмотрите младенца. Он родился в вертепе и лежит спелёнатый в яслях“.
С того времени не переводились пастухи в этой деревне. Всего дворов в ней сорок, а посередине стоит колодезь. Мы у него остановились, чтоб напиться, а тут сидит монах. Глядим — земляк, постригся и спасается в святых местах. Обрадовались мы ему. Не нам, детушки, досталась сторона, где Господь родился и пострадал за нас. В ней больше Турки живут, да Греки, да Армяне, потому и обрадуешься своему человеку. Расспросил он нас о своей родине и говорит:
— Напейтесь из этого колодца, люди честные; вода здешняя здоровье приносит. Место это посетила Матерь Божия; Ей испить захотелось, да вода-то, вишь, была глубоко, а у Пресвятой Девы не было ничего в руках, чем бы почерпнуть воды, и вода поднялась до края, чтоб напоить Богородицу. И называется это место колодезь Марии.
Потолковали мы с монахом, он показал нам много пещер, где спасались угодники и праведники и посоветовал переночевать с ним вместе в деревне пастырей.
Пастухи пустили нас переночевать и угостили, чем Бог послал; а монах рассказал нам чудесную быль, что от них слыхал, а к ним она дошла через дедов и прадедов. Так и переходило от одних к другим это сказание с самого рождения Христова. Вот и вы теперь его послушайте».
IV.
[править]"Жила в городе Риме богатая госпожа, имени её никто не помнит. Гордая была она. Много в её палатах хранилось сокровищ, вылитых из золота и серебра, выточенных из слоновой кости. Сама она носила богатые ткани и золотые украшения на шее, на руках и на ногах. Был у ней один сын. Любила она его и берегла больше всех своих сокровищ и приставила к нему рабыню, которая ему служила. Горькая была её доля! Барчонок-то, должно, набалованный был, самодур: блажит — ну рабыне житья и нет. И побои видела и всякую обиду. Звали ее Эсфирь. Она родом была еврейка, попала ребёнком в плен и поклонялась идолам.
Идолов много было во дворце её госпожи, значит — куклы золотые и каменные, либо глиняные. Им молились, как мы Господу Богу молимся, потому что истинной веры те люди не знали. И Эсфирь поклонялась идолам. И утром и вечером просила она их облегчить её горькую участь, и всё-то она плакала и сокрушалась, и становилось ей час от часу не легче. Раскричится барчонок, и госпожа на неё рассердится и воткнёт ей в руку или в шею золотую булавку; — у Эсфири слёзы текут от боли, а барчонок над ней посмеивается и потешается.
Эсфирь была молода и собой красива и думала она часто: «Погибни моя молодость и красота, да я об них и не горюю, а лишь бы довелось мне хоть годок во всей жизни на свободе да без страха прожить».
Случилась раз вот какая оказия. Мальчик играл на дворе, да вдруг ни с того ни с сего сделались с ним корчи, и упал он мёртвый. Эсфирь больно испугалась; трясёт его — а он ни гу-гу. Она бросилась в дом, людей зовёт и госпожу: «Посмотрите, — говорит, — недоброе с дитятей приключилось». Мать как увидала своего дитятю мёртвым, бросилась па Эсфирь и ухватила её за горло: «Ты, — говорит, — его отравила!».
Как ни плакала, ни клялась Эсфирь, что не она погубила мальчика, госпожа на неё ещё больше разъярилась: «Ты, — кричит, — убила его! Я тебя изведу! Такую казнь придумаю, что ты от одного страха умрёшь!».
Злодейка повалила её на пол и топтала ногами, словно бешеная; потом бросилась к сыну, рыдала над ним и рвала на себе волосы с отчаяния.
Эсфирь лежала замертво. По приказанию госпожи её подняли, вынесли из дома и заперли. Когда очнулась она, видит над её головой небесный свод и звёзды горят, а около неё стены. Не скоро она поняла, куда её забросили, да и припомнить-то не может, что приключилось с ней. От горя да от страха, знать, у неё память отшибло. Вдруг в двух шагах от неё сверкнули словно два огонька и зарычал дикий зверь. Сердце в ней замерло, и стало ей всё в домёк. Госпожа держала льва для потехи. Он сидел в железной клетке, и для него выстроили каменную башенку без потолка. Лестница была к ней приделана снаружи, и госпожа каждый день на неё входила и смотрела: как кормили зверя. А ел он одно только сырое мясо. Рабы приходили поутру в башню и просовывали льву мясо сквозь решётку клетки. Госпожа велела запереть Эсфирь вместе со львом, чтоб измучить её страхом. Христос велит прощать врагам и молиться за них, а тогда люди, что молились идолам, учили всякой неправде: и убить человека, и отмстить за обиду, и всякое дурное дело совершить. Не знали ни милосердия, ни покорности, потому и рабов мучили и горды были. Эсфирь покатилась на пол и долго не могла от смертного страха на ноги встать; ползком удалилась от зверя, забилась в уголок и закрыла глаза. Зверь ревёт и прыгает, и рвётся к ней; она дрожит как лист и думает: «Молилась я много лет своим богам, чтоб они избавили меня от горькой жизни; но они не услышали моих молитв. Неужели и теперь они отдадут меня невинную на съедение льву?». К утру лев освирепел от голода и стал рычать чаще и громче; того и гляди, что разобьёт клетку и бросится на страдалицу; у неё от страха мысли путались в голове. Губы её запеклись, и в горле пересохло, да спасибо ещё, что около неё стоял кувшин с водой, и сколько раз ей думалось, что хорошо, если б ей в воду яду подложили: уж один бы конец её беде.
Так пробилась она целые сутки. Вдруг отворилась дверь, и вошли двое из рабов, что служили с ней вместе злой госпоже. Она требовала Эсфирь к себе.
Встрепенулась бедняжка и спрашивает их:
— Не оправдали ли боги меня невинную, меня несчастную? Не указали ли они злодея, что извёл ребёнка?
Им жаль было Эсфири, и они стали её утешать.
— Хотя, — говорят, — и не нашёлся злодей, может, госпожа тебя и помилует; авось натешилась над тобой её злоба; вины ты за собой не знаешь, а лютую терпела здесь пытку.
И повели её в палаты, где жила госпожа. Она всё убивалась по ребёнке, не спала, не ела с его смерти. Волосы её были распущены, сидела она бледная, и глаза её покрасиели от слёз, а губы дрожали не то от горя, не то от гнева.
Увидала её Эсфирь и задрожала, как лист осенний. Что перед ней, что перед лихим зверем, не смела она глаз поднять. Поняла, горемычная, что не будет ей помилованья. Взглянула на неё госпожа, словно варом её обожгла, сжала кулаки и говорит, а голос-то у ней от злобы прерывается:
— Что видела льва?.. Ещё ночь с ним просидишь, а завтра он тебя растерзает; по кускам растерзает; я его нарочно кормить не велела, чтоб поглядеть, да порадоваться, как он тебя будет рвать на клочки.
