Андрей Белый
Котик Летаев
----------------------------------------------------------------------------
Белый Андрей. Старый Арбат: Повести.- М.: Моск. рабочий, 1989.-
(Литературная летопись Москвы).
----------------------------------------------------------------------------
Посвящаю повесть мою той, кто работала
над нею вместе со мною -
- посвящаю Асе ее
- Знаешь, я думаю, - сказала Наташа
шепотом... - что когда вспоминаешь,
вспоминаешь, все вспоминаешь, до того
довспоминаешься, что помнишь то, что было еще
прежде, чем я была на свете...
(Л. Толстой. "Война и мир". Том II)
ПРЕДИСЛОВИЕ
Здесь, на крутосекущей черте, - в прошлое я бросаю немые и долгие
взоры...
Мне - тридцать пять лет: самосознание разорвало мне мозг и кинулось в
детство; я с разорванным мозгом смотрю, как дымятся мне клубы событий; как
бегут они вспять...
Прошлое протянуто в душу; на рубеже третьего года встаю пред собой; мы
- друг с другом беседуем; мы - понимаем друг друга.
Прошлый путь протянулся отчетливо: от ущелий первых младенческих лет до
крутизн этого самосознающего мига; и от крутизн его до предсмертных ущелий -
сбегает Грядущее; в них ледник изольется опять: водопадами чувств.
Мысли этого мига тронутся мне вдогонку лавиной; и в снежном крутне
померкнет такое мне близкое, над головою висящее небо: изнемогу я над
пропастью; путь нисхождения страшен...
Я стою здесь, в горах: так же я стоял, среди гор, убежав от людей; от
далеких, от близких; и оставил в долине - себя самого, протянувшего руки...
к далеким вершинам, где: -
- каменистые пики грозились; вставали под небо;
перекликались друг с другом; образовали огромную полифонию: творимого
космоса; и тяжковесно, отвесно - громоздились громадины; в оскалы провалов
вставали туманы; мертвенно реяли облака; и - проливались дожди; бегали
издали быстрые линии пиков; пальцы пиков протягивались, лазурные многозубия
истекали бледными ледниками, и нервные, бледные линии гребнились повсюду;
жестикулировал и расставлялся рельеф; пенились, проливались потоки с
огромных престолов; и говор громового голоса сопровождал меня всюду: по
часам плясали в глазах на бегу: стены, сосны, потоки и пропасти, камни,
кладбища, деревеньки, мосты; пурпур трепаных мхов кровянил все ландшафты;
крутни мокрого пара стремительно выбегали в расколах громадин; и - падали:
между водою и солнцем; обдавал танцующий пар; начинал хлестать мне в лицо;
облако падало под ноги: в космы потока пряталась бурно бившая пена под
молоком; но под ним все: - дрожало, рыдало, гремело, стенало и пробивалось в
редеющем молоке теми же водными космами...
Я стою здесь, в горах: и потоки все те же -
- с на краю их обсевшими
старыми, деревянно резными домами подножной деревни и с церковною
колоколенькой; "клянчат" звонкие колокольца коров неугомонно и весело - в
серо-черном, в обсвистанном, ветром облизанном мире, где бросаются сосны
приступом на чистейшие ледники, чтоб... разбиться о стену; вот подбросилась
последняя сосенка; и - повисла; вон бегущие ветры в ветвях разрешаются в
свисты под черным ревом утесов; вон - гортанный фагот... меж утесами...
углубляет ущелье под четкими, чистыми гранями серых громад; вдруг почудятся
звуки оттуда: серебристых арфистов, цитристов; там - алмазится снег; там,
оттуда - посмотрит тот с_а_м_ы_й (а к_т_о - т_ы н_е з_н_а_е_ш_ь); и - т_е_м
с_а_м_ы_м в_з_г_л_я_д_о_м (каким - ты не знаешь) посмотрит, прорезав
покровы природы; и - отдаваясь в душе: исконно-знакомым, заветнейшим,
незабываемым никогда...
Я стою здесь, в горах: меня ждет - нисхождение; путь нисхождения
страшен...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мысли этого мига тронутся мне вдогонку лавиной; и в снежном крутне
потускнеет такое мне близкое, над головою висящее небо: изнемогу я над
пропастью.
Через тридцать пять лет уже вырвется у меня мое тело...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Восхождение - благодатно: в нем укрыт счет стремнинам; в воспоминании,
как не бывшие, - они стоят: вот и вот.
Здесь и здесь ты бывал: здесь и здесь. Как же ты не сорвался?
В воспоминании сам с собой говорю: - здесь, на крутосекущей черте: -
-
"Под ногами все то, что когда-то болезненно из тебя вырастало и
что было тобою;
- "что мертвым камнем отваливалось и твердилось утесами...
- "Природа, тебя обстающая, - ты; среди ее угрюмых ущелий ты мне
виден, младенец...
- "Ты, как я: ты - еси; мы друг в друге - узнали друг друга: все,
что было, что есть и что будет, оно - между нами: самосознание - в
объятиях наших..."
. . . . . . . . . .
Самосознание, как младенец во мне, широко открыло глаза и сломало все -
до первой вспышки сознания; сломан лед: слов, понятий и смыслов;
многообразие рассудочных истин проросло и охвачено ритмами; архитектоника
ритмов осмыслилась и отряхнула былые мне смыслы, как мертвые листья; смысл
есть жизнь: м_о_я ж_и_з_н_ь; она - в ритме годин: в жестикуляции, в мимике
мимо летящих событий; слово - мимика, танец, улыбка.
Понятия - водометные капли: в непеременном кипении, в преломлении
смыслов они, поднимающем радугу из них встающего мира; объяснение - радуга;
в танце смыслов - она: в танце слов; в смысле, в слове, как в капле, - нет
радуги...
. . . . . . . . . .
Самосознание, как младенец во мне, широко открыло глаза.
Вижу там: пережитое - пережито мной; только мной; сознание детства, -
сместись оно, осиль оно тридцатидвухлетие это, - в точке этого мига детство
узнало б себя: с самосознанием оно слито; падает все между ними; листопадами
носятся смыслы слов: они отвалились от древа: и невнятица слов вкруг меня -
шелестит и порхает; смыслы их я отверг; передо мной - первое сознание
детства; и мы - обнимаемся:
- "Здравствуй, ты, странное!"
1915 г. Октябрь
Гошенен - Амстэг - Глион - С. Морис
ГЛАВА ПЕРВАЯ
БРЕДОВЫЙ ЛАБИРИНТ
Час тоски невыразимой...
Все - во мне... И я - во всем.
Ф. Тютчев
"ТЫ - ЕСИ"
Первое "т_ы - е_с_и" схватывает меня без_о_бразными бредами: и -
-
какими-то стародавними, знакомыми искони: невыразимости,
небывалости лежания сознания в теле, ощущение математически
точное, что ты - и ты, и не ты, а... какое-то набухание в никуда и
ничто, которое все равно не осилить, и -
- "Что это?.."
Так бы я сгустил словом неизреченность восстания моей младенческой
жизни: -
- боль сидения в органах; ощущения были ужасны; и - беспредметны;
тем не менее - стародавни: исконно-знакомы: -
- не было разделения на "Я" и
"н_е - Я", не было ни пространства, ни времени...
И вместо этого было: -
- состояние натяжения ощущений; будто все-все-все
ширилось: расширялось, душило; и начинало носиться в себе крылорогими
тучами.
Позднее возникло подобие: п_е_р_е_ж_и_в_а_ю_щ_и_й с_е_б_я ш_а_р;
многоочитый и обращенный в себя, переживающий себя шар ощущал лишь -
"внутри"; ощущалися неодолимые дали: с периферии и к... центру.
И сознание было: сознаванием необъятного, обниманием необъятного;
неодолимые дали пространств ощущались ужасно; ощущение выбегало с окружности
шарового подобия - щупать: внутри себя... дальнее; ощущением сон знание
лезло: внутри себя... внутрь себя - достигалось смутное знание: переносилось
сознание; с периферии какими-то крылорогими тучами неслось оно к центру; и -
мучилось.
- "Так нельзя.
- "Без конца...
- "Перетягиваюсь...
- "Помогите..."
Центр - вспыхивал: -
- "Я - один в необъятном.
- "Ничего внутри: все - вовне..."
И опять угасал. Сознание, расширяясь, бежало обратно.
- "Так нельзя, так нельзя: Помогите...
"Я - ширюсь..." -
- так сказал бы младенец, если бы мог он сказать, если
б мог он понять; и - сказать он не мог; и - понять он не мог; и - младенец
кричал: отчего - не понимали, не поняли.
. . . . . . . . . .
ОБРАЗОВАНЬЕ СОЗНАНИЯ
В то далекое время "Я" не был... -
- Было хилое тело; и сознание, обнимая его, переживало себя в
непроницаемой необъятности; тем не менее, проницаясь сознанием, тело
пучилось ростом, будто грецкая губка, вобравшая в себя воду; сознание было
вне тела; в месте тела Hie ощущался громадный провал: сознания в нашем
смысле, где еще мысли не было, где еще возникали... -
- (если бы ощущения эти
остались мне в моих будущих днях и если бы в это темное место
взошло полноумие их и осветило б мне тело; если бы повернуться мне
взором в себя и осветить мне себя; - то увидел бы я: наше небо;
облака там бегут на громах в моем небе духовно-душевности
белоходным изливом; а изливы - ветрятся, ветвятся; и - л_и_стятся;
раскидается мыслями все; и это все отражается: в небе над нами;
оттого-то оно говорит; и оттого оно - ведомо...) -
- где еще мысли
не было, где еще возникали мне: первые кипения бреда.
. . . . . . . . . .
Образовались мне накипи: накипала мне теплота; и я мучился красным
исжаром; перекипало сознанием облитое тело (зашипают пузырчатой пеною кости
в кислотах); и накипел... первый образ: закипела в образах моя жизнь; и
возникали на накипях накипи мне; -
- предметы и мысли...
. . . . . . . . . .
Мир и мысль - только накипи: грозных космических образов; их полетом
пульсирует кровь; их огнями засвечены мысли; и эти образы - мифы.
Мифы - древнее бытие: материками, морями вставали когда-то мне мифы; в
них ребенок бродил; в них и бредил, как все: все сперва в них бродили; и
когда прова^ лились они, то забредили ими... впервые, сначала - в них жили.
Ныне древние мифы морями упали под ноги; и океанами бредов бушуют и
лижут нам тверди: земель и сознаний; видимость возникала в них; возникало
"Я" и "Не -Я"; возникали отдельности... Но моря выступали: роковое наследие,
космос, врывался в действительность; тщетно прятались в ее клочья; в
беспокровности таяло все: все-все ширилось; пропадали земли в морях;
изрывалось сознание в мифах ужасной праматери; и потопы кипели.
Строилась - мысль-ковчег; по ней плыли сознания от ушедшего под ноги
мира до... нового мира.
Роковые потопы бушуют в нас (порог сознания - шаток) : берегись, - они
хлынут.
МЫ ВОЗНИКЛИ В МОРЯХ
В нас мифы - морей: "М_а_т_е_р_е_й": и бушуют они красноярыми сворами
бредов...
Мое детское тело есть бред "м_а_т_е_р_е_й"; вне его - только глаз; он -
пузырь на летящей пучине; возникнет и... нет его; я одной головой еще в
мире: ногами - в утробе; утроба связала мне ноги: и ощущаю себя - змееногим;
и мысли мои - змееногие мифы: переживаю т_и_т_а_н_н_о_с_т_и_.
Пучинны все мысли: океан бьется в каждой; и проливается в тело -
космической бурею; восстающая детская мысль напоминает комету; вот она в
тело падает; и - кровавится ее хвост: и - дождями кровавых карбункулов
изливается: в океан ощущений; и между телом и мыслью, пучиной воды и огня,
кто-то бросил с размаху ребенка, и - страшно ребенку.
. . . . . . . . . .
- "Помогите...
- "Нет мочи...
- "Спасите..."
. . . . . . . . . .
- "Это, барыня, рост"...
. . . . . . . . . .
- "Помогите...
- "Нет мочи...
- "Спасите..."
. . . . . . . . . .
Так кричать не умеет младенец (так кричать будет после он); з_м_е_и
ползают - в нем, вкруг него; наполняют его колыбель; и - шипят ему в уши.
Этот шип слышал ты - в тихий час полудневный, когда все замирает, а
солнце стреляет лучами...
Ты этот свист уже слышал: свист сосен.
. . . . . . . . . .
Продолжаю обкладывать словом первейшие события жизни: -
- ощущение мне -
змея: в нем - желание, чувство и мысль убегают в одно змееногое,
громадное тело: Титана; Титан - душит меня; и сознание мое
вырывается: вырвалось - нет его... -
- за исключением какого-то
пункта, низверженного -
- в нуллионы Эонов! -
- осилить безмерное...
Он - не осиливал.
. . . . . . . . . .
Вот - первое событие бытия; воспоминание его держит прочно; и - точно
описывает; если оно таково (а оно таково), -
- д_о_т_е_л_е_с_н_а_я жизнь
одним краем своим обнажена... в факте памяти.
СТАРУХА
Первое подобие образа наросло на безобразии моих состояний.
Не сон оно: сон есть то, от чего просыпаются; Я же... - еще не
проснулся; действительность, сон не чередовались друг с другом в мне данном
мире. Самая д_а_н_н_о_с_т_ь стояла тяжелым вопросом...
Непробудности мне роились д_о я_в_и -
- в кипениях я и жил и боролся! -
-
непробудности, неподобные снам...
Нет, не сны они, а - сказал бы я -
- подсматривания себе за спину; и -
желание тронуться с места; не носимости в вихрях бессмыслицы,
развиваемой тысячекрыло, мгновенно и распадающейся в тысячи
тысячекрыло летящих смерчей, - не такие носимости в "Я" (с внутри
его лежащим пространством), а... - движение в ч_е_м-т_о: меня
самого (мне пространство сложилось уж)... -
- Тронься -
н_а_ч_и_н_а_л_о_с_ь, с_л_а_г_а_л_о_с_ь - более всего за спиной: что-то
такое; оно - не было мною, а было - такое огневое, красное: шаровое и
жаровое; словом - старухинское: почему? Этого сказать я не мог.
Без_о_бразие строилось в образ: и - строился образ.
Невыразимости, небывалости лежания сознания в теле, ощущение, что ты -
и ты, и не ты, а какое-то набухание, переживалось теперь приблизительно так:
-
- ты - не ты, потому, что рядом с тобою с_т_а_р_у_х_а - в тебя полувлипла:
шаровая и жаровая; это она н_а_б_у_х_а_е_т; а ты - нет: ты -
т_а_к с_е_б_е, н_и_ч_е_г_о с_е_б_е, ни при чем себе... -
- Но все
начинало с_т_а_р_у_ш_и_т_ь_с_я.
Я опять наливался старухой: наливается так дряблый зоб индюка - в
ярко-красные пучности; протяжение, натяжение в окружающем, в глотающем, в
лезущем - в суетном, в водоворотно-пустом - оказывалось: незримо-лежащим,
припавшим, сосущим; стоило тебе тронуться, как оно, лежащее рядом и
откровенно старушечье, -
- опрометью кидалося прочь; на мгновение становилось
мне зримо: -
- будто таяла сама тьма огневыми прорезями: молнийный
многоног огнерогими стаями распространялся и бегал в исколотой,
черной тверди... -
- тогда вспыхивал ярый шар и... - в красный мир
колесящих карбункулов распадались темноты...
. . . . . . . . . .
Я не знаю, когда это было, но я... подсмотрел ее: у себя за спиной, -
-
когда она, описывая в пространстве дугу, рушилась мне прямо в
спину: из ураганов красного мира, стреляя дождями карбункулов;
выгнулась ее бело-каленая голова с жующим ртом в очень злыми
глазами; я несся в пропасть; и надо мною утесами света и жара она
ниспадала - мне в спину; и, ухвативши за спину, описывала со мною
в пространствах,.. - колеса... -
- Сам я был колесом.
Думаю, что "с_т_а_р_у_х_а" - какое-либо из вне-телесных моих
состояний, не желающих принять "Я" и живущих: глухою, особою, стародавнею
жизнью; эта жизнь прорастает порою: у впадающих в детство старух,
сумасшедших; и носится по июльским ночам грозовыми зарницами; плевелы ее
шелестят в пыли жизни:
Парки бабье лепетанье...
Жизни мышья беготня...
Сплетница мне и теперь напоминает "с_т_а_р_у_х_у": в ней есть что-то
"м_и_с_т_и_ч_е_с_к_о_е"...
ГОРИТ, КАК В ОГНЕ
Первый сознательный миг мой есть - точка; проницает бессмыслицу он; и -
расширяся, он становится шаром, а шар - разлетается: бессмыслица, проницая
его, разрывает его...
Стаи мыльных шаров вылетают из легкой соломинки... Шар - вылетит,
подрожит, проиграет блеском; и - лопнет; капелька вязкой жижи, раздутая
воздухом, заиграет светами мира... Ничто, ч_т_о-т_о, и опять ничто; снова
ч_т_о-т_о; все - во мне, я - во всем... Таковы мои первые миги... Потом -
-
вспыхнули едва приметные светочи; стал слезать с меня мрак (как со
змееныша кожа змееныша); ощущения отделялись от кожи: ушли мне под
кожу: выпали чернородные земли -
- Кожа мне стала, как... свод:
таково нам пространство; мое первое представленье о нем, что оно -
коридор... -
- Мне впоследствии наш коридор представляется воспоминаньем о
времени, когда он был мне кожей; передвигался со мною он; повернись назад -
он сжимается сзади дырой; впереди открывается просветом; переходики,
коридоры и переулки мне впоследствии ведомы; слишком ведомы даже: а вот -
"я"; а вот - "я"...
Комнаты - части тела; они сброшены мною; и - висят надо мной, чтоб
распасться мне после и стать: чернородом земли; тысячелетия строю я внутри
тела; и бросаю из тела: мои странные здания: -
- (и ныне: - в голове я
слагаю: храм мысли, его уплотняя, как... череп; я сниму с себя череп; он
будет мне - куполом храма; будет время: пойду по огромному храму; и я выйду
из храма: с той же легкостью мы выходим из комнаты).
. . . . . . . . . .
Ощущения отделялись от кожи: она стала - навислостью; в ней я полз, как
в трубе; и за мною - ползли: из дыры; таково вхождение в жизнь... -
- Сперва
образов не было, а было им место в навислости спереди; очень скоро открылась
мне: детская комната; сзади дыра зарастала, переходя - в печной рот (печной
рот - воспоминание о давно погибшем, о старом: воет ветер в трубе о
довременном сознании); между д_ы_р (моим прошлым и будущим) пошел ток
перегоняющих образов: съеживались, распространялись, переменялись, метались
и, обливая меня кипятком, в меня влипали они (их остатки - стенные обои: и
по ночам они гонятся мне, как прогоняется звездное небо)... Предлиннейший
гад, дядя Вася, мне выпалзывал сзади: змееногий, усатый, он потом
перерезался; он одним куском к нам захаживал отобедать, а другой позже
встретился: на обертке полезнейшей книжки "В_ы_м_е_р_ш_и_е
ч_у_д_о_в_и_щ_а"; называется он "д_и_н_о_з_а_в_р"; говорят - о_н_и вымерли;
еще я их встречал: в первых мигах сознания.
Вот мой образ вхождения в жизнь: коридор, свод и мрак; за мной гонятся
г_а_д_ы -
- этот образ родственен с образом странствия по храмовым коридорам
в сопровождении быкоголового мужчины с жезлом... -
. . . . . . . . . .
Врезал мне э_т_о в_с_е голос матери:
- "Он горит, как в огне!"
Мне впоследствии говорили, что я непрерывно болел дизентериею,
скарлатиной и корью: в т_о и_м_е_н_н_о в_р_е_м_я...
ДОКТОР ДОРИОНОВ
Помню комнатку: в ней предметов не помню; но - беспорядок во всем; все
- раскидано, разворочено, взрыто, как... в душе моей - затрепетавшей,
встревоженной, вспугнутой, потому что... -
- бабушка там, потрясаемая
испугами, но испуги тая от меня и меня заражая испугами, - посиживает и
набивает себе папиросы: без чепчика, лысая; морщинится ее лоб, когда она,
приподымая глаза над очками, поглядывает на меня исподлобья - в коричневатом
капоте, выделяющемся на стене - из табачного дыма; и капот, и лысина в
слабых мерцаниях свечки мне не кажутся добрыми. Знаю я - скверновато: даже
совсем скверновато; а почему - этого не могу я понять; потому ли, что
открыто мне неприличие бабушки (вместо чепчика с лиловыми лентами вовсе
голая голова), потому ли, что целая половина стены отсутствует вовсе: не
четыре стены - три стены; четвертая - распахнулась своим темнодонным оскалом
со множеством комнат -
- все комнаты, комнаты, комнаты! -
- в которые, если
вступишь, то - не вернешься обратно, а будешь охвачен предметами, еще не
ясно какими, но, кажется, креслами в сероватых, суровых чехлах,
вытарчивающих в глухонемой темноте; суть же не в креслах, а, так сказать, в
протяжениях материи воздуха и в открытой возможности ощутить холодноватый
бег сквознячка из комнаты в комнату, увидать прыжок в зеркало... кресла.
Словом - скверные комнаты!
Между тем: сознавая немыслимость там водиться, кто-то все же наперекор
всему там завелся; и - безалаберно возится среди кресел - посиживает,
похаживает, погромыхивает и правит - пустопорожний свой шаг, едва уловимый
отсюда, по дальним пустотам...
Если быть вовсе тихим, то шаг не захочет приблизиться, потому что
привольней ему там стучать одному, чем томить нас в ужасных возможностях
переживать наступление шага; и - главное: чувствовать - неотделенность
стеною от шага; можно в таком положении жить; двигаться тоже можно, пожалуй;
но - без единого стука; стукни; и - примется он: пристукивать, притоптывать,
крепнуть, перерождаяся в грохоты.
Чувствую невозможность дальнейшего пребывания без единого звука: хочу
издать звук; бабушка, задрожав, как осиновый лист, мне грозится рукою:
- "Этого нельзя: ни-ни-ни!"
Я - громко щелкаю: и - ай! - что я сделал!
Оно - совершается; оно уже совершилось, потому что он, кто там жил,
вызываемый стуком, он - прёт уже; и он уже крепнет; издалёка-далека он мне
отвечает на вызов; и - ти:-те:-та:-то:-ту! - вытопатывает он мне: т_о_т
с_а_м_ы_й (а кто, я не знаю)... Это было многое множество раз: из темноты
перли грохоты бестолкового, сурового шага; если бы добежать до постельки и
если бы, завернувшись, уснуть, то ничего и не будет: все кончится; засыпая
уже, буду слышать я разрушение грохота в тихий свист и похрапыванье кого-то,
успокоительно спящего...
Поздно... -
- выбежал из чернотного грохота мне навстречу -
- весьма
прозаичный толстяк, с короткой шеей блондин, здоровяк: поворачивал он
брюшком; на меня он поблескивал золотыми своими очками; и - золотою
бородкою; он впоследствии появился и в яви: это был Дорионов, Артем
Досифеевич, доктор мой; мне впоследствии говорили, что я непрерывно болел; и
в то самое время. У доктора Дорионова, помню я, - были огромных размеров
калоши, подбитые чем-то твердым: и, попадая в переднюю, производил ими
грохот он; я всегда его узнавал по громоносному топоту, по огромной енотовой
шубе, висящей в передней, и по резкому звонку во входную дверь; перед его
появлением у меня поднималась: ноющая ломота в ногах; он прописывал рыбий
жир; и при этом он шлепал - себя по коленям, надсаживаясь от добродушного
хохота; кажется, разводил на дому канареек; и когда слышал пение
вьется ласточка сизокрылая под окном моим,
под косящатым, -
- то заливался слезами он: с
отцом игрывал в шашки, а над бабушкою он подшучивал и утверждал, что мы
живем не на шаре, а - в шаре.
. . . . . . . . . .
Думаю, что погоня и грохоты: пульсация тела; сознание, входя в тело,
переживает его громыхающим великаном; события этого сна объяснимы мне так.
И - думаю... -
И ДУМАЮ...
- Переходы, комнаты, коридоры напоминают нам наше тело, преобразуют нам
наше тело; показуют нам наше тело; это - органы тела... вселенной, которой
труп - нами видимый мир; мы с себя его сбросили: и вне нас он застыл; это -
кости прежних форм жизни, по которым мы ходим; нами видимый мир - труп
далекого прошлого; мы к нему опускаемся из нашего настоящего бытия -
перерабатывать его формы; так входим в ворота рождения; переходы, комнаты,
коридоры напоминают нам наше прошлое; прообразуют нам наше прошлое; это -
органы... прошлой жизни... -
- переходы, комнаты, коридоры, мне встающие в
первых мигах сознания, переселяют меня в древнейшую эру жизни: в пещерный
период; переживаю жизнь выдолбленных в горах чернотных пустот с бегающими в
черноте и страхом объятыми существами, огнями; существа забираются в глуби
дыр, потому что у входа дыр стерегут крылатые гадины; переживаю пещерный
период; переживаю жизнь катакомб; переживаю... подпирамидный Египет: мы
живем в теле Сфинкса; комнаты, коридоры - пустоты костей тела Сфинкса;
продолби стену я... мне не будет Арбата: и - мне не будет Москвы; может
быть... я увижу просторы ливийской пустыни; среди них стоит... Л_е_в:
поджидает меня...
. . . . . . . . . .
Вообразите себе человеческий череп: -
- огромный, огромный, огромный,
превышающий все размеры, все храмы; вообразите себе... Он встает перед вами:
ноздреватая его белизна поднялась выточенным в горе храмом; мощный храм с
белым куполом выясняется перед вами из мрака; неповторяемы кривизны его
стен; неповторяемы его точеные плоскости; неповторяемы архитравы колонн его
входа: колоссального, точеного рта; многозубоколонный рот - вход открывает
безмерности сумраком овеянных зал: черепных отделений; каменистые пики
встают в сумрак свода; перекликаются гулким шумом костяные своды его; и -
опускают объятия; и - образуют огромную полифонию творимого космоса; и
тяжковесно, отвесно нисходят уступы; падают взоры в оскалы провалов -
многовидных дыр, - уводящих быстрою линией переходов в лабиринт
п_о_л_у_к_р_у_ж_н_ы_х каналов; вы выходите в алтарное место - над ossis
sphenodei...<ref>Наименование одной из костей черепа.</ref> Сюда придет иерей; и -
ожидаете вы: перед вами внутренность лобной кости: вдруг она разбивается; и
в пробитую брешь в серо-черном, в обсвистанном, в ветром облизанном мире
несутся: стены света, потоки; и крутнями вопиющих, поющих лучей они падают:
начинают хлестать вам в лицо:
- "Идет, идет: вот - идет" -
- и уносятся под ноги космы алмазных
потоков: в пещерные излучины ч_е_р_е_п_а... И вы видите, что Он входит... Он
стоит между светлого рева лучей, между чистыми гранями стен; все - бело и
алмазно; и - смотрит... Тот Самый... И - тем самым в_з_г_л_я_д_о_м...
который вы узнаете, как... то, что отдавалось в душе: исконно-знакомым,
заветнейшим, незабываемым никогда...
Голос: -
- "Я..."
Пришло, пришло, пришло: пришло - "Я..."
. . . . . . . . . .
Вы представьте скелет: крестообразно раскинул он руки - кости; и -
неподвижно простерт, чтоб... восстать в т_р_е_т_и_й д_е_н_ь... Вы
представьте: -
- вы - маленькин-маленький-маленький, беззащитно низвергнутый
в нуллионы эонов - преодолевать их, осиливать - схвачены черным свистом
пустот и стремительным пунктом несетесь (это первая прорезь сознания:
воспоминание его держит прочно и точно описывает); дотелесная жизнь обнажена
ужасно и мрачно; за вами несется с_т_а_р_у_х_а; и ураганом красного мира она
протянула свои гигантские руки; а вы - беспокровны; вдруг - толчок: вы -
малюсенький-маленький вдруг ударились о скелетное тело храма; вы спасаетесь
во внутренность храма; и слышите, как разбиваются о него океаны красного
мира: там склонилась с_т_а_р_у_х_а; она не может войти -
- вы представьте: вы
входите; и - поднимаете голову: справа и слева симметрично бегущие своды
ребер; изогнуты прихотливо их плоскости; встают перед вами, как
п_а_м_я_т_ь... о п_а_м_я_т_и; чудесные дуги скелетного храма; впереди -
проход... к белому алтарю; и там - череп; из огромности гулких зал, среди
белого великолепия выступов вы повертываетесь назад - к выходу; миры бреда
горят там; изумление, смятение, страх овладевает: действительность, откуда
вы выпали - и не мир.
И нахождение себя в храме подобно вопросу:
- "Как?..
- "Зачем?
- "Почему?
- "Как сюда ты попал?"
Из алтаря проливается свет: это "Я", иерей, совершает там службы; и -
воздевает он руки:
- "Я, Я".
Вы узнали Его.
Как он "Я" там стоит: и простирает навстречу - пречистые руки... Этот
жест - жест захожего иерея - жест воздетых рук отпечатлели, конечно,
надбровные дуги: по окончании светлой утрени Иерей уйдет; вы его года не
увидите... Он вернется на родину...
. . . . . . . . . .
Созерцание черепа странно: и он - п_а_м_я_т_ь о п_а_м_я_т_и
великолепного скелетного храма, выдолбленного нашим "Я" в скалах черного
мрака; в храме тела - лежат планы храмов; и восстанет, я верую, из храмовых
обломков: храм тела.
