Анатолий Каменский[править]
Королева[править]
Мы можем друг друга пленять,
Но нам никогда не понять
Любви, истекающей кровью.
Вчерашний вечер я, по обыкновению, провел у Логиновых. Сидели за чайным столом. Все были в сборе, — недоставало одного Лепорского. Когда раздался звонок и все обратили взоры к передней, Клавдия, сидевшая рядом со мной, быстро шепнула мне на ухо:
— Идите и дожидайтесь меня в будуаре.
Я совсем не нарочно поперхнулся чаем, закашлялся и вышел из-за стола. Потом я слышал его твердые шаги, звучный, оживленный голос, слышал, как все задвигали стульями, радуясь его приходу.
В будуаре был зажжен голубой японский фонарик, бросавший бледный свет на голубую мебель, обои и маленький туалет, красиво задрапированный голубым кисейным покрывалом. Я сидел и думал о ней, созерцая давно знакомые и милые предметы, зачарованные ее невидимо мелькающей тенью. Мне казалось, я слышал шелест ее платья, а вместе с тонким запахом ее любимых духов упивался ароматом ее дыхания. Большие шелковые цветы иван-да-марьи, пришпиленные над туалетным зеркалом, глядели на меня с усмешкой, и я сидел как прикованный, не смея пошевельнуться, и ждал появления своей «королевы». Да, да, все они правы, называя меня ее пажом. Впрочем, скорее, я не паж, а раб ее. И я сгораю в медленном огне этого сладкого, мучительного, постепенно отравляющего меня рабства.
Кажется, я долго дожидался. До меня доносились голоса из столовой, среди которых я с волнением различал и ее голос.
Раздался тихий стук в окно. Я вздрогнул, отворил форточку и узнал Трофимова.
— Послушай, это возмутительно, — чуть не закричал он, но я замахал на него руками, и он продолжал, понизив голос: — Я опять был у тебя, но твоя Мавра послала меня сюда и заявила, что тебя отсюда теперь калачом не выманишь! Мне наконец необходимо объясниться с тобой. На службу ты не ходишь, а у Логиновых я с тобой не желаю встречаться, ибо мне у них противно смотреть на твою рожу. Главное, ты — дурак, и тебе надо бежать отсюда без оглядки. Ты не паж королевы, как тебя называют, а шут гороховый! Понял? Я не спорю, может быть, все это и весело, но посуди сам: с психологической точки зрения…
И он начал было, по своей старой семинарской привычке, длинную проповедь на тему о человеческом благоразумии и о том, что я погибаю. Я попросил его не беспокоиться о моей судьбе и взялся за ручку форточки. Трофимов разозлился, обругал меня скотиной и ушел.
Потом явилась она и остановилась против меня, горделиво откинув назад свою царственную головку. Золотистая шапка ее кудрявых подстриженных волос ослепляла мой взор, напоминая мне корону. Ее лицо было бледно, тонкие коралловые губки твердо сжаты, а большие серые глаза блестели каким-то суровым, неумолимым блеском.
— Ну, Иван Иванович, — холодно сказала Клавдия, — теперь мы можем перейти к гостям.
— Как? — возразил я. — Вы хотели…
Она пожала плечами.
— Я хотела только одного, чтобы вы ушли из столовой.
Я похолодел.
— И… и больше ничего? — спросил я убитым голосом.
— Больше ничего… Впрочем, ответьте мне на один вопрос: зачем это вы взяли отпуск на два месяца? Куда вы едете?
— Никуда, — почти машинально выговорил я.
— Уж не больны ли вы? — иронически продолжала допытываться Клавдия и несколько мгновений посмотрела на меня пристально.
— Да, я болен… я не могу работать.
— Почему? — спросила она уже ласково и даже дотронулась до моей руки.
Что я мог ей ответить? Я ничего не ответил, а она придвинулась ко мне и сказала по-прежнему строго:
— Завтра же вы вернетесь из отпуска на службу. Я этого требую.