Эсфирь стала в отчаянии руки ломать.
— Не я, — говорит, — отравила ребёнка, всеми богами клянусь! Сжалься надо мной! Я невинна!
И бросилась, бедная, к её ногам. А госпожа ещё больше разозлилась и закричала:
— Не видать тебе моей жалости: если бы ты мои палаты сожгла и все мои богатства, я бы тебя скорей помиловала, а ты моего ребёнка извела, жизнь мою загубила. Пусть тебя лев растерзает.
И толкнула она её ногой в наклонённую голову. Откуда у ней взялось смелости: она посмотрела госпоже своей в глаза и во весь голос закричала:
— Казни же меня, злодейка! Нет правды на земле; — и в богах правды нет, коли они твою кривду терпят! Пусть они в прах рассыпятся, и пусть бы ты такими горькими слезами заплакала, что и моей бы доле позавидовала.
Она схватила глиняного идола и бросила со всего размаха на пол. Он разлетался вдребезги. Не скоро госпожа опомнилась от ярости, да вдруг вскочила и схватила за руку Эсфирь.
— Пойдём, — кричит, — пойдём! Сейчас брошу тебя льву на съедение!
Она поволокла Эсфирь вон из палат. За ней последовали все её рабы. Вышли на двор. — Давно уже стемнело, и вдруг осветилось небо небывалым сиянием. Все подняли глаза и видят — идёт звезда. Величины она неслыханной и похожа на раскидистый сноп; а горит она, таким огнём горит, что ни месяца, ни других звёзд не видать от её света.
Госпожа на звезду глядит, глаз с неё не спускает; глядит на неё и страдалица, и душа её познала, что недаром идёт та звезда, что не на горе, а на радость показалась она людям. Эсфирь как стояла, упала на колени, зарыдала, подняла руки к звезде и молвила:
— Заступись ты за меня! Спаси меня!
Как она эти слова выговорила, глядит — на крыльце стоит мальчик, сын госпожи, как есть живой. Мать к нему так и ринулась; глазам своим верить не хочет, опомниться не может. Когда поняла она, что сын впрямь живой, то обернулась к Эсфири и говорит:
— Ступай, — говорит, — я тебя на волю отпускаю. Звезда та чудесная. Она моего сына воскресила и тебя от лютой смерти спасла.
— Я, — говорит Эсфирь, — пойду за той звездой, куда она меня поведёт.
И собралась она в путь-дорогу; а госпожа всё смотрит на светило, и сердце у ней не на месте; так и тянет её за звездой. И покинула она свои палаты, взяла с собой сына и вышли из города с ним и с Эсфирью. Смотрят они на звезду и идут за ней. Звезда плывёт к востоку, и они идут к востоку. Так и довела она их до города Вифлеема. Они остановились у пастырей и рассказали, какое чудо явила звезда.
А пастыри им говорят:
— Звезда не только вам, а всей земле радость предвещает. Повестила она людям, что Христос родился. Мы видели его в вертепе. Пойдите и вы к нему.
— Пойду, — говорит госпожа, — и во всех своих грехах покаюсь, и буду служить ему как рабыня!
Дедушка Артём кончил свой рассказ. Матрёна прослезилась и пошла взглянуть на своего сынишку. Он спал тихим сном.
— Ожил! — молвила она и перекрестилась.
Рано улеглись все спать в Захаровой избе и радостно поднялись, когда в сельской церкви ударили к заутрени. И заутреню отстояли и обедню, а как вернулись домой, разговелись вкусными пирогами и жареным гусем.
Старики в праздник отдыхают, а молодёжь песенки поёт, за ворота бегает, о суженых гадает, — и любо дорого ей живётся в дни Рождества Христова.
Арапка
[править]I.
[править]Наступило Благовещенье, когда дедушка Артём въехал в село Вознесенское. Посреди села возвышался постоялый двор, который содержала вдова Марфа Демьяновна с своим сыном и невесткой Аксиньей. К ним-то и завернул дедушка Артём. Марфа его любила как человека хорошего и рассудительного. Её покойный муж вёл издавна дружбу с ним и угощал его, бывало, и обедом, и стаканчиком пива, и чашкой чаю. Артём гащивал в его семье суток по трое, иногда и по целой неделе и никогда не приезжал с пустыми руками; Аксинье привезёт алый платок, детям пряников, а Марфе образок или просвирку троицкую.
Приехал он засветло. Марфа с невесткой и внучатами выносили из избы на двор соломенные постели, на которых семейство спало всю зиму.
— Добро пожаловать, гость дорогой, — сказала Марфа дедушке Артёму. — Поставь-ко лошадку под навес, да обожди в избе. А с нас не взыщи; дело покончим.
Пока дедушка Артём отпрягал лошадь и засыпал овса, всё семейство собралось на дворе около соломы, вынесенной из избы.
— Бабушка! Всё переносили, — сказал Егор, Аксиньин парнишка.
— Ну, с Богом! — отвечала Марфа.
Она собрала пучок соломы, свила его жгутом, положила на землю, зажгла и, приподняв поневу, перешагнула через огонь. За ней прыгнула невестка, потом дети.
— Теперь всю солому запалите, детушки, и подавайте одёжу, — сказала Марфа.
Солома вспыхнула. Марфа и её невестка принесли в кучку собранные рубашки, поневы, кафтаны, и каждую одежду окурили поочерёдно на огне.
Таков обычай во многих наших сёлах. Он, по мнению народа, охраняет на целый год от вражьей силы. «Вражья сила» является в разных видах, говорила Марфа; в виде кикиморы она бывает чёрненькая с крошечной головкой, а тониной в соломинку. Её в семь лет вырастил кудесник, кормил в каменных горах, поил медвяной росой, парил в бане шёлковым веником, чесал голову золотым гребнем. От утра до вечера тешил кикимору кот-баюн, рассказывал ей сказки заморские; с вечера до полуночи заводил с ней кудесник игры молодецкие, веселил кикимору то слепым козлом, то жмурками, а с полуночи до бела света качал её в хрустальной колыбельке. И кикимора — злая напасть рода человеческого; входит она в избу никем не знаючи, поселяется за печку никем не ведуючи; стучит и гремит от утра до вечера, свистит, шипит по всем углам, беды на добрых людей накликает; выживает из избы самого хозяина. Идёт ли прохожий по улице — она ему камень в ноги; едет ли посадский на торг торговать — она ему камень в голову!.. И от той кикиморы и от всех вражьих сил Марфа окуривалась с детьми и внучатами.