Так гласит нам писание...
. . . . . . . . . .
Созерцание черепа утешает, напоминает; и - смутно учит чему-то; жест
надбровных дуг ведом нам; это жест окрыленного "Я", вставшего из гробовой
покрышки, пещеры, чтобы некогда вознестись; чтоб... вернуться на родину...
ЛАБИРИНТ ЧЕРНЫХ КОМНАТ
После первого мига сознания предстают: коридоры и комнаты -
- все
комнаты, комнаты, комнаты! -
- в которые, если вступишь, то - не вернешься
обратно, а будешь охвачен предметами, еще не ясно какими, но, кажется,
креслами в сероватых, в суровых чехлах, вытарчивающих в глухонемой темноте;
множество немых кресел: под любым можно жить; все - мне ведомо; где-то я
проходил тут -
- может быть... внутри тела, ощущеньями перебегая от органа к
органу и охваченный прорастающей жизнью, еще не ясно какою, но
кажется... в_ы_р_а_с_т_а_ю_щ_е_й; ее глухие наросты вытарчивали
мне суровыми образами в глухонемой темноте; перебегал я от органа
к органу и уходил в огромное материнское тело утробного мира... -
-
странно ведомы стены, уводящие в неизмеримые глуби: уводящие к
"м_а_т_е_р_я_м", где все образы тают в без_о_бразном... -
- Коридоры и
комнаты, в которые если вступишь, то не вернешься обратно, а будешь охвачен
предметами, еще не ясно какими, но... кажется... креслами...; сознавая
немыслимость здесь водиться, я завелся, однако, наперекор всему, вздрагивая
в глухонемой темноте; и действительность комнат восставала мне - отложением
расширения ощущений, отбежавших в "Я" и оставивших во все стороны следы
свои: стены; из морей безобразия поднялись континенты; моря убежали под
ноги; под полом бушевали они; угрожали разбить все паркеты: затопить меня.
Казалося: - в отдалении, среди комнатной анфилады, сидит моя бабушка;
бегают нити на спицах (она вяжет чулок) ; и - бабушка мне грозится среди
скверненьких сквознячков, перебегающих из комнаты в комнату; далее - в
глубине переходов еще бегает бестолочь; и гремит кто-то древний; все-то
ломится он; все-то ищет меня; в торопливых поисках правит он пустопорожний
свой шаг: по дальним пустотам; он - чужой: Артем Досифеевич Дорионов,
быкообразный, брюхатый, - бегает в бесконечности лабиринтов; то подбегает он
близко; а то отбегает - в неизмеримые дали ходов, где еще не обсохла
действительность, и гад, дядя Вася, купается в грязи там. По ближайшим
комнатам кто-то водит меня; молчаливо, сурово; кто-то светочем освещает мне
путь, впоследствии становится ясным: это мама иль няня проводят меня из
коридора... в мою детскую комнатку...; вспоминаю я это шествие; мне казалось
оно бесконечным; напоминало оно: шествие по храмовым коридорам в
сопровождении быкоголового мужчины с жезлом -
- (я впоследствии видел изображения таких шествий; изображениями этими
пестрят подземные гробницы Египта; и я видел ведущих: песьеголовых,
быкоголовых мужчин с длинными жезлами в руках...) Мне казалося: -
- переходы квартиры ведут к бездне мрака; и все там обрываются: далее -
чернотные грохоты, по которым несется старуха, стреляя дождями карбункулов
(переживание это меня охватило однажды: при прохожденьи земли чрез комету);
я когда-то там проносился; о_н_а м_ч_а_л_а_с_ь з_а м_н_о_ю; меня вытащили из
громов космических бурь; и - повели коридором; так тянулись века: все-то
гнались за нами; странно было это суровое шествие по коридору квартиры - в
сопровождении человекоподобного существа со свечою в руке.
. . . . . . . . . .
Еще долго за мною протянута память туда - в лабиринт черных комнат, к
ч_у_ж_о_м_у: все чужие - оттуда; еще долго спустя подозрительно я
встречаю... гостей; а когда узнаю про Тезея и про быка Минотавра, то
становится ясно мне: Артем Досифеевич - Минотавр; я же, щелкнувший в мрак
пустых, пустых комнат, - Тезей.
ЛЕВ
Среди странных обманов, туманно мелькающих мне, передо мной возникает
страннейший: передо мною маячит косматая львиная морда; уж горластый час
пробил: все какие-то желтороды песков; на меня из них смотрят спокойно
шершавые шерсти; и - морда; крик стоит:
- "Лев идет..."
. . . . . . . . . .
В этом странном событии все угрюмо-текучие образы уплотнились впервые;
и разрезаны светом обмана маячивших мраков; осветили лучи лабиринты; посреди
желтых, солнечных суш узнаю я себя: вот он - круг; по краям его - лавочки;
на них темные образы женщин, как - образы ночи; это - няни, а около, в свете
- дети, прижатые к темным подолам их; в воздухе - многоносое любопытство; и
среди всего - Л_е_в -
- (Я впоследствии впдывал желтый песочный кружок -
между Арбатом и Собачьей Площадкой, и доселе увидите вы, проходя от Собачьей
Площадки, обсаженный зеленью круг; там сидят молчаливые няни; и - бегают
дети)...
. . . . . . . . . .
Образ этот - мой первый отчетливый образ; до него - неотчетливо все;
неотчетливо - после; мутные, мощные, мрачные, переменные миги мои мне рисуют
события, со мною не бывшие вовсе; мне действительность города возникает
впервые гораздо позднее; но осколок ее мне - тот желтый кружок, перекинутый
от... Собачьей Площадки... в мой мир марева: посередине желтого круга мы
встретились: я и л_е_в.
Мне отчетливо: -
- Лев есть Л_е_в: не собака, не кошка, не утка; смутно
помнится: льва я где-то уж видел; и видел - огромную, желтую морду.
Да я знал ее прежде: я ждал ее...
Это событие встречи упреждает отчетливо мне встречу с близкими ликами:
мамы, папы и няни... Среди образов снов еще нет этих образов; есть их
запахи, голоса, ощущение; есть движение с ними в пространстве: вот несут
меня, переносят, укладывают, гасят свет, защищают от тьмы; переносящих не
вижу я вовсе; и я знаю объятия; папа, мама и няня мне спрятали свои лики;
сквозь объятия их мне просунуты все какие-то полулюди: вот ужасный толстяк
Дорионов, старуха и гад дядя Вася; правда, помнятся: тетя Дотя и бабушка:
тетя Дотя протянута в зеркалах с выбивалкой в руке; бабушка - и грозна, и
лыса. Больше образов нет...
Почему же л_е_в мне знаком?
. . . . . . . . . .
Я отчетливо помню, что -
- линии блещущих лавочек, солнце и желтая суша
- куда-то отъехали перед львом; лев растет; и - заслоняет мне все; ужасаюсь
я: рухнули все преграды меж нами; все, что пряталось, появилось - под
солнцем. Покров солнца на мраке не защищает от мрака; солнце бросило в мрак
желтый круг; и из мрака ночей повылезали на желтую сушу все дети и няни:
отдохнуть от опасностей; и тогда-то вот из желтеющей кучю песку, из-под
круга на круг вылезать стал на нас головастый зверь, лев: и все снова -
пропало; солнце спряталось; снялось желтое пятно круга; и няни, и дети
снялись; все снялось: и продолжилась тьма.
. . . . . . . . . .
Я впоследствии, четырех-пяти лет, проходил по кружку; и тогда вспоминал
уже я, что мне снилось когда-то (когда - я не помню) -
- вот здесь встретил Льва я...
ЧЕРЕЗ ДВАДЦАТЬ ЛЕТ -
ЧЕРЕЗ ТРИДЦАТЬ ДВА ГОДА
Через двадцать лет: -
- мне отчетливо кинуто снова: событие с "Львом";
углублено мне отчетливо; косматая морда опять предо мною; невероятности
бреда мне врезаны в вероятное; сон стал фактом; понял я до конца: бреды -
факты; и сны суть действительность; через двадцать лез сызнова Лев стоит
предо мною.
. . . . . . . . . .
Я любил рассказывать сны: пояснять свои миги сознания; и первые миги я
вспомнил в то время; я любил погружаться в их темное, грозное лоно; научился
я плавать в забытом; извлекать темнодонное: изучать его; в это время я много
читал: о дне океанов и гадах; п_а_л_е_о_н_т_о_л_о_г_и_я открывает мне свои
тайны; я - естественник; мои товарищи - тоже; собираемся мы дружным, тесным
кружком; и забавляемся небылицами.
Помню я: уж весна; на носу экзамены; жарко; лаборатория опустела;
темнеет; уж весенний вечер в окне; угасает жужжание электрической печи;
бросаем реторты; в прожженных тужурках идем к подоконнику; начинаются
разговоры о снах; яркими красками рисую жизнь детства: с_т_а_р_у_х_у и
г_а_д_о_в; говорю о к_р_у_ж_к_е и о л_ь_в_е: о его желтой морде...
Товарищ смеется:
- "Позвольте же... Ваша л_ь_в_и_н_а_я м_о_р_д_а - фантазия".
- "Ну да: сон..."
- "Да не сон, а фантазия: россказни..."
- "Уверяю вас: этот сон видел я".
- "В том-то и дело, что сна вы не видели..."
- "?".
- "Просто видели вы сан-бернара...",
- "Льва..."
- "Ну да: "Л_ь_в_а..."
- "?"
- "То есть "Л_ь_в_а" сан-бернара..."
- "Как так?"
- "Этого "Л_ь_в_а" помню я..."
- "?"
- "Помню желтую морду... не "л_ь_в_а", а - собаки..."
- "??"
- "Ваша львиная морда - фантазия: принадлежит она сан-бернару, по имени
"Л_е_в".
- "А откуда вы знаете?"
- "В детстве и я проживал около Собачьей Площадки... Меня водили гулять
- на кружок; там и я видел "Л_ь_в_а...". Это был добрый пес; иногда забегал
на кружок он; в зубах носил хлыстик; мы боялись его: разбегалися с
криком..."
- "И вы помните крик "Л_е_в - и_д_е_т"?
- "Разумеется, помню..."
. . . . . . . . . .
Мой кусок странных снов через двадцать лет стал мне явью... -
- (может
быть, лабиринт наших комнат есть явь; и - явь змееногая гадина:
г_а_д д_я_д_я В_а_с_я; может быть: происшествия со старухою -
пререкания с Афросиньей, кухаркой; ураганы красного мира - печь в
кухне; колесящие светочи - искры; не знаю: быть может...)
Товарищ смеялся:
- "Около Собачьей Площадки есть дом: сан-бернары не переводятся в этом
доме; около Собачьей Площадки и теперь они бегают; их же праотец - "Л_е_в".
. . . . . . . . . .
Очень скоро впоследствии, проходя по Толстовскому переулку, выходящему
на "к_р_у_ж_о_к", встретил я: желтоногого сан-бернара с шершавой, слюнявою
мордою...
"Л_е_в" продолжился - в нем...
Но душа глухо дрогнула:
- "Л_е_в - идет: близко знаменье".
В это время я читывал "Заратустру".
. . . . . . . . . .
И - прошло лет двенадцать: тридцатидвухлетие отделило меня: от первого
появления Льва, и тогда, в т_р_е_т_и_й р_а_з, появился он: встал воочию и -
угрожал мне, погибелью...
ВСЕ-ТАКИ
Из сумятицы жизни, в толпе, среди делового собрания, сколько раз я
повертывался к странному явлению "Л_ь_в_а": в дальнем детстве, теперь и во
время студенчества.
И - глаза мои расширялись; невидящим взором глядел я в пространство;
толкали прохожие; качал головой собеседник: я отвечал невпопад; изумление,
смятение, страх овладевали мной.
Я себе говорил: -
- "Действительность эта - не сон: но она - не
действительность..."
- "Что все это: и - где оно было?"
- "Приходил д_е_т_с_к_и_й лев: и опять, и опять".
- "Ты с ним встретился..."
. . . . . . . . . .
Явственно: никакой собаки и не было. Были возгласы:
- "Лев - идет!"
И - лев шел.
. . . . . . . . . .
В это детское время сознание изобразимо мне так: провалился я; и -
повис в черной древности: блистать в черной древности; иногда вокруг сны -
дымят: и бегут лабиринты из комнат; и припадают к лицу; и узором обой
остановятся передо мною; и узором обой прямо смотрят мне в душу; отступят:
опять провалился; повис в черной древности; все отряхнуто - стены, кресла,
предметы; все - грозно; все - пусто; действительность - дыра в древнем мире;
миг - и снова они: лабиринты из комнат; и изо всех лабиринтов глядится:
т_о_т с_а_м_ы_й; а кто - ты не знаешь: и тянет к нам руки; до ужаса узнанной
бурей несется без слов:
- "Вспомни же: это я - старая старина..."
Страшное роковое решение уже принято: не избежать, не осилить: за ним!
-
- все! -
- туда!.. -
А куда, я - не знаю.
. . . . . . . . . .
Ярче всего мне четыре образа: эти образы - роковые; бабушка и лыса, и
грозна; но она - человек, мне исконно знакомый и старый; Дориопов - толстяк;
и он - бык; третий образ есть хищная птица: с_т_а_р_у_х_а; и четвертый -
Л_е_в: настоящий л_е_в; роковое решение принято: мне зажить в черной
древности; мне глядеться в т_о с_а_м_о_е (вот во ч_т_о, я не знаю)... И
о_н_о надвигается; восстает: и окружает меня лабиринтами комнат; среди этого
лабиринта - я; более - ничего.
Странно было мне это стояние посредине; или вернее: мое висенье ни в
чем; и кругом - они, образы: человека, быка, льва и... птицы. Думаю, что они
- мое тело; черная мировая дыра - мое темя; "я" в него опускаюсь: не сошел
еще - мучаюсь; распространенный по космосу, я ужасно сжимаюсь; переживаю я
погружение себя в тело, как... опускание в мировую дыру; но решение принято!
час жизни пробил; и, выпуская меня из родительских рук, Кто-то давний стоит
там за "Я"; и - все тянет мне руки: из-за багровых расколов; эти руки,
желтея, мрачнеют; и - переходят во тьму.
. . . . . . . . . .
- "Я - приду".
ОБРАЗОВАНЬЕ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ
Как в пространствах грохнувший метеор, -
- издалек_а_, неотчетливо,
говорливо, рассыплется, как горох по паркету:
- "Д_а в_о_с_к_р_е_с_н_е_т Б_о_г!"
- "Ха-ха-ха..."
- "Барин..."
- "Право..."
- "Чудак..."
- "Михаил Васильич, оставьте!"
- "И р_а_с_т_о_ч_а_т_с_я в_р_а_з_и е_г_о..."
- "Ха-ха-ха..."
- "Чтой-то, право..."
- "Математики, ученые, г_о_ловы: там себе - шутят..."
- "Ха-ха..." -
- разорвется - все: стены, комнаты, полы, потолки; или:
вгонится в темное отверстие без_о_бразно-безвременного, как вгоняется
мыльный пузырь в отверстие узкой соломинки; лопнет все: лопну я...
. . . . . . . . . .
Мне открылось впоследствии (я = подрос уже в эту пору): Афросинья,
кухарка, с Дуняшею, горничной, - побранятся; и подымется: в кухне крик; папа
выскочит; из кабинета в гостиную, пробежит по столовой, передней; и - в
кухню; там он примется:
"Отче наш... Иже еси на небесех..."
Или - примется он: "Да воскреснет Бог" -
- угомонять крикунью-кухарку,
грызущую все, бывало, Дуняшу: и, потрясенная текстом, молчит Афросинья;
Дуняща смеется сквозь слезы: папа, мама и няня хохочут; Серафима Гавриловна
с бабушкой угощаются табачком и разводя руками:
- "Математик, ученый, чудак..."
- "Что прикажете делать".
Я же - падаю в обморок, потому что -
- "Я" и "в_с_е к_р_у_г_о_м" -
связаны: ощущение строит мне окружение: распадаются стены в чернотные
бездны; папа, мама и няня вываливаются; а "Я" - без действительности;
сотрясение ощущений мне обдувает все, точно пух одуванчика, уносимый от
брежжущей свечки в пустотные ночи.
Я - нервный мальчик: и громкие звуки меня убивают; я сжимаюся в точку,
чтобы в тихом молчаньи из центра сознания вытянуть: линии, пункты, грани; их
коснуться своим ощущеньем; и оставить меж них зыбкий след; перепонку;
перепонка эта - обои; меж ними - пространства; в пространствах заводятся:
папа, мама и... няня. Помню: -
- я выращивал комнаты; я налево, направо
откладывал их от себя; в них откладывал я себя: средь времен; времена -
повторения обойных узоров: миг за мигом - узор за узором; и вот линия их
упиралась мне в угол; под линией линия; и под днем - новый день; я копил
времена; отлагал их пространством; здесь - в огромных обойных букетах -
время мчалось галопом; а у той стены разрывался мне пульс его; я пульсировал
временем; я пульсировал коридором, столовой, гостиной: коридорные, столовые
времена!
ВЕЧНОСТЬ В ЧЕХЛАХ
Действительность -
- выгонялась из... труб, как выгоняется мыльный
пузырь из тончайшей соломинки: действительность не текла, а надувалась и
лопалась; комнаты возникали мне; комнаты лопались; в комнатах - топали,
хлопали, лопались все предметы; и - хаяла тетя Дотя, -
- все еще она не
сложилась: не оплотнела, не стала действительной, а каким-то туманом она
возникала безмолвно: между чехлов и зеркал; мне зависела тетя Дотя: от
чехлов и зеркал, между которыми -
- и слагалась она в величавой суровости и в
спокойнейшей пустоте, протягиваясь с воздетой в руке выбивалкой, с
родственным отражением в зеркалах, с родственно задумчивым
взором: худая, немая, высокая, бледная, зыбкая - родственница,
тетя Дотя; или те: Евдокия Егоровна... Вечность... Родственность -
отражение моих состояний сознаний (в данном случае: чехлов пустой
комнаты); отражение было так хрупко, что приближение шага
отряхивало тетю Дотю тенями: по четырем углам комнаты...
Мне Вечность - родственна; иначе - переживания моей жизни приняли бы
другую окраску; голос премирного не подымался бы в них; не спадали бы узы
крови; меня не считали б отступником; и я не стоял бы пред миром с
растерянным взглядом.
КОМНАТЫ
Квартирой отчетливо просунулся внешний мир, - то есть то, -
- что от
меня отвалилось и на чем летучились сны, прилипая обоями к укрываемым
комнатам; а сквозь них, из углов, пошел ток мрачной жизни, слагая мне
будущих спутников: тетя Дотя в то именно время слагалась -^ в углу, на
обоях, из теней; она еще не сложилась; и -
- ти-те-та-та-то-ту -
- погромыхивал
откуда-то издали папа "Непапа"; старые ямы открыты, как... старые язвы; и
этот папа Непапа - язвительный, клочковатый, нечесаный; изнутри он горит, а
извне - осыпается пеплом халата; под запахнутой полой халата язвит багрецом
он; и он - огнедышащий: папа Непапа, как... Этна: остывает он; громыхая, он
обнимает... нас: ураганом текущего.
Воспоминание об огнедышащем папе у меня сливается с воспоминанием о
позднейших рассказах -
- папа свечкою поджег штору; штора вспыхнула: но,
никого не позвав, папа бросился из постели в пламенистые кл_о_ки -
рвать и босыми ногами растаптывать; затоптав пламена, лег он
спать; утром входит прислуга и видит: часть стены обгорела; папа
же - спит себе -
- настоящий пожарный!
Линии, светочи, жары отвердевали поверхностями предметов, и, где не
было никакого порога, - порог появлялся; верилось в иные, таимые комнаты
среди не таимых, вот этих; потом обнаружились окна к ним - зеркала: тетя
Дотя связана с зеркалами; все, бывало, выглядывает она на меня из зеркал -
лицевым, бледноватым пятном.
С нянюшкой Александрою жили мы в правилах; была правилом комната; и
жили мы в комнатах: в правильных комнатах, преодолимых и измеряемых, о
четырех стенах; словом, жили не в трубах.
И заключили мы договор: -
- мне жить по закону: около угла, сундучка, -
при часах; и слушать мне тиканье; здесь, на коврике, одолевались
пространства; и за ковром, там -
- охватывал Анаксимандр:
беспредельностью; -
- это я кричал про него, по ночам, - всего одно
только слово:
- "Афросим!" - просто я перепутал: "афросюнэ" по-гречески
ведь безумие; а Афросинья служила в кухарках: в то именно время;
старообразая, все бранилась она.
Папа ей говорил:
- "Афросинья молода
- "Не бранится никогда". -
Или, скажет наш папа: -
- "Земля -
шар..."
Это - я понимал, как понимал вообще я круглоты, и их я боялся: ведь сам
же я шарился; и папа - охватывал страхом, становяся папой Непапой, каким-то
Вулканом, посыпанным лишь для вида чсрпой золой сюртука; под ней все кипит:
огнедышащий папа!
Все-то он налезает на нянюшку (все сказали бы - с шутками: а какие там
шутки!) и грозится извергнуться лавою меня сотрясающих слов:
"Не бил барабан перед смутным полком,
"Когда мы вождя хоронили".
Еще можно держаться мне в строе, когда скажет, бывало, он:
- "Вот сидит он на рогоже,
"Бледный и немой" -
- это мне и понятно, и просто; даже - на пользу мне: сам я на коврике;
сам я и бледен, и нем, как бледна и нема моя нянюшка; немота сидящего на
рогоже понятна; он сидит, как и я; и пребывает, как я, - он; на рогоже -
одолевается и пространство, и время; за рогожею - рдяный мир.
Папа же тут з_а_н_е_п_а_п_и_т_с_я; и - пригрозит старой яростью:
"Краски огненного цвета
"Брошу на ладонь,
"Чтоб предстал он в бездне света,
"Красный, как огонь!.."
- А я - я взреву, весь охваченный ярой рдяностью багрец излившего,
рассвирепевшего - косматого и очкастого Папы, способного меня затащить в те
миры, откуда, с опасностью жизни, был я вытащен трубочистом.
Нянюшка меня накрывает от папы, а я - я предчувствую: будет, будет нам
с нянюшкой гибель от папы; и потом, когда папы уж нет, я пугливо
оглядываюсь; вот он там на нас набежит; нянюшка в ужасе на меня
принавалится, меня спасать: папа же - сорвет с меня нянюшку: затащит мне
нянюшку, может быть... с ней описывать там в пространствах... колеса!
. . . . . . . . . .
Переживание звука телесного голоса, как грохота бестолочи, переживание
тела, как бездны, в которую рухнул ты -
- без_о_бразно пухнуть и пучиться -
-
вот посвятительный образ: в произрастание жизни; вспомните, что говорят наши
няни:
- "Это, барыня, рост".
ИЗ СУМЯТИЦЫ ЖИЗНИ
Из сумятицы жизни, в толпе, среди делового собрания, сколько раз я
повертывался назад, к первому мигу сознания; и - глаза мои расширялись;
изумление, смятение, страх овладевали мной; я - хватался за голову; я -
говорил себе:
- "Действительность, где ты был, - и не мир".
Мне был мир - ощущением.., даже не органов тела, а -
- бьющих? рвущих и странно секущих биений, в меня впаянных, меня
тянущих за собой, развивающих во все стороны от меня крылорукие молнии
пульсов; образом и подобием моего состояния может служить разве лишь
изображение чудища, тысячерукого существа (сиамские статуэтки - вы
помните?).
Таковы мои первые ощущения; а нахождение себя в ощущении было подобно
вопросу:
- "Как?
- "Зачем?
- "Почему?
- "Как с_ю_д_а ты попал?" -
- То есть: -
- было сознанье контраста, но - с
чем? Была память... О чем была п_а_м_я_т_ь? Что "Я" - "Я" - этому я дивился
позднее, Наконец, было знание, которое я не мыслю без опыта: у
б_е_с_к_о_н_е_ч_н_о_с_т_и е_с_т_ь п_р_е_д_е_л; и стало быть; законечное;
"з_а_к_о_н_е_ч_н_о_г_о" не было мне: детской комнаты, няни, мамы и папы - не
возникало еще.
З_а_к_о_н_е_ч_н_о_е переживалось, как... прошедшая в ощущение память: о
д_о_т_е_л_е_с_н_о_м...
. . . . . . . . . .
Мои детские, первые трепеты: трепеты ощущаемых
м_ы_с_л_е_ч_у_в_с_т_в_и_й сознания; трепеты образованья текучих миров,
пламенных объятий вселенной (огонь Гераклита); трепеты развивались, как...
крылья: думаю я, что "к_р_ы_л_ь_я" - подобия пульсов; окрыленный, трепещущий
рост - существо человека; ангелоподобно оно; и мы все - крылоноги; и мы -
крылоруки. К_о_н_е_ч_н_о_с_т_и - отложения крыльев. Мои первые детские
трепеты удивляют меня; удивляет в_с_е: ч_т_о о_н_о т_а_к_о_в_о, к_а_к_о_в_о
о_н_о е_с_т_ь; почему о_н_о не текуче? Взмахни трепетом, как крылом, -
перестроится все: будет т_е_м, д_а н_е т_е_м; а о_н_о - не меняется (и
впоследствии, уж привыкнув к действительности, все боялся я, что она утечет
от меня и что буду я - без действительности: вне действительности разовью
миры бреда...). Ощущение уж меня не терзает: не кажется мерзостью; если ж
в_с_е утечет, ощущение разовьет - во все стороны свои крылья: и я стану
вращаться, терзаясь пустотами, тысячекрылый, напоминающий изображения
сиамских богов, колесящих в неправде.
Про меня говорили:
- "Какой нервный мальчик..."
. . . . . . . . . .
С трепетов, думаю, открывались мистерии: мистерией началась моя жизнь;
и эта мистерия - рост; круги нарастанья - н_а_р_о_с_т_ы - есть жизнь моя;
первый н_а_р_о_с_т роста - образ.
Жизнь моя началась в безобразии: и продолжилась - в образы.
ГЛАВА ВТОРАЯ
НЯНЮШКА АЛЕКСАНДРА
Все это уж было когда-то,
Но только не помню когда...
Гр. А. Толстой
ЛАПА
Я стал жить в пребывании, в с_т_а_в_ш_е_м (как я ранее жил в
с_т_а_н_о_в_л_е_н_и_и); в нем держу нить событий; не все еще с_т_а_л_о мне;
многое у_с_т_а_н_о_в_и_т_с_я на мгновение; и потом - утечет.
Так с_т_а_н_о_в_и_т_с_я мне тетя Дотя; с_т_а_н_о_в_и_т_с_я папа;
установится; и уже - протечет: станет паром. Папа водится редко; он в
отсутствии представляется мне огнеротым каким-то -
- краснокудрые пламена,
огнерод, вылетают из уст; бородатый, крылатый летает на ясных
размахах; иногда приколотится он красным миром своим к
Косяковскому дому, в котором мы жили; и смотрит с Арбата в оконные
стекла багровым закатом; разразится огромным звонком к нам во
входную дверь: из Университета влетает в квартиру -
- (Университет
- универс!) -
- громорогие самороды грохочут нам в комнаты;
воспламятся все печи; а папа гремит за стеною (я впоследствии
познакомился с греческой мифологией; и свое понимание папы
определил: - он - Гефест; в кабинете своем, надев на нес очки, он
кует там огни - среброструйные молньи из стали, которые, наподобье
складного аршина, он сложит и спрячет в портфель, чтобы их
утащить в Универс - и отдать их Зевесу: университетскому ректору,
Пудостопову).
Он уже вот в огромных калошах, в огромной енотовой шубе, по коридору
бежит прямо во входную дверь, чтоб оттуда, раскрыв свою шубу, низвергнуться
в космос (там, за входною дверью, - обрыв: над головой, под ногами и прямо,
где после возникла стена, дверь и входная карточка с надписью
"Х_р_и_с_т_о_ф_о_р Х_р_и_с_т_о_ф_о_р_о_в_и_ч П_о_м_п_у_л", - темнеет
звездистое небо); и папа несется по небу - громадной кометой, по направлению
к той дальней звезде, которую называют "У_н_и_в_е_р_с_и_т_е_т", уносится на
пространствах: газообразно раскинутым, повисающим, нам грозящим хвостом; там
- летают видения; там встречается папа с моею с_т_а_р_у_х_о_й: ее называют
Натальей Ивановной Малиновскою, к_р_е_с_т_н_о_й м_а_м_о_ю; там, в двери,
остается папина шуба, большая, пустая; папа мчится в иные вселенные: -
- в Университет,
- в Совет,
- в Клуб...
Их названья - "п_л_а_н_е_т_ы"; говорит он и дышит он - там.
. . . . . . . . . .
Так летят сребропевные облака на громах и на молньях.
РОЙ - СТРОЙ
Первые мои миги - рои; и - "рой, рой, - все роится" - первая моя
философия; в роях я роился; колеса описывал - после: уже со старухою; колесо
и шар - первые формы: сроенности в рое.
Они - повторяются; они - проходят сквозь жизнь: блещет колесами
фейерверк; пролетки летят на колесах; колесо фортуны с двумя крылышками
перекатывается в облаках; и - колесит карусель. И то же - с шарами: они
торчат из аптеки; на Каланче взлетел шар; деревянный тар с грохотом
разбивает отряд желтых кегель; наконец, приносят и мне - красный газовый
шарик - с Арбата, как вечную намять о тон, что и я - шары сраивал.