Я молча поклонился и последовал за ней в гостиную.
Слово королевы — закон! Сегодня я уже вернулся на службу, чем привел в немалое изумление даже тех моих сослуживцев, которым совершенно безразлично, существую я на свете или нет. Обыкновенно меня не замечают и проходят мимо меня, как мимо стула, на котором никто не сидит. Редко-редко забежит из другого отделения Трофимов, да и тот в обществе как-то сторонится меня и предпочитает навещать меня на дому потихоньку. Сегодня меня не только заметили, но даже, по-видимому, интересовались мною, и даже Лепорский мимоходом, как бы вскользь, обронил мне вопрос:
— А вы уже выздоровели, Иван Иванович?
Это огромный шаг вперед, так как в обычное время меня никто не спрашивает о здоровье, и все говорят «здравствуйте, Иван Иванович!», «прощайте, Иван Иванович!» таким же тоном, как «сделайте, Иван Иванович», «перепишите, Иван Иванович!». Все эти неожиданные перемены мешали мне сосредоточиться на делах, и я все думал, думал… В конце концов я и сам не знаю, зачем я брал отпуск. Знаю только, что я не мог работать и мне необходима была полная свобода, чтобы целиком посвятить себя ей, моей королеве, и целиком разрешить всю эту загадку, которой я до сих пор не понимаю. Ибо я чувствую, что «там» что-то неладно, что-то надвигается и зреет тихонько и неуловимо. Но… отдыхал я недолго, и всесильная рука «королевы» вернула меня к прозаической конторке.
Ах, скорей бы разрубить этот узел!
И что за причина этого странного пренебрежительного отношения ко мне со всех сторон? Я никому не сделал зла, я вежлив со всеми, деликатен, даже услужлив, и столоначальник всегда отзывается обо мне как о тихом, исполнительном чиновнике. Правда, я всего-навсего коллежский регистратор, но в двадцать шесть лет немножко рано терять надежду сделаться когда-нибудь и «статским». Кстати, один мой знакомый, учитель гимназии и большой либерал, говорил мне однажды, что человек сам по себе не изменяется при производстве на высший чин, а меняется будто бы только осанка. Я не согласен с этим. Боже мой! Мне кажется, что сделайся я… ну, хоть «надворным», я бы переменился. Мне бы жилось свободнее, я меньше бы зависел, и как раз осанка, пожалуй бы, у меня и не переменилась. И как меня беспокоит иногда моя невзрачная наружность, мой ужасно маленький рост, моя сутуловатость. А эти несчастные, светлые, жиденькие волосы, которых никакими судьбами не зачешешь назад. А мои бесцветные глаза и тихий голос… И потом, почему у меня на лице нет… ну, «выраженья», что ли? Почему я не такой, как другие? Отчего, глядя на меня, нельзя сказать, ну хоть бы, например: он задумчив, он серьезен, или — у него, должно быть, хороший характер, в его лице что- то есть. Отчего в моем лице ничего нет?..
Ах ты, Боже мой, опять разбередил старую рану. Лучше брошу.
Вчера вечером я был у Логиновых. Ничего нового, только Лепорский за ужином неожиданно обратился ко мне и спросил небрежным тоном:
— Иван Иванович! Что это у вас за мрачный вид? Уж не решились ли вы, чего доброго, на самоубийство?
И все ужасно смеялись, а в особенности Клавдия.
Я и в самом деле, кажется, начинаю выдавать себя. Необходимо наконец забрать себя в руки и хотя бы здесь, в этой тетради, наедине с самим собою, выяснить положение вещей и ту двусмысленную роль, которую я начинаю играть в глазах окружающих, а главное, в этом милом для меня доме.