Когда вся солома сгорела, бабушка и внучата вычистили горницы и из зимней избы перенесли всё в летнюю. Между тем Аксинья затопила печку и по-ставила самовар. Артёма посадили в красный угол.
— Гость дорогой, — говорила Марфа, — рады мы с тобой великий праздник встретить. Завтра птица гнезда не вьёт, а нам грешным работать не показано, значит Богородицын день. Угощай гостя, Аксюша. Что в печи, то и на стол мечи!
Весело и суетно было в избе. Дети то и дело выбегали на улицу и возвращались в горницу. Молодая баба живо месила тесто и ставила на печь пироги, грела самовары для постояльцев и в ожидании мужа, который должен был вернуться из города, поглядывала то и дело в окно; а дедушка Артём и Марфа беседовали в красном угле.
II.
[править]Рано поднялись на другой день к обедне, и как вернулись домой, молодая хозяйка накрыла стол. В Марфиной семье жили хорошо и в Благовещенье ели рыбу.
— На то покойник мой трудился, чтобы дети жили в продовольствии, — говорила Марфа. — И сами довольны, и добрые люди нашим добром попользуются.
После обеда она легла на полати, а дедушка Артём вышел на крыльцо взглянуть на честной народ. У самого крыльца пять-шесть ребятишек собрались в кучку; рыжий мальчишка держал в руках толстенького щенка, которого они собирались топить. Бедная собачонка пищала неумолкаючи, барахталась и мотала головой, словно предчувствуя свою несчастную участь. Около неё хохотали.
— Что это вы затеяли, ребятки? — спросил дедушка Артём.
— А вот щенка в проруби топить собираемся, — отвечал один из них.
— Щенка топить! — повторил дедушка Артём. — Ах! Вы, негодяи! Ах! Вы, бессердечные! Ныне птичек из клеток на волю выпускают Пресвятой Богородице в угоду, а вы собрались щенка топить! Да знаете ли вы, непутные такие, какой грех на душу берёте? Подайте сюда щенка!
Он вырвал щенка из рук рыжего мальчика и оттолкнул другого мучителя, который держал уже камень, чтоб привязать его на шею бедному животному. Дедушка Артём гневно взглянул на всех.
— Кто из вас зачинщик? Кто придумал щенка утопить? — спросил он.
— Нечто щенок человек? — заметил один из мальчишек, почёсывая затылок. — Эка важность, щенка утопить!
— Не важность! — повторил Артём. — Ах! Ты, негодяй! А нечто щенок не Божья тварь? Кто его создал-то? А тебе кто разрешил Божье-то созданье извести? Нут-ко?
Дети смотрели на него, переглядываясь меж собой. Он погладил щенка, сел на лавку и положил его к себе на колени. Щенок успокоился и заснул.
— Что вы друг на дружку-то озираетесь? — сказал вдруг старик. — Что животное не говорит, так его и мучить? А ведь оно и смыслить и привязаться может.
— Да не мы одни, — заговорил рыжий, — как Пестрянка-то у нас ощенилась, так тятенька щенят потопил; только этого оставил, да ещё одного беленького.
— Ты на тятеньку-то не указывай, — отозвалась молодая бабёнка, которая подошла к разговаривающим. — Он их поневоле утопил, потому их содержать тоже надо; да не мучил их, утопил, только что они родились, а видел бы он, что ты большого щенка топить вздумал, так он бы с тобой расправился.
— Да оно бы и след! — перебил дедушка Артём.
— А Парфён добрый мужик, — продолжала она. — «Побросал я их, — говорит, — в помойную яму, а сам так и бежал, сколько сил было». А уж которых он оставил, тех соблюдать надо, а не то чтоб истязать.
— Выучились вы грамоте, — сказал Артём, — так и прочтите в Четьи-Минеях, как угодники Божии любили животных. Святый епископ Власий скрывался в пустыне, потому что его преследовали язычники за веру христианскую; постился он и молился в пещере, и звери дикие приходили к нему, и он диких зверей благословлял. И так они к нему привыкли, что ждали около пещеры, когда он молитву свою кончит и выйдет к ним. — Один из зверей заболел: святый Власий возложил на него руки и исцелил его.
— Другой святой, Филипп митрополит, любил оленей и разводил их; а вы собаку выдумали топить, да ещё в Благовещенье! Которых животных Господь создал для пищи людей, а других для того, чтоб они людям работать помогали, либо оберегали нас от беды. Кто спасает от вора? — Собака. Значит так Бог устроил и нам повелел милостивыми быть к его тварям.
— И то Господь Бог повелел, — отозвалась бабёнка, — мне отшельник святой сказывал: "Кто, — говорит, — к твари всякой милостив, того Господь любит и угодники его святые.
— Истину он тебе сказывал, — отвечал Артём. — Сергий Радонежский медведя приголубил, и картина есть в Лавре: стоит преподобный и кормит зверя. Наш уход за животным не пропадает, — продолжал он, поглаживая щенка. — Животное изводишь, а того не знаешь, что, может быть, избавителя своего изводишь. Слушайте-ка, что я вам расскажу. Давно уж тому, пристала ко мне собачонка; небольшая была, невзрачная, сжалился я над ней, призрел её, и стала она мне верный друг. За то я, бывало, куска в рот не возьму, чтоб с ней не поделиться. Она это чувствовала. Ведь собака животное благодарное, а иной человек за добро спасиба не скажет. Кличка была ей Полкан. Вот раз еду я ночью летом по большой дороге. Лошадёнка моя плетётся шагом, а Полкан бежит за телегой. Я на грех и засни, да крепко таково. Слышу вдруг — залаял мой Полкан, а мне лень и глаза открыть; а он себе лает, так и разрывается. Ну, встрепенулся я, оглядываюсь — никого! Около нас голое поле, а перед нами большая дорога; а Полкан мой рвёт и мечет, и хватает лошадку за хвост. Что за оказия? — думаю себе, а ведь это он недаром. Я его и лаской-то унимаю, и угрозой-то, куда тебе! Так и заливается. Я остановил лошадь, спрыгнул на земь, глядь! — Сундука-то с товаром нет! Он у меня был привязан к телеге толстой верёвкой, вор её перерезал и сундук унёс.