Сроённое стало мне строем: колеся, в роях выколесил я дыру, с ее
границей, -
- трубою, -
- по которой я бегал.
Трубы, печи, отдушины, то есть дыры, есть мир.
Вспыхивал печной рот раскаленным оскалом; или - жевал он золу; черные
дыры отдушин душили угарами; в трубу - вылетали.
Мама моя с ударением твердила:
- "Ежешехинский..."
- "Что такое?"
- "В трубу вылетел".
Это и подтвердил чей-то голос:
- "Ежешехинский идет сквозь огонь и медные трубы".
Размышления о несчастиях Ежешехинского, забродившего в трубах и
бродящего там доселе, - были первым размышлением о превратности судеб.
В размышлениях этих одолевала память о старом: и я ходил в трубах, пока
оттуда не выполз я - в строй наших комнат через отверстие печки из-за золы,
из-за черного перехода трубы; туда уползают и оттуда выпалзывают: в строи
стен и в строй пережитий.
Правилом пережитий мне встала тут - нянюшка Александра непосредственно
у дыры, у трубы; и - строй наших комнат.
ТРУБОЧИСТ
Невыразимое чувство меня охватило, когда -
- из-за угла коридора
просунулась жиловатая голова трубочиста и добродушно осклабилась
белыми своими зубами; глаза мне сказали: -
- "Да, да, да - вот.
- "Мы знаем, что знаем...
- "Но об этом - молчок...
- "Ни-ни-ни..."
И трубочист наклонился к отверстию печки: что-то свое там таить,
вспоминать...
. . . . . . . . . .
Думалось: может быть, это он, перегибаясь по трубам, меня выхватил из
дыры; и - пронес над огнем... -
- Как он бродит над трубами и опускает в
отверстие длинную веревку на гире: согнутый, озоленный - посиживает: в
гарях, в копотях - у перегиба трубы, в темном ходе, спасая оттуда младенцев
и после выпалзывая из печей, где ему, как ужу, ставят на блюдечке молоко; и
- трубочист представляется мне змееногим: извивается в комнатах; тихо
пестует мальчиков.
. . . . . . . . . .
Поражался я отвагою трубочиста: любил трубочиста. И, зная, что -
-
Ежешехинский впал в трубу, там заползал, как червь, и из трубы по ночам
подвывает, я думал: -
- "Как его там найти?"
Послать трубочиста.
. . . . . . . . . .
Видывал трубочиста я после: в окошке... Как он там, - на трубе,
далек_о_-далек_о_, выдается изогнутым контуром; солнце блещет слепительно;
снег на крыше - глазастый алмазник; присвистнет метелица; и - взлетят
снегометы: снегометы бело и неяро летят переносными стаями; легколистая
снегопись серебреет на окнах.
ТЕТЯ ДОТЯ
Тетя Дотя с_т_а_н_о_в_и_т_с_я - тоже, появляясь сперва в зеркалах
дальней комнаты; и в величавом спокойствии медленно оплотневает; оплотневшая
ходит среди нас: с выбивалкой в руке.
Оплотневшая тетя Дотя становится: Евдокией Егоровной; она - как бы
Вечность.
Евдокия Егоровна, Вечность, сочувственно посещает меня, обнимает меня
своим бледным лицом - без единой кровинки; тетя Дотя - растроена: растроена
в зеркалах; в том и этом; обнимая меня, указует на зеркало; там - она; и еще
кто-то там: зеленоватый, далекий и маленький, в бледно-каштановых локонах; а
тетя Дотя мне шепчет:
- "Чужие..."
Становится все очень странно, а тетя Дотя садится к огромному, черному
ящику; открывает в нем крышку; и одним пальцем стучит мелодично по белому,
звонкому ряду холодноватеньких палочек -
- "То-то" -
- что-то тети-до-ти-но...
. . . . . . . . . .
Мне впоследствии тетя Дотя является: преломлением звукохода; тетя Дотя
мне: мелодический звукоход; а все прочие ходы суть грохоты; и особенно папин
ход: г_р_о_х_о_х_о_д - п_а_п_а_х_о_д...
Тетя Дотя - минорная гамма; или - строй торчащих чехлов; и кресло в
чехле - называю "Е_г_о_р_о_в_н_о_й" я; и мне каждое кресло -
"Е_г_о_р_о_в_н_а"; строй "Егоровен" - Вечность... Он ряд повторений:
э-м_о_л_ь; и тетя -" Дотя - э-м_о_л_ь: повторение одного и того же. Тетя
Дотя - как гамма, как тиканье, как падение капелек в рукомойнике, как за
окнами с_т_р_о_й солдат без офицера и знамени; ее назвал "д_у_р_н_о_й
б_е_с_к_о_н_е_ч_н_о_с_т_ь_ю" знаменитейший Гегель.
НЯНЮШКА АЛЕКСАНДРА
Непротканное звездами бледное небо, дневное - за окнами смотрит;
непроглядная тень на полу: это нянюшка Александра со мной.
Точней - воздух нянюшки: вселенная, продышавшая многим; и - прогнанная;
ее прогнали: я плакал.
Все было в нянюшке правильно нам: и внедырно, и комнатно (она дозирала
за дырами: трубочист - ее кум) ; я, бывало, ее теребил; я просил ее: мне
позвать трубочиста; нянюшка мне молчала: ни слова. И голоса я не помню ее;
да и нрава не помню, но -
- дозирающий облик из теней, углов и простенков, в
тускловатой мгле серых стен передо мною встает, как реликвия
древности.."
. . . . . . . . . .
Смутно помнится: -
- что букетиками васильковых обой - передо мной
встали стены и что тарелочка с манной кашкой откушана мною; и - перемазан я
весь (нянюшка на меня заворчала: меня подтирает). Мне немного грустно и
пусто; вот он кованый, жестяной сундучок; около него, под часами, в
пунцово-сером платье сидит она -
- с изможденным, пожелклым, изборожденным
лицом; и - с желтыми скулами; я валюсь на подушки, потому что я -
-
недоволен; мне говорили потом, что в это время был болен я, что
меня мучил жар; жара нет; и - события нет; то есть нет ничего уже;
а... кашка... откушана... мною; я кушал - в будни; откушал: и - те
же все будни; мне хочется плакать; в тиканьях перемогается время:
уж сумерки.
Нянюшка на меня посмотрела; и забегали над чулком вязальные, ясные
спицы -
- Манная кашка меня обманула; тяготится желудочек и нападают
сонливости; я простираюсь за помощью; нянюшка склонилась ко мне;
вместо ее головы -
- над воротом пунцового платья, без колпака, торча,
меня лижет, мне блещет и синеньким огонечком моргает мне, дышит
отверстием: ламповое стекло! -
- А нянюшка с ясными, вязальными
спицами - только смотрит!
ПРОГУЛКА
Нянюшка Александра и я пробираемся по коридору - из детской: в
коридорной печи - залетали огни; краснопалое пламя показало нам палец; мы
проходим в столовую: на летящих спиралях с обой онемели давно лепестки белых
лилий легкотенным изливом: проходим в гостиную: она - в красных креслах; на
стенах из огромных гирлянд багрянеют, грозясь: кисти красные роз заревыми
роями; мы - на кухню: шепоты, шумы, шипы, огни, пары, гари; там на кухне
стоит, там на кухне бурлит - дымно-шинный котел; и огонь бьет в котел,
прободая железную вейку; ломти мягкого мяса малиновеют на столике; кровоусая
кошечка с красным куском в зубах - уж косится; и - морковина сочно трется о
терку... -
- Афросинья, замахиваясь рукой над огнем, описывает кочергою дугу,
вся в отсветах кудрявого пламени, вылезающего на нее из печи
легкой гривой; в печке - красная ярая морда оскалилась углями; -
-
и мне кажется: -
- Афросинья там борется с гадом, приползающим к
черному отверстию печки; будет - будет нам гибель: кричу; и
выводят меня в коридор.
. . . . . . . . . .
Нянюшка Александра и я пробираемся по коридору - из кухни; я - прижался
к подолу; за нами бродят по стенам огромные великаны; то - тени; съеживаясь,
переменяясь, метаются; а коридор - бесконечен; странно мне это шествие -
нянюшки Александры, меня - по коридору и комнатам опустевшей квартиры в
сопровожденьи двух спутников, теней, немых и бесшумных; настроение это мне
переживалось впоследствии, при созерцанье рисунка, изображавшего шествие по
храмовым коридорам ведомого пленника в сопровождении птицеголового мужчины с
жезлом.
Я впоследствии мальчиком ждал: вот откроется дверь; и - войдет:
птицеголовый мужчина; и родимый клекот его огласит мою детскую.
ОБМОРОК
Наши комнаты: коридор, кабинет, кухня; и - далее, далее; но - еще есть
комнаты; их убрали; и их расставляют, как ширмы; только выйдем мы с няней из
коридора на кухню, как уже в столовую быстро ворвутся губастые черные рожи -
а_р_а_п_ы: и - раздвигают все кресла; на опростанном месте они учреждают
"в_е_р_т_е_п": и - обставляют вертеп: кумачами; и папа в парчовом халате, в
короне и с шаром в руке, появляется сам восседать в золоченом там кресле; и
- мама становится д_а_м_о_й; и - ходит за папой; подают пузатую чашу и
открывают паркеты; и опускают туда: под паркеты; под паркетами - синеродные
воды играют струею; под паркетами плывет водовоз, попирая ногами бубновую
бочку; и быстроливным ведром наливает в пузатую чашу: сестренок; папа с
мамой танцуют кадриль, а сестренки их просят: "Отдайте нас Котику!"
По ночам иногда я не сплю: и в столовой мне слышатся стуки: танцуют
кадрили - в "в_е_р_т_е_п_е"; утром встает с золоченого кресла мой папа; и
запирает сестренок моих в крепкий шкап; и д_а_м_а становится м_а_м_о_й:
проходит за папой; "вертеп" разбирают а_р_а_п_ы; я ищу его...
Где он, где?..
. . . . . . . . . .
Тоже вот: -
- будет, будет нам гибель: попадают плитки паркетов - в миры
новых комнат!..
В ожидании катастрофы я шил; она и случилась однажды: -
- мы, паркетные
плитки и я, - мы попадали в обморок (это было во сне); падать в обморок с
той поры означало: падать в чужую квартиру, под нами, где доктор Пфеффер
проказникам дергает зубы и откуда грозится нам чернобровая девка, Ардапкц
"Проказничать больше нельзя..."
Помню я этот сон: -
- выбегаю в столовую я, а за мной моя нянюшка с
криками: "Обморок..." И этот обморок вижу я: он - дыра в лакированном нашем
паркете; и я вижу в дыре: там - гостиная; она - в красных креслах, как наша;
на стенах из огромных гирлянд багрянеют, грозясь: кисти красные роз заревыми
роями; я туда падаю; шепоты, шумы, шипы, огни, пары, гари влетают в открытую
дверь; и появляется сам доктор Пфеффер в короне; и чернобровая девка Ардаша
становится дамою; и доктор Пфеффер кричит из отверстия усатого-бородатого
рта:
- "Я твой папа".
А чернобровая девка, Ардаша, стреляет глазами:
- "Я - мама".
. . . . . . . . . .
Метафоры понимаю я точно: упал в обморок - значит! упал, куда падают; а
ведь падают - вниз; внизу - пол; под полом доктор Пфеффер проказникам
дергает зубы; и - попадают к нему.
. . . . . . . . . .
Ощущение зыбкости стен и таимого мира под ними объяснимо, по-моему,
крепнущим порогом сознания, беспрепятственно простертого прежде в
бессознательный мир, где я, з_а_п_о_р_о_ж_е_ц, сшибался со всяким
т_а_т_а_р_и_н_о_м, - в с_у_б_л_и_м_и_н_а_л_ь_н_о_е п_о_л_е, усеянное
костями:
"О поле, поле, кто тебя
"Усеял мертвыми костями?"
Эти кости - порог, а блуждание сознания по костям
прежде павших существ - стены комнат; сознания в нашем смысле; но
раздвигаемы кости; мне порог сознанья стоит передвигаемым, проницаемым,
открываемым, как половицы паркета, где самый о_б_м_о_р_о_к, то есть мир
открытой квартиры, в опытах младенческой памяти наделяет наследством, не
применяемым ни к чему, а потому и забытым впоследствии (оживающим, как
п_а_м_я_т_ь о п_а_м_я_т_и!) в упражнении новых опытов, где древние опыты в
новых условиях жизни начинают с_т_а_р_у_ш_и_т_ь_с_я в_н_е м_е_н_я и меня -
тысячелетнего старика - превращают в младенца: то, что я - маленький,
случайное несчастие, что ли: не истина, а - социальное положение среди
более, чем я, позабывших и именуемых - в_з_р_о_с_л_ы_м_и; мне, младенцу
(старику ненашего мира), они объясняют игрушки; и объяснение их игрушек
перетягивает внимание от во мне живущего мира - к играм, затеянным вне меня;
и - создается п_о_р_о_г. -
- Я его помню открытым.
ДРЕВНЯЯ ТАЙНА
На лакированной поверхности шкапчика линии деревянных волокон
сбежались: -
- темнородным пятном перепиленных суков -
- как бы в две фигуры,
склоненные смутными ликами из разлетевшихся складок - друг к другу: что-то
поведать друг другу -
- таить, молчать, вспоминать: какую-то древнюю правду,
которой касаться нельзя:
- "Ни-ни-ни!" -
- которую вспоминаешь ты, так же вот, поклоняясь
без шепота: образы посвященных переживались мной впоследствии так, как
полное тайны склонение покровенных фигурок на шкапчике... из разлетевшихся
складок; и - образы склоненных волхвов в великолепных коронах над ясным
Дитятей: в киоте; и моргает киот самоцветным рубином; и от рубина потянутся
красные, ясные лучики; один волхв - трубочист: черен ликом и красен губами;
и красные губы раскрылись, как будто поет он; и мне говорят про волхва, что
он - Мавр -
- на лакированном шкапчике линии деревянных волокон сбежались к
двум пятнам: перепиленных суков; и эти пятна - не пятна, а м_а_в_р_ы, то
есть, темные богомольные лица: волхвов.
. . . . . . . . . .
Невыразимое чувство: -
- я его впоследствии узнавал, неоткрытым в своей
остроте, но мне глухо-звучащим под образами и событиями жизни - в
произведеньях искусства, в грохоте городов, между двух подъездных дверей;
более всего - на ребре Хеопсовой пирамиды, в час тихий вечера, когда солнце
Египта зловеще отускневало в подпирамидной пыли; и - плавали золото-карие
сумерки; плавали главы пальм, занесенных песчаною пылью; и - будто
бесствольных; чернея с громадных ступеней, феллах подымал на меня одиноко
гортанный свой голос... -
- Много раз приходило ко мне мое странное
чувство...
. . . . . . . . . .
По утрам из кроватки, бывало, смотрю: на узоры стоящего шкапчика; я
умею скашивать глазки (смотреть себе в носик) ; узоры, бывало, снимаются с
мест: прилипают мне к носику линии деревянных волокон двумя темнородными
пятнами перепиленных суков; и мне кажется: две фигуры склонились своими
неясными ликами, как два Мавра, - из разлетевшихся складок: над маленьким
мальчиком; пальчиком трогаю их; но легко и воздушно сквозь лики проходит мой
пальчик; моргну -
- и темнородные пятна перелетают на шкапчик...
Среди дня я на них посмотрю - тысячелетием древнего мира мне немо
склонились фигурки; и мне кажется, что у меня за спиною - не стены, а такие
же точно миры, как на маленьком лакированном шкапчике: волокнисто-темнеющие,
золото-карие, где все плавают сумерки меж бесствольными кущами; и чернея
оттуда, зовет о_н (а кто - я не знаю); и - одиноко подымет гортанный свой
голос - повертываюсь: -
- вместо золото-карего мира - стена: этажерочка (та
же!) стоит себе; и на ней - строй солдат; оловянные гренадеры мои серебрятся
мне лицами... Сидит моя нянюшка.
. . . . . . . . . .
Среди ночи, бывало, лежу; и повешено мне на стенке окошко; там - стылая
ясность вечернего неба; и стылая ясность вечернего неба дрожит; и -
- самоцветная звездочка -
- мне летит на постель; и - уколется усиком; я потру кулачком свои
глазки: и возникнет в закрытых глазах моих центр; и - исходят из центра мне
трепеты молний; а центр раздвигается: строятся светлые комнаты; из центра
несутся: центр ширится - раздвигается в синий глаз: синий глаз - добрый
глаз; но... я глазки открою: -
- и вижу: -
- нянюшка моя под киотом; кладет там
поклоны; и красным рубином моргает протканная риза; и - Мавр протянул свои
руки: над ясным дитятей разводит ладонями - из разлетевшихся складок.
. . . . . . . . . .
Я впоследствии взрослым смотрел с ожиданием на лакированный шкапчик:
две фигуры, склоненные смутными ликами, там слагались по-прежнему; и -
ничего не могли мне поведать; пересчитывал я деревянные волоконца под лаком;
и рассматривал темнородные пятна перепиленных суков.
ЦЕРКОВЬ
Спины, склоны, поклоны -
- как полное тайаы сложение деревянных фигурок
на шкапчике... -
И за спинами - голоса: -
- подъемлют какую-то огромную, но позабытую истину:
древнюю; мне когда-то открытую в храме (когда это было?).
Громкий зов я забыл: забыл солнцевый голос!
И - вот он раздался: -
- дергаю бабушку за края ватерпруфа и собираюсь расплакаться...
Но меня приподняли (и - мне узреть!): -
- блистающее, как золотое
светило небесное, чернобородое божество там стояло перед распахнутой дверью
- в т_а_и_м_у_ю к_о_м_н_а_т_у блесков; и, подымая высоко десницу, с
блистательной лентою, провозгласило: голосом, от которого чуть не лопнули
стены... -
- блеско-громное, огромное Солнце, на котором я жил, опустилось на
нас: провозглашенным глаголом - провозглашенным единственный раз, потому что
мир не способен вторично услышать гласимого: он, наверно, провалится... там
- в сияющей синеватости дымов вставали светящие: б_л_а_г_а и
ц_е_н_н_о_с_т_и... неописуемых, непонятнейших форм; там, оттуда, - на миг
показалась т_а с_а_м_а_я Древность в сединах; и пышные руки свои развела: из
Золотого Горба; и казалося мне, что стоял перед нами: Золотой Треугольник;
две руки, как лучи, протянулись направо-налево от белого лика:, белый лик,
точно око, глядел в золотом треугольнике; и - миры миров там чинились: под
багряной завесою; человекоглавое серебро из руки затеплило звезду; золотою
планетою дориносилася Книга... к престолу, сквозь разрывы завесы; но
таинница строгих дел там закрылась; и -
- красные, кудлатые люди в огне, по
бокам, как загаркали в ужасе!.. -
- Тут меня опустили под спины, но
еще долго мне слышались какие-то багровые ревы; серебрились и синились
дишканты: точно четыре животных подхватили провозглашенные вопли; и катали
их... п_о м_и_р_а_м; из подкинутой чашечки на серебряной цепи вылетали
душистые клубы... над спинами; как крылами, громами бил храм; и в глаголы
облекся, как в светы...
. . . . . . . . . .
Очень скоро за узренным раздаются глаголы и мне: об ангелах, рае и...
Боженька; окончательно выясняется мне, что таимая комната - Церковь, где
староста Светославский обходит с тарелочкой; в Золотом Горбе, у престола
подъемлющий руки, есть "б_а_т_ю_ш_к_а", или - священ* ник; когда он без
парчи, то он - "п_о_п"...
П_о_п, п_о_п_ы, п_о_п_а_д_ь_я, п_р_о_с_ф_о_р_а, п_р_о_с_в_и_р_н_я
слова, которые меня просветили; главным образом - бабушка; тут она знала
толк; я ее считал - п_о_д_п_р_о_с_в_и_р_н_е_ю; бывало - она перекрестит;
бывало - подсунет мне в ручку пузатенький хлебик: "п_р_о_с_в_и_р_к_у";
поминаньице -
- лиловая книжечка -
- все, бывало, с ней рядом; и даже она
понесет поминаньице, лиловую книжечку, с просфорой на поднос: и ее унесут: в
миры блеска; и даже, бывало, пошутит она с попадьею; и - даже! - пройдет с
крестным ходом: за ним, з_а с_а_м_и_м, - - за Иоанникием, Митрополитом
Коломенским и Московским.
. . . . . . . . . .
Мне дорога жизни протянута: через печную трубу, коридор, через строй
наших комнат - в Троице-Арбатскую Церковь, где наш староста, Светославский,
обходит с тарелочкой...
СТРОГИЕ СТРОИ
Все, возникающее из-за коврика, было мне не на пользу; там, оттуда -
шли поступи; и галопада времен приближалась; она разбивалась о правило: о
мой завет с нянюшкой -
- мне жить по закону; и - в правиле: около угла,
сундучка, при часах; слушать тихое тиканье; то есть: жить в
строгих строях; не перетягивать цепочки за гирю; не останавливать
тиканье; не искать новых комнат; галопируя, не забегать в коридор;
и не щелкать под креслами; не залезать под подол; и пушистую
кисиньку не таскать за приподнятый хвостик; главное чтобы бабушка
не сломалась, как сломалась однажды она, как недавно мной
сломанный слоник: -
- как она к нам подсела; и подзывала меня: ее
тиснуть; ну, - я ее тиснул; она же сказала: "Сломаюсь". Я тиснул
еще ее; и - сломал; хохотали все: папа, мама и няня; но я...
сломал бабушку!.. -
- словом, мне быть: не шалить; проживать
формалистом; и даже... буддистом.
Что-то и доселе живет во мне в фуге Баха и в белой дорической колоннаде
от моего мира с нянюшкой; и от вечного тети-дотина мира.
В более позднем младенчестве этот мир строгих строев (строевая служба
моя) представляется мне миром зданий, гамм, руляд, крамеровских этюдов и
Ч_е_р_н_и (экзерсисы Ч_е_р_н_и вы помните?); особенно: государственных
учреждений, массивных и каменных, без орнаментной лепки, но с колоннадою:
николаевских серых и белогжелтых казарм, александровских и мариинских
институтов, гуляющих парами, в пелеринках, больниц, богаделен; и даже -
пожалуй - мне розовый Вдовий Дом напоминал этот мир (неподалеку от
Пресненской части, где выскакивал бородатый-рогатый козел и,
бодаясь-брыкаясь, летел впереди вестового, предшествуя "Части"; и где
бродил он степенно от Пресни и до... Горбатого Моста); все богаделенки няни;
вдовы же, то есть старые девы (что то же), представляются мне до сих
пор... и_н_т_е_р_е_с_а_м_и Веры Сергеевны Лавровой: -
- Вера Сергеевна
Лаврова - знакомая тети Доти, пахла прелыми яблоками; и загадывала на...
Бабашкина; выходило всегда, что Бабашкипу предстоят и_н_т_е_р_е_с_ы;
и_с_п_о_л_н_е_н_и_е и_н_т_е_р_е_с_о_в - четыре десятки ложилось не редко...
. . . . . . . . . .
Этот строй мне знаком; противопоставлен он р_о_ю; с_т_р_о_й оковывал
р_о_й; с_т_р_о_й - твердыня в бесстроице; все остальное - т_е_ч_е_т, как,
например... дети Ветвиковы: притекают откуда-то к нам - колесить и дразнить.
Все это на меня налетит, обестолковит и схлынет. И останется тихий мой мир;
и в нем - я, надо всем -
- стрекотание спиц из простенка и темные орбиты
нянюшки Александры: из-под белого чепчика.
ФУНДАМЕНТ АЛИКОВ-ЧЕМОДАНИКОВ
Фундаменталиков-Чемодаников, ученик ремесленной школы, - этот был
безобразник; на металлический сундучок приходил он посиживать из угла
коридора; и разговаривал с нянюшкой о ремесленной школе; о воспитанниках
этой школы; и о том, - сколько их...
Мне казалось, что они грохотали у нас по ночам; в лабиринте из комнат с
толпами - вот таких же точно, как и они, безобразников; это были д_и_к_и_е
п_л_е_м_е_н_а, населявшие миры дальних комнат; я с волнением взирал на
сидящего б_е_з_о_б_р_а_з_н_и_к_а, учиняющего в ночных переходах ужасные
нападения на детей; (с Фундаменталиковыми-Чемоданиковыми грозно бьются в
огнях трубочисты! отражая их черные полчища, нам грозящие и угаром й
сажами).
Папа его отчитал:
- "Знаете: вы - молодой человек...
- "Ученик ремесленной школы...
- "И - ай, ай - что вы сделали!
- "За такие поступки вам, сударь мой, в нос проденут кольцо: и -
потащат по улицам с городовыми..."
Мне все думалось после: Фундаменталиков-Чемодаников -
- ай, ай, ай! -
-
п_о_с_т_у_п_и_л, то есть позволил себе своевольно т_я_ж_е_л_у_ю
п_о_с_т_у_п_ь: н_а_р_о_ч_н_о гремел по паркету; мне открылось тогда: кто
н_а_р_о_ч_н_о гремит по паркету, тот свершает поступок; за поступок же
всякий! - огромных размеров кольцо продевается в нос; и тут вспомнилось мне,
что поступил еще хуже я: щелкнул во мрак пустых комнат; оттого-то и
прибегал Дорионов: мне продеть в нос кольцо; и - утащить за собою...
. . . . . . . . . .
И уже значительно позже: -
- видя черные рожи индейцев с продетыми в
носу кольцами, понимал я отчетливо: все они - безобразники: с тяжелою
поступью: Фундаменталиковы-Чемоданиковы.
ПАЯЦ-ПЕТРУШКА
Курий крик -
- Крр-кр! -
- каверзник: растрещался трещоткой; он -
-
грудогорбая, злая, пестрая, полосатая финтифлюшка-петрушка: в редкостях, в
едкостях, в шустростях, в юростях, востреньким, мертвеньким, дохленьким
носиком, колпачишкой и щеткою в руке-раскоряке колотится что есть мочи без
толку и проку на балаганном углу -
- Крр-крр-кр! -
- высоко!
Я -
- подтянутый,
схваченный,
вскинутый! -
- с изумлением, строгостью и безо всякого наслаждения
рассматриваю вредоносное, вострое, пестрое и очень злое созданьице, как
дозирают тарантулов в опрокинутой банке: как бы не выскочил укусить; и -
-
Кррр-крр-кр! -
- разрезает картавенький голосок как точеными ножницами:
подчирикнул, подпрыгнул, подпрыгнул и нет его - на балаганном
углу; падают лишь снежинки на носик.
Тут ударили в бубны.
Меня же, дрожащего, покрытого смертной испариной, продолжают -
- подтягивать,
схватывать,
вскидывать! -
- тащут за
руки, без всякого милосердия: под полотно балагана, где кипят и пучатся
бубны - под полотном балагана! Мы спешим в кровавые кумачи, в мимотекущие
ураганы и старые-старые ярости, где нас всех прищемят, растиснут, раскрошат,
завертят, закрутят, зажарят и... сбросят -
- в пропасти колесящих
карбункулов! -
- Вот уже кровавые кумачи с курьим криком Петрушек, из
которого вдруг выхватывается на нас, обдавая нас пламенами, мелолицый
колпачник и что есть мочи замахивается своей медной тарелочкой" Мне говорят:
- Вот - паяц! -
- но на бывалое безобразие отвечаю я криком!
ФИЛОСОФ
В это время себя вспоминаю философом я: -
- ползая под столом, под
подолом, под стулом - при нянюшке! - я не просто ползал, а - так сказать - с
ударением, как подобает ползать дельцу, побывавшему во всех передрягах; и -
колесившему по пустотам; ползал я - в настоящема без всяких видов на будущее
- без проэктов, без планов; и - конечно же! - без надежд (обманула манная
кашка!)...; с достоинством отдаюсь я огромным рукам; и меня, как царя, уж
сажают в высокое креслице, откуда взираю я на текущие события мира с
философским спокойствием: -
- стародавний орфист; я проник в мир мистерий; в
о мирах изначальной змеи, вспоминая свою коридорную бытность,
кое-что рассказать бы я мог. мне в младенческих ужасах открывались
миры древних гадов, и гад дядя Вася стоял во главе их...
- Я - боролся со Л_ь_в_о_м...
- Старый Гераклитианец - я видывал метаморфозы вселенной в
пламенных ураганах текущего; и я знал очень твердо; что сегодня -
нянина голова, то когда-нибудь - отверстие лампы; (няни нет уже -
утекла: я не помню, когда это было; но знаю - прогнали мою
молчаливую нянюшку).
- Папа бьет нам вулканом; и - наполняет все комнаты керосиновой
копотью, в копоти бросается трубочист меня выхватить из пожара;
передает меня нянюшке; нянюшка строем дорических стен отражает
огонь; и - отражает нам полчища "корибантов":
Фундаменталиков-Чемодаников; доктор Пфеффер, паяц - нападают на
нас; мир х_т_о_н_и_ч_е_с_к_и_х к_у_л_ь_т_о_в пронизан струей
аполлонова света; и возникает т_р_а_г_е_д_и_я: воспоминаний о
нянюшке...
. . . . . . . . . .
Анаксимандр, Фалес, Гераклит, Эмпедокл пробегают по нашей квартире на
чувственных знаках:
Говорю:
- "Рой, ро_и_ - все роится".
Фалес меня учит:
- "Все полно богов, демонов, душ..."