У Логиновых к моим посещениям привыкли. Петр Васильевич, отец Клавдии, называет меня почему-то студиозусом, хотя я не кончил гимназии и уже восемь лет на службе. Обыкновенно он первый выходит из своего кабинета мне навстречу и почти всегда произносит одну и ту же излюбленную фразу:
— Здравствуйте, студиозус! Mens sana in corpore sano! He правда ли? Поэтому — выпьем водочки.
И мы идем в столовую, чтобы у буфета приложиться к двум-трем рюмкам. Потом в гостиной я сижу против Петра Васильевича, и он неторопливо и пространно рассказывает мне о своей докторской практике, о больницах и вскрытиях и о том, как бы ему хотелось служить в земстве.
Если приходит кто-нибудь из молодых людей (чаще всего бывает Лепорский да еще Иеронимов, дальний родственник Логиновых), то из будуара появляется Клавдия, и тогда я уже совсем не слышу, о чем рассказывает доктор. Лепорский явно ухаживает за Клавдией. Он очень интересный мужчина, высокий, с изящными манерами, слегка надменный, немного злой и в общем самый опасный для меня человек. Так и запомним. Иеронимов? Чистенький, гладенький, слегка надушенный, корректный до последней степени акцизный чиновник. Опасен ли он для меня? Пожалуй, нет. Для меня очевидно, что он влюблен в Клавдию, но я не желал бы бьггь на его месте. Это ровное, спокойное отношение к нему как к родственнику было бы для меня еще тяжелее того постоянного поджаривания на медленном огне, которому подвергаюсь я, по словам моего единственного приятеля Трофимова. Да, чтобы не позабыть: Иеронимов пишет стихи, которые читает только избранным, и Клавдия иногда в шутку называет его «мой придворный поэт». Бывают еще другие молодые люди, чиновники из разных ведомств, но они составляют настолько безмолвную свиту «королевы» и, в сущности, так похожи один на другого, что их можно не отличить друг от друга.
Вот и все — какая несложная канва, да и канвы-то, собственно, нет. Что же случилось? Что заставляет меня в последнее время быть настороже? Ах, почем я знаю! Бьггь может, это предчувствие… Подождем, подождем.
Сейчас иду на службу. Занесу в дневник одну на первый взгляд маленькую новость, которая, однако, не дала мне спать целую ночь. Вчера у Логиновых было много гостей. «Королева» была очаровательна, но я видел, что она ведет какую-то игру, и только не мог догадаться, к кому это относится. С Лепорским она была непринужденна, проста, и только. Иеронимов был в ударе и даже при всей компании, в гостиной, декламировал свои стихи. Когда уже собрались по домам и была порядочная толкотня в передней, Клавдия, прощаясь со мной, сказала довольно громко, по крайней мере настолько, что Иеронимов, стоявший близко, мог, по-моему, услышать:
— Паж! Я вам скоро поверю одну тайну, и вы мне очень понадобитесь. Собственно, не вы, а одна крошечная услуга. Соглашайтесь заранее! Идет?
— Идет, — пробормотал я.
— Идиот, — сказал кто-то тихонько сзади.
Я не обернулся. А может бьггь, это мне и послышалось?
— До свиданья! — просто сказала Клавдия.
Что я наделал, что я наделал! Как непростительно глупо, как позорно я вел себя! Как я был дерзок! И как я мог подумать? Теперь, когда я припоминаю все подробности, у меня останавливается дыхание и я готов казнить себя. Да, я был без ума, я поверил потому, что мне страстно хотелось этому верить!..
Вот что случилось.
1 апреля утром, сидя за своей конторкой, я получил маленькое письмецо.
"Многоуважаемый Иван Иванович! — прочел я. — Если бы Вы знали, как мне неприятно это глупое совпадение: сегодня первое апреля, и Вы, пожалуй, подумаете, что над Вами шутят. Ради Бога, если Вам хоть сколько-нибудь дорого мое счастие и мое расположение к Вам, отбросьте недоверие… Это — простая и, бьггь может, роковая случайность для нас обоих. Знаете ли, в чем дело… Помните, недавно, у нас, я намекнула вам на то, что вы можете оказать мне услугу. Впрочем, приходите-ка лучше сегодня вечером в обыкновенное время. Или нет — надо же хоть чем-то ознаменовать сегодняшний день — я вам назначаю свидание: приходите ровно в 5 часов к Кирилловскому собору. Кстати, я всегда тут гуляю после обеда.