— Я так я всплеснул руками. Что делать? Куда гнаться за вором? — И рассудил я, что вперёд он не ушёл, потому побоялся бы, что я его обгоню, а в сторону уйти ему нельзя, поля только вспахали; шагать по пашне с ношей нелегко, значит разбойник назади остался. Я и погнал назад свою лошадку во всю прыть. Проехали мы с полверсты, Полкан бежит за нами, да вдруг как ринется в куст, да и давай опять лаять. Я приостановил лошадь, и не успел ещё выйти из телеги, вижу из куста поднялся мошенник, да во вей лопатки бежать! А сундук так и бросил под кустом, лишь бы самому от меня спастись. А мне уж где за ним в погоню! Рад, что свой товар обрёл. Перенёс я сундук в телегу, приласкал Полканушку, да говорю: «Спасибо тебе, Полканушка! Верный ты мне слуга, не оставлю тебя, пока ты жив будешь». И не оставил. А когда он умер, даже тоска на меня напала: словно товарища лишился. Так вот она какова собака бывает! А вы утопить хотели… Ах! Вы непутные!
Дети слушали со вниманием дедушку Артёма. До сих пор никто из них не знал цены животного, не дал никогда лишнего клочка сена лошади, которая пахала его землю, ни лакомого куска собаке, которая стерегла его имущество. Животные не видали от них ласки, и сами к ним не привязывались, а служили им как рабы, под бичом.
Рассказ Артёма сильно подействовал на Егора, любимого внучка Марфы.
— Дедушка Артём! — сказал он. — А дедушка Артём! Дай мне щенка-то.
— А тебе на что?
— А я накормлю его, отогрею и за собой оставлю.
— Умник! — похвалил его Артём. — Добрый малый! На! Возьми. Ты его приголубишь, и он тебе будет верный друг.
III.
[править]Егор был добрый, смирный мальчик. Он любил ходить в церковь с бабушкой, уделить нищим кусок хлеба, яйцо или стакан квасу; к родителям, к Марфе в особенности, он быль почтителен и ласков. Рассказ дедушки Артёма он не мог забыть. Часто вспоминал он о житии святого, который благословлял диких зверей; думал и о Полкане, который спас от разорения своего хозяина, и стал приучать к себе собачонку. Назвал он её Арапкой, кормил остатками обеда и ужина, и ночью она спала в избе у его ног, или под лавкой. Арапка скоро выросла и оказалась прехорошенькой собачкой, среднего роста, вся чёрная с пушистым хвостом, с тонким рыльцем. Она так привязалась к Егору, что бегала за ним повсюду, словом, не отставала от него, как его собственная тень. Когда же он ходил в церковь или в школу, куда не мог брать с собой Арапку, она лежала на крыльце постоялого двора, ожидая своего хозяина; и когда он возвращался, визжала от радости на всю улицу и прыгала около него, словно помешанная. Егор сильно любил её. Если кто из мальчиков пробовал её дразнить или ударить, Егор его отталкивал и говорил:
— А вот я дедушке Артёму пожалуюсь. Небось, тебя не похвалит. Сказано, грешно животных мучить.
И всякое животное он приголубит. Увидит ли, что мальчишки котёнка тормошат — непременно его выручит; или мужик бьёт безжалостно лошадёнку, которая не в силах вывезти воза из грязи или снега, Егор ей подсобит и скажет крестьянину:
— Не бей её, дядюшка. Ведь она Божья тварь и тебе кормилица.
Егора послал раз в город его отец отнести долг лабазнику. Мальчик ушёл с утра, а Арапка побежала за ним. Это было зимой, под Рождество. Погода стояла тихая, но морозило. От Вознесенского до города считали вёрст семь, и от самой околицы видны были городские стены и верхушки церквей. Кое-где на дороге возвышались деревья, покрытые инеем. Арапка бежала по дороге, бросалась в сторону, и на свист своего хозяина возвращалась к нему как стрела. Егору было весело. Он любил навещать лабазника, крёстного своего отца. Лабазник был мужик зажиточный и прочил Егора себе в сидельцы. «А там, — говорил он, — и управляющим будет. Малый смирный и смышлёный».
Егор поспел к крёстному отцу, когда собирались обедать. Гостя посадили за стол, полакомили, приласкали, и дали на дорогу горячих бубликов. Он засиделся у крёстного, а когда простился с ним и вышел за заставу, подымался ветер и порошил снежок. Чёрные тучи обложили небо. Егору хотелось попасть домой засветло; он ускорил шаг, и прошёл незаметно несколько вёрст. Но между тем, стало смеркаться; ветер становился пронзительней, и поднялась метель. Мальчик начинал бояться, что ночь его застигнет в поле, и что, пожалуй, он не доберётся до деревни. Дорога была ему хорошо знакома, но её уже замело. Напрасно Егор озирался направо и налево, стараясь отыскать глазами деревья, которые стояли по сторонам, было так темно, и метель разыгралась с такой силой, что несчастный мальчик ничего не видал перед собой кроме хлопьев снега; он с трудом передвигал ноги. Он оступался, попадал в сугроб и подымался с трудом, стараясь стать на твёрдую дорогу. От времени до времени он звал Арапку, которая подбегала и ластилась к нему.
— Господи, помилуй! — сказал Егор, совершенно выбившись из сил. — Уж доберусь ли я домой? Того и гляди, погибнешь в поле!
Однако он побрёл дальше, не зная, ни куда он идёт, ни где находится.
Наконец, его усталые ноги подкосились, и он упал без движения, замертво…
Между тем его уже давно поджидала бабушка и мать. Отец уехал в соседнее село, где должен был провести ночь. Когда смерклось на дворе и поднялась вьюга, Марфа начала тосковать, а Аксинья выбегала то и дело на улицу, посмотреть, не идёт ли мальчишка.
— Помилуй Бог, чтоб с Егоркой беды не случилось! — думала она; и сердце её замирало.
Метель усиливалась. Марфа зажгла свечу перед образами и молилась. Невтерпёж стало Аксинье.
— Матушка, — сказала она, — я пойду — авось его повстречаю.
— Где же ты его повстречаешь, касатка? — отвечала дрожащим голосом Марфа. — Должно, он с дороги сбился. Гляди, сама пропадёшь. Вишь, страсти какие! Зги Божией не видать.
И точно, куда бы она пошла? — как говорила Марфа. Егор, вероятно, сбился с дороги, и не было надежды отыскать его. Может быть, он уже замёрз где-нибудь в овраге, и его занесло снегом.
— Матушка, — сказала опять Аксинья, — я сбегаю к дяде Архипу, попрошу лошадёнку в сани запречь. Авось, Бог даст, мы его повстречаем.
— Ну, поди! — отвечала Марфа.
Но вдруг за дверью раздался лай и визг Арапки.
— Пришёл! — крикнула Аксинья и бросилась отворить дверь; но Арапка вбежала одна в горницу.
Старушка и её невестка взглянули друг на друга, ухватили себя за голову и застонали: «Погиб!».