Передо мною - огни: в страшный мир колесящих карбункулов распадается
мне темнота; метаморфозы охватывают; а - Гераклит мне твердит:
- "Все - течет".
С Анаксимандром мы ведаем беспредельности; Эмпедокл бросается в Этну; я
- падаю в обморок.
В эту давнюю пору разыграна и разучена мною: вся история греческой
философии до Сократа; и я ее отвергаю.
Перечитывая "И_с_т_о_р_и_ю г_р_е_ч_е_с_к_о_й ф_и_л_о_с_о_ф_и_и":
- "Нечего ее изучать: надо вспомнить - в себе".
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
БЛЕСКИ НАД БЛЕСКАМИ
И этих грез в мировом дуновеньи
Как дым несусь я, и таю невольно,
И в этом прозреньи и в этом забвеньи
Легко мне жить и дышать мне не больно.
А. Фет
КОТИК ЛЕТАЕВ
Мне четыре года; родился я вечером: около девяти; вскричал - ровно в
девять; над моим появленьем на свет постарался - лейб-медик: профессор
Макеев; тут же его я обидел: -
- он, взявши на руки, меня хотел приласкать, а
я... я... я...: словом он побежал к рукомойнику...
Я его видывал после, на улице; маленький старичок, положивши на плед
свои руки, пролетит в коляске, бывало; и седою головкой -
направо-налево-направо; наушники шапки болтаются; и - удивляется улицам;
детские голубые глаза на меня уставятся - нет их; думаю: вот - профессор
Макеев, лейб-медик, когда-то старался, чтоб мне его видеть; кабы не он, мне
бы его не увидеть; я его узнаю; а он - нет.
Говорили мне: при моем появленье на свет свой огромный том мне прислал
академик Грот с своей надписью; не видал этой книги я, но всегда ей
гордился.
Очень я любил повторять со слов мамы, что, когда меня подносили к окну,
я увидел вспыхнувший газ в колониальном магазине Выгодчикова, -
разволновался, затрясся и торжественно произнес - свое первое слово:
- "Огонь..."
Это - помнил я твердо.
Я ходил - тихий мальчик, - обвисший кудрями: в пунсовеньком платьице;
капризничал очень мало; а разговаривать не умел; слушал речи других,
склоняясь над сломанным слоником; и, отвечая на ласки, я терся головкой о
плечи; прогнанный, отходил в уголок, чтобы оттуда мне медленно подбираться к
коленям: поспать на коленях.
Или я смирно садился на креслице: мне подумать на креслице; свои руки
сложив в ручках креслица, - думал на креслице:
- "Почему это так: вот я - я; и вот - Котик Летаев... Кто же я? Котик
Летаев?.. А - я? Как же так? И почему это так, что -
- я - я?.."
Из-под бледно-каштановых локонов, падающих на глаза и на плечи, я из
сумерек поглядывал: в зеркала.
И становилось так странно...
. . . . . . . . . .
ДЕНЬ КОТИКА ЛЕТАЕВА
Из кроватки смотрю: на букетцы обой; я умею скашивать глазки; и стены,
бывало, снимаются: перелетают на носик; легко и воздушно сквозь стены
проходит мой пальчик; ах, туда бы головку; но - непроглядные стены! -
моргну: перелетают на место.
Раиса Ивановна, бонна, встает из пастели; одеяло откинет; и голыми
ножками - в пол; подбежит босиком в белой теплой рубашке: вынимать меня из
постельки, одевать чулочки и лифчик, и мне - улыбнется.
Девять часов; а не то - половина десятого; и Раиса Ивановна в ясненькой
красненькой кофточке разливает чай (мама спит: она встанет к двенадцати);
сагловар трещит: и самосыпные искры летят нам на скатерть; носик мой
упирается в край стола; и захрустел на зубах край поджаренной булочки; папа
- в форменном фраке: кудро. лобый, очкастый; захлебнул чай усами;
светлоливная капелька капнула с его мокрых усов в синий бархатный отворот
его синего чистого фрака; фалды фрака, качаются; двуглавые золотые орлы
золотых его пуговиц - строжайше расставили крылья.
Папа едет на лекции: лекции - липни листиков; многолетие прожелтело их;
листики сшиты в тетрадку; по линиям листиков - лекций! - летает взгляд
папочки; линии лекций - значки: круглорогий, прочерченный икс хорошо мне
известен; он - с зетиком, с игреком.
Папа водит по ним большим носом; и, щелкая крепким крахмалом, бормочет:
- "Так-с, так-с!"
И получается: "Такс".
Иксики напоминают мне таксиков: напоминают собачек; таксики (думал я)
вырастают из этих крючочков; их встречал на бульваре я уже значительно
позже, весною; продувные, нелистые дерева желтоглазились почками; бульвар
лился людом; и на пологие лобики песиков я укладывал ручки.
Самовара нет. Папы - нет.
. . . . . . . . . .
За окнами все-то крыши: и удивленные горизонты - раздвинуты, пусты.
Наша гостиная -
- уставлена красными креслами; с подоконников подымают
печальные пальмы свои линии листьев; злые, зеленые зеркала - в ясном золоте
рам: и Раиса Ивановна передается из зеркала в зеркало; и все - валится, не
падая, набок; а пол - скачет вверх. И Раиса Ивановна принимается меня
обнимать; и - зеркалами пугать; и - все валится, не падая, набок, а пол -
скачет вверх...
. . . . . . . . . .
Наша столовая, как денница, вся белая: -
- на летящих спиралях с обой
онемели давно: лепестки белых лилий легкотенным изливом; у обой гнули стулья
ломкие полукруги сидений; из обой просунулась круглота: деревянная голова;
стрекотала строгими стрелками на циферблатном оскале; кружевные гардины, как
веки, тишайше белели под окнами; дубостопный желтый буфет - он один
будоражился; и, бряцая посудой, кидался на прохожих у двери.
После ночи, бывало, войду, посмотрю; и окнами, как глазами, посмотрят
одни бледноглазые стены; и бледноглазая ясность покроет покоем.
Наша столовая - утренница; а -
- темно в коридоре: в коридорной печи
залетали огни; чернорогая женщина меня ждет в коридоре.
Тонкою нитью прояснилось многокружие паутины; и -
- Раиса Ивановна, -
-
милая! -
- глядя искоса на меня, наклонилась кудрявой головкой к своим
красным тряпкам, перекусивши зубками нитку; протягивается иголка; и -
- "Was ist das?"
- "Das ist..." -
- мне не помнится слово.
Мои кубики порассыпались; и - головкой - в колени; ручка в ручку; и -
ничего; мы - пройдем... коридором...
Чернорогая женщина, может быть, забодает нам - маму...
. . . . . . . . . .
Мама проснулась - зовет нас: -
- меня берет на постель; треплет кудри; и
я - перед ней кувыркаюсь:
- "Котик, маленький..."
Альмочка кувыркается тоже: и уже бьет двенадцать часов; пора маме
вставать: уж на кухне стоит дымно-шипный котел; и огонь бьет в котел,
прободая железную вейку; там - в железной печи, - окаляет поленья: краснорогий огонь из трескучих печей поедает поленья. Побегу в кухню я - шепоты,
шумы, шипы, огни, пары, чады.
. . . . . . . . . .
После завтрака -
Наш веселый кузен Веревитинов с дымнокудрой сигарой в руках все-то
щелкает пальцем на Альмочку, которая поедает щеняток, и Раисе Ивановне нежно
посмотрит он в глазки: в агаты; из кудрокрылого личика мамочка бирюзеет
глазами на нас и капризно качается на качалке в своей красной косыночке,
поджидая к себе Поликсену Борисовну Блещенскую в великолепной карете:
кататься; и бледная ленточка с ясным бубенчиком гремит в ее пальцах: это -
лиловая ленточка; бубенчик - серебряный; Миловзориков перевязал ею мамину
руку.
Миловзориков - светлогрудый гусар; и это все - "котильон".
Поликсена Борисовна позвонилась: мамочка привскочила с качалки и
протянула мне ручки; я зарылся головкой в коленях: пеньюар разлетается от
нее самокрылыми змеями.
Кучер - с лазурной подушкой на голове: прирос толстым задом; вороные
кони хрипят, жуют мыльные удила - с угла Арбата: ждут мамочку; это вижу я из
окна: из серебряных листьев мороза; мамочка, в коричневом казакине и в
брошке, надела ротонду; она - к Блещенским на весь день; и вечером - в
бенуар.
Нам пора на прогулку.
. . . . . . . . . .
Тут с меня снимут туфельки; и проденут ножку чулочком - в меховой
сапожок; и принимается кто-нибудь, сапожок уперши в колени, крючочком щипать
мою ножку.
Каждый день мы идем: на Пречистенский бульвар погулять (на Смоленский
бульвар мы не ходим: там дурно воспитаны дети) ; кто-нибудь ходит там; и
вдруг сядет на лавочку; на меня поглядит; и - значительно посылает улыбки;
все они улыбаются мне; все они уже знают, что Котик Летаев гуляет; хлопает
крыльями чернокрылый каркун, и вислоухая шуба сутулится в снеге; спегосынное
дерево вздрогнуло; а уж кто-нибудь, вставши -
- медленно уходит туда: в
крылоногие ветерки; обернется, кивает...
А уже набежали на нас: крылоногие ветерки; веют бе-, лые вей на
разгасившихся щечках; дымит куча снега; песик к ней подбежал и над нею он
поднял: мохнатую ногу; я бросаюсь к лимонному пятнышку, но Раиса Ивановна -
"пфуй"!
Ах, как жалко!
Безрукая шуба щетинится комом древнего меха в снега; и хлопает в
воздухе крыльями; я бросаюсь на шубу; обхватить ее ручками; она нагибается
низко, и из шершавого меха, под шапкой, уставятся: два очка; и белая борода
прожелтится усами; шуба - гуляет, как я; и она называется: Федор Иваныч
Буслаев; и Федор Иваныч зашамкает -
- птичка ему рассказала, что Котик Летаев
сегодня гуляет; и он Котику принес на бульвар кое-что: и дрожащей рукой меня
треплет по разгасившимся щечкам; и кусочек рябиновой пастилы осторожно
просунет мне в ротик, кивая очкастою головой; Федор Иваныч Буслаев гуляет,
не на ногах, а... на шубе (живет в своей шубе), а шуба проходит: чернокрылые
каркуны сквозь суки пропорхнул" ей вслед.
Рассыпаются снеговые вьюны; рассыпаются неосыпные свисты; пахнет
трубами в воздухе; золотою ниточкой фонарей многоочитое время уже побежало
по улицам: предвечерним дозором; все на небе расколото; кто-то блистает:
оттуда, из-за багровых расколов; желтеет, мрачнеет; и - переходит во тьму.
Мы - домой.
. . . . . . . . . .
Вечером: -
- на летящих спиралях, с обой, кружевеют, горя, косяки
красных зорь: бледно-розовым роем, а -
- Раиса Ивановна мягким,
агатовым взглядом таинственно переводит мой взгляд: переводит туда, где -
-
багровая голова, со стены хохоча, огрызнулась оскалом.
Не успею я вскрикнуть: Раиса Ивановна -
- милая! -
- шаловливо уж клонит
свой локон в мой локон; и - начинает смеяться.
Кружевные дни - на ночи: повторяют себя - на ночи; тени свеялйсь из
углов; тени Свесились с потолков; и, возникая из воздуха, - чернорогие
женщины проходили но воздуху.
. . . . . . . . . .
По вечерам мне Раиса Ивановна все читает -
- о королях, лебедях; ничего не
пойму: хорошо!
Мы - под лампою; лампа лебедь; и ширятся лучики - в белоснежные блески
развернутых солнечных крылий, пересекаясь в ресницах; застревая в волосиках,
пощекочут ушко они; полудремотно ласкаюсь я к лучикам; голова на коленях:
ласкаюсь к коленям; все отхлынуло - в теневое, темное море; спинка кресла -
скала; она набегает, растет: хорошо!
Со скалы: -
- (Явь ушла в полусон: в полусон вошла сказка) - стародавний
король просит верного лебедя по волнам, по морям плыть за дочкой в
страну незабудок (когда это было?) -
- лампа -
лебедь: с лебедем улетаю и я: -
- мы - кидаемся в волны; несемся по
воздуху в голос: забытый и древний: -
- . . . . . . . . . . . . . . .
"Я плакал во сне.
"Мне снилось: меня ты забыла.
"Проснулся... И долго, и горько
"Я плакал потом..."
(Это - кто-то: поет из гостиной...)
Полусон мешается мне со сказкой, а в сказку вливается голос: -
- мы - в
воздухе: на лебединых, распластанных крыльях, где на протянутых
струнах воздуха разыгрались арфисты и где лебединые перья, как
пальцы, сиянием проходят по ним; лебеди переливаются по лазурям, а
из лазурей -
- (б_е_з_з_в_у_ч_н_о, к_а_к п_р_е_ж_д_е, у_ж_е
к_и_в_а_е_ш_ь м_н_е т_ы: тебя не было; плакал я без тебя; все
забывши, я плакал; ты вернулась ко мне - лебединая королевна моя) -
- . . . . . . . . . . . .
"Я плакал во сне.
"Мне снилось: ты любишь, как прежде.
"Проснулся, а слезы все льются...
"И я но могу их унять..." -
- Несемся! все вместе.
Несется и красный Наставник за нами: тысячелетием, пламенами и
пурпуром: -
- открываю глаза: лебедь - лампа. Лебедя вырежет мне
Раиса Ивановна завтра...
. . . . . . . . . .
Воспоминание детских лет - мои танцы? под лампою; в_с_е в_о в_с_е_м:
насыпают в чайницу чай; и над куском кабинетной стены под самоваром бормочет
быстроглазый мой папа; в кабинете стен нет! вместо стен - корешки, эа
которые папа ухватится: вытащить переплетенный и странно пахнущий томик!
вместо томика в стене - щель; и уже оттуда нам есть; -
- проход в иной мир; в
страну жизни ритмов, где я был до рождения и оттуда теперь вынимаю
я пальчиком... паутинник; папа же томик раскроет; и -
- бросятся -
-
крючковатые знаки: дифференциала и... функций; эти функции ползают на
крючочках; и, вероятно, кусаются, как... мурашки, которые позаводились в
буфете и которые... -
- раз принесли мне кусочек черствого хлебика... из него
делать грешника, то есть обмакивать в чай; разломили кусочек, а
там-то -
- в кусочке-то! -
- мурашки: -
- красные! -
- ползают! -
- папа
придвинул свой нос, и, подпирая очки двумя пальцами, он заерзал лицом и
воскликнул:
- "Ай! Какая гадость: мурашки!"
Сам же он поразвел на дому всяких функций на листиках (до функций
Лагранжа включительно), и существа иных жизней во всем: и в буфетных щелях,
и в паутине под шторой -
- видел я там брюхоногую функцию: -
- папа пестрит
своей ф_у_н_к_ц_и_е_й белые листики; ф_у_н_к_ц_и_и с листиков расползаются
по дому; листики бросит в корзиночку; я же листики вытащу; и - Раиса
Ивановна мне из них нарежет ворон; все вороны мои не простые, а - пестрые; и
- на себе они носят; многое множество растанцевавшихся иксиков; мне надоели
вороны; и я - гляжу в иксики: -
- в иксиках - не бывшее никогда!
В них - предметность отсутствует; и - угоняются смыслы...
Вечер: мне - пора спать. Мамы нет (она на "Маскотт" - в бенуаре); мы с
Раисой Ивановной за вечерним столом вместе с бабушкой и Серафимой
Гавриловной, старушонкой; папа там, под самоваром, бормочет: у чайницы,
черной, лаковой и китайской; на этой к_и_т_а_й_н_и_ц_е - вижу я: золотые
сады, многокрышие домики, золотые птицы и люди - китайцы.
Все одно: золотой Китай или... чай.
Папа выставит на Серафиму Гавриловну из-за книги и таинственно
подмигнет ясноглазым лицом:
- "Серафима Гавриловна: Страшного Суда-то не будет".
- "А как так не будет?"
- "Судную-то трубу украл, видно, черт: переполохи на небе... Об этом
писали в газетах".
И Серафима Гавриловна нам обиженно пожует блеклым ртом.
- "Переполохи и неприятности: у Николая Угодника с Михаилом
Архангелом..."
И тут примется утапатывать в коридор повеселевший вдруг папа: и уже -
-
"Почистите сюртучок!" -
- раздается оттуда; мне - не весело: что-то будет!
Папы нет; папа в клубе: один; и все - в бесподобиях; переполохи в
углах; и неприятности - под полом; и лишь один потолок в световых кружевах;
комнаты, как ковши, зачерпнули за окнами мраку; и, как ковши, - полны мраку;
Серафима Гавриловна спряталась в листья лапчатой пальмы: озираться,
топтаться и, содрогаясь, бояться - темнотного топота; тихонравная бабушка -
ушла в кухню; переливается звездами неосыпное небо.
И - ползает функция.
Раиса Ивановна меня уложит в постельку.
. . . . . . . . . . .
Мне не спится... Повешено мне на стенке окошко: там - стылая ясность
вечернего неба и стылая ясность вечернего неба дрожит; и -
- самоцветная
звездочка -
- мне летит на постель; глазиком поморгает; усядется в локонах;
усом уколется в носик: чихну.
А звездоглазое небо моргает в окошке.
Вот откроют форточку, и, как безгорбое облако, тихо-плавно войдет
синий холод; остужать синеродом: -
- и певчая стаечка звезд - к нам
ворвется; кружить по углам и наполнить все щебетом: -
- две от
стаечки отделятся и начнут порхать друг над другом, затеяв веселую
драку, а какая-нибудь сядет к Боженьке в уголок; трогает крылышком
огонек и пробует маслица из лампадки: -
- все же другие блистающим
одеяльцем опустятся на меня: распевать небесные песни: -
Сплю... -
. . . . . . . . . .
А за окнами все подтянуто, втянуто: в синеродную вышину, а она-то
носится звездами, то - под собою их гонит; катится наливная звезда за
перекладину рамы; и быстротечное небо несется, чтобы прогнаться под утро:
уйти восвояси.
ВПЕЧАТЛЕНИЕ
Впечатления первых мигов мне - записи: блещущих, трепещущих пульсов; и
записи - образуют; в образованиях встает - что бы ни было; оно - образовано.
Образование меняет мне все: -
- и точки моих впечатлений дробятся -
- душою
моею! -
- и риза мира колеблется; по ней катятся звездочки законами пучинного
пульса; и безболезненно гонится смысл любого душевного взятия метаморфозами
красноречивого блеска, где точка -
- понятие! -
- множится многим смыслом; и
вертит, и чертит мне звенья летящей спирали: объяснение - возжение блесков;
понимание - блески в блеснах, где ритм пульса блесков мой собственный,
бьющий в стране танца ритмов и отражаемый образом, как -
- п_а_м_я_т_ь о
п_а_м_я_т_и!
Преображение памятью прежнего есть собственно чтение: за прежним
стоящей, не нашей вселенной; впечатление детских лет - пролеты в небывшее
никогда; и - тем не менее сущее; существа иных жизней теперь вмешались в
события моей жизни; подобия бывшего мне - сосуды; ими черпаю я - гармонию
бесподобного космоса.
П_а_м_я_т_ь о п_а_м_я_т_и - такова; она - ритм; она - музыка сферы,
страны -
- где я был до рождения!
Воспоминания меня обложили; воспоминание - музыка сферы; и эта сфера -
вселенная. Впечатления - воспоминания мне моей мимики в стране жизни ритмов,
где я был до рождения.
СИНИЙ ГЛАЗ - ДОБРЫЙ ГЛАЗ
- "Сколько надежд дорогих", - поет мама, бывало...
- "Сколько счастья", - подхватит, бывало, двоюродный мой дядя.
- "Благих", - сливаются голоса...
Светослужение - начинается; -
- свои глазки закрою я; их потру
кулачками; и возникнет в закрытых глазам моих центр -
- желто-лиловый,
бьющийся, светлый! -
- и трепеты молний, из центра летящих спиралями и
исходящих мне точками блесков, дробимых метаморфозами красноречивейших
светочей.
Желто-лиловый центр - счастье; а светопись молний - мои дорогие
надежды; образуют мне - светлую ризу под веками; я потру кулачками глаза; и
светлая риза колеблется; по ней катятся звездочки и развивают хвосты светлых
блесков - вокруг лилового центра; и из светочей вылагаются: образы и подобия
комнат; это - комнаты космоса; это - таимые комнаты; это - церковь,
перенесенная мне под веки; папа там на мгновение возникает; перебегает мне
комнаты: кивает, как память о чем-то; и образует проход - в иной мир:
желто-лиловый центр мчится навстречу мне, раздвигается в синий глаз; синий
глаз - добрый глаз: он моргает ресницами блесков, он - ширится; и
громаднейшим синим кругом несется навстречу; мгновение: -
- я бросаюсь туда, в
эти звенья летящих спиралей и в ритм пульса блесков (мой собственный), где я
-
- был до рождения!..
Мгновение - я забылся: и с открытыми глазками протянул свои ручки
навстречу: -
- из-под моргающих вен улетел космос света; и - васильковая
комната передо мною: все та же,
"Сколько надежд дорогих,
"Сколько счастья!.."
Блески - счастье: они - дорогие надежды; и синий глаз - добрый глаз! -
небо; и небо люблю я; люблю лучики; миллионами светлых пылинок клокочут они;
я тянусь к ним: их взять моей ручкой; и - свободно проходит рука в ясном
блеске пылинок; огоньки свечей и, главным образом, мамины алмазные серьги
вызывают воспоминанье во мне: моих замкнутых глаз и под веками светлого
желто-лилового центра, бьющего блеском молний и открывающего мне проход -
- в
иной мир.
. . . . . . . . . .
Синий глаз узнаю я и после: он - глаз в треугольнике; этот глаз - в
церкви Тихона-на-Тупичках - видел я.
САМОСОЗНАНИЕ
Самосознание этих мигов - отчетливо: -
- самосознание: пульс; мыслю
пульсом без слова; слова бьются в пульсы; и каждое слово я должен расплавить
- в текучесть движений: в жестикуляцию, в мимику; понимание - мимика мне; и
трепет мысли моей: -
- есть ритмический танец; неизвестное слово осмысленно в
воспоминании его жеста; жест - во мне; и к словам подбираю я жесты; из
жестов построен мне мир; передо мной пробегают слова: папы, мамы, Дуняши,
профессора, которого я запомнил в то время (он - в желтом) и слова
напечатаны на душе мне неведомым гиероглифом: -
- и смысл звуков слова
дробится -
- душою моею, -
- и понимание мира не слито со словом о мире; и
безболезненно гонится смысл любого словесного взятия; и понятие прорастает
мне многообразием передо мною гонимых значений, как... жезл Аарона; гонит,
катит значенья; переменяет значенья...
Объяснение - воспоминанье созвучий; пониманье - их танец; образование -
умение летать на словах; созвучие слова - сирена: -
- поражает звук слова
"Кре-мль": "Кре-мль" - что такое? Уж "крем-брюлэ" мной откушан; он -
сладкий.; подали его в виде формочки - выступами; в булочной Савостьянова
показали мне "Кремль": это - выступцы леденцовых, розовых башен; и мне ясно,
что -
- "к_р_е" - крепость выступцев (к_р_е-мля, к_р_е-ма, к_р_е-пости), а: -
м, м_л_ь - мягкость, сладость: и потом уже из окошка черного хода (ведущего
в кухню), где по утрам водовоз быстроливным ведром наполняет нам бочку, -
показали мне: на голубой дали неба - кремлевские бащнки: розоватые, крепкие,
сладкие: -
- эти башенки - животечные звуки слов, восстающие подкидною линией
красок; и - самоглавым собором; линии - беги ритмов, цветущих мне
сонно-знакомою мимикой, -
- свои глазки закрой; и - потри кулачки:
животечная светопись молний из лилово-желтого центра - летает,
блистает; центра пульсирует молньями: -
- животечная светопись
молний - слова; а пульсация - смыслы; животечная светопись слов гонит в сон;
гонит в комнаты смысла: -
- понятие (душевное взятие слова) есть светопись
дробимого ритма; она ветвится, как древо; и возжигается блеском образов,
точно свечек на елочке; но ритм пульса блесков - мой собственный, бьющий в
стране танца ритма и отражаемый образом, как п_а_м_я_т_ь о п_а_м_я_т_и.
И впечатления слов - воспоминания мне.
ВАЛЕРИАН ВАЛЕРИАНОВИЧ БЛЕЩЕНСКИЙ СГОРАЕТ ОТ ПЬЯНСТВА
- "Валериан Валерианович Блещенский..."
- "Что такое?"
- "Сгорает от пьянства".
И Валериан Валерианович Блещенский встает предо мною: черноусый, в
мундире со шпагою, и - в треуголке с плюмажем - в огнях; звенья ярких
спиралей трескучего пламени возжигают в нем блески; Валериан Валерианович
Блещенский дробится огнем светлых дымов и уж гонится он -
- метаморфозами
дымных пеплов на небе; или он прогоняется мне под веки (кулачком потру я
глаза) и там крутится он на фонтанных огнистых хвостах, в пьянстве светов, в
метаморфозах красноречивого блеска: его - нет; он сгорел; мир сгорит от
огня; светопреставление - гибель вселенной в пламенных ураганах на нас
летящего ока; Валериан Валерианович - мне уже преставился в свете: сгорел в
беге блесков.
От него остался лишь пепел.
И вот снова звонится к нам Валериан Валерианович Блещенский, как ни в
чем не бывало.
Валериан Валерианович все равно что полено: деревянная кукла он;
деревянная кукла в окне парикмахера Пашкова мне известна: она похожа на
Блещенского; Блещенских продают саженями; и потом их сжигают; Поликсена
Борисовна Блещенская покупает себе Валериан Валериановичей саженями; и
постепенно сжигает их: одного за другим.
И пока один из них к нам заходит с визитом, другой уже -
- растрещался в
камине в спиралях летящего пламени и выгоняется метаморфозами дымов под
небо: сгорает от пьянства.
Объяснение - возжение блесков; понимание - свет под веками; и Валериан
Валерианович Блещенский возникает в глазах из желто-лилового центра
спиралями молний.
МАМОЧКА ЕДЕТ НА ВАЛ
Моя милая мамочка - молодая; и - ходит се5е именинницей; а бледноустая
тетя Дотя разводит... грустины н праздноглазо уставится в мамочку: мамочка
скажет ей:
- "И в кого ты такая".
Щечки мамины - полнокровный, розовый мрамор; и твердые руки - в
трещащих браслетах: с Поликсеней Борисовной Блещенской, в великолепной
карете, поедет - на предводительский бал: веера, сюра, тюли! в мочках ушек
алмазные, мелкогранные серьги слезятся перебегающим пламенем; мамочка - в
бальном, бархатном платье, к опопонаксовом воздухе, из нежно-кремовых кружев
Склонила свою завитую головку и веющим веером: на меня гонит холод...
Тетя Дотя разводит кислятину; старая бабушка курит опопонаксом; из
пульверизатора вылетает струя; из пульверизатора прытко прыщутся шипры; и
этими смесями душится мамочка; завитые валиком волоса -
- пуф-пуф-пуф! -
-
покрывает пудрой пуховка: двенадцатисвечие - в зеркалах (по четыре свечи - в
трех углах: по четыре свечи в зеркалах!). Зажмешь глазки; текучая
светопись самородного блеска уже закачалась в закрытых ресницах: -
- и мне
кажется: -
- мамочка, в великолепной карете, от нас проедет под аркою: в иной
мир и в светлые сферы мазурок, где Миловзорпков в малиновом
ментике гремит ясной шпорой, а красногрудый гвардеец, Гринев,
гордо выпятил грудь, где, раскинувши в воздухе фалды фрака,
двубакий Азаринов завивает вальс в белом блеске колонн; и неслышно
несутся за ним - на легчайших спиралях...
И Поликсена Борисовна Блещенская позвонилась... за мамочкой; мамочка в
ротонде проходит; карета несется по улицам; за каретой ряды огней: ряды
убегающих дней - в рой теней; -
- людоедное время хоронится там, в туманных
роях; людоедное время погонится на черноярых конях...
. . . . . . . . . .
Мамины впечатления бала во мне вызывают: трепетания тающих танцев; и
мне во сне ведомых; это - та страна, где на веющих вальсах носился я в белом
блеске колонн; и память о блещущем бале - одолевает меня: свет* лая сфера не
нашей, за нами стоящей вселенной, где... -
- раскинувши в воздухе фалды
фрака, вьет вальсы Азаринов, где красногрудый гвардеец Гринев
гордо выпятил грудь в белом блеске колонн, где Владимир Андреевич
Долгорукий... -
- блещущие существа посещают нас и смещают мне
представления: драгун, дракон - то же; появился однажды он: в розово-рдяных
рейтузах; я все трепетно ждал: вот он будет из уст нам выкидывать пламень;
но этого не случилось,,, И был - Глянценродэ (огромная шапка с султаном!):
носолобый, запутанный в серебро; впечатление блещущих эполет было мне
впечатлением: трепещущих танцев; и потянулся я все к колесикам шпор;
воспоминание это мне - музыка сферы, страны -
- где я жил до рождения!
ПАПА
Быстроглазый мой папа: приземистый, головастый, очкастый; множит нам
толчею; и - угоняет нам смыслы.