Около пяти часов я был у собора и медленно прохаживался по тротуару мимо магазинов; останавливался, смотрел в витрины и ничего не видел. На колокольне пробило пять. Мое волнение усиливалось. Подъехали щегольские извозчичьи дрожки. Выскочил Лепорский, в цилиндре, с модной тростью, в коротеньком светло-кофейного цвета пальто. Увидев меня, он сказал:
— А, Иван Иванович! Что вы тут делаете?
— Так… ничего… гуляю, — пробормотал я и, поспешно пожав ему руку, отошел.
Когда, шагов через двадцать, я оглянулся, он быстро переходил на другую сторону улицы навстречу какой-то барышне. Это была она, я скоро узнал ее по шляпке. Они остановились. Я видел, как они о чем-то горячо заговорили. Лепорский вынул из кармана какую-то бумажку и показал ее Клавдии. Через минуту послышался ее веселый смех. Они медленно пошли по улице. Я не знал, что делать. Мое сердце било тревогу. Они смеялись… она была весела… Что же это значит? И я почти побежал за ними.
— Клавдия Петровна! — сказал я, нагоняя их. — Я здесь, я в вашем распоряжении.
Она в изумлении повернулась ко мне, она даже забыла протянуть мне руку. Лепорский нахмурился и чуть-чуть оскалил зубы. Я был, должно быть, страшен. Я чувствовал, что я бледнею.
— Что такое? Я ничего не понимаю… Объяснитесь, — испуганно сказала Клавдия.
— Да ведь вы…
— Что я?..
— Ведь вы хотели…
Я замялся и вопросительно поглядел на Лепорского.
— Позвольте удалиться? — галантно изогнувшись, спросил Лепорский Клавдию.
Она, недоумевая, кивнула головой. Лепорский отошел, пожимая плечами.
— Что вы за вздор несете? — резко сказала Клавдия.
— Позвольте, Клавдия Петровна, — несмело возразил я, — вы мне написали письмо, в котором назначили… место встречи (я побоялся сказать «свидания»), наконец, явились сами, и… и я не могу понять… Я уйду, если я лишний.
Она вспыхнула, и ее глаза гневно сверкнули.
— Смотрите сами! — патетически прибавил я, подавая ей записку и уже начиная угадывать мистификацию.
Клавдия прочла.
— Ну что? — нетерпеливо спросил я.
— Вы еще спрашиваете?.. Да что вы, смеетесь надо мною?.. Вы — глупы! Слышите!.. Скажите, господин Иванов, — в волнении продолжала она, — могу ли я назначить свидание вам?.. Нет, я в вас сильно ошиблась. Я поторопилась… и наказана. Да разве я не могла прислать за вами прислугу, если бы вы мне действительно понадобились? Скажите, пожалуйста, что между нами общего? Ха-ха-ха! Он поверил, что я могу с ним прятаться от других, что я могу ему написать: «Ваша Клавдия»!
— Клавдия Петровна… умоляю вас… ради Бога… Тут, наверное, какое-нибудь недоразумение. Насколько я заметил, Владимир Николаевич тоже получил записку и пришел сюда.
— Да! — почти крикнула она. — Лепорский тоже пришел сюда; что вы хотите этим сказать?.. Он знал, что я обыкновенно здесь гуляю, пришел и сейчас же показал записку. Он не поверил, он смеялся, и вы могли это заметить, если вы следили за нами… Господи! Это, наконец, невыносимо… Владимир Николаевич и в самом деле подумает, что у нас секреты.
— Так это вы из-за Лепорского? — невольно вырвалось у меня.