Арапка продолжала лаять, хватала за полы сарафана то Марфу, то Аксинью, и бросалась с визгом к дверям. Она как будто звала женщин за собой. Но они так растерялись, что не понимали, чего добивалась от них собака, и бросались как угорелые из угла в угол, повторяя:
— Господи! Погиб! Господи! Мальчишка-то погиб! Собака без него вернулась.
К счастью, за перегородкой стоял приезжий. Он всё слышал и вошёл в избу, где собака продолжала лаять, визжать и метаться от своих хозяек к порогу.
— Что вы делаете? — сказал постоялец. — Идите скорей за собакой. Она вам покажет, где остался мальчик.
Марфа и Аксинья словно опомнились, и выбежали на улицу. За ними пошла работница.
Метель утихла, и месяц вдруг осветил небо. Арапка бежала вперёд и часто оглядывалась и смотрела, идут ли за ней. У околицы она остановилась возле кучи снега, начала грести лапками и ухватилась зубами за полушубок Егора. Аксинья нагнулась.
— Он! Матушка, он! — крикнула она. — Замёрз!
Но мальчик не успел замёрзнуть потому именно, что лежал под снегом, и, слава Богу, пришли вовремя к нему на помощь. Снегом же стали его растирать, и, когда он очнулся, то мог, с помощью несказанно обрадованных женщин, добраться до избы.
Не менее других радовалась его спасительница — Арапка. С тех пор всё семейство ухаживает за ней. Часто Марфа лакомит её куском мяса и приговаривает:
— На, ведь я у тебя в долгу. Если б не ты, мальчишки-то, може, и в живых бы не было!
Петушок колдун
[править]I.
[править]Весна на дворе, и подходит Воскресенье Христово. На страстной в четверг поднялись в деревне до зари, старики чтоб запастись здоровьем, а молодёжь красотой. А где ж скрывается запас красоты и здоровья? В речной воде. Надо только, по народному поверью, вовремя умыться, а не то ворон прилетит к проруби с своими детьми, окунёт их в реке, и так норовит, что на долю людей не оставит ничего из сокровищ студёной воды. Потому и спешат поселяне к реке, пока ворон не купал своих детей!
Что в избе, что в господском доме, готовятся встречать Великий Праздник. Жгут соль четверговую, красят яйца, в горницах прибирают, чистят и моют, а в субботу, гляди, уж и всё готово. Перед иконами горит лампада, на столах уставлены куличи и пасхи, а кругом них лежат в один ряд красные яйца. Во всей русской земле почти никто из православных не спит до первого удара колокола; и лишь он раздаётся, старый и малый поспешат в церковь.
А к восходу солнышка все разойдутся опять по домам, куда приносят освящённые куличи и пасхи; и каждый отец семейства разгавливается с своими домашними.
Самое солнышко в этот день словно радуется и играет, если выглянет людям. Лишь оно показывается на краю неба, старушки умываются на здоровье с серебра или с красного яичка, а старички расчёсывают волосы, приговаривая:
«Сколько на голове волос, столько и было бы внучат!».
Так-то встретили Христово Воскресенье в селе Вознесенском. Оно принадлежало Марье Николаевне Игнатьевой. Её знали коротко деревенские ребятишки, потому что она сама их учила грамоте. Школа была устроена в нижнем этаже её дома. Там собирались ежедневно ученики Марьи Николаевны и принимались весело за уроки. С ней и ученье давалось пм легко. Она и объяснит, и поощрит, и пожурит, её любили и за ласку и за добродушные выговоры.
Не одни дети — все шли свободно к Марье Николаевне. Занеможет ли кто на селе или в соседстве, она навестит больного, принесёт ему лекарства и чайку и ободрит его ласковым словом. Невеста ли бедная замуж собралась, — опять к Марье Николаевне. Она примется разбирать свои сундуки, отыщет платье, ленточку нарядную, серёжки. Славная барыня Марья Николаевна.
Распустила она своих учеников на страстной неделе и сказала им:
— Дети, приходите же похристосоваться со мной в Светлое Воскресенье.
А дети и рады; и ждут не дождутся Воскресенья. Знают, что Марья Николаевна чем-нибудь да побалует. Разговевшись с отцами и матерьми, пошли к ней и громко и весело пели:
Солнышко, покажись!
Красное, покажись!
Идут господа бояре
К тебе в гости на дворе,
Во пир пировать,
Во столы столовать!
И резво взобрались дети на гору, где стояла помещичья усадьба. Их проводили на верх. Там в зале стоял большой стол, заваленный пасхами, куличами, пирогами, яйцами. Между ними лежал барашек из сливочного масла, с золочёными рогами и зелёной веткой во рту. На столе же возвышалась плетёная корзинка, битком набитая деревянными яйцами, выкрашенными в серебряную и золотую краску, и на которых было нарисовано Воскресение Христово. Лежали тут и сохранные яички.
Марья Николаевна вышла полная и румяная, в белом платье с голубым кушачком. Похристосовалась она со своими учениками, каждому дала по яичку и угостила их на славу. Не натощак пришли они к ней, однако никто не отказался от вкусных её куличей и пирогов.
Между детьми был мальчик лет двенадцати, сын кузнеца. Его звали Сергеем. Учился он, пожалуй, хорошо; но кузнец нередко его наказывал за ослушание, за ложь, за грубость, и говаривал:
— Малый он смышлёный, да проку в этом нет, если он Бога не боится да честных людей не почитает.
Сам кузнец-то был мужик честный, не давал ни в чём потачки сыну, и жене не позволял его баловать. Недаром Сергей боялся его как огня. Но так как мальчик учился хорошо, ему досталось вызолоченное яичко и большой кусок пряника.
После завтрака дети собрались около высокой клетки, а в ней сидел попугай. Такой мудрёной птицы и не видывали жители села Вознесенского! Ребята любовались её зелёными и голубыми крыльями и красной головкой. А попугай смотрел на детей своими круглыми глазами и переваливался с лапы на лапу.
— Попушка, поговори с детьми, — сказала ему Марья Николаевна.
— Здорово! — крикнул попушка.
Дети разразились смехом.
— Попушка! Поговори ещё, — сказала она.
— Поди прочь! — крикнул попушка.
Хохот продолжался. Между тем, Сергей отошёл в сторону и загляделся на золотые часики, которые лежали на горке. Он видал их не раз в руках Марьи Николаевны. Когда кончался урок, она их вынимала из-за пояса, смотрела, который час, и распускала детей. Сергей часто любовался ими и думал не раз: «Что кабы мне такие часики достались!». Вот и теперь он глядел на них и думал:
— Что кабы мне они достались!