Распахивает столовую дверь; и оттуда он смотрит, как... память о
памяти; п_а_м_я_т_ь о п_а_м_я_т_и такова: она - проход в иной мир; и папа
вторгается из проходов поговорить, пожить с нами; и образуется - что бы ни
было; образования - строи; папа - строит нам строи мыслей, приподымая при
этом очки и вперяяся добродушно на нас; это он - учит мамочку:
- "Математика - гармония сферы... Риза мира колеблется строем строгих
законов: по ней катятся звезды... От ближайшей звезды лучевой пучок
пробегает к нам, знаешь, три года..."
В очках дрожит солнышко; я - закрываю глаза; и - умножаются блески; и -
светлая риза колеблется; пролетели все смыслы, а папа стоит, открыв дверь в
кабинетик, оттуда он смотрит.
И поплачу я за окно - в ясноглавое облачко.
Вот, бывало, заря; вот - оконная рама; вот - я: бабушка, мама и я - мы
живем своей жизнью; а папа врывается... из-за книжного шкафа; и - убегает
обратно: к корешкам толстых томов, таящих в себе все какие-то гиероглифы: -
-
дифференциал, интеграл! -
- я их знал: до рождения!
- "Математика - гармония сфер..."
А мы папу не слушаем; и нос уткнет в книгу он: вертит - чертит на
листики звенья какой-то спирали; а войди к нему в комнату: он в распахнутом,
пыльном халате целится в толстый томик: в него бьет пыльной тряпкой: моргает
в закаты...
Вижу я мамочкин взгляд, переведенный на папу.
Бабушка оправляет косынку; мамочка оправляет наряд; мамочка моя, как...
картинка; папин опущенный взгляд: папа у нас как бы... "так". Я - не рад,
видя мамочкин взгляд, переведенный на папу: -
- воспоминания облагают меня;
это - не бывшее никогда; и точно - бывшее прежде; папа мне - существо иной
жизни; ходит с согнутым томиком, и, махая рукой, ею черпает гармонию
бесподобного космоса: -
- папа мой - математик Летаев; и папа - мой папа:
только мой, ничей иной; математик Летаев не может быть папою никому на
земле; он - папа мне; и почему это так, что папа мой - математик Летаев?
Разве я виноват?
И поплачу я - за окно: в ясноглавое облако.
. . . . . . . . . .
Знаю я: -
- математику чистится сюртучок; и он, быстротечный, несется
посиживать: -
- в Университет,
- в Совет! -
- если же математику не сидится на месте, то
математик забродит; без толку и проку по кабинетику - от книжной полки до
полки; барабанит пальцами: по углу, по столу, по стене; прибормочет,
пришепчет - приземистый, темноглавый, очкастый:
- "Эн-эм два на це три!"
Тарарах-тах-тах-тах!
- "И по модулю шесть..."
Тарарах-тах-тах-тах!
И тонко очинённым карандашиком чертит-чертит на листиках.
И что он набормочет, нашепчет, то - расскажет им всем: Василисимову,
Притатаенке и Брабаго.
Василисимов - "к_о_н_г_р_у_и_р_у_е_т".
Серафима Гавриловна, с бабушкой и старой девою Верой Сергеевной
Лавровой, на математиков собираются посмотреть: из гостиной; и разводят
руками на них - из-за листьев лапчатой пальмы.
- "Математики... Ученые... Головы..."
- "Все у них там - свое..."
- "Дифференцируют там они!"
. . . . . . . . . .
А бывало, папа, прояснясь, наклонится великаньим лицом; и -
ясновзорным, и - добрым, с растормошенными космами и устало раскосыми
глазками; и уставится ими в душу; на заморщиненный выпуклый лоб приподнявши
блеск очков, осторожно положит мне ручку на свои большие ладони и из
усатого-бородатого рта надувает тепло под рукавчик; и легкодышащим ртом
что-то шепчет про небо:
- "Оно - сфера: гармония бесподобного космоса - в нем: по нем катятся
звезды законами небесной мехапики..."
И чертит и вертит под носом моим карандашиком звенья спирали; и
впечатлеет мне в душу; и точки моих впечатлений - дробятся; и риза мира
колеблется.
Наливное, безглазое облако - посмотрю - там проходит за окнами; своим
пламенным ободом ополчинится в небо.
ПАССАЖ
Изредка берет меня мама.
И на саночках, мимо саночек, пролетаем мы - в саночки: в белом шипне
метелицы; из метелицы - в вьюгу; из переулков и улиц- переулками, улицами: в
переулки и улицы.
Переулки и улицы пролетают домами.
И уже таинственно пахнет Поповский пассаж; и надо мною, пустой,
раздается он гулкими переходами сводов; зажигают лапчатый газ; в окнах
лоснятся ленты; малнновсют материи; от окна - к окну: веера, сюра, тюли.
Мы бежим прямо в дверь, и -
- приказчики принимаются -
- из стены
выхватывать валики и кидаться ими в прилавок и, вертясь на руках, по
прилавку забьют -
- вам -
- вам-вам -
- волосистые валики, разливая
б_о_р_д_о_в_о_г_о ц_в_е_т_а материю; и - на мамины руки! Мама щупает
добротность материи, а галантерейный приказчик над нею разводит руками; и
говорит ей:
- "Шан-жан!"
И уже накидаются желтые, плотно сжатые плитки; развернутся, раскроются;
и - ах! - все малина; развернутся, раскроются; и - ах! - все в шелках.
Мамочка залюбуется желто-красным атласом; из руки приказчика
остервенело лязгнули ножницы; закусались и прытко запрыгали по желто-красным
атласам: отхватить атласца и нам.
Мы выходим; мы - вышли; и - видим уже, что взлетел подкидной огонек;
что на улицах поредел людоход; тихий месяц прорезался; чешется многогрудая
психа о трубу водостока: спиною; и - звездное небо выносится - от зари до
зари, чтоб другое, беззвездное выгнать: от зари до зари.
Уже мы - к носорогой портнихе; черная, она выскочит каркнуть нам:
- "Ну, и атлас: ну, и вкус же у вас!"
Забодается длинным носом на маму... Мама все ей отдаст; и она убежит за
альков: раскромсать нам атлас.
Вновь на саночках, мимо" саночек, пролетаем мы в саночки; приморозило,
а - тепло мне под полостью; вздернешь голову вверх: иззвездилось все -
донельзя; неосыпное небо кипит, дрожит, дышит: переливается звездами!
- "Нет, нет, нет: ты - не папин, не - мамин... Ты - мой!.."
А Млечный Путь - приседает.
ЧЕТЫРЕХЛЕТИЕ
Четырехлетие перечертило жизнь надвое: я как бы пересыпался из эпохи в
эпоху -
- понимаю я пересыпь поколений - из эпохи в эпоху: за сквозным
людолетом времен проясняется явственно - ангел эпохи -
- иная эпоха
мне светит: -
- будто ночь, мрачный бык, бодал стены столовой;
блескородные диски кидались спасительно в окна; жизнь освещалась
моя: будто: -
- на вновь образованной суше приподнялся я со дна
океанов, где виделись гады; но суша сознания простиралась: моря отступали;
самовольные воздухи наполняли мне легкие; иногда начинало душить: это -
трогались зараставшие жабры во мне древним ужасом; и подымались -
гадливости; в миголетах времен начинал я дрожать, потопляемый миголетами
времени; да, я плакал в пучинах: и -
- впоследствии, будучи уже гимназистом,
прочел, что к Калигуле приходил... Океан; приход Океана был ведом
мне в детстве: Океан и Титан - это прощупи прежних бездн -
- (мне
впоследствии представлялся Титаном, огромным и грохотным, Помпул)
-
- эти прощупи гонятся: стародавним Титаном.
Титан бежит сзади.
. . . . . . . . . .
Между тем все менялось: сухо веяла в окна метельная пересыпь; а потом:
рыхло стала носиться она, - омягчая дома в навеваемой снежини; тепленело:
вставали туманы; закапало бисерным дождичком; после дождиков -
гололедица-лединица блистает; и - хруст ледорогих сосулек; и - ломко, и -
скользко.
Уже нет снегопада; в сырых, в обливных деревах - ветроплясы стоят;
кудревато дымы выпрыгают из труб и расчесано низятся склоны их; уже моют нам
стекла окон! и - запах замазки; стаканчики яда стоят; убирается вата;
открыто окошко.
И грохотно.
Я внимательно изучаю дома: по косяковскому дому я знаю, что все это -
тайны; может быть, в тех домах нет печей; может быть, там не водятся п_а_п_ы
и м_а_м_ы, но д_я_д_и и т_е_т_и.
Перевивы орнаментов, надоконные арабески и полные каменных виноградин
гирлянды - глядятся нам в окна; то - розовый дом Старикова; но вот столб
желтой пыли взлетит с мостовой и окно - закрывают.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ОЩУПИ КОСМОСОВ
О, страшных песен сих не пой!..
Ф. Тютчев
ВСЕЛЕННАЯ
Все смотрю я из окон: -
- примечательно мне говорят: жесты каменных,
стенных, длинных линий, подающие кучами крыш оконченные трубы - под облако,
которое вылагается в небо; на трубе сидит кот; к ней идет трубочист; с малой
лесенкой, с гирями; грохотно скалится мостовая - внизу: крепким, белым
булыжником; многогрохотно бредит она -
- ppp... ррр... ррр... -
- с колесом
ломового, с пролеткой, - внизу из ущелий: в безмерностях переулков и улиц,
ведущих в тупик - к мировой безоконной стене с водосточной трубою, в которой
зияет жерло в никуда, и откуда в дождливые дни изольются небесные хляби;
жерло ведет в бездну, около которой сидит рваный нищий и указует на страшную
свою язву; песик тоже почешет о край водосточной трубы, о дыру, безволосую
спину свою; и - скулит там: над бездной.
Тротуары, асфальты, паркеты, брандмауэры, тупики - образуют огромную
кучу; эта куча есть мир; и его называют "М_о_с_к_в_а"; на асфальтах,
паркетах, брандмауэрах повисает "М_о_с_к_в_а" посредине пустого, огромного
шара; в этом шаре живем мы; он - небо; открываются форточки в нем; и -
пропускается воздух; этим делом заведует: пристав Пречистенской части,
проживающий в каланче и оттуда нас извещающий приподнятым шаром, что он
бодрствует и что "м_и_р" беспрепятственно повисает. Окончание нашей квартиры
- глухая стена; если в ней пробить брешь, то небесные хляби - хлынут; и
будут потопы; по булыжникам будут пениться белогривые волны; и "М_о_с_к_в_а"
переполнится, как... водовозная бочка.
Между тем, за глухою стеною, вне мира, давно проживает - сосед:
Христофор Христофорович Помпул; непосредственно за стеной тяжело повисает во
мрак - его письменный стол; и четыре колесика кресла блистают - в ничто; в
нем-то вот воссел Помпул, с огромнейшей книжищей; и колотится ею - нам в
стену; полосатый живот из-за кресельных ручек урчит и громами, и бредами; в
животе - блеск огней; будут дни - разорвется он, в стену ударит осколками;
образуется черная брешь: в нее хлынет потоп.
ПОМПУЛ
Христофор Христофорович Помпул - был совсем как... буфет, хоть и жил он
вне мира, за нашей глухою стеною, он все же в "м_и_р" хаживал.
Если бы хорошенько приплюснуть наш столовый желтый буфет, то середина
буфета бы вспучилась; было бы - набухание; было бы - круглотное брюхо
буфета: в н_и_к_у_д_а и н_и_ч_т_о; были бы уши рвущие грохоты посудных
осколков в буфете; и был бы он - Помпулом.
Говорилось у нас: собирает все какие-то д_а_н_н_ы_е Помпул; за
с_т_а_т_и_с_т_и_ч_е_с_к_и_м д_а_н_н_ы_м бросается в Лондон; и Л_о_н_д_о_н, я
знал, есть л_а_н_д_о (л_а_н_д_о видели мы на Арбате). И Христофор
Христофорович Помпул в моем представлении целый день гнался в Лондоне за
с_т_а_т_и_с_т_и_ч_е_с_к_и_м д_а_н_н_ы_м; то есть: целый он день, проезжая в
л_а_н_д_о (его все-то обыскивал он), - с двумя желтыми баками; и - во всем
п_о_л_о_с_а_т_о_м; п_о_л_о_с_а_т_о_е - думал я - и есть образ жизни: по
с_т_а_т_и_с_т_и_ч_е_с_к_и_м д_а_н_н_ы_м.
По ночам же он, наперекор всему, - заводился у нас за стеною: в_н_е
м_и_р_а... -
- я впоследствии знал его комнату; я впоследствии понимал:
заводился он среди очень громких предметов, безалаберно там
возился; и вытаскивал переплетенные томы - огромнейшей библиотеки;
погромыхивал, колотясь имя в полки, в столбе книжной пыли; мне
казалося: кто-то там заживал; слышалось наступление дубостопного
шага; из-за стены - в коридоре; чуялась: неотделенность стеною от
шага; и стало быть: появление Помпула у постельки; и - с толстым
томом в руке; думал я: вот идет теперь Помпул: -
- и глухо бубукали
звуки - из мировой пустоты: выбивал Помпул пыль; и от этого дубостопный
буфет начинал будоражиться.
ЛОМАЕТ ПРОЛЕТКИ
Мы однажды весной шли гулять: было страшно. Над нами слезал тихолазный
толстяк -
- "Беда: это - Помпул".
Христофор Христофорович переламывал оси пролеток: подстережет он
извозчика и бросается на него - прямо в Лондон: ось - лопнет; извозчик -
ругается; я, увидевши Помпула, сзади стучащего желтой палкой, все-то думаю о
извозчике Прохоре - о лихаче; мне хочется выбежать: перед Помпулом хлопнуть
дверью; и - раскричаться на улице:
- "Беда...
- "Помпул сходит...
- "Спасайтесь, извозчики!.."
Извозчики от него - врассыпную, бывало; где проходит по улице Христофор
Христофорович, стуча желтой палкой о тумбы, - там пусто: пи одной пролетки
уж нет; а за углами их - кучи; они ожидают; желтокосмый там Помпул пройдет;
с грохотом после этого они вкатятся снова на белые крепкие камни.
- "С нами, барин!"
- "Пожалуйте..."
Выкинется, бывало, пролетка - из-за угла, невзначай; и уже несется она
в глубину Арбата - от Помпула.
Христофор Христофорович это знал; и, притаившись на корточках за стеной
переулка, - пыхтел он ужасно; и отирал себе пот с крепкокостого лба
полосатым платком; и вот - едет пролеточка: Помпул, уже увидев ее, задрожит;
и подкрадется на карачках к углу перекрестка, чтоб прыгнуть в нее невероятно
огромным прыжком: полосатым своим животом; и тогда-то вот, на переломленной
оси, катается в "Л_о_н_д_о_н_е" Помпул; и собирает в нем "д_а_н_н_ы_е".
. . . . . . . . . .
- "Да - вот, знаете: Христофор Христофорович-то - ломает пролетки..." -
- доканчивал папа свою небылицу (смутно помнится это), лукаво смеясь и
блистая очками; я - верю; а мама - рассердится: небылицы не любит она.
Папа скажет ей:
- "Врать ты мне не мешай: а не любо - не слушай..."
ЛЕВ ТОЛСТОЙ
Смутно помнится: папины небылицы выслушивал - Лев Толстой их любил.
Лев Толстой - кто такой?
Я не знал, что такое - т_о_л_с_т_о_е (или, что ли, -
т_о_л_с_т_о_в_с_т_в_о): ну, там, - звание, как звание архиерея, попа,
математика; и где водятся архиереи, там есть и т_о_л_с_т_ы_е; так бы я
ответил тогда на неуместнейший вопрос о Толстом; если бы в это время я знал,
что университетские города существуют повсюду, то я бы ответил, что на город
приходится: по математику, губернатору, архиерею и... Льву Толстому;
впрочем, я знал один город (о нем говорилось, что мы туда едем) ; и этот
город есть "Клин".
Всякий город есть "К_л_и_н"...
. . . . . . . . . .
Видывал в это время и я - одного Льва Толстого: он пришел к папе в
гости; сидел в красном кресле; ввели меня и сказали:
- "Вот - Лев Николаевич..."
Я его не запомнил. Он брал меня на руки: но запомнились очень ярко:
пылинки на серых толстовских коленях; и огромная борода, щекотавшая лобик
мне.
Эти бороды, думал я, верно, львиные гривы "Т_о_л_с_т_ы_х"; и я думал: о
небылицах, об оси пролеток, о Помпуле, о костромском мужике и о пророке
Магди; про "мужика" и "Магди" - это папа рассказывал: всем московским
извозчикам; и гремело папино имя в городских ночных чайных; извозчики,
собираясь туда, передавали рассказы о "м_у_ж_и_к_е" и "М_а_г_д_и"...
. . . . . . . . . .
Помню после уже: из метели выносятся саночки; в саночках папа несется -
в огромной енотовой шубе; и из нее торчит - меховой колпак шапки, очки, два
уса; прижимая к груди свой портфель полуразорваннщм меховым рукавом,
заливается смехом мой папа - грохочет извозчик:
- "А костромской-то мужик?"...
- "Хе-хе-хе-с..."
И - уносятся саночки.
. . . . . . . . . .
Я однажды встретил извозчика (тому назад - шесть-семь лет); это был
сутуленький старикашка, который узнал меня:
- "Как не помнить вас: были вы Котенькой-с...
- "Как же-с: барина-батюшку помню... Хе-хе-с... Михаил Васильевич-с...
Шутники-с... Ему скажешь, бывало: на Моховую на улицу... А они-то, бывало,
расскажут! о мужике да о черте.
- "Не гнушались простым человеком... Бывало: стараются...
- "Вечная память им".
ПРОФЕССОРА
Подозрительно я встречаю гостей - профессоров и директоров казенных
гимназий, потому что я знаю про них: -
- все они - У_к_р_а_ш_е_н_и_я; и потом
еще: все они - и_з_в_а_я_н_и_я; они украшают И_м_п_е_р_и_ю: это
слышал я от тети Доти и бабушки; а о том, что они крепколобы, я
слышал от дяди Ерша: бьются лбами о стены они; и все прочие мне
говорят, что "п_р_о_ф_е_с_с_о_р" - м_а_с_т_и_т_о_с_т_ь -
- то есть
то, чем м_о_с_т_я_т; и у меня слагается образ -
- "И_м_п_е_р_и_и", то есть
какого-то учреждения вроде К_а_з_е_н_н_о_г_о Д_о_м_а: колоннады или - ну,
там, карниза, подпертого теменем, очень крепким; становится ясным: профессор
-
- приходит с карниза. -
- И меня уже грызут мысли: о ненормальности телесного
состава "профессора"; невыразимости, небывалости лежания сознания в теле
профессора ведь должны быть ужасны; ведь он весь к_а_к_о_е-т_о - т_о, д_а
н_е т_о; я со страхом, бывало, все вглядываюсь в их бескровные, мрачные
лица; да, их лбы - тяжелы, бледнокаменны; их стопы - тяжкокаменны; голоса -
скрип кирки o булыжник...
Профессора и "доценты" -
- бывало, сойдется к нам славная стая их (со
всех московских карнизов); и рассядется: в красных креслах
гостиной: горластые дымогоры взлетают -
- ударяя пальцем по креслу,
бывало, плетет Грохотунко - изветы: и ветви изветов -
- а я не пойму; и -
дрожу -
- от бессмыслицы громких слов и таимого ужаса
"п_р_о_ф_е_с_с_о_р_с_к_о_й ж_и_з_н_и"; и старинные бреды подымутся: -
- сам
"профессор" есть прощупь в иную вселенную, где еще все расплавлено и куда
профессор несет свои бреды; в них носится, как, бывало, носилась
с_т_а_р_у_х_а; с_т_а_р_у_х_а - жена его; моя крестная мать, Малиновская,
есть с_т_а_р_у_х_а - п_р_о_ф_е_с_с_о_р_ш_а. Очень часто профессор - старик.
. . . . . . . . . .
Стариков и старух я боюсь.
БРАБАГО
И когда к нам звонится, кряхтя, головастый Брабаго, то боюсь я Брабаго;
Брабаго ощупывал взглядом; щипался глазами; свинцовая боль подымалась в
виске...
Голос Брабаго ужасен: грохотом головастых булыжников разбивался нам
громкий брабажинский голос; и всякие "а_б_р_ы", "к_а_д_а_б_р_ы", бывало, как
камни, слетали из кровогубого рта; разбивали толк в толоки; и толокли
толчею.
Папа мой, бывало, не выдержит, задрожит и подскочит:
- "Как же вы это, мой батюшка: ведь это все только громкие фразы".
А Брабаго каменно принависнет над креслом, да на меня, притихшего в
ужасе, он уставится красным ртом; и - о_ч_е_н_ь з_л_ы_м_и г_л_а_з_а_м_и; и
лицо его наливается кровью, точно зоб индюка; и я - тихий мальчик - бегу:
прямо к Раисе Ивановне, на колени: -
- и плачу, и прячу - головку, в колени;
все - душит; все - давит; кудри мои беспокойными змеями покрывают мне
плечики; все-то кажется мне, что Брабаго там лезет; подпалзывает; припадает
ко мне; и мне рушится в спину: -
- в красный мир колесящих карбункулов
распадается мрак.
Посылают за доктором.
. . . . . . . . . .
Раз я его подсмотрел: -
- как он, описывая спиною дугу, прилобился под
тяжкогрузным карнизом кирпичнокрасного дома - в Криво-Борисовском тупичке:
неподалеку от домика Серафимы Гавриловны, куда мы ходили с Раисой Ивановной;
он, Брабаго, одною рукою поддерживал грузы; другой он рукою сжимал -
опрокинутый каменный светоч и, описывая спиною дугу, собирался обрушиться на
меня кирпично-красным карнизом; протянулась его белая голова с будто жующим
ртом и с пустыми глазами; и - смотрела мне вслед глухою, особою, стародавнею
жизнью.
ДОМ КОСЯКОВА
Впечатления - записи Вечности.
Если б я мог связать воедино в то время мои представленья о мире, то
получилась бы космогония.
Вот она: -
- Дом Косякова, мой папа и все, что ни есть, Львы Толстые -
мне кажутся вечными: -
- все, крутясь, пролетает во мгле, но не дом
Косякова: -
- до Арарата он встал из трепещущих хлябей; кусочек
Арбата - за ним.
Папа мой переезжает немедленно: в н_о_м_е_р одиннадцать; что-то там
образует и пишет; между тем: образуются облака, образуются тротуары; мостят
мостовую; с дальней крыши пожарные Пречистенской части подымают огромное
Солнце; и законами пучинного пульса с Дорогомилова пристает к нам Ковчег; и
из него, из Ковчега, -
- с грохотом выгружается: Помпул; и - что бы и в было;
Помпула тащит дворник, Антон, в н_о_м_е_р д_е_с_я_т_ь, в квартиру, соседнюю
с нами; и она же есть - мировое ничто; и бубукает Помпул; и м_и_р_о_в_о_е
н_и_ч_т_о обставляет б_у_б_у_к_а_м_и он; в него с лестницы ведет дверы
золотая дощечка на ней: "Христофор Христофорович Помпул"; дощечка глядит,
точно память о времени д_о_п_о_т_о_п_н_о_г_о б_ы_т_и_я, откуда втащили к нам
Помпула... -
- папа мгновенно по этому поводу покупает: дубостопный буфет;
Помпул бьется к нам в стену: буфет громыхает посудой...
. . . . . . . . . .
А по Арбату уже: -
- в серой войлочной шляпе и в валенках пробегает в
Хамовники... Лев Толстой; и там раздробляется он в "т_о_л_с_т_о_в_с_т_в_о"
законами пучинного пульса; и о "толстовцах" мы слышим; "толстовцы" бывают у
нас; а смысл колобродит: метаморфозами образов} метаморфоза проносится пылью
по улицам; и возжигается: блеск объяснений над ней, потому что -
- в то самое
время с чердака выпускается на зеленую крышу луна: струит блеск над блеском;
и над фонарными огоньками несутся сияния; - и умножаются блески катимой
луною) луна, описав дугу, падает -
- под тротуары: за парфюмерным магазином
"Безбардис".
. . . . . . . . . .
Папа все это создал, бац-бац - быстро хлопает дверь допотопного дома; и
-
- папа мой с мировою историей многосмысленно утекает из косяковского дома:
-
- в Университет,
- в Совет,
- в Клуб! -
- Наполеоны, Людовики, Киро-Ксерксы и гунны пролетками громыхают за
ним:
- "Со мной, барин".
И - угоняется смысл: на нем Помпул сидит, оповещая Арбат дребежжащей
рессорой, что он видит д_а_н_н_о_е: видит д_а_н_н_о_е мне представленье о
мире.
Оно - несколько фантастично: что делать.
Так я видел действительность.
. . . . . . . . . .
Нет уже Льва Толстого. И нет академика Помпула; Тертий Филиппович
Повалихинский заседает в Верхней Палате, благополучно избавившись от
тевтонского плена (по последним известиям, он скончался: мир праху его!);
над могильным крестом двенадцатилетие падают снежинки на надпись: -
- Михаил
Васильевич Летаев -
- мировая брань не окончена; рушатся в громе пушек
соборы; и утонул Китченер; риза мира колеблется: скоро попадают звезды... -
-
Не падает дом Косякова; он все так же стоит; и - кусочек Арбата пред ним.
Рухни он, - все исчезнет.
"Я"
Описанное - не сознанье, а - ощупи: космосов; за мною гонятся прощупи
по веренице из лет: стародавним титаном: титан бежит сзади.
Нагонит и сдавит.
В детстве он проливался в меня; и я ширился от моих младенческих въятий
- титана.
Но ощупи космоса медленно преодолевалися мною; и ряды моих
"в_ъ_я_т_и_й" мне стали: рядами понятий; понятие - щит от титана; оно - в
бредах остров: в бестолочь разбиваются бреды; и из толока - толчеи - мне
слагается: толк.
Толкования - толки - ямою мне вдавили под землю мои стародавние бреды:
над раскаленною бездною их оплотневала мне суша: долго еще средь нее
натыкался я иногда: на старинную яму; и из нее выгребали какую-то нечисть; и
ужас вил гнезда в ней; с годами она зарастала; глухонемою бессонницей
тяготила мне память она. Тяготит и теперь.
Миг, комната, улица, происшествие, деревня и время года, Россия,
история, мир - лестница моих расширений; по ступеням ее восхожу: это - рост;
я - расту; и иногда себя вижу повернутым и склонившимся в ощупи, шелестящие,
как - дрожащее древо, - о прошлом.
Об утрате старых громад повествует мне ветер - в сумерки, из трубы; и
прощаюсь со старою былью: о рухнувшем космосе... Громыхает, а папа
склоняется; и, склонялся, шепчет мне:
- "Гром - скопление электричества".
А над крышами в окна восходит огромная черная туча; тучею набегает -
т_и_т_а_н; тихий мальчик, я - плачу: мне страшно.
. . . . . . . . . .
Я внимательно изучаю дома; и московская улица - передо мной возникает
стенами; и - орнаментной лепкою!
Перевивы орнаментов, арабески, вазы, полные камейных виноградин;
гирляндой опутанный бородач на меня вперяет свои две пустые дыры; я его
узнаю: это он, Дорионов; из раскаленного состояния он перешел в состояние
каменное; он томится теперь, прислонясь к углу дома, поддержкой карниза; как
бы он не соскочил и, потрясая лепною плодовой гирляндой, как бы не принялся
он оттопатывать по крепкозвучным булыжникам, поспешая к портному Лентяеву:
себе шить сюртучок.
ГИБЕЛЬ
С вечера громыхал Христофор Христофорович Помпул за нашей стеною: так
еще он никогда не гремел; да, все - рушилось; сверкания начинали
подбрасывать ночь: грохотали пожары; казалося: в страшных тресках
разрушились тротуары и крыши; и - осыпались дома; хляби хлынул в окна: думал
я - за стеною, как бомба, разорвался тресками Помпул, - пробивая в стене нам
огромные дыры.
Вселенная кончилась: тьма. Ничего я не помню.
. . . . . . . . . .
Вскоре помню опять: громыхало и рушилось; сверкания начинали
подбрасывать ночь и освещались не стены, а - обступившие толпы Мавров,
взирающих очень строго из разлетевшихся складок одежд.
. . . . . . . . . .
Утром вижу я; -
- толпы Мавров - очень многие темнородные пятна
перепиленных суков на деревянных стенах неизвестной мне комнаты; мне к
постельке склонилось молоденькое лицо с завитыми кудрями; и говорит, с ясным
смехом, что уже мы в деревне, в Касьянове.
Молодое лицо с завитыми кудрями - Раиса Ивановна. Помолодела она.
. . . . . . . . . .
"Мир", Москва, переулки распалися; и чернородные, жирные земли
простерты повсюду; рухнула мировая, глухая стена; и показались за прудом,
куда все провалилось, - проглядные дали.
. . . . . . . . . .
Воспоминание об утрате громад меня давит: повествует ветер в полях мне
о рухнувшем космосе: "Городе"; в облачной стае башен плывет этот "город";
тенит поля - прошлым: о Москве, о стене, что-то такое пытаюсь припомнить; не
помню; и - мучаюсь.
ГРУСТЬ
Небывалая грусть охватила меня.
Отступило мне все и ушло в кущу листьев: предметы, события, люди; даже
- папа и мама.
В прежде бывшей вселенной, в "М_о_с_к_в_е", -
- вспоминаю я, -
- мое "я"
было связано с лабиринтами комнат; и комнаты мне менялись мгновенно: от моих
о них мнений; все обставшее связано с "я"; все предметы меняются: нянина
голова мне появится; я подумаю, что мне страшно; и - вот: -
- вместо няниной
головы блещет лампа; обои дымятся на стенах: пестреют мне образом; -
-
весело, и - уже: за стеною во тьме папа с мамою веселятся кадрилями; грустно
мне, и - уже: чернобровая девка, Ардаша, выходит из-под полу...