— Что?
— Рассердились.
Она побледнела.
— Оставьте меня! Вы — опасный шут. Вы — ничтожество и… слишком большого о себе мнения! — добавила Клавдия.
Я был ошеломлен.
— Идите же, что вы стоите? — воскликнула она. — И пожалуйста, избавьте нас от своих посещений. Когда вы мне понадобитесь, я вас позову… но надеюсь, этого не случится!
Она круто повернулась и пошла опять к собору навстречу к Лепорскому.
Неделю тому назад она прислала за мною вечером, часов в восемь. О, как я был обрадован, как я торопился! Клавдия ждала меня в будуаре и, когда я вошел, насмешливо пригласила меня садиться. Я молча сел.
— Вам не стыдно, Иван Иванович? — серьезно спросила она.
— Как? — приподнялся я.
— Зачем вы пришли?
— Вы меня… звали…
— Но, послушайте, бедный паж, для вас еще ничего не потеряно… Вы можете удалиться хоть сейчас.
— Нет, зачем же… я очень рад.
— Иван Иванович! — горячо сказала Клавдия. — Мне вас, ей-богу, жаль! Будь я на вашем месте, я ни за что бы не пришла. Никогда! Я вас оскорбила. Поймите, какую унизительную роль вы играете.
— Я играю ее для вас, — тихо проговорил я.
Она молчала.
— Вот что, — быстро вставая, сказала она, — вы передадите от меня письмо… вот оно.
И она вынула из-за корсажа небольшой листок бумаги, сложенный вдвое и не запечатанный.
— Вы передадите ему, — тихо докончила она.
— Кому? — машинально спросил я.
— Лепорскому, — шепотом ответила Клавдия.
— Хорошо, — сказал я.
— Вы передадите письмо ему, дождетесь, пока он прочтет, и принесете его обратно сегодня же… хоть ночью… Слышите? Я вас буду ждать у окна.
— Хорошо.
— Теперь ступайте, паж! — сказала Клавдия.
Я молча пошел.
— Иван Иванович! Вернитесь на минутку: еще не все.
Я вернулся.
— Видите ли, паж, письмо не запечатано — это так нужно… но… вы не должны читать его.
— Я знаю, я это хорошо понимаю, — сказал я, — но, ради Бога, Клавдия Петровна, объясните мне, почему вы именно меня посылаете?
Она смутилась, но скоро овладела собой.
— Если вы так хотите знать, извольте! — резко сказала она. — Никто, кроме вас, многоуважаемый паж, не согласился бы на подобное поручение. А вы… вы очень храбры, даже чересчур: припомните-ка первое апреля. И наконец, что мне вам объяснять! Я пользуюсь своей властью, — знаю, что вы мне не откажете, и — слышите вы? — пользуюсь этим. Королева сошла с ума, любезный паж! Думайте о ней все, что угодно. Ступайте!..
Я еще немного постоял. Мне хотелось говорить. Я задыхался…
Я поклонился и вышел. В гостиной я встретился с Иеронимовым, который, по-видимому, направлялся в будуар. Мы молча раскланялись. Я слышал, как отворилась дверь кабинета, и голос Петра Васильевича сказал мне вдогонку:
— Студиозус, студиозус! Куда вы? А водочки?..
Через минуту я уже мчался на извозчике в другой конец города к Лепорскому.
Потом я совершил самый дрянной, самый грязный поступок в моей жизни. Ах, я чувствую, что и теперь, при одном воспоминании об этом, целое пламя приливает к моему лицу. Боже мой! Не доезжая до квартиры Лепорского, я отпустил извозчика, подошел к фонарю и прочел ее письмо.