И недобрая мысль шевельнулась в его голове: никто на него не смотрел: он мог их украсть. А ну, как кто обернётся и увидит!.. Но все были заняты попугаем, а часы и золотая цепочка так красиво блестели на солнце! Сергей протянул к ним руку… но ему стало страшно, и рука его невольно опустилась. Мало ли какие грехи за ним водились, но на чужое добро ещё он никогда не корыстовался. «Нет, — подумал он, — не возьму, вором назовут». Однако он не отходил от горки и не спускал глаз с часов. Сердце его сильно билось, возгласы и смех детей, стоящих в нескольких шагах, долетали до него как будто издалека, но мерно и отчётливо раздавался в его ушах слабый часовой тик-тик; а солнечные лучи играли всё краше и краше на часовой цепочке. «Вором назовут», — повторял Сергей как будто сквозь сон, а между тем искушение всё сильней и сильней его одолевало. Он протянул опять руку к горке… «А ну, как обернутся, да увидят», — мелькнуло у него в голове; и он оглянулся: Марья Николаевна и дети стояли к нему спиной и потешались попугаем. Сергей не вытерпел, он схватил часы и золотую цепочку, на которой они висели, и сунул их за пазуху.
Потом он подкрался к детям, и, чтобы скрыть свое смущение, стал повторять в свою очередь: «Попушка! Попушка!». Но голос его немного дрожал, и сердце было не на месте. Ему хотелось поскорей вернуться домой, и он вздохнул свободно лишь тогда, когда Марья Николаевна простилась с детьми, и они спустились все вместе с лестницы и выбежали на улицу.
II.
[править]Вечером Марья Николаевна хотела завести свои часы и была крайне удивлена, что они исчезли с горки. Напрасно искала она их, с помощью горничной, во всех комнатах, смотрела на столах, выдвигала ящики; часы не нашлись. Марья Николаевна помнила, что накануне, собираясь к заутрене, она их завела и положила на горку; их, очевидно, украли, — но кто был вор?
Между тем, Сергей вернулся домой и пошёл прямо в сарай. Там он вынул часики из-за пазухи, открывал их и закрывал, подносил к уху и долго смотрел, как чёрные стрелки двигались по белому кругу.
Налюбовавшись часами, он стал обдумывать, куда бы их спрятать, так чтоб никто их не нашёл. Он отыскал около сарая кувшин с отбитым горлом, положил в него часы, прикрыл их соломой и зарыл кувшин в землю. Потом он положил над ним камень, чтоб обозначить место, где скрыл покражу; он думал, весело работая, как он будет приходить украдкою в сарай, когда отец занят в кузнице, а мать по хозяйству, отроет свой клад и полюбуется им вдоволь. Стыд и страх и совесть — всё вдруг заглохло в его душе. Он вышел бодро на улицу и стал играть в бабки с другими ребятишками, как будто ни в чём не бывало.
Однако по деревне разошёлся слух о пропаже часов. Прислуга Марьи Николаевны не сомневалась, что их украл кто-нибудь из ребятишек. Марья Николаевна сама об этом догадывалась, и ей стало очень грустно. Она любила своих учеников, хлопотала о том, чтоб из них вышли честные люди, и она дорого бы дала, чтоб узнать, кто из них не стоил ни её попечений, ни ласки.
— Что, матушка барыня, уж не Паранька ли такую штуку смастерила? — сказала старая её горничная, Алёна Филипповна.
— Нет! Не может быть, чтоб Параня, — отвечала Марья Николаевна. — Она шаловлива, а честная девочка.
— Воля ваша, а кроме неё некому, — настаивала Алёна Филипповна. — Паранька девка продувная!
Паране уже минуло четырнадцать лет, но она была не по летам шаловлива. Алёна Филипповна не любила её за разные проказы и постоянно на неё ворчала; иногда даже так выбранит, что Параня струсит и стремглав пустится бежать домой.
Правду сказать, и было за что ворчать на Параню. То она утащит очки Алёны Филипповны и кошке привяжет на хвост; то клубок ниток унесёт тайком и так ими опутает ножку стола, что Алёна Филипповна целый час пробьётся, не распутает; то ключи её спрячет, то золы в табакерку подсыпет… И на все эти шалости поощряло её баловство её крёстной матери, Марьи Николаевны. Она, пожалуй, и побранит Параню, и заставит её попросить прощенья у Алёны Филипповны, а всё-таки девочка понимала, что крёстная мать смотрела снисходительно на её проказы и была всегда готова за неё заступиться.
За баловство и заступничество барыни Алёна Филипповна ещё пуще невзлюбила Парани, и старуха решила, что если ей даже не удастся уличить девочку в воровстве, то удастся, по крайней мере, обидеть её своими подозрениями.
С этой целью пошла она на деревню.
Матери не было у Парани, а отец её, Терентьич, торговал лаптями и бубликами. Он сидел у своей лавочки, Параня же вертелась около него. На ней был новый сарафан и серёжки, подаренные крёстной матерью.
— Христос воскрес! матушка Алёна Филипповна, — сказал Терентьич и, сняв шапку, похристосовался со старой горничной.
— Воистинно воскрес! — сухо отвечала Алёна Филипповна. — А я, Терентьич, не на радости к тебе. Слышал, я чай, какая беда приключилась: у барыни часы золотые украли!
— Слышал, слышал, матушка Алёна Филипповиа. Вишь, грех какой, и в самый праздник!
— И то грех, тятенька! — подтвердила Параня.
— И то грех, тятенька! — передразнила её Алёна Филипповна. — Если бы тебе отец-то потачки не давал, да обшарил бы твой сундук, так, может, часы-то и нашлись бы…
— Алёна Филипповна, что вы! Бог вам судья, — отозвался Терентьич.
— Тятенька, не верь! Не я! — закричала Параня, и залилась слезами. — Она злая, клеветница, погубить меня хочет!
— Ах! Ты, дерзкая девчонка, — заговорила разъярённая Алёна Филипповна, — так ты же их украла! Ты!
Терентьич заступился за дочь, и поднялся крик на всю улицу.
Около лавочки собрались бабы и ребята, в том числе и Сергей.
Совесть заговорила в нём, когда он увидал слёзы Парани, но заговорила ненадолго. Вор на то и надеется, что другой будет отвечать за него. Вор солжёт, чтоб удалить подозрение; вор склевещет, чтоб уйти от наказания. Сергей ожидал, не без страха, розысков и допросов, но теперь успокоился: он убедился, что они его миновали, и что невинная пострадает за его грех. Чтоб удалить от себя и тень подозрения, он сказал громким голосом Паране:
— Коли ты, покайся. Видишь, делать нечего. Лучше покайся, чтоб на кого другого не подумали.
— Поди прочь! Бог с тобой! — отвечала Параня, оттолкнув его, и продолжала плакать навзрыд.
— В мальчике совесть есть: сейчас видно! — отозвалась об нём Алёна Филипповна.