Это все - отвалилось: все события и предметы от мысли всей отвалились;
действия мысли в предметах, метаморфоза предметов при моей о них мысли - все
теперь это кончилось: весело - за стеною уже папа с мамою не веселятся
кадрилями; грустно - и девка Ардаша не вылезает из-под полу.
Все лежит вне меня: копошится, живет, - вне меня и оно - непонятно.
"Курица"... это... это... какое-то: гребенчато-пернатое, клохчет,
клюется, топорщится; не меняется от моих состояний сознаний; непроницаема
"курица"; вместе о тем мне она совершенно отчетлива; и - блистательно мне
ясна в непонятностях своей р_а_с_т_о_п_о_р_щ_е_н_н_о_й, к_л_ю_в_н_о_й жизни.
Вот он "я"... А вот - "муха",
И она меня мучает.
Все, что ширилось, распирало меня, вне меня вылипаясь с_т_е_н_о_ю:
ужасно распалось, разъялось на части} омертвенело землей, испаряющей вечером
пар над душистыми травами; и - побежало по небу: обелоглавило небо; -
- облака бегут на громах и на молньях, а дни - на ночи: повторяют себя
на - ночи; -
- светлорогий пастух зовет рогом меня; черный бык - ночь - мычит на
меня...
. . . . . . . . . .
По вечерам, над столом, под открытым окном: мы сидим; и - молчим:
краснобрюхий комарик с размаху ударится в лампу из мрачного парка; вдруг
омолнится все; посребреют глазастые окна; посмотрят, закроются; проговорят
перекатные громы; и это все непонятно.
Пролетка проехала?
. . . . . . . . . .
Где Москва?
Развалилась она: никогда не увижу ее,
В КАСЬЯНОВЕ
Я смотрю: и я думаю.
Передо мною на столике молочко: в круглой глиняной крынке; и - два яйца
всмятку; а я, тихий мальчик, прислушиваюсь: -
- об утрате старых громад
повествует мне ветер: о рухнувшем космосе (грозами рушатся
космосы; и, восставая над липами, набегают Титаны на нас -
бородатыми тучами) -
- передо мною на столике молочко: и оно -
белотечно; и повествует мне ветер о рухнувшем -
- где-то близко за окнами... -
- Все-то воздухи веяли; где-то близко за окнами: самозвучные кущи
кипели: то липы; и - лето ходило по липам; и рушились космосы: липовых
листьев; и чащи кипели листами; и сочноствольный лесок кипел тоже...
. . . . . . . . . .
С террасы ведут на дорожку: четыре ступеньки; направо, налево - трава;
ты сойди - потеряешь себя; и открыта глубокая яма; она - зарастает;
глухонемою тоской тяготит; в яме - страшно; там курица... -
- Миг, комната,
происшествие, город - четыре ступеньки, мной пройденных; я взошел
на них; и расширился мир мне деревней; и вместо стен мне открыты:
проглядные дали...
КУРИЦА
Вспоминаю себя я, сходящим с террасы: над шелестящими травами; колкие
ощупи трав припадают к лицу; самоводный лужок ходит травами; а перелеты их
лоснятся: прохожу я - в старинную яму; цветок одуванчика, сорванный,
огорчает мне ротик; тяжелые зной напали; порхает невнятица листьев;
бессмысленно - все; я уставился -
- в курицу:
- "Здравствуй...
- "Ты...
- "Курица..."
. . . . . . . . . .
А белоглазая курица клювом уставилась в стену; и - клюнула: мухи нет;
желторотые шарики побежали... Цыплята...
И я -
- вылезаю из ямы; глухонемая тоска тяготит; я - себе на уме: да, я
знаю, что знаю: и - никому не скажу -
- как там -
- бегают... шарики.
И мне пусто, мне грустно... -
- склоняюсь головкой к кому-то - в колени,
вперяясь в пространства; невнятны пространства -
- (озерцо изморщинилось и издали синилось) ... -
- личико поднимаю (а оно все горит) и протянутой ручкою тереблю я
Дуняшу.
- "Как там курица...
- "В яме: ж_и_в_е_т... "
Не понимают меня.
. . . . . . . . . .
Вдруг горячим приливом, как матовым жемчугом, я согрет: меня поняли; и
- бархатисто тепло льется в грудку; Раису Ивановну, милую, которая меня
поняла, я люблю; и склонилась ко мне своим матовым личиком; и агатовым
взглядом зажгла: в моей грудке тепло; поцеловала она: ничего -
- мы над ямой пройдем: еще раз - с ней; вдвоем; мы идем уже; курица
клохчет, бежит; уморительно убегают за нею все желтые шарики на тоненьких
лапочках - в травы: и приседаю я в травы; и - вот: белоглавый грибок:
сыроежка; и - вот: мне сухая лепешка (проходит здесь стадо); над ней вьется
муха; смеется Раиса Ивановна:
- "Нет, не надо..."
Сухую лепешку я трону.
А Раиса Ивановна:
- "Пфуй..."
Подсыхали вокруг очень многие "пфуи"...
. . . . . . . . . .
Тихо движемся в спящие чащи, в листы: за листы;! там - жердисто,
нелисто; схватились колючие поросли - рогорогими чащами; двигаюсь - в сонные
сумерки, в немо нецветные воды болота.
ВОДА
Там стучат жернова: -
- и вода, зеленея, летит стекленеющим током; а
воду дробящие камни прояснились лбами под нею: -
- Так же вот: -
- из
меня, от меня улетит все-все-все, что когда-то мне было; за улетающим током
душа улетает; а душу дробящие дали окрепли мне берегом; безобразное
образовано: это - земли; а сонные образы - дымно-кипящие воды: вода,
зеленея, летит стекленеющим током; а воду дробящие камни прояснились
лбами.
. . . . . . . . . .
У грустного пруда дохнуть я не смею: грустнею, немею... -
- Сребрится
изливами пруд: а из него на меня смотрит малюсенький мальчик; он - в
платьице, с кружевом; беспокойные кудри упали на плечики: -
- я таков на
портрете, еще сохранившемся где-то; я - в платьице, в кружеве; кружево это
помню: оно - бледно-кремовое; помню платьице я - из пунцового шелка... -
-
малюсенький мальчик, как я; все, что было, что есть и что будет, теперь
между нами: изливы; изольется все.
- "Эй, ты, маленький мальчик..."
А маленький мальчик запрыгал на ряби: пропал; утекло - все, что было.
Ничего и нет: ряби...
Что же это такое, что есть?
. . . . . . . . . .
Я, бывало, без мысли смотрю - в эту мутную глубину; и, бывало, без
мысли смотрю -
- как из мутных глубин подтечет живородная рыбка; и - пустит
пузырики; передернулась; нет ее: р_я_би... Дробится и прыгает маленький
мальчик на ряби: -
- Ах, рыбка его погубила: "Я" - маленький мальчик; меня,
ах, меня погубила она.
То, над чем я сижу, глубина: и она мне темна, и она мне мутна.
. . . . . . . . . .
Дерево изветвится, излистится...
Мне ветв_я_тся, мне л_и_стятся мысли...
Что-то такое я думаю: но кишит бестолковица... Какая такая - не знаю...
-
- Вот он - "я"; вот он - пруд; пруд кишит головастиком, а сребреет
изливами... -
- изливается дума моя; и сребреет она предо мною; а не знаешь,
что в ней.
Может быть... - головастики?
ГРОЗЫ
Вставали огромные орды под небо; и безбородые головы там торчали над
липами; среброглазыми молньями заморгали; обелоглавили небо; кричали
громами; катали-кидали корявые клади с огромного кома: нам на голову.
Это, спрятавшись в облако, облако рушили в липы - титаны; и подымали
над дачами первозданные космосы: -
- рухнувших городов и миров: улицы, дома,
башни - а кремнели над ними; и грохотали пролетки... -
- Каменистые
кучи облак сшибая трескучими куполами над каменистыми кучами, восставал там
Титан, весь опутанный молньями: да, там пучился мир; да, и в бестолочь
разбивались там бреды; и - толоклась толчея: -
- складывался толковый и
облачный ком в мигах молний, с туманными улицами, происшествиями,
деревнями, Россией, историей мира; и мировая история разгремелась
над парками; и Титан, поднимая ее, точно старую быль, на нас
гнался, врезался грудью в кипящие кущи; уже проходил он по парку
сквозь листья; под тяжелой стопою Титана дрожала земля... -
- И я,
тихий мальчик, увидев носимое - там, над нами, - бежал в темный угол; а папа
бежал вслед за мною.
И - принимался нашептывать:
- "Это, видишь ли, Котенька, - гром...
- "То есть это...
- "Скопление электричества..."
Прощупи прежних лет шевелились во мне; бестолочь прежних лет
громыхала...
. . . . . . . . . .
Помню раз: -
- обезвоздушилось все; и - душило меня; все притихло;
вдруг: -
- заскрипели стволы; бурно хлынули главы; рванулись рои живолистых
ветвей прямо в окна, треща и кидаясь суками; и - откачнулись назад; увидал
там, в окошке, что Мрктич Аветович пробегает из чащи с распущенным зонтиком;
утка хлопала крыльями; и крикливо сухой треснул звук: опустилась в кусты
многолетняя ветвь; и - повисла на белом расщепе: -
- белолобое облако
подошло; белолобое облако хлопнуло частым градом: нам в стекла.
. . . . . . . . . .
В этот вечер гуляли; блистали нам слякоти; все проглядные дали
иссинились тучами; некудрые тучи замазались в небе; и - шлепало стадо на
нас.
Громкорогий пастух мне понятен: зовет за собою.
. . . . . . . . . .
Снова молнилась ночь.
Сверкания начинали подбрасывать ночь; глухонемая бессонница нападала, я
просился к Раисе Ивановне: из постельки в постельку; и Раиса Ивановна
поднялась: и босыми ногами она полусонно прошлепала - меня взять; я
испуганно обнял ее; между белыми блесками падали темени; как рубашки,
срывались с дерев, зеленя их в бесстыдную ясность; то пурпуровым, то
фиолетовым лётом бросались от края до края летучие лопасти: каменистое тело
Титана восстало; и над всем, там стояло...
. . . . . . . . . .
С той поры начались неизливные дни.
КУПАНЬЕ
Побежали купаться: -
- Раиса Ивановна, барышни, Нина Васильевна: с
полотенцами, в сарафанах, по полю.
Бегу и я с ними; а кругозорное небо над - полем, глядится; работники:
в белотканых, вспотевших рубахах тут ходят по грядам душистого сена с
огромными вилами; в воздухе сыплется сено сухое, шершавое; быстрый рог
длинной вилы мелькает по воздуху; мы бежим, а мужик - обругался...
Мы дальше: -
- тропинкою - в ольхи: под гору; тихохолмные брега
зашершавились мохом; сереют нам издали крышей недымной деревни; песком
прожелтился откос; и цветы, молочаи, на нем... вот - и засыпалось издали, в
ольхи - все ближе; и вот - хлынуло холодом; над головой все рванулось; и -
ясновзорные просветы бросились на летучих листах; и - рогатая веточка ходит
единственным листиком над живою рекою: купальня; - ту -
- я, Раиса Ивановна,
барышни, Нина Васильевна Вербова! -
- и говорят, что наружу они выплывать не
хотят; восьмиклассник Щербинин с подзорной трубой залег прямо в ольхи;
качается лодка; и переходные мостцки - гнутся; и - рыбка пускает пузырик;
тут в сухие дни - плесенеют круги; в водоливные дни - пузыри...
. . . . . . . . . .
Купаются все. А меня посадили на лавочку. Поснимали свои сарафаны; и
поснимали рубашки; и - длинноногие, белые, ходят: полощатся, мочатся; мне
отчего-то их стыдно; меня им не стыдно...
И, скрывая свой стыд, я кричу:
- "Ах, какие вы все..."
ВОСПОМИНАНИЯ О КАСЬЯНОВЕ
Воспоминания о Касьянове растворяют в себе воспоминания о людях, там
живших в то время; изумрудные кущи кипят: и туда, в эти кущи, уходят - мне
люди; бегаю к пруду я, где уходят стальные отливы под липы и ивы; и
трескает в лобик сухое крыло коромысла; а однорукая статуя встала из зелени
- стародавним лицом и щитом: на нас смотрит...
Под ней проповедует папе на лавочке, где ярко-красные розы, - Касьянов.
Папа с ним не согласен, кричит:
- "Я бы все эти речи..."
И на него замахнулся он в споре своим д_у_р_а_н_д_а_л_о_м (корнистой
дубиной, с которой он ходит) -
- впоследствии мама сожгла дурандал -
потихоньку от папы; он в споре махал им; свою палку назвал папа
мой д_у_р_а_н_д_а_л_о_м, производя это слово от "дюрандаля" -
меча: (им сражался Роланд) -
- папа целыми днями, бывало, летает в
огромных аллеях, махая своим д_у_р_а_н_д_а_л_о_м; это он возмущается: это
все - р_а_з_л_и_ч_и_я у_б_е_ж_д_е_н_и_й; и натыкается на Мрктича Аветовича;
Мрктич Аветович есть горбун в ярко-красное рубахе; Мрктич Аветович с папою
не согласен; припирая к стволу его, папа мой раскричится:
- "Позвольте же...
- "Нет-с...
- "Что такое вы говорите?..
- "Да вас бы я..." -
- Мрктич Аветович -
- много лет уж спустя я читал
толстый том его: "Эра" -
- язвительно тыкает папу, блистая зубами
под папой, огромной рукою - в живот:
- "Нет, а все-таки.,.
- "Все-таки..."
. . . . . . . . . .
Мрктич Аветович часто, увидевши папу, стремительно убегает под липы;
приседая в кустах, ой оттуда краснеет горбами; это - р_а_з_н_о_с_т_и
у_б_е_ж_д_е_н_и_й; - "они" убегают от папы - в лесные убежища; и, убеждая
"их всех", потрясая своим д_у_р_а_н_д_а_л_о_м, Вспотевший мой папа за ними
гоняется в кущах Касьянова.
РАИСА ИВАНОВНА
Затрясется матрасик под ней; и босыми ногами - к окошку; дырявая ставня
скрипит под напорами ветра и света; покрывая волною волос, вся какая-то
мягкая, - тащит меня за подмышки; над одеяльцем нагнется своим мыльным
личиком; бегаем в одних рубашонках.
Как весело!
Завиваются легкие локоны легкими кольцами над ее легким личиком; и, со
мною отпив молочка, выбегает со мною она - в росянистые колокольчики, к
лавочке: мне оттуда кивает; и собираем букет колокольчиков; Мрктич Аветович
к нам подходит: себе попросить колокольчиков; колокольчик протянет она;
Мрктич Аветович рад.
Мы все трое - на лавочке: шутим; Раиса Ивановна, не отвечая на шуточки,
в зонтик уставится глазками, а - кончик зонтика ходит; закушена пухлая
губка, дрожащая от улыбок, когда снимает с меня, жарящего им из песочка
котлету, - мурашика: эта бледная ясность лица - мне мила; и Мрктичу
Аветовичу - мила тоже; и он напевает тогда, что: -
"Из-под лодки плывут рыбки, -
"Это милого улыбки", -
- а пёсинька, с холмика, изогнет свою спину
и сядет на четырех своих лапах, что-то силясь нам сделать: Мрктич Аветович
опускает глаза! и краснеет Раиса Ивановна: мне это все - любопытно.
Такой смешной пёска...
. . . . . . . . . .
Бывало, передвигая тазы, мы сидим у жаровни; блистающий таз в пузырях;
и Раиса Ивановна с ложечки мне дает желто-розовых пенок; и вот
восьмиклассник Щербинин пристанет:
- "И мне пеночек".
А, бывало: на липовый листик положит она землянички; и черною шпилькой
уколется в ясные ягоды: кушает ягоды:
- "Мне бы..."
. . . . . . . . . .
- "И мне..."
Пристает восьмиклассник Щербинин.
- "Нет вам..."
Мы любили, обнявшись, сидеть, протянув свои личики в зорьку.
Любили купаться (я еще не купался); она снимет кофточку, юбку, чулочки;
и, остывая, болтает ногами; дает понять взглядом: ай, ай, будет - Бог знает
что, когда о досок она прямо бросится в воду; и белоносная пена покроет.
Любили ходить по грибы; под кустами увидим, бывало, мы тугопучный
березовик.
- "Мой..."
- "Нет, - мой".
Отбиваем его друг от друга.
Я ее обирал. Даже, раз она плакала; кузовок тяжелел: подосинники,
яркие, на черных ножках, жемчуговые сыроежечки, желтяки, белоглавики в нем
пестрели и пахли листами.
. . . . . . . . . .
МРКТИЧ
Мрктич Аветович, знаю, - добряк; Мрктич Аветович - весельчак; поднимает
огромную руку к луне над горбом; и поет из аллей, встав та лавочку:
- "Ты, всесильный Бог любви,
"Ты услышь мои мольбы..."
И всем это нравится; и встает над Мрктичем Аветовичем красный месяц;
чернеют горбы на дорожке; то - тени.
Таинственно...
. . . . . . . . . .
Мрктич Аветович возит нас всех - на п_и_к_н_и_к, он садится на козлы -
высоко, высоко над нами; качает горбами; лошадь встанет, бывало: но Мрктич
Аветович ни за что не прибегнет к кнуту; а обращается к лошади:
- "Милостивая государыня, лошадь". -
- И всем это нравится.
Нас везет на п_и_к_н_и_к: нам зажарить шашлык: и прочесть под луною
молитву: а_р_м_я_н_с_к_о_м_у б_о_г_у; приехали: выгружают посуду, бутылки,
пироги с грибами, паштеты; расстилают скатерть на травы; накидают, бывало,
сухой и трескучий валежник; зачиркают спичками; куча покроется дымом; и -
подкидными огнями; желтокрылое пламя заширится; и ясными лапами пляшет: мама
снимет шелковый фартучек, полосато-пятнистый (и желтый, и красный) и Мрктичу
Аветовичу перевяжет горбы она; Мрктич Аветович выставит черную бороду, и над
огромным, теперь полосатым горбом - простирает свои волосатые руки в огни и
распевает молитвы армянскому богу: над вертелом; дымы вздымаются; падают в
поле хвостами; шар солнца блистает из них самоварного медью; уже любопытно
зарница забегала в туче.
Мрктич Аветович в пламени там стоит; и чадит: шашлыками.
. . . . . . . . . .
Смутно помнится мне: -
- уж колотится колотушка; края тихорогого месяца
ясно прорезались в ветви; на ясные дали разрезались мраки; взошла
колоколенка; знаю я -
- завывают собаки под дачами: у потайной ямы, в
бурьяне, толкается кучер Федор с Дуняшею нашею, а колючие ежики бегают по
аллеям; их тронь: станут шариками; над могильным крестом возникает полковник
Пунонин; фосфорически светится он; и несется в кустах... на касьяновский
парк... -
- Мрктич Аветович, обнимая меня, убеждает меня, что нисколько не
страшно; и говорит:
- "Вот Иванов-жучок".
Приседаю на корточки я.
Убеждения наши сошлись: мы - друзья.
ОСЕНЬ
Дни летели в дожди, в желтолистие.
Залетали синицы; красногрудая пташка, тиликая, перестала метаться за
мошкою на стене белой дачи; трещали сороки; пироги с грибами пошли; у камина
гляделись в огни - в смолянистые трески ветвей; отсырели углы нашей дачи;
пооткрывались болезни желудка; пооткрывались болезни седалищных нервов; и
любовались осенним осинником: он - красноглавый.
Порасставились дощатые ящики - с сеном: огромные банки и склянки туда
опускались; из поредевших ветвей выкруглялся откуда-то - клинский вокзал:
красным куполом.
. . . . . . . . . .
Как случилося это - не помню, но помню последствия "случая": мы стояли
растерянно перед множеством полинялых, синих пролеток, перед множеством
рваных, синих халатов, отчаянно подпоясанных красным и на нас громко лаявших
из-под лаковых рваных шапок:
- "Со мной, барыня..."
- "Со мной..."
- "Вот извозчик..."
И - мостовая гремела.
"С_л_у_ч_а_й" этот мне помнится: и мы вернулись в Москву.
. . . . . . . . . .
Удивляемся мы с Раисой Ивановной тесноте наших комнат; передо мной на
ладони квартира: очень тесненький коридорчик и ползающий по стене таракан:
очень тесная детская.
Та ли это Москва?
Не отсюда уехали мы: мы уехали из огромного мира комнат: он рухнул.
Вспоминаем Касьяново мы. И мы слушаем музыку.
ГЛАВА ПЯТАЯ
РЕНЕССАНС
Ему и больно, и смешно,
А мать грозит ему в окно.
А. Пушкин
ИЗ КРОВАТКИ
По утрам из кроватки смотрю: на букетцы обой.
Я умею скашивать глазки (смотреть себе в носик): и уж стены, бывало,
снимаются - прилипают мне к носику; пальчиком протыкаю я их: легко и
воздушно сквозь степы проходит мой пальчик; туда бы просунуть головку: стена
непроглядна.
Моргну: -
- перелетают все стены на место; и там они - тверды.
Действительность, обстающая мне меня, - такова: отвердевает она; изощряюся в
опытах; передвигаю действительность; пятилетие обстает меня опытом; мне в
трехлетии опытов не было; были строгие строи. Я - художник действительности:
в трехлетии я художник "т_р_е_ч_е_н_т_о": копирую строи; четырехлетие
"к_в_а_т_р_о_ч_е_н_т_о"; и новые опыты жизни встают; и вопрос перспективы
(смещение зренья) мне жив; вспоминаю картины за нами стоящей вселенной; все
кто-то там меня ждет; все оттуда моргает: синеющим оком -
- из желто-лилового
центра: под веками.
"О_н" - придет и возьмет: уведет; времена на исходе.
Я каждое утро жду встречи. В окне -
- снегометы бело и неяро летят
переносными стаями: легколистая снегопись серебреет на окнах.
ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ ДРЕВНЕГО МИРА
У МЕНЯ ЗА СПИНОЙ
И - подкрадутся: тысячелетия древнего мира - в т_и_х_и_й ч_а_с, за
спиной; как хотелось бы мне обернуться - подсматривать: тысячелетия древнего
мира; у меня за спиной - все, бывало, дрожит; и, как будто, грохочет: провал
в иной мир; и миры меня надут, - у меня за спиной; тысячелетия древнего мира
подкрались; -
- повертываюсь:
- вместо пролома в стене - этажерочка (та же!) стоит себе; и
на ней строй солдат: оловянные гренадеры мои серебрятся мне
лицами... васильковые стены - за ними: -
- тысячелетия древнего
мира гремят за стеной; все предметы смещаются; и - удивляюся я, что я - "Я":
все вывернуто наизнанку; и - я сместился с себя; все развилось
преждевременно: развилось - ненормально... -
- и ненормально я развит...
. . . . . . . . . .
Пятилетний, я знал уже: -
- земля - шар;
гром - скопление электричества;
американец гуляет под нами; и - кверх ногами... -
- Мамочка, бывало,
целует; вдруг заплачет она; и - откинет меня:
- "Он не в меня: он - в отца..."
Начинается про меня разговор; и - разгорается спор: говорят о
летаевских - лбах, носах, подбородках, раскосо поставленных глазках; мне
позор: у меня - летаевский лоб; -
- все Летаевы светлонравные, благородные
люди: -
- позор: у меня раскосо поставлены глазки.
Плачу я под окном - в горизонт, а горизонт - ясновзорен: на стекле, вот
на той стороне, поуселися точки алмазиков: а вот на этой - плаксиво
расплющился носик (разве я виноват?); за алмазиками красноречиво перелетают
снежинки; и - каждая - множится: вертит, чертит спирали; и - новый алмазик:
у самого носика: разве я виноват, что -
- умею показывать я цепкохвостую
обезьяну в зоологическом атласе: и двуутробку с ленивцем? Разве я
виноват, что я слышу от папы:
- "Дифференциал, интеграл"?
Из снежиночек мне розовеет уж дом Старикова; саночки - пронеслись; и
знакомой фигуркой стоит - городовой Горловасов.
Разве я виноват, что я - знаю: -
- папа мой в переписке с Дарбу;
Пуанкарэ его любит; а Вейерштрассе не очень; Идеалов был в Лейпциге: с...
эллиптической функцией; очень ею доволен; живет с ней; и ходит: о ней
разговаривать.
Удивляется ясноглазое небо (днем оно - ясноглазо); оно - строит мне
тучи; и - образуются строи; образование - меняет мне все...
Знаю я: -
- придет Притатаенко: Притатаенко-Головаенко, - круглоусый,
курносый: маловласый, обглоданный; придет Василисимов: благодарить
нас за что-то; и - пальцами повертеть на животике: мамочка
зазевает; они - уморивши ей мух, остужают нам воду...
Папа маме на это:
- "Оставь!"
- "Василисимов, знаешь ли, умница... Василисимов, знаешь ли, он -
написал диссертацию: о сходимости несходимых рядов..."
- "А что он скучноват, так ведь он и не Блещенский: это Блещенский
сгорает от пьянства; Василисимов - вычисляет..."
И - уж крадутся - у меня за спиной, из пролома в стене (меня ждут!); и
повертываюсь - головастый Брабаго с великолепным Нелеповым склепным голосом
спорит и... ковыряет в носу; папа с ними уже и_н_т_е_г_р_и_р_у_е_т; и -
пошли: к_о_н_г_р_у_э_н_т_ы; - все сместилося; все пошло наизнанку:
преждевременно развилось; и - ненормально ужасно; громыхают булыжники слов;
а - Брабаго сидит, а - Брабаго молчит; это-то и есть - математика; папа мой
- математик.
- "Он не в меня: он - в отца!"
Это кажется мне ненормальным: и - странный мир поднимается во мне - из
меня: набегает во мне - на меня самого. -
- Как же так?
Кто тут "Я"? Я - не я: я - не Котик Летаев! -
- это-то вот и есть
преждевременно развиваемый математик: второй математик...
Гуще снежные хлопья; и - гуще: повалили, посыпали; настоящие, кипящие
белояры; ничего не видно за стеклами; а уже - редеет, редеет; и - чисто;
оборвались все снега; пооткрывались над улицей синие шири; пооткрывались за
крышами светлокрылые блески; в синей шири проносятся облака-белоцветы; и
уходят в стеклянной прозрачности красноперыми гребнями.
Там - возжение блесков; там - блески над блесками; я - ничего не пойму:
-
- и утекаю на кухню: к Дуняше; она - молодая, красивая; жарко она
принимается: обнимать, целовать - в лобик, в глазки и в губки; мне стыдно.
Разве я виноват, что мне весело в кухне? Городовой Горловасов был у нас
недавно на кухне, в тулупе; и с - двусмысленной рожицей на носу; он проделал
нам бестолочь: пол толок сапогами; толоки раздавались мне после: пол толок
Горловасов: -
- расторговался он красными кумачами; паяцы его покупатели: -
-
вон-вон-вон: -
- он, он, он! -
- городовой Горловасов постаивает там знакомой
фигуркою: из башлыка торчит его нос - на перекрестке Арбата.
. . . . . . . . . .
"МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК"
Утро: девять часов; а не то - половина десятого; самосыпною искрой
трещит самовар.
Я - и папа.
Он едет на лекции.
Лекции - линии листиков; и по линиям листиков - лекций - летает взгляд
папы; папа водит по ним большим пальцем; защелкав крахмалом сорочки, свирепо
он рявкает:
- "Аа... Так-с!
- "Так-с..."
Это - и_к_с_и_к_и, и_г_р_е_к_и, з_е_т_и_к_и... т_а_к_с_и_к_и; таксиков
я встречал на бульваре.
Думал я: -
- из лекционных тетрадочек "и_к_с_и_к_и" прорастают ростком:
зеленеющим, лепечущим листиком - из набухающей почки; деревенеют
жердями; и торчат себе после... оставленным молодым человеком: при
Университете, для папы: -
- папа сеет их сеточкой, при помощи
карандашика, на бумаге; и согревает дыханием; сеточка начинает
расти, зеленеть: -
- и выгоняется "м_о_л_о_д_о_й ч_е_л_о_в_е_к",
развиваемый папою: так выводятся в парниках: огурцы!..
. . . . . . . . . .
"М_о_л_о_д_о_й ч_е_л_о_в_е_к" - просто выросший иксик: "молодой
человек" ходит к нам; и молодой человек соглашается с папою.
- "Вы, молодой человек, вот еще почитайте", - старается папа.
И "м_о_л_о_д_о_й ч_е_л_о_в_е_к" соглашается тотчас же:
- "Я, Михаил Васильевич, уж давно собираюсь..."
Папа же его перебьет:
- "Почитайте вы о сходимости несходимого ряда..."
- "Вот-вот именно: о сходимости ряда..."
- "И о прочих рядах..."
- "И о прочих рядах..."
. . . . . . . . . .
И не то наша мамочка.
- "Вот бы, Лизочек ты мой, почитал: о сходимости несходимого ряда..."
- "Ну, нет: ни за что!"
. . . . . . . . . .