«Вы удивлены? Вы торжествуете? — писала Клавдия. — Ну, что же, мне все равно, я делаю последнюю попытку, и, во всяком случае, не подумайте, что я побеждена вами. Боже! За что я вас полюбила? Ведь я нисколько не уважаю вас, я вас почти ненавижу, и вы это знаете. Но, ужасный человек, зачем вы пытаете мою силу, зачем вы хотите сломить ее? Ваши требования и ваша комедия — преступны, слышите ли вы? Вы не смеете шутить с моей гордостью, делать мне вызов! Да знаете ли вы, что вы — трус и что даже ничтожество Иванов в тысячу раз сильнее. Вы хотите перехитрить меня, так как вам хорошо известно, что я из одного самолюбия способна на многое. Владимир Николаевич! Пока не поздно, вернитесь ко мне прежним, каким я вас знала. Уступите хоть один раз: все равно я буду ваша. Нет, что я говорю — я обезумела… Этого никогда не будет. Прощайте навсегда. Это письмо возвратите назад через И.».
Я чуть не упал, ноги у меня подкашивались. Не помню, как я очутился у Лепорского.
— Владимир Николаевич! — произнес я самым деловым тоном. — Я передаю вам письмо Клавдии Петровны с тем, что вы возвратите его мне сейчас же по прочтении.
Он спокойно взял письмо у меня из рук и, прищурив глаза, спросил:
— На каком основании — позвольте узнать?
— Это желание Клавдии Петровны.
— Ну, мы еще посмотрим, — возразил он, — и как вы мне докажете…
Потом Лепорский сел за стол читать письмо, а я в ожидании остановился у двери. Через несколько минут он обернулся ко мне.
— Я вам завидую, Иван Иванович! — с холодной усмешкой произнес он. — Вам Клавдия Петровна, по-видимому, больше доверяет, чем мне… Ну-с, так вы и передайте ей, если уж она сделала вас своим поверенным, даже, пожалуй, и защитником, — он смерил меня глазами с головы до ног, — передайте ей, месье Иванов, господин «паж», чтобы она была спокойна: письмецо не пропадет.
— Но, Владимир Николаевич, я не уйду без письма…
— А я не смею вас больше задерживать.
— Позвольте… — начал я.
— До свиданья, господин паж!
— Хорошо: я скажу Клавдии Петровне, что вы ей письма не возвратите, — медленно проговорил я, берясь за ручку двери.
— Нет, вы этого не скажете! — закричал он, подбегая ко мне. — А скажете то, что я попрошу вас.
Краска бросилась мне в лицо.
— Милостивый государь! — возвысил я голос.
— Пожалуйста, оставьте этот тон, — уже спокойно перебил меня Лепорский, — не думаете ли вы, что это к вам идет… Впрочем, простите, я забыл, что вы — благородный защитник (в его голосе послышалась ирония), так передайте ей следующее: я возвращу ей это письмо лично, при первом свидании, которое ей заблагорассудится мне назначить.
И он указал мне на дверь.
В квартире Логиновых царил полумрак. В гостиной на подзеркальном столике горела одинокая свеча. В остальных комнатах было темно. По-видимому, и Петр Васильевич, и прислуга уже спали.
Подходя к будуару, я услыхал тихий разговор. Больше выдавался голос Клавдии. Он звучал как-то особенно неумолимо. Возражал жидкий тенор Иеронимова. В будуаре, кроме них, по-видимому, никого не было. Я притаился в углу за портьерой и стал прислушиваться. После ее письма я уже не рассуждал, я совершенно потерял голову.
— Никанор Андреевич! — говорила Клавдия. — Вы должны извиниться перед Ивановым завтра же. Я так хочу.
— Помилуйте, Клавдия Петровна, я, право, не виноват, что так случилось… Я только хотел подшутить над ним и никак не думал, что это повлечет за собою серьезные последствия. К тому же это было давно, и я опять встретил его у вас. Следовательно, все уже позабыто.
— Нет, — сказала Клавдия, — как хотите, ваша шутка была неуместна… позвольте, позвольте — первое апреля тут ни при чем, вы все равно должны были знать, кому вы пишете. Иванов вообще человек довольно жалкий, а тут я его еще распекла… Нет, не спорьте, вы извинитесь перед ним так же, как сейчас извинялись передо мною.