Бабы толковали между собой.
— 3а что даром сироту обижать! — говорили одни.
— А кто её знает! И вправду девка продувная, — возражали другие, опасаясь, что на их детей подозрение падёт.
Бедная Параня, осрамлённая на всю деревню, скрылась в избу и забилась на полати.
Отец вошёл вслед за ней.
Терентьич был мужик простой, по выражению крестьян. Никого он словом не обидел и жил со всеми в ладах. В нечистом деле никто не мог его упрекнуть; но головой он был слаб, и сбить его с толку не мудрёное было дело. Свою дочь Терентьич горячо любил и знал, что она девка честная; однако слова Алёны Филипповны и замечания баб смутили его.
— Слушай, Паранька, — сказал он, — коли ты точно что-нибудь по глупости… коли тебя грех попутал, уж ты лучше покайся; тебя по молодости простят. Ты, как перед Богом, сказывай…
— Тятенька, родимый, хоть ты-то не позорь меня! Видит Бог, не я! — отвечала, всхлипывая, Параня.
Этих слов и слёз её достаточно было, чтоб рассеять подозрения Терентьича. Он принялся её утешать, а между тем сам то и дело утирал слёзы рукавом.
Несколько молодых девок вошли в избу и стали глазеть молча на Параню, которая лежала на полатях и продолжала плакать навзрыд.
— Что вы на неё глаза-то уставили? Убирайтесь что ль! — крикнул вдруг Терентьич; и все бросились вон из избы.
Кузнец видел поднятую тревогу, вошёл в избу и сказал Арине, своей жене:
— Может, Паранька и неповинна; а если повинна, будь я ей отец: уж я бы с ней расправился. Забыла бы на чужое добро заглядываться.
— Оборони Господь от такой беды! — отвечала Арина. — Наш разве в чём другом провинится, а на руку чист.
— Попробовал бы он у меня! — продолжал кузнец. — Покойный барин ко мне милостив был. Я, говорит, Спиридону тысячу рублёв поверю; знаю, за ним деньги верны. Вон он как обо мне разумел. Да чтоб сын мой на руку был нечист! Мне бы, кажется, лучше в сырую землю лечь.
Сергей слышал этот разговор, и руки его похолодели от ужаса.
— Я, тятенька, никогда… — проговорил он.
— Я не то, что тебя поклепал, — сказал кузнец, — сохрани Бог.
— Не узнает! — утешал себя Сергей, но у него сердце было не на месте.
Совесть и страх заговорили в нём опять. Слова отца так его смутили, что он решился сбыть часы. Но куда? Разве дождаться ярмарки и продать проезжему купцу, на условии, что никто об этом не узнает.
III.
[править]На другой день саврасая лошадка дедушки Артёма показалась на улице. Он ехал в тележке. Весна была ранняя, и санный путь уже прекратился.
— Дедушка Артём! — кричали ребятишки. — Христос воскрес! Привёз ли нам красного яичка!.. К нам милости просим!
Но дедушка Артём въехал на двор к Терентьичу. Только что он успел войти в избу, Терентьич рассказал ему о своём горе.
— Такая беда, такая беда, тёзска, что и ума не приложу, — говорил он. — Девка-то совсем изведётся. Во всю ночь глаз не осушала.
— Видит Бог, дедушка Артём, — сказала Параня, — не я взяла часы. Алёна Филипповна завсегда мне злодейка была; на всю деревню срамила, да должно, и перед барыней очернила. Я таперпча и на глаза ей не смею показаться, уж она ли ко мне милостива была — и лаской и гостинцем найдёт. Да я, кажется, и не переживу.
— Добро, добро, дитятко, не отчаявайся, — сказал дедушка Артём. — Вот чайку напьёмся, и пойду с товаром к Марье Николаевне… Барыня добрая…
— Замолви за меня словечко, дедушка.
— Замолвлю, замолвлю. Говорю, не отчаивайся.
Призадумался дедушка Артём, и тёзка ему было жаль, и Параню он знал за честную девку. Авось ему Бог поможет оправдать её перед честными людьми. Напившись чаю, он взвалил себе на плечи короб с товаром и пошёл к господской усадьбе.
Марья Николаевна всегда покупала у него для баб много платков, и бус, и напёрстков стальных и медных, и всякой всячины. Артём заговорил первый о пропаже часов:
— Да, Артём, — заметила Марья Николаевна, — очень, очень я смущена, что между детьми вор завёлся.
— Вы уж только, барыня, на Параньку-то не подумайте. Уж её бедную и так больно обидели: по всей деревне воровкой прославили.
— Как! — перебила Марья Николаевна. — Кто смел её оскорбить? Я заступлюсь за неё, я сейчас за ней пошлю.
— Вы сперва позвольте мне своё глупое слово молвить, — остановил её Артём. — Прикажите-ка и ей, и всем ребятишкам, что были у вас вчера, сюда явиться, и мы вора отыщем…
— Как же так, Артём?
— Отыщем, — настаивал он. — Прикажите им только прийти. У меня петушок колдун; он вора укажет.
— Петушок колдун?
Марья Николаевна рассмеялась, ей не верилось, что петушок укажет вора: однако она послала на деревню собрать ребятишек. Между тем, по просьбе дедушки Артёма, в зале опустили шторы и занавесы, и стало так темно, что хоть свечи зажигай. Посреди комнаты на столе поставили плетушку, и дедушка Ар-тём принёс большого петуха, который бился и кричал у него на руках, но умолк и присмирел как только очутился в тёмной комнате. Его посадили в плетушку и накрыли салфеткой.
Артём отворил дверь, чтоб впустить детей, собрал их кучей в угол, затворил опять дверь и сказал:
— Слушайте: вчерашний день беда стряслась: у барыни часы пропали. Вы про то знаете?
— Знаем, — отозвались дети.
— Никто из вас часов не брал?
— Не я, не я, видит Бог не я! — кричали со всех сторон.
— Ладно. Глядите же, вот у меня петушок колдун. Он скажет нам, правда ли, что никто из вас часов не взял. Подходите к нему поочерёдно, и погладьте его. Как только воровская рука его погладит — он закричит во всё горло: «Ку-ко-ре-ку!». Ну! У кого совесть чиста, подходи смело, погладь петушка. Сколько вас здесь налицо?
— Пятнадцать человек, — отозвались дети.
— Ладно!
И он запел звонким ещё голосом:
Петушок, петушок,
Золотой гребешок,
Вора выдавай,
Маху не давай!
— Ну! Подходите теперь поочерёдно, — продолжал он.
Дети рассмеялись; один Сергей не смеялся.
«А ну, как в самом деле петух-то колдун!.. Ну, как он в самом деле закричит, когда его тронет воровская рука?..».