Университет мне известен; известен оставленный там "м_о_л_о_д_о_й
ч_е_л_о_в_е_к"; университет - папин дом; молодой человек - папин служащий,
как и "п_е_д_е_л_ь" с медалью, Скворцов; он, бывало, все ходит с бумагой; и
у него - бакенбарды; "м_о_л_о_д_о_й ч_е_л_о_в_е_к" - чином ниже; -
- папа с
ним очень вежлив и добр: говорит ему "в_ы" и не "т_ы_к_а_е_т", как
меня и как мамочку; папа вежлив с прислугой, а мамочка говорит ей
все "ты"; и поэтому мамочка -
- проходя чрез столовую, видит:
"м_о_л_о_д_о_й ч_е_л_о_в_е_к" там сидит, перебирает неловко руками и ими,
краснея, мнет шляпу, привстанет, отвесит поклон, станет вовсе малиновым; мы
бросаемся с папой спасать его: тащу ему - сломанный слоник; а папа ему
поднесет стакан крепкого чая; "м_о_л_о_д_о_й ч_е_л_о_в_е_к" все, бывало,
дрожащею, потной рукою мешает в нем сахар; другою рукой держит слоника; я
хочу его звать с собою - под стол: расставлять со мной кубики.
ЮМОР
Меня поражает рисунок: -
- широкая, черная ваза подъята с подставки
овалом; она - полуэллипсис; полукруг, купол храма - я знаю; а
полуэллипсис поражает меня; и мне хочется плакать, смеясь -
- на
овале вазы гирлянда из скачущих дяденек клинобороденьких,
желто-карих; выразительно приподняв факелы, из них двое
откинулись, меча диски; все - с хвостиками... -
- Это - было.
Нет - было ли? -
- и не могу оторваться от вазы; дяденьки в черном:
они - в темноте; темнота - коридор; желто-карие дяденьки - все! -
побегут в коридор с факелами - из стран, где я был до рождения;
коридор, начинаясь оттуда, кончается в комнаты; желто-карие
дяденьки не гнали меня (это было... когда-то) ; мой дяденька (все
зовут его Ерш) с клинообразной бородкой к нам ходит с портфелем
под мышкой: у него там припрятан и диск, он живет - в
полуэллипсисе...
. . . . . . . . . .
Косяк пурпура - на стене; и косяк - на полу; папа что-то там чертит на
листиках: побормочет, почертит, привстанет; и - разогнувшись, ревнет:
"Глядя на луч пурпурного заката".
Краснокрылые косяки - на стенах, краснокрылое облако - в окнах; там -
закат, на который глядят; и с которым уходят в никогда не бывшее образом;
о_б_р_а_з, п_а_м_я_т_ь о п_а_м_я_т_и, встанет, и вот -
- Афанасий Васильевич
Летаев, присяжный поверенный (дядя Ерш), к нам покажется из
темного перехода, выдвинув ястребиный, отточенный нос, -
клинобородый, язвительный, желто-карий, - в золотых очках; из
Окружного Суда отобедать, и на столовых тарелочках возникают
ломтики пеклеванного хлеба" и я думаю: -
- Окружной Суд -
окружность; окружность и шар суть гармонии; полуэллипсис - ваза...
И - падают в комнаты легкотенные темени. Дядя Ерш будет с папою долго
гоняться в пурпуровых заревых косяках: от угла до угла; папа - кряжистый,
невысокий, темнобородый, курносый, - очки подопрет двумя пальцами и
живоглядно уставится снизу вверх на Ерша, полуприсядет; вызовет память о
прошлом; и - точно хочет подпрыгнуть:
- "Ты бы, Ершик, да знаешь ли, Ершик: ты бы им, братец мой, показал..."
Думаю: дядя Ерш из портфеля повынимает теперь свои диски (гармонии
сферы)...
А каренький дяденька, закусивши кусок бороды, как привскочит на
цыпочках на черном фоне пьянино; зафыркает носом на папу:
- "Ух, ух, ух!"
- "Я, я, я, я..."
- "Ух, да он!"
- "Да она!"
- "Ух, да я!"
. . . . . . . . . .
Преображение памятью - чтение: за прежним стоящей, не нашей вселенной:
-
- я жду: -
- из-под желтого дядина пиджака вытиснется быстро бьющий,
мохнатенький хвостик; думаю - будет пляска; и жду - вот уж схватят
подсвечники, расставивши уморительно руки, все припустятся друг за
другом: подпрыгивать, как... -
- фигурки мной виданных
желто-коричневых дяденек; из подсвечников вылетят пламеньки -
- и в
блещущих ритмах забьет страна ритма, где пульс ритма блесков мой
собственный, бьющий в стране танцев ритма и образующий мне проход в иной
мир; существа иной жизни свободно пройдут к нам в квартиру: дяденька
появился уже; и он, знаю, - юмор: все его поведение таково, как будто бы он
старался из воздуха сделать "Ю" или его изваять: горельефной гирляндой;
"ю-ю-ю" - юкает он, бывало, очками; если б все начертания пооседали б из
воздуха - на кусочек бумаги, то был бы рисуночек -
- черной вазы, которую бы
размашисто окаймили гирляндой - клинобородые дяденьки с факелами, мечами и
дисками.
. . . . . . . . . .
Я впоследствии узнаю хорошо: здание Окружного Суда... с полуэллипсисом
на крыше.
МУЗЫКА
Музыка - растворение раковин памяти и свободный проход в иной мир: и -
открылось мне: -
- все, везде: ничего! -
- мне и грустно, и весело; я ищу под
подушкою, под диваном, под креслом; но подобия - пусты: -
- в_с_е, в_е_з_д_е:
н_и_ч_е_г_о! -
- без глаз моргало мне в душу; и комнаты - как аквариум; окна
- выходы в небывшее никогда; можно из них выплывать; и - черпать гармонию
бесподобного космоса; память о памяти - такова; она - сладкий ритм; она
садилась в пьянино; водилась в пьянино; и раздавалась - нам в комнаты.
. . . . . . . . . .
Я однажды увидел, как старый настройщик снял черную крышку пьянино;
открылись - миры молоточков; бежали; и настучали мелодию: -
- "Да-да-да!"
- "Да-да!"
- "Все - я-я!" -
-
Так этот старый настройщик - настроил: на бытии - бытие; "все течет"
Гераклита соединилося с Парменидовским постоянством: в пифагорову гармонию
сферы; и открылся мне путь -
- к идеальному миру Платона! -
- Под руладой сижу:
немой мальчик; и - плачу; и пытаюсь все ручкой поймать мою свободу в "да -
да"; несутся багровые окна; и из багровых расколов блистает мне золотом:
- "Ты - был сир... Пришел - "Я"!
ВПЕЧАТЛЕНИЯ
Впечатления первых мигов мне - записи: блещущих, трепещущих пульсов; и
записи - образуют; в образованиях встает - что бы ни было; оно -
о_б_р_а_з_о_в_а_н_о; образования - строи. Образование меняет мне все: -
-
молниеносность сечется и образуется ткань сечений, которая отдается обратно,
напечатляяся на душе вырезаемом гиероглифом, и -
- я теперь - запись!
Но точки моих впечатлений дробятся -
- душою моею! -
- и риза мира
колеблется (я потом ее не колеблю); по ней катятся звездочки законами
пучинного пульса, и безболезненно гонится смысл -
- любого душевного взятия,
то есть п_о_н_я_т_и_е -
- метаморфозами красноречивого блеска, где точка,
понятие, множится многим смыслом и вертит, чертит мне звенья -
- кипящей,
горящей, летящей, сверлящей спирали: объясненья - возжение блесков;
понимание - блески над блесками, образование блеска блеснами, где ритм
пульса блесков - мой собственный, бьющий в стране танцев ритма и отражаемый
образом, как п_а_м_я_т_ь о п_а_м_я_т_и.
Впечатление - воспоминание мне; воспоминание - музыка сферы;
воспоминания меня обложили; воспоминания - ракушки; вспоминая, я ракушки
разбиваю; и прохожу через них в никогда не бывшее образом; вызывание образов
прежде бывшего - припоминание той страны, по образу и подобию коей прежде
бывшее было; припоминание - творческая способность, мне слагающая проход в
иной мир; преображение памятью прежнего есть собственно чтение: за прежним
стоящей, не нашей вселенной; впечатления детских лет, то есть память, есть
чтение ритмов сферы, припоминание гармонии сферы; она - музыка сферы:
страны, где -
- я жил до рождения! Вспоминаю: возникают во мне соответствия -
-
и в мимическом жесте (не в слове, не в образе) встает п_а_м_я_т_ь о
п_а_м_я_т_и, пересекая орнаменты мне в собственный жест мой в стране жизни
ритмов: там был до рождения я.
Память о памяти такова; она - ритм, где предметность отсутствует;
танцы, мимика, жесты - растворение раковин памяти и свободный проход в иной
мир.
Воспоминания детских лет - мои танцы; эти танцы -< пролеты в небывшее
никогда, и тем не менее сущее; существа иных жизней теперь вмешались в
события моей жизни; и подобия бывшего мне пустые сосуды,* ими черпаю я
гармонию бесподобного космоса.
ПАПИНЫ ИМЕНИНЫ
Помпул захаживал редко, являяся в папины именины: в Михайлов день, в
ноябре.
Я впоследствии вспоминал этот день: многорогая вешалка полнилась
шубами: грохотала столовая, туго набитая профессорами и членами
всевозможнейших обществ; поминутно звонили - входили: седые и молодые
сюртучники; то, бывало, войдет полногрудая дама; с ней плоская девочка
(делая низкие книксены), то - неславный пиджачник, то - "Лев", молодой
человек, перекрахмаленный: щелкает грудью; и папа усадит: полногрудую даму,
пиджачника, "п_е_р_е_к_р_а_х_м_а_л_е_н_н_о_г_о щ_е_л_к_а_ч_а" за уставленный
закусками стол; то появится модница: серое, тонкое платье с огромным
турнюром, в боа, в меховой шляпчонке, с наперсточек; и - с огромнейшим
током; приходил даже раз многобитый нахал с поздравлением папе; и был нами
не принят; приходил попечитель Учебного Округа: граф Капнист; приходили
тогда и иные к нам - именитые гости; кудрокрылый, седой Николай Алексеевич
Умов, присылающий торт: преогромный калач; Алексей Николаевич Веселовский,
блистающий голубыми глазами и важно текущий меж стульями; Матвей Михайлович
Троицкий, написавший "Н_а_у_к_у о д_у_х_е": в синем, форменном фраке, с
огромной звездою: улыбчивый, белоусый и потирающий руки; садился за стул; и
нежно плакался голосом и замыкался в свое самодушив над куском пирога. Очень
грузный и пышащий дымом Сергей Алексеевич Усов, хрипя и махая рукой, подымал
бурю смеха: он подмигивал мне; я глядел все на родинки; и - однажды
воскликнул:
- "А скажи-ка мне, мамочка: почему это выросла земляничка у
"к_р_е_с_т_н_о_г_о" на лице?.."
На меня замахали руками: Сергей Алексеевич не растерялся; и - прохрипел
на весь стол:
- "Это - что... Вот однажды к лицу поднесли мне младенца... А он,
знаете, рот открыл, да и тянется, тянется... Чуть не схватил меня
губками..."
- "Это - что..."
И Сергей Алексеевич Усов, намазав французской горчицей кусок,
перевернется на стуле: проявит свое быстродушие перекидным разговором; и
бросает им всем неизмятое мнение; он - возжаривал мнения; и пускал их
волчками; и мнение начинало кружиться; и - возвращалось обратно; он его
убирал; многоносое любопытство стояло, когда из дверей появлялся, круглея
чистейшим жилетом, - к нам Тертий Филиппович Повалихинский, которого
называли они "парижанином" и который был "м_а_м_и_н ш_а_ф_е_р": он, бывало,
меня приподнимет и мягко посадит себе на живот (я его надавлю); в это время
мне почему-то казалось, что прячется он, что его укрывает Москва (вся
Москва!); и я думал: хорошо ли стирают там пыль под диваном, где прячется
Повалихинский (прячутся - под диваном: и все это знают!); должно быть,
стирали, потому что Тертий Филиппович Повалихинский непосредственно из-под
дивана являлся к нам завтракать таким надушенным и чистым; похахатывал, брал
меня на живот и, разжевывая своими, как сливы, губами кусок именинного
пирога, увлекательно передавал впечатленья о завтраке с профессорами
Сорбонны и сказанной "пикуле" (путал я: с_п_и_ч и п_и_к_у_л_и).
Вот тогда-то к нам появлялся и Помпул, в наушнике, и с какими-то
трубными звуками -
- "Бу-бу-бу: по штатиштическим данным... бу..." -
- он
входил: в полосатом и желтом, с двумя желтыми баками, как подобает
расхаживать "а_н_г_л_и_ч_а_н_и_н_у", побывавшему в Лондоне и сломавшему ось
пролетки (я напрасно боялся его: он был нежной души человек); появлялся он
п_о_д-д_а_н_н_ы_м, то есть: с Анной Петровною Помпул; Христофор
Христофорович был верноподданным Анны Петровны, которую называл кто-то
д_а_н_н_ы_м: то есть Помпулу д_а_н_н_ы_м; он садился за стол, пережевывал
свой кусок пирога (с рисом, с рыбой, с вязигою) и рассказывал: -
- как ему
вырвал врач: вместо дуплистого зуба - здоровый и крепкий: -
- а во
мне начинается: -
- вращение набухавшего смысла: в н_и_к_у_д_а и в
н_и_ч_т_о, которое все равно не осилить мне в водоворотном грохоте
слов, темнодонных, бездонных, среди плясок ножей на тарелках, в
тарарыканье передвигаемых стульев -
- набухание смысла, гонимого
"светочами" всевозможных отраслей знаний, имена которых впоследствии видывал
я напечатанными жирным шрифтом во всех повременных изданиях: -
- и проходил я
в гостиную, где стояли столбы коромыслом сигарного мнения: в
п_а_п_и_р_о_с_н_и_ц_у, в п_е_п_е_л_ь_н_и_ц_у и в красные кресла,
отделанные американским орехом, где тоже сидели все с_в_е_т_о_ч_и, но...
откушавшие свой пирог и опроставшие место; не понимаю и тут: смысл всего
темен мне; но понимаю я жесты движения горластого дымогара; и, уплотняя
словами те жесты вне их яснящих значений, я бы выразил их приблизительно
так, если б мог выражаться: -
- у_м_о_з_р_е_н_и_е, выплетаяся, виснет словами
и дымом из славного рта; и сплетается с у_м_о_з_р_е_н_и_е_м;
м_н_о_г_о_з_р_е_н_и_е умозрений осядет на креслах табачного
копотью, став всезрением мнений; и отлагаются в воздухе
бледноречивые, стылые стразы; скучают: и, поглядев на часы, гость
за гостем, приподымаясь, кряхтит, говорит: -
- "Мне пора..."
И отправляется под карнизы имперского здания: -
- поддерживать
грузы там.
. . . . . . . . . .
Вот, бывало, Покров; вот уж замелькали снежиночки; Пелагея Семеновна
Мозгова заказала себе выездное, зеленое платье; князь Носатинский не
купается; в Университете готовится бунт; и Михайлов день катится: на санях
из метелицы.
Жду я - Помпула: будет он говорить нам о зубе.
. . . . . . . . . .
Повалихинский, Помпул и Усов - еще мне не люди, а ощупи: космосов...
Гуманизма; приоткрывают завесу" они; указуют они... на зарю; оттого-то они
предстают мне впервые в эпоху, когда от меня отступают куда-то: мои
стародавние бреды; и начинает блистать - р_е_н_е_с_с_а_н_с...
Я впоследствии их узнаю как людей; но впервые они вырастают из сумрака
титанически иссеченными в камне на портале огромного Здания: Гуманности и
Свободы; там они мне висят: кариатидами Вечности - в дочеловеческих формах;
они мускулистой рукою сжимают увесистый светоч: и ударяют противников
просвещения: мраморным пламенем.
Перевивы орнаментов, арабески, гирлянды и вазы, полные каменных
виноградин, - дары; и они предлагают их мне; я предчувствую: не оправданны
на меня их надежды; увы - отвернутся они от меня; и поэтому я -
- с опасением
созерцаю: -
- кариатиды подъездов, орнаменты грузных карнизов; и - статуи:
бюст Ломоносова черен и строг; я его где-то видел.
СНОВА ОБРАЗА
Вот подобие моей жизни с Раисой Ивановной: -
- если б мог я сказать, то
сказал бы я так: -
- перед нею проходит настройщик, снимает рояльную крышку;
блистают миры молоточков; и разливается море руладой рояля, -
- где, как
соль, растворяются желтые плитки паркета и начинают кидаться
волнами о стульчик, откуда склоняюсь -
- и вижу: -
- самую подводную
глубину - с двумя докторами: доктор Пфеффер и Дорионов в образах, покрытых
щетиною рыбохвостых свиней, мелодически плавают там на серебряных плавниках
и лысинами старательно роют подводный песочек: -
- вместо кресел - кораллы
там; вместо столиков - гроты; и вместо пепельниц - перламутры; там
брызжут фонтанчики: словом - аквариум: -
- там залегает в песках
аксолотль, дядя Вася; под переливными дишкантами, на глубочайших басах,
Артем Досифеевич Дорионов, там, упирая под боки кулаки, припустился резво за
бриллиантовой рыбкой; и, не догнавши, пускает пузырики кроворотою мордою; и
- потом: он винтами подносится кверху, чтобы высунуть мокрый нос, им
уставиться на меня и добродушно побрызгать алмазным фонтанчиком,
перевернуться и нежиться розовеющим животом -
- и потом: -
- он низринется в
темноводные заросли: залегать в этих зарослях и разгрызать слизняков: -
- Так
слагались мне звуки, бывало: темнеет; и я проседаю - во мраки с кроваткой и
спинкой; Раиса Ивановна издали зачитала под лампой; дремотно; в ресницах
развернуты лучики: белоснежными блесками крылий; там - лебеди: звуки:
переливаются по лазури они; ничего не пойму: -
- то серебряный старичок, в
парике, в лепестистом небесном камзоле, бежит по аккордам на туфлях, смеяся
и плача; и на ходу принимается кушать печеное яблоко он; мне - старинно,
смешно; я его узнавал и потом.
На аккорде споткнется: и бухнет с размаху - он в мраки молчаний; и,
упадая, рассыплется гранями горных хрусталинок и дишкантовою фугой...
А то разразится из ночи весенняя буря; из седопенных дождей зеленеет
нам молнья: -
- мне все кажется, что я - в воздухе, на распластанных крыльях;
переливаюсь в лазурях (и - струнно; и - струйно); и перья, как пальцы,
сияньем проходят по ним; я... заснул.
. . . . . . . . . .
Это все вырастало из звуков: кипело, гремело, рыдало, носилось,
блистало...
. . . . . . . . . .
ЕЛКА
Если бы всему тому - смёрзнуться, то ретивые ритмы бы стали ветвями; а
бьющие пульсы - иглинками; там стояла бы елочка; все мелодийки из нее
вырастали игрушкой; из трепещущих, блещущих звуков сложились бы нити и бусы;
а из кипящих, летящих аккордов - хлопушки; застрекотали бы ломкими бусами
хрустали дишкантов; а басы бы надулись большими шарами из блесков; да,
мелодия - елочка, где дишканты - канитель, а объяснение звуков - возжение
блесков над блесками; Дорионовы, рыбы, гоняются там за орешками; риза мира -
там; и риза мира колеблется.
Если сесть в уголок и прищурить глаза, - разрастается все это звучно; и
трепещущий, блещущий мир восстает; и гоняются красноречивые блески в
яснейших спиралях; и сединится в ясыостях старец; и весь он - алмазный.
. . . . . . . . . .
Помню я: -
- самозвучные половицы скрипели; там от меня запирались:
стучались; в столовую озабоченно пробегали: Раиса Ивановна, мама и папа: с
пакетами; расставлялись там кресла; и думал я, что губастые рожи, а_р_а_п_ы,
уж там: учреждают "в_е_р_т_е_п"; я не спал в эту ночь; к вечеру собирались к
нам гости; дети Ветвиковы подразнили меня перед запертой дверью; явился мой
папа; и распахнул быстро дверь: - в эту комнату блесков, где в сияющей
ясности, из свечей и ветвей рисовались мне б_л_а_г_а и ц_е_н_н_о_с_т_и...
неописуемых, непонятнейших форм; и уже заиграли кадриль; и уже откуда-то
ворвались к нам губастые рожи (две маски); и сам папа мой, переряженный,
появился за ними в енотовой шубе; и - в бумажной короне; велел взяться за
руки; ходил вокруг "елки": мы ходили за ним. После я присел в уголок: и
смотрел на алмазную куколку, Рупрехта; белоглавая, все-то она там глядела из
нитей - задумчивым взором: как п_а_м_я_т_ь о п_а_м_я_т_и; мне казалося, что
на миг явилась т_а с_а_м_а_я Древность, в сединах; мне казалося:
человекоглавое серебро - растечется; и встанет: огромный старик, весь в
алмазах; отслужит обедню; тут меня приподняли к нему; и я сам оторвал от
ветвей мою куколку, Рупрехта.
РУПРЕХТ
Рождество прошло быстро.
Хлопнули все хлопушки. И орехи разгрызены; и бусы раздавлены; золотая
картонная рыбка расклеилась: пополам; уцелел только Рупрехт.
Я поставлю на печку его: на меня он уставится с печки; он уставится,
через кресла, на стол, на паркеты, ковры. Я поставлю под кресло его: и -
глядит из-под кресла. Я его уберу: его - нет; почивает в кардоночке; но все
ждет его: умывальники, кресла, шкафы меж собой говорят:
- "Ушел Рупрехт..."
. . . . . . . . . .
Наша квартира есть память о той стороне, где я не был; в ней - не
бывшее никогда оживает; и Касьяново - в ней; на этажерке фарфоровый пастушок
разговорился с пастушкой... о Рупрехте (где-то он?); а уж Рупрехт алмазится
издали: он уж их видит; он - помнит; нет, он никогда не забудет
Будет, будет: -
- похаживать одиноко в огромнейших комнатах, вмешиваясь
в события нашей жизни; он - покажется здесь; и - покажется там; и даже
пройдет по Арбату, замешавшись в толпе; его видели в кондитерской Флейша; и
в булочной Бартельса; может быть, это - он; а может быть, - это папа (у папы
огромная шапка и шуба: у Рупрехта - тоже) ; может быть, никакого и не было
Рупрехта: -
- Вот он, вон: одиноко стоит там на полке; и слушает слухи о...
Рупрехте; и слушает он мои мысли о нем... Был ли он на Арбате? Этого не
расскажет он мне: никогда не расскажет.
МИФ
Куколка затерялась моя; но я верю в нее; мне Раиса Ивановна шепчет, что
бегает вечерами мой Рупрехт - по замерзшим носам: надирает носы; в пустой
комнате, там, - он стоит, половицей скрипит; и недавно насыпал серебряных
рыбок: в почтовые ящики.
Я прошу показать эти рыбки, настаиваю, а Раиса Ивановна меня уверяет,
что он бегает в вислоухой, енотовой шубе и в шапке из котика; и я забываю
про рыбок.
И - начинаем мы говорить, что... -
- за Арбатом кончается все (знаю я,
что не так это; и все-таки верится); "Б_е_з_б_а_р_д_и_с" - последнее
торговое учреждение; санки, конки, прохожие, как только вылетят за Арбатскую
площадь - у Безбардиса стараются повернуть; и вернуться обратно, чтобы им не
низвергнуться... -
- Под тротуарами, за Безбардисом, -
- на кубовом небе! -
- все
свечечки, свечечки, свечечки; и горят себе, точно звезды: это свечки
огромной, разросшейся елки, которою -
- елкою! -
- мировой старик, Рупрехт,
точно звездными небесами, подпирает... Арбат.
. . . . . . . . . .
Помнится: -
- раз идем по Арбату; навстречу нам - папа; путаясь в полах
огромной, енотовой шубы с полуизорванным рукавом - набегает на нас он,
толкая локтями прохожих, - в огромнейшем меховом колпаке, из-под которого
выставляется веточка ледорогих сосулек - на огромном серебряном усе; над
усом торчит красный нос; на носу - два очка, и это все - добродушно ушло в
шерсти меха (и точно не папа, а... Рупрехт); глядит - и не видит; вместо
елочки прижимает к груди очень туго набитый портфелик; за папой вдогонку - с
углов, переулков, с Арбата, - отставая, перегоняя и полозьями натыкаясь на
тумбы, несутся извозчики; хлопают рукавицами и кричат:
- "Михаил Васильевич..."
- "Барин..."
- "Со мною..."
- "Недорого..."
- "На Моховую на улицу..."
- "Довезу вас скорехонько..."
Мы - кидаемся к папе. Какое там!
Разве папа нас видит? У него запотели очки: он стремительно пробегает,
толкая прохожих и нас - полуизорванным рукавом своей шубы: со сворой
извозчиков.
И вечереет Арбат.
По вечерам - тихолюден Арбат (не такой, как теперь), быстроцветные
огонечки моргают; синеют все стылые ясности, оплотневая в туманность;
туманность - чернеет.
. . . . . . . . . .
Папа бежал к "Безбардису".
И вот думаю: -
- что он, и свора извозчиков будут скоро низвергнуты: в
н_и_к_у_д_а - за "Б_е_з_б_а_р_д_и_с_о_м": и снова появится папа - из-за
"Б_е_з_б_а_р_д_и_с_а ", с кардонками; из кардонок нам выложит всей: яства,
сласти, подарки; совсем папа Рупрехт; и оба они... как попы.
. . . . . . . . . .
Музыка научила, играя, выращивать сказки; и вырастали все сказки -
елового порослью: угол кресла - скала; и на него я вскарабкаюсь; я на нем -
великан; и мне зеркало - водопад.
"Р_у_п_р_е_х_т_ы_": -
- это вот... как -
- жизнь во мне звука; но жизнь
звука во мне - не моя: принадлежит она миру звука, который во мне
опускается: мной играть, как бы... клавишем; переживши тот звук, пережил я
его не в себе, а в существе страны звука, в которую был приподнят - не
вовсе, а до открытой возможности (двери!) подсмотреть звуковую квартиру со
всеми домашними принадлежностями комнат звука; я их не успел рассмотреть; и
по образу и подобию копии комнат в моем впечатлении тотчас же сфантазировал:
образ; и этот образ себе начинаю рассказывать я; и рассказик мой - сказочка;
мои сказочки, собственно говоря, суть научные упражнения в описании и
наблюдении в_п_е_ч_а_т_л_е_н_и_й, которые отмирают у взрослых; впечатления
эти живут и во взрослых; но живут за порогом обычного кругозора сознания;
сознавание взрослого занято кругом иных впечатлений: в них втянуто;
потрясение иногда, отрывая сознание от обычных предметов, погружает его в
круг предметов былых впечатлений; и возвращается детство.
Только этот в_о_з_р_а_с_т - п_о-и_н_о_м_у.
. . . . . . . . . .
Игрушки - аккорды; на аккордах мы ходим; аккордами входим; в
т_а_и_м_ы_е к_о_м_н_а_т_ы смысла.
Мы с Раисой Ивановной безбоязненно отворяли все. двери; и - проходили
по всем з_в_у_к_о-к_о_м_н_а_т_а_м; двери нам открывались; и выходили на
"Рупрехты".
Прохождение комнат - игра: мы, играя, - вернемся.
НЕ ПАПИН, НЕ МАМИН
Университетские "люди", бывало, со страхом косились на мамочку; со
страхом ходила к ней в спальню но вечерам Афросинья-кухарка: со счетного
книгою; мамочка примется: уличать Афросиныо, а папочка примется: выручать
Афросиныо, а Афросинья-кухарка молчит; и на меня покосится (будут ужасы в
кухне!): папочка, - крадется с толстым томиком к дверной щелке: подслушивать
мамочкины недовольства кухаркой, чтобы потом, в нужный миг, повыскакивать
из-за двери - спасать Афросинью.
- "Знаешь ли, Лизочек, - оставь ее!"
А пока же скрипит половицею у приоткрытой он двери; виден: - мамочке,
мне и Афросинье-кухарке: просунутый папин нос; и на нем - два очка.
Мама хмурится: Афросинья-кухарка смелеет...
Дрожу я: -
- будет, будет нам крик; Афросинья, - она на весь дом
прошипит нам котлом; и разговоры подымутся - с тетей Дотей и
бабушкой...
- "Михаил Васильевич: чудак, эгоист!"
- "Не в свои дела сует нос..."
- "Мне он портит прислугу..."
Через два часа после другие уже разговоры:
- "Михаил Васильевич чудак: идеалист!"
- "Светлая, гуманная личность..."
- "Простяк он, ребенок..."
. . . . . . . . . .
Самое страшное начинается: мамочка, разгасяся, меня оттолкнет от себя;
и со слезами в глазах обращается к бабушке:
- "Тоже с Котом вот: преждевременно развивает ребенка; воспитание
ребенка - это дело мое: знаю я, как воспитывать... Накупает все английских
книжек - о воспитаньи ребенка... Ерунда одна... Нет, подумайте: пятилетнему
показывать буквы... Большелобый ребенок... Мало мне математики: вырастет мне
на голову тут второй математик..."
- "Ах, да что ты..."
- "Да что вы..."
Я же тут, уличенный в провинности, начинаю дрожать; одиночество
нападает: все кажется хрупким.
. . . . . . . . . .
Опасения, как бы я не стал "в_т_о_р_ы_м м_а_т_е_м_а_т_и_к_о_м", -
одолевают меня; мне ужасно, что я - большелобый: поменьше бы лобик мне;
хорошо еще, что мне локоны закрывают глаза; их откинуть - все конченоа
страшная, ненормальная выпуклость - лоб - выдается упорно; и лоб -
расширяется: - у меня громадная голова; она - шар.