— Ну, уж я ему ручку-то не поцелую, — попробовал сострить Иеронимов.
— Ручка тут ни при чем, — строго оборвала его Клавдия, — и я попросила бы вас не ломаться!
— Нет, я не ломаюсь, Клавдия Петровна, — громко заговорил Иеронимов, — я, может быть, говорю не то, что нужно… Мне просто не хотелось бы услышать от Иванова какую-нибудь дерзость, на которую в данном случае он может осмелиться. Это раз. Другое… — он понизил голос, — вы говорите, Клавдия Петровна, что я извинялся перед вами! Да разве вы можете ставить себя на одну доску с Ивановым?.. Иванов — пигалица, убожество, а вы… Господи… неужели вы не догадываетесь, что вы… что я…
Иеронимов совсем запутался. В его голосе послышалась новая нотка. Я насторожил уши.
— Что я вас люблю, Клавдия! — вскрикнул он.
Потом я слышал, как он упал на колени. Далее я ничего не мог разобрать. Иеронимов о чем-то умолял, Клавдия тоже что- то говорила, но так взволнованно и тихо, что я не мог понять. Наконец она топнула ножкой и крикнула:
— Никанор Андреевич! Вы унижаетесь… Подите вон!
Я согнулся весь и прижался к стене. Иеронимов прошел мимо меня, закрыв лицо руками. Я подождал еще немного и вошел в будуар.
Клавдия бросилась ко мне.
— Ну что, ну что? — задыхаясь спрашивала она.
— Я не принес письма назад.
— Как? — отступила она. — Он вам не дал?
— Не дал.
— Да говорите же, что было?
Я молчал. Мне было тяжело говорить. Я почти терял сознание.
— А… — как-то странно произнесла она, — я понимаю: вы прочли… Ну что же, радуйтесь! Вы, может бьггь, думаете, что я вас боюсь?.. Я люблю его, а вас всех ненавижу, слышите!
Я подошел к ней ближе.
— Владимир Николаевич просит вас назначить ему свидание, — медленно проговорил я и сам удивился своему спокойствию, — он хочет передать вам письмо лично.
— Это правда?.. Скажите скорей: правда это? — восторженно заговорила Клавдия, и взор ее загорелся.
Она схватила меня за руку, потом вдруг побежала к оттоманке, бросилась на нее с размаху и громко захохотала.
— Ха-ха-ха! — смеялась она. — Я так и знала! Какой он глупый! Ведь я ему сказала, что я его люблю, чего же ему еще!..
Боже! Он меня ревнует! Ха-ха-ха! Иван Иванович! Пойдите сюда.
Я подошел.
— Лепорский меня ревнует к вам… ха-ха-ха! Слушайте, паж! Сознайтесь, ведь вы влюблены в меня? Да?.. Говорите!
— Да, — отвечал я дрожащим голосом.
— Я вами довольна сегодня: нагнитесь, я вас поглажу по голове.
Я машинально нагнулся. Я был точно загипнотизирован. Она меня и в самом деле погладила. Потом сказала тихо и несколько озабоченно:
— Иванов! Возьмите стул; нам нужно поговорить.
Я поместился против нее.
— Видите ли, дорогой паж, прежде всего я вас благодарю за все…
Она вдруг оборвала речь и глубоко задумалась. На ее лице блуждала счастливая улыбка. Какая ужасная пропасть разделяла нас в эту минуту. Я совершенно окаменел и не помню, долго ли она пробыла в задумчивости.
— Иван Иванович! — сказала она, как бы очнувшись. — Сядьте сюда, поближе.
Она указала мне место рядом с собой на оттоманке.
— Иван Иванович! — совсем тихо и близко придвинувшись ко мне, произнесла Клавдия. — Вы нам устроите свидание.