Страх обдавал Сергея, а делать было нечего! Убежать на деревню, значит — выдать себя руками.
Параня подошла первая к плетушке, приподняла салфетку и погладила петуха. Он не крикнул.
— Молчит! Молчит! — воскликнула радостно девочка. — Стало, не я. Вот теперь все видят, что не я!
— Добро, добро, молчи пока, — отозвался дедушка Артём. — Положи руку за спину и становись к двери в другой угол.
— Извольте считать, барыня: вот и одна! Ну, иди другая.
Акулина подошла к плетушке, смеясь и немного робея при мысли, что должна коснуться колдуна. Колдун не крикнул.
— Становись рядом с Паранькой; руку за спину! — приказал Артём.
После неё подошла третья, четвёртый, пятый, и так далее.
— Что же я за дурак? — думал Сергей. — В горнице темно. Кто ж увидит, поглажу ли я его или не поглажу?..
И в свою очередь он бодро подошёл к столу, но не коснулся петуха и дерзко проговорил:
— Три раза провёл по нём рукой, а вишь, он молчит.
Потом он стал рядом с другими и, по приказанию Артёма, положил руку за спину.
— Ну, все ли петушка погладили? — спросил Артём.
— Все пятнадцать, — отвечала Марья Николаевна. — Петушок ни разу не крикнул. Стало быть, между моими учениками и вора нет.
— А я ещё пошепчусь с ним; он у меня мудрёный; пожалуй, мне на ухо вора-то назовёт, — сказал Артём, — а не назовёт, ну, и ступайте с Богом. Вы неповинны.
Дедушка Артём подошёл в свою очередь к петуху и что-то пошептал.
— Подымайте-ко занавесы, — сказал он вдруг, — может, вор-то окажется при свете.
Занавесы и шторы были подняты.
— Подойди-ко сюда, Паранька. Показывай ладонь, которой петуха гладила.
Параня выставила напоказ ладонь, покрытую сажей.
— Господи, помилуй! — воскликнула Параня. — Ладонь-то как есть вся чёрная!
— И то чёрная. Ступай, не ты взяла барынины часы. Неповинна! Ну, иди сюда Акулина.
Он осмотрел Акулинину ладонь и сказал: «Не ты. Ладонь чёрная, значит совесть чиста. Поди!»
Тут Сергей начал догадываться, в чём штука. Петух был вымаран сажей, так что видно: кто его погладит, кто нет, а побояться его погладить мог тот, у кого была совесть нечиста. Сергей обмер, а податься некуда! Он побледнел, затрясся и спрятался за всеми, надеясь, что, может быть, его не заметят, и ему не придётся показать своих рук. Но дедушка Артём был себе на уме. От его зоркого глаза не уйдёшь.
— Ты, Сергей, что ж словно жмёшься? За тобой черёд: все показали свои руки, показывай и ты.
Но Сергей не трогался с места. Все на него смотрели, и он охотно бы согласился провалиться сквозь землю.
Дедушка Артём подошёл к нему, взял его правую руку и, подняв её, всем показал чистую ладонь.
— Вот кто украл часы, — сказал он громко.
— Не я! Не я их украл, — крикнул Сергей. Он вырвал свою руку и хотел броситься к дверям; но дедушка Артём схватил его за ворот.
— Стой, негодяй, — сказал он, — ты украл. За тебя невинная была в ответе, а ты думаешь, что мы тебя так и выпустим. Кайся сейчас. Куда ты девал часы? — Не покаешься, отец с тобой так расправится, что волей неволей скажешь.
Сергей стоял, опустив голову; его губы дрожали, и он не мог выговорить ни одного слова; а дедушка Артём тряс его беспощадно за ворот.
Дети переглядывались, и как будто оцепенели на месте.
— Говори что ль! А то сейчас поведу к отцу, — говорил Артём.
Но Сергей упорно молчал, и чересчур жутко ему приходилось.
Марья Николаевна выручила его.
— Иди за мной, — сказала она ему.
Он пошёл за ней в её спальню.
— Слушай, — сказала тихо и кротко Марья Николаевна, — если ты раскаешься в своей вине, я упрошу отца тебя не наказывать. Будет с тебя и стыда; признавайся во всём.
— Виноват, — промолвил он едва слышно.
— Куда ты их девал?
— Спрятал под сарай, — отвечал Сергей, и слёзы покатилось по его щекам.
Марья Николаевна говорила с ним кротко и старалась возбудить честные чувства в его сердце. Сергей был сильно тронут и обещал, что в другой раз, хоть с голода умрёт, а не возьмёт чужого.
— Ну, смотри же, — сказала Марья Николаевна. — Помни своё слово, а теперь ступай домой с дедушкой Артёмом и принеси сюда часы.
Она просила старика проводить домой Сергея, отрыть часы и вернуться с ним вместе. Кузнецу она велела сказать, что просит его не наказывать сына, не переговоривши с ней.
Марья Николаевна знала, что нет наказанья хуже позора. Когда Сергей вернулся и подал ей часы, она показала их детям и сказала:
— Дети, пропажа моя нашлась, теперь ступайте по домам.
Дети, спускаясь с лестницы, начали хохотать и издеваться над Сергеем. Он бросился бегом вперёд, чтоб уйти от них, но они догоняли его, проводили до самой избы, и кричали ему, смеясь:
— Покажись-ка, покажись. Что же ты спрятался словно виноватый? Небось, не ты часы украл.
Между тем, Марья Николаевна повидалась с кузнецом и уговорила его не наказывать сына.
— Поверь ты мне, Спиридон, — сказала она, — что ему хуже всякого наказанья стыд перед всей деревней; он безнаказанным на останется, а сам ты знаешь, что с одного вола двух шкурок не берут.
И точно: долго Сергей прятался от всех, и когда, наконец, попробовал выйти на улицу, дети окружили его и стали опять над ним издеваться. Он с сердцов поднял камень и пустил в них. Они с криком бросились на него, повалили и плохо пришлось бы ему, если б мать не подоспела к нему на помощь.
— Поделом ему, негодяю, — говорил кузнец, — пусть они с ним расправятся!
Но Сергею пришлось так дорого поплатиться за свою вину, что отец решился отдать его в ученье и отправил в соседний город к мастеру, которому заказал обходиться с ним построже.
Тяжёлый урок не пропал даром. Сергей учится прилежно и живёт честно; ему хорошо. Хозяин им не нахвалится.
Коробейник. Три рассказа: 1. Звезда. 2. Арапка. 3. Петушок колдун / Соч. Ольги Н. [псевд.]. — Москва: О-во распространения полезных книг, 1874. — 46 с.; 16 см. — (Книжки для школ ; № 85).