— Как? — не веря своим ушам, прошептал я.
— Вы отдадите нам на несколько часов свою квартиру. К нему я ни за что не пойду, — добавила она.
— Я согласен на все, — отвечал я.
— Теперь оставьте меня одну… Что у нас сегодня? Воскресенье? Хорошо: ровно через неделю, второго мая — от часу до четырех… Я ему напишу. Вы уйдете на это время и оставите нам ключ. Прощайте.
Клавдия встала. Я тоже поднялся. И вдруг она пристально поглядела на меня, положила мне на плечи свои руки, притянула меня к себе… и отпустила.
— Милый… как вы меня любите… как мне тяжело за вас.
Я не чувствовал, как у меня ручьями потекли слезы. Когда я овладел собой, ее уже не было в комнате…
Вот и вся моя жизнь в этих десяти листках моего дневника, в этих двух месяцах бесконечной казни. А теперь… а сегодня… а завтра?..
Теплый дождь идет с утра; мое окошко открыто настежь, и теплые счастливые слезы весеннего неба скользят и падают с веток акаций ко мне на подоконник. Я чувствую едва уловимый запах, напоминающий мне ее любимые духи. Белые, невинные, еще не распустившиеся цветы! Как мне жаль вас… Сломит вас чья-нибудь грубая рука, выпьет весь аромат ваш, и будете вы лежать где-нибудь на пыльной дороге поблекшие, покинутые…
Боже мой! Завтра, завтра в этой комнате будут они… Завтра в моей квартире праздник!
Целых три месяца я не писал в этой тетради. Теперь, когда мне больше ничего не остается делать, как перечитывать эти строки, вся моя жизнь представляется мне какой-то дикой мелодрамой, нарочно для чего-то выдуманной.
Говорят, страдания очищают душу. Неправда, неправда! Мои страдания опустошили мою душу, и на дне ее ничего не осталось, кроме маленьких кусочков льда. Ах, какой ужасный холод причиняют мне эти льдинки! Холоднее может быть только в могиле.
Близко… близко. Близок конец.
Недавно я узнал все. Я пришел к ней вечером по ее просьбе. Она сидела в глубоком кресле — грустная, бледная, исхудалая. Я стоял перед нею и безмолвно страдал.
— Иван Иванович! — сказала она. — Пойдите к нему сейчас и напомните ему от меня и от себя — ведь вы меня все еще любите? — воскресенье второго мая. Скажите ему, что я вполне поняла его и буду верна своему слову…
Она вдруг сделалась бледна как смерть. Я страшно испугался.
— Клавдия Петровна, что с вами? — весь дрожа, спросил я.
Она быстро взглянула на меня, чуть-чуть приподнялась в кресле. На ее глазах выступили слезы, лицо исказилось отчаянием. Бедное, дорогое лицо! Как я его запомнил!.. И я догадался, я понял, я все понял…
Я зашатался, сделал шаг вперед и упал к ее ногам. Я целовал эти ноги, я целовал ее колени, платье. Я приник к ней и безумно рыдал.
— Бедная моя, бедная… — твердил я.
Когда я прибежал к Лепорскому, он сидел у стола, спиной ко мне, и обернулся в изумлении. Я захрипел и ринулся на него. О, как я его ненавидел, как я хотел убить его! Я все забыл, о чем меня просила она. И когда я закричал на него, произнес оскорбительное слово и поднял на него руку, он тихо встал, не торопясь размахнулся и с силой ударил меня по щеке… потом еще и еще…
— Ага! — загоготал он. — Паж королевы! Ничтожество! Благородный защитник!
Он выбросил меня из своей квартиры, как щенка, как вещь.
Я иду к тебе, моя бедная королева! Ты умерла для других, но твой верный паж скоро явится к тебе, чтобы с приветом преклонить перед тобой колени!.. Скоро, скоро мы будем вместе…
Впервые: журнал «Север», 1901, № 3-4.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.