Воспоминание о "ж_а_р_е" и "ш_а_р_е" (я "ш_а_р_и_л_с_я" в "ж_а_р_е")
опять нападает; сиротливо мое бытие: в беспредельности я - один, окруженный
печами, отдушиной, трубами, из которых за мною полезут: меня взять от
мамочки; там живут - "математики": папа водится - с очень странной
компанией: преждевременно развитой; угрожает она развивать и меня:
п_р_е_ж_д_е_в_р_е_м_е_н_н_о; и мне кажется: -
-
"п_р_е_ж_д_е_в_р_е_м_е_н_н_о_е р_а_з_в_и_т_и_е" уж со мною
случилось, когда-то; я откуда-то "р_а_з_в_и_в_а_л_с_я"; и
"п_р_е_ж_д_е_в_р_е_м_е_н_н_о" выгнался: осиливать пустоту и
упадать (нападает "с_т_а_р_у_х_а" там) в наших комнатах; снова
свился я с трудом; неужели же мне развиться и - выгнаться вон...
уже я проседаю во тьму.
Но э_т_о в_с_е - вечерами...
. . . . . . . . . .
А утром: -
- с папой мне легко и просто; перед уходом на "лекции" обнимает меня;
согревая мне ручки отверстием бородатого-усатого рта, он мне шепчет:
- "Котинька, повторяй-ка, голубчик, за мною: Отче наш, иже еси на
небесех..."
И я повторяю:
- "Отче наш, иже еси..."
- "На небесех..."
- "Небесех..."
Не проснулась бы мамочка!
Я люблю очень папочку; а вот только: он - учит; а грех мне учиться (это
знаю от мамочки я)... Как же так? Кто же прав?.. С мамочкою мне легко:
хохотать, кувыркаться; с папочкой мне легко: затвердить "Отче наш"; с
мамочкою оба боимся мы: придут "м_а_т_е_м_а_т_и_к_и"; с папочкою выручаем мы
"м_о_л_о_д_ы_х л_ю_д_е_й" и прислугу.
Грешник я: грешу с мамочкой против папочки; грешу, с папочкой против
мамочки. Как мне быть: не грешить?
Одному мне зажить: я - не папин, не мамин; а жить - одиноко...
. . . . . . . . . .
Милая Раиса Ивановна!
Мы стоим в хрупком круге: почти на тарелке; она врезана в синерод: и
синерод полушаром встает там, за окнами...
Вот попадаем мы незащищенно носиться -
- "Нет мочи!" -
- И сорвется все:
потолки, полы, стены; папа, мама - провалятся; хрупкий круг разобьется, и
провалится тоже, как хрупкий круг солнца, за окнами: в тучи; а тучи, в
багровых расколах, проходят за окнами; из-за багровых расколов блистает
т_о_т с_а_м_ы_й (а кто, ты - не знаешь).
УЖ И ТЕМНО
Уж и темно: нетопыриными крыльями пронесутся там тени, когда -
перерезая пары, свисты, шепоты, шипы на кухне, полнокровный огонь
перебежит из печи через воздух на стены; и самокрылые светлые косяки
задрожат на стенах... Слушаю: толчея за стеною, на кухне; Афросипья-кухарка
там рубит котлеты; а то снимет железную вейку с печи и забьет кочергою она;
и - действия Афросиньикухарки мне не кажутся ясными; все они -
подозрительны; подозрительна ее лихая рука; и - бородавка под носом,
подозрителен вспученный подбородок, как... зоб индюка; подозрительно жалобен
муж Афросиньи-кухарки, костлявый Петрович, рукою слагающий мне на печи тени
зайчика; говорят: Афросинья давно загрызает Петровича; и кидается на него с
острым ножиком: выгнется ее бело-каленая голова с жующим ртом и очень злыми
глазами; и, ухвативши за спину Петровича, она стащит портки; и вырезает
ножом из Петровича... ростбифы (оттого-то на нем мяса нет: только кожа да
кости), а -
- ломти мягкого мяса малиновеют на столике; и кровоусая кошечка
все косится...
Помню раз: поднималась на кухне возня; и выбегала Дуняша из кухни
поведать нам с плачем, что Афросинья Петровича душит; чувствовалось:
н_е_н_о_р_м_а_л_ь_н_о_с_т_и р_а_з_в_и_т_и_я действий; и -
п_р_е_ж_д_е_в_р_е_м_е_н_н_о_с_т_ь их.
Думал я:
- "Вот оно наступило: преждевременное развитие".
Осознавалося: Петровича уже нет, а есть ломти мяса, малиновеющего под
точеным ножиком Афросиньи, - в шумах и шипах, в парах.
Мы бежим в проходной коридор; мы стоим в коридоре; самозвучная половица
скрипит; переменяясь, ползут наши тени; тени свесились из углов; тени
свесились о потолков; и чернорогие женщины, возникая из воздуха, - угрожают
из воздуха.
. . . . . . . . . .
Кружевные дни на ночи: повторяют себя - на ночи"
- "Ту-ту-ту!"
- "Ту-ту!"
- "Ту-ту-ту!" -
- белоглазая Альмочка лапочкой чешет шерстку.
Красноярая свора огней пробежит по печам: окоптит трубы нам.
МАМИНЫ РАССКАЗЫ
Мамочка, в пеньюаре, положивши на плюшевый пуф алый бархатный башмачок
и дразня им болоночку: -
- ("ту-ту-ту - ту-ту - ту-ту-ту" - белоглазая
Альмочка лапочкой чешет шерстку под мамочкой) -
- как разблещется глазками,
принимаясь рассказывать нам: что она была девочкой, "з_в_е_з_д_о_ч_к_о_й"; и
что дедушка требовал, чтобы мамочкин лобик открыт был; маме былой пять лет;
а тете Доте - два года; и водился за нею грешок: не просилась она из
постельки; дядя Вася тогда становился бездельником;
"П_е_р_е_п_р_ы_т_к_о_в_с_к_и_е" - были куклы; и ездили в гости к
"Б_р_о_б_е_к_о_в_ы_м"; "П_е_р_е_п_р_ы_т_к_о_в_с_к_и_е" сохранились у
мамочки, а "Б_р_о_б_е_к_о_в_ы_х" я изорвал; когда дедушка умер, то бабушка
обеднела, а мамочку вывезли: на предводительский бал; и - появились
"х_в_о_с_т_ы": то - вздыхатели мамочки; где она, там они... двадцать пять
женихов получили отказ; предлагали они свои руки и сердце; получили они:
длинный нос.
Мамочка вышла за папочку: из уважения к папочке; ее приданое - куклы:
"П_е_р_е_п_р_ы_т_к_о_в_с_к_и_е" сохранились еще; а "Б_р_о_б_е_к_о_в_ы_х" я
изорвал...
. . . . . . . . . .
Мамочка переложит, бывало, ножки с пуфа на креслице; и, продолжая
рассказы, она вся откинется к длинной спинке качалки: -
- Мои дяди и тети все
слушались мамочку; зажигались огни в белом зале с колоннами; дедушка -
белый, гордый и полный, в чистейшем жилете, держа руки за спину, - с очень
толстой сигарой в зубах выходил из теней: любоваться на игры.
- "Детки: деточки-деточки... Ангелы-ангелы, ангелы... Ну-ка,
"звездочка": матушка... Ха-ха-ха: хорошо..."
И проходил за колонны...
Иногда затевалась война: и пребольно дирала капризница-мамочка дядю
Васю-бездельника за вихор; и тогда из колонн выходил на них дедушка:
- "Не хорошо: нет-нет-нет... Не хорошо: нет-нет-нет..."
Дедушка не кричал никогда; он покачивал головою.
И дом погружался в молчание: бабушка запиралась на ключ; мамочка, тетя
Дотя и дядя рыдали; прабабушка (мамина бабушка) начинала шептаться с
бабушкой; в белоколонной комнате дедушка проносил гордый лоб: от колонны к
колонне; и без всякого гнева шептал бритым ликом:
- "Нет-нет: так нельзя..."
Приходили в дом гости: Белоголовый и Иноземцев (тот, которого - капли);
приходил и Плевако - талантливый молодой человек; дедушка говаривал им:
- "Покажу-ка вам "з_в_е_з_д_о_ч_к_у"...
Вызывалися дети - петь хором:
"Нелюдимо наше море:
"День и ночь шумит оно.
"В роковом его просторе
"Много бед погребено".
Если кто-нибудь из гостей начинал петь "р_о_м_а_н_с_ы", его
останавливал дедушка, безо всякого гнева:
- "Нельзя, знаете - в н_а_ш_е_м доме: оставьте... Дети тут у меня, Они
- чистые ангелы..."
Пелось:
"Белеет парус одинокий "В тумане моря голубом..."
По вечерам, задрав волосы детям, подводили их к дедушке: подставлять
ему лобики; всякий лобик крестя, приговаривал он:
- "Дай-ка я тебя: в лобик и в глазки..." Занимался коммерцией он;
временами он ездил в Ирбит, приезжая оттуда с мехами; никто из домашних не
знал, что он делает утром в амбаре; с кем торгуется он; и - кому продает;
видывали его, проезжающим по Остоженке, на своей серой лошади, в меховой
большой шапке; и в шубе с бобрами.
- "Это едет вот - Пазухов; он - советник коммерции. Очень почтенная
личность..."
Дедушка мало знался с гостями; запирался с двумя докторами: Белоголовым
и Иноземцевым; над молодым человеком, Плевако, подшучивал он; и - заходил он
к прабабушке перед сном со свечою в руке: рассказывать каламбур и зачем-то у
ней взять бумажку...
. . . . . . . . . .
Так, бывало, нам мамочка, разблиставшись глазами, часами заводит
рассказы, положивши на плюшевый пуф алый бархатный башмачок; я, бывало,
заслушаюсь; белоглядные окна - заслушались тоже; белоглазая Альмочка
лапочкой чешет шерстку под мамочкой.
ТИХОНЯ
С паночкой говорить мне нельзя: а то мамочка скажет: - "Да он
преждевременно развит..."
Ну-ка - буду-ка я кувыркаться! И ну-ка: на мамочку поползу, как
болоночка, прямо к плюшевой туфельке - ее нюхать; и, приложив ручку к
спинке, лукаво виляю я маленьким хвостиком.
Я - себе на уме...
Мамочка рассмеется и скажет:
- "Ребенок..."
И похлопает меня, как собачку: и подкину ножками... Весело!
Если бы я ее расспросил, что такое "оно", что встает в уголочке, и что
такое там "мыслится", - то она бы сказала;
- "Нет, он - математик".
И поднялся бы у нас разговор о большом моем лбе.
Этот "лоб" закрывали мне: локоны мне мешали смотреть; и мой лобик был
потный; в платьице одевали меня; да, я знал: если мне наденут штанишки - все
кончено: разовьюсь преждевременно.
. . . . . . . . . .
Кувыркаться я очень любил: и любил я подумать; вот только - подумать
нельзя:
- "Ни-ни-ни..."
Кувыркался я для себя: и еще больше... для мамочки.
Мне не нравились разговоры: о воспитаньи ребенка; пересекались на мне
тут две линии (линия папы и мамы): пересечение линий есть точка;
м_а_т_е_м_а_т_и_ч_е_с_к_о_й точкою становился от этого я: я - немел; все -
сжималось; и - уходило в невнятицу; говорить - не умел и придумывал, что бы
такое сказать; и оттого-то я скрыл свои взгляды... до очень позднего
возраста; оттого-то и в гимназии я прослыл "дурачком"; для домашних же был я
"Котенком", - хорошеньким мальчиком... в платьице, становящимся на
к_а_р_а_ч_к_и: повилять им всем хвостиком.
Но стояло в душе моей:
- "Ты - не папин, не - мамин..."
- "Ты - мой!.."
- "Он" за мною придет.
. . . . . . . . . .
Светлоногий день идет в ночь: чернорогая ночь забодает его.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
ГНОСТИК
Белую лилию с розой,
С алою розою мы сочетаем.
Вл. Соловьев
ДРЕВО ПОЗНАНИЯ
Вот Раиса Ивановна -
- милая! -
- из кургузых лоскутиков делает шерстяной
червячок: красный, красный такой!..
- "Was ist das?"
- "Das ist die Jakke..."
Глядя искоса на меня, наклонилась она к шерстяным красным тряпкам:
смеется и клонит свой локон в мой локон.
"_Яккэ_", "_Яккэ_" - какое-то: шерстяное, змеёвое; ничего не пойму -
хорошо!..
Папа раз к нам пришел; наклонился над лобиком толстеньким томиком в
переплете; прочел мне из томика - об Адаме, о рае, об Еве, о древе, о
древней змее, о земле, о добре и о зле: -
- и я думаю: -
- об Адаме, о рае, об Еве, о древе, о древней змее, о земле, о добре и
о зле; и мне ясно уже: шерстяная змея моя - "_Яккэ_"; -
- бывало, сшивала
Раиса Ивановна красненький шерстяной червячок из кургузых лоскутиков.
. . . . . . . . . .
Сплю: -
- из кургузых и узких лоскутиков строится ночью какой-то
особенный, свой, нарастающий рост: рост лоскутов разроится багровыми
краснолетами, ходит огромными строями очень громких алмазиков и азиатскими
змеями, лживыми мигами; близятся - пухнуть в огромных рассказах -
- о старом
Адаме, о рае, об Еве, о древе, земле! -
- обо мне: о добре и о зле! -
- Начинаю
мечтать; принимаюсь кричать; -
- и Раиса Ивановна встанет унять меня, взять
меня спать: на постельку к себе; я не сплю; я - молчу: чуть дышу; мне -
- и
мило, и древне, и жарко, и грозно, и грустно; -
- ужасно сжимая мне грудку,
ужасные сжатия в грудку опустятся чувствами: пухнуть... И все начинает опять
мне кричать в очень громких рассказах; сквозь милое, древнее, крестное древо
прорежется: -
- ясно: -
- уже не Раиса Ивановна дышит со мною тут рядом, а
пламя тут пышет -
- "_оно_!" -
- ужасаюсь и чувствую: произрастание, набуханье
"его" - в никуда и ничто, которое все равно не осилить; и -
- что это?
. . . . . . . . . .
"Оно" - не было мною; но было мне, как... во мне, хоть - "во вне": -
- Почему "_это_?.." Где? Не "_оно_" ли уж Котик Летаев? "Где я"? Как же
так? И почему это так, что у "него" не "я" - "я"? -
- "Ты не ты, потому что рядом с тобою - какое-то: жаровое такое...
- "Не Раиса Ивановна - грозовое, глухое "оно"...
- "Вот "оно" - набухает: растет стародавнею жизнию...
- "Тело!" -
- Так бы я уплотнил словом странные строи из мыслей моих в
том глотающем, лезущем, суетном, водоворотнопустом: и я - вскакивал;
вскакивала и Раиса Ивановна.
- "Was ist das?"
Схватывала, прижимала к себе; но объятия начинали казаться какими-то
стародавними пламенами; ураганное состоянье сознания в натяжении ощущений
моих начинало носиться во мне крыдорогими стаями...
- "Jakke!.."
. . . . . . . . . .
"Это, - думал я, - рост"; "это, - думал я, - древо познания, о котором
мне читывал папа: познания -
- о добре и о зле, о змее, о земле, об Адаме, о
рае, об Аггеле..."
По ночам поднималось во мне это древо: змея обвивала его,
КРАСНОРЕЧИВЫЙ МИГ
"Я помню все: тот миг красноречивый,
"Которым вы свою любовь открыли..." -
- Свершилось: я
вспомнил!
. . . . . . . . . .
Это было под вечер; и мама была у Гутхейля: вернулась с романсом; меня
брали к Дадарченкам; и вернулся я с маленьким, крашеным, деревянно пахнущим
клоуном; и - та же обложка романса; в красноречивых разводах: клоун же был -
полосато-пятнистый: и желтый, и красный.
Он без слов на меня посмотрел; и без слов мне сказал;
- "Вспомни же!"
Мама пела: -
- "Я помню все: тот миг красноречивый..."
Красноречивый мой клоунчик; и - певучий мамочкин голос - все вспыхнуло
мне ярко-красным: мне милым, мне древним; и что-то затеплилось в грудке,
сжимая мне грудку: -
- Он пришел - ко мне:
Меня взять, меня взять -
- и увести за собой:
- "Не забудь!..
- "И возьми!..
- "В свою красную комнату!.." Красноречие течет к нам оттуда!
. . . . . . . . . .
"Которым вы свою любовь открыли..."
Клоуна подарила мне Соня Дадарченко - девочка с длинными волосами и
какая-то вся, как мое пунцовое платьице, о которое мне приятно тереться,
которое хочется мять, -
- а пунцовый наш абажур с двумя глазами совы и совиным клювом
красноречиво посматривает! грустным, ласковым, древним:
- "Не - папин, не - мамин..."
- "Я - Сонин..."
Он же, клоунчик, все зовет:
- "За ним - все, все, все!"
И - ослепительна будущность: моей любви... - я не знаю к чему: ни к
чему, ни к кому: -
- Любовь к Любви!
- "Я помню все: тот миг красноречивый,
"Которым вы свою любовь открыли".
Желто-красные пятна заката - в черноватеньких облачках: догорели -
- последние!
- "Мой леопардовый клоунчик!.."
. . . . . . . . . .
И я - мыслю без мысли: -
- Раиса Ивановна, милая, там иголкою делает:
"красненький шерстяной червячок";
- "Was ist das?"
- "Das ist die Jakke".
Как же мог я забыть. _Яккэ_ - красненький шерстяной червячок в красной
комнате клоуна: -
- когда время окончится, будет... комната клоуна; там он
делает _Яккэ_ - всем, всем!..
Он - за мною, ко мне, - меня взять: в свою красную комнату!
Я прижался к нему: и он пах деревянным; уже убегаю: решение роковое -
-
я завтра утром: к нему!..
- А пунцовый наш абажур с двумя глазами совы красноречиво посматривает:
я - не папин, не - мамин; я - даже, не Сонин; я - клоунов.
Пунцовые отблески гонятся:
"Я помню все: тот миг красноречивый,
"Которым вы свою любовь открыли".
. . . . . . . . . .
Засыпаю: и клоунчик - желто-красный! - до ужаса узнанным ликом без
слов:
- "О, вспомни!..
- "Ведь это - я!..
- "Старая старина!.."
СОНЯ ДАДАРЧЕНКО
Соня Дадарченко -
- в желтых локонах, с бледным бантом: какая-то вся -
"т_е_п_л_о_т_а", которую подавали нам в церкви - в серебряной чашке, -
- ее
бы побольше хлебнуть:
не дают! -
- в желтых локонах: из-под них удивляются два фиалковых глаза
на мир; опустились безмолвно в меня, прожигая меня, бархатен и ластясь -
- и
милым, и древним! -
- и мне изнутри вылагая грудь - чашу, в которой,
колышется сердце фиалковой синью и ширью, чтоб малым алмазиком звездочка
прокатилась туда бы... Сияющим ощущеньем тепла; -
- и все это вносится
взглядами Сони Дадарченко, девочки в желтых локонах, о бледным бантом.
Подходит ко мне;
- "Ты - не папин!..
- "Не - мамин!..
- "И ты - не Раисин Ивановнин,
- "Мой!"
И хочет вести за собою - туда, куда катится звездочка малым алмазиком.
Убегаю за ней.
. . . . . . . . . .
Но она - от меня: прямо в дверь.
Деревянная дверь в долгих складках портьеры свисает сребристыми
струями; а струи слетают блистающим током: туда -
- улетает она!
Оттуда - просунулась Сонечка: лобиком, локоном, глазками, бантиком, в
блесках и шелестах -
- милая!
Все, что было, что есть и что будет: теперь между нами: но локоны,
лобик и бантик пропали; и нет ничего! рябь.
И - утекло все, что было.
Ничего и не было: струи.
Что же это такое, что - есть?
Соня Дадарченко - е_с_т_ь: ничего больше нет.
. . . . . . . . . .
Она водилась меж кресел: садилася в кресло; и раздавалось оттуда, из
складок портьеры;
- "Ау!"
И я, тихий мальчик, сидел перед нею, - в малиновом кресле, с поджатыми
ножками: все, что случится, что есть и что было, опять возникало меж нами;
Сонечка не посмотрит, бывало, своими алмазными глазками; у нее закушена
губка, дрожащая от улыбок, когда она, отталкивая меня от себя своей ручкой,
мне что-то такое лепечет -
- про Диму Илёва, которого у Дадарченок видел я и которого невзлюбил:
- "Не папы-мамина я...
- "Не твоя я.
- "Я - Димина..."
А сама улыбается ясненьким личиком. Это ясное личико - мило,
Целую ее.
. . . . . . . . . .
Пятна заката в окне догорают: последние!
Сумерки.
Сонечку я не вижу, но - знаю, что там, из угла, два фиалковых глаза
безмолвно проходят в меня, бархатен и ластясь мне синью и ширью -
- куда -
-
самоцветная звездочка... скатится!..
Косяк пурпура - на стене; косяк пурпура - на полу: там - закат, на
который глядят...
ЗАКАТЫ
В эту пору впервые мне и открылись закаты...
Закат: -
- все отряхнуто: комнаты, дома, стены, тучи: все - четко; все -
гладко; земля - пустая тарелка; она - плоска, холодна и врезана лишь одним
своим краем -
- туда! -
- где из багровых
расколов блистает он золотом, -
- тянет нам руки из-за багровых
расколов: и руки, желтея, мрачнеют и переходят во тьму: -
- все -
отряхнуто: комнаты, дома, стены, тучи: все - четко; все гладко; земля -
пустая тарелка; она - плоска, холодна и мы - в хрупком круге -
- почти на
тарелке! -
- А кто-то стоит и глядится из полосатых закатов, чтобы уйти в
стародавнюю, черную, зонную Древность; и до ужаса узнанным ликом -
- говорит
мне без слов:
- "Вспомни же!..
- "Ведь это - я: старая старина..."
. . . . . . . . . .
Уже ширятся огромные очи ночи; и восстает она, ночь; и - страшное,
роковое решение, -
- улыбался, -
- томной тайной приходит: -
- и мне кануть с
ним: отблистать в серной Древности: -
- "За ним!" -
- "Все!" -
- "Туда!.."
. . . . . . . . . .
Но световые пятна заката уже потухают; желто-красною леопардовой
шкурою...
ПРИХОД... ОТ ГУТХЕЙЛЯ
Я не верил ночам: -
- красноярая свора огней, мне казалось, неслась по
печам: накалять печи нам... -
- Там, бывало, зиял раскаленный оскал... -
- Я
кричал над раскалом:
- "Спасите!..
- "Нет мочи!.."
. . . . . . . . . .
Красноречивые миги случались, -
- И если бы уплотнить мне при помощи
слов эти миги! -
- Когда понимания, мысли, понятия начинали кричать очень
громко и пухнуть в огромных рассказах; а вещи немели, струясь и расплавленно
утекая, чтоб Вечность, как вещь, возникала в летучем безвещии: и - объясняла
себя -
- очень тихим звонком к нам во входную дверь -
- (ни глазами, ни ухом
его не уловит никто, потому что спадают очками глаза; уши, тоже, - не уши:
наушники) -
- звонок, знаю я, - от Гутхейля; Дуняша бежит отпирать: кто-то -
желтый и красный - древнеет, как прежде, в дверях перед дрожащей Дуняшею; -
-
подает картонную карточку с красным крапом; на другой стороне - т_у_з
ч_е_р_в_е_й: - это сердце мое; пламенеет оно; решено, суждено: пронзено! -
-
а картонная карточка капает красным краном нам на пол,
Клоун кланяется: -
- кипарисовой, деревянной рукою откроет он деревянные
двери столовой: половою щеткой окрасит бестенные стены; красноречивые миги в
спокойных покоях растут на обоях кровавыми крапами, точно древнее древо: -
-
красноречивые карусели кипят; кипятками калят: колесят краснолетом; и он -
пролетел в коридор: бьет в упор: -
- фыркнул фейерверк азиатскими змеями:
тетками. Тетки тикают!
- "Ай!
- "Помогите!
- "Спасите меня.
- "Унесите от теток!" -
- Так бы я закричал, если б мог; так кричать я
не мог: и я - вскакивал; вскакивала и Раиса Ивановна из белеющих простынь: и
- чиркала спичкой; и вспыхивал ярый мир; темнота исходила багрово расколами.
. . . . . . . . . .
Утро.
Детская. Девять: не двигаюсь... Десять!
Довольно.
Там, бывало, Раиса Ивановна заволнится сквозной рубашонкой; белеет
босою ногою; покрадется с черным чулком и с фланелевым лифчиком:
- "Кофе готово!"
Упираюсь коленом в колено ее.
Она - милая, мягкая: мну ее; -
- будто мягкое платье мое, с крупным
кремовым кружевом, о которое так приятно тереться и которое так приятно
трепать, мять и рвать -
- ее стисну: повисну на ней; и - затихну.
. . . . . . . . . .
Рукомойники плещут, по лощатся; мылятся руки - до локтя; намылены -
личико, лобик: до локонов; все - яснеет.
И ясно.
Припоминаю сегодняшний сон, то есть красную комнату клоуна: в красной
комнате клоуна древняя змея, Я_к_к_э, - ждала.
Может быть, еще ждет.
Жутко и чутко: жужжат рукомойники; отжужжали! иду коридором - туда!
может быть, она - там.
Но, бывало, войду - погляжу; безвременное временее? вещами.
Столовая - мерзленеет; стенным отложением, точно надводными льдами -
-
на легких спиралях, с обой, онемели давно: лепестки белых лилий легчайшим
изливом; кружевные гардины, как веки, тишайшие нависли, как иней; смотрю: -
-
и окнами, как глазами, без слов отвечаю" мне стены; и - бледноглазая
ясность: покроет покоем.
. . . . . . . . . .
У Дадарченок была елка: -
- Христофор Христофорович Помпул, влезая на
стул, начинал очень громко кричать, отцепляя хлопушки, бросая их детям;
Николай Васильевич Склифосовский, чернобородый, веселый, сгибаясь под ветви,
ловил те хлопушки; свечи таяли, заструясь и расплавленно утекая в безвещие;
и безвещие трепетало огромнейшим световым ореолом вкруг елочки, объясняя
себя очень громким звонком -
- мы уж знали: то - ряженый; фыркал бенгальский
огонь; в комнату вбегал клоун: и желтый, и красный, но... в масочке.
ТАМАРА
Полиевкт Андреевич Дадарченко раз с Еленой Кирилловной, Сониной мамой,
- читали: какое-то такое... свое.
Не пойму: хорошо!
Понимаю одно я - "Тамара".
И - Т_а_м_а_р_а сидит; и - Т_а_м_а_р_а молчит: перед окнами; в окнах -
стылое небо: дрожит; и -
- самоцветная звездочка, -
- в звездолучие ширяся,
падает из огромного синерода, настоя из блещущих звезд, становяся -
дву-
лучием: -
- перемещаются два луча вокруг диска; диск - ширится; и - лебединые
перья свои протянул он к Тамаре, лаская Тамару сияющим ощущеньем тепла;
описывал дуги над нею, начался над нею в темнеющем воздухе: -
- и - Тамара
сидит; и Тамара молчим перед окнами; в окнах стылое небо дрожит, а какое-то
в ней "с_в_о_е" - запевает:
"Я тот, которому внимала
"Ты в полуночной тишине..."
Полиевкт же Андреевич, Сонин папа, окончил тут чтение, приподымая на
нас толстый нос, ущемленный пенснэ.
Полиевкт Андреевич, из-за книги прояснись, ко мне наклонялся подчао
великаньим лицом с преогромною лысиной:
- "Тоже слушает!.."
- "Нервный мальчик какой..."
И принимался меня он подкидывать на огромных, тяжелых ладонях; и
напевал громким басом:
- "Ша-ша...
- "Антраша!..
- "Ша-ша-ша!"
А когда опускал меня на руки он, то смотрел я на два бирюзеющих Сонина
глаза; Сонечка, клонясь из качалки, меня целовала; но я, -
- простирая над
Сонечкой руку, - я пел:
"Я тот, которому внимала
"Ты в полуночной тишине..."
Быстротечное небо кипело, дрожало, дышало, переливаяся звездочкой.
КЛОУН КЛЁСЯ
Поликсена Борисовна Блещенская появлялася в бьющихся, вьющихся лентах:
черноглазая, с черной мушкой на щечках; прядали пышные перья: белело боа;
точно небо на ней, стрекозящая сетка стекляруса вся кипела, дрожала, дышала,
переливайся блеснами.
Поликсена Борисовна, обнимая мне мамочку, сопровождала слова многим
смыслом, передо мною гонимых значений.
Я вникал в те значенья: -
- являлась не наша вселенная, где и я был
когда-то: как знать - до рождения? Слушая речи Блещенской,
закрываю глаза -
- встают комнаты Блещенских: это - комнаты
Космоса, где клокочут лучи миллионами светлых пылиночек: где -
-
Валериан Валерианович, черноусый, в мундире - со шпагой, встает
из-за кресла пред ярким камином - с бокалом шампанского... -
-
Валериан Валерианович, поднимая бокал высоко, запевает:
"Ах, сколько надежд дорогих..."
Выпивает бокал; разбивает бокал. Длинный же Клёся, который не Клёся, -
а - Костя ("Клёся" - прозвище Кости) - маленький, юркий и пестрый, подхватит
уже:
"Сколько счастья!"
. . . . . . . . . .
Эти речи о "К_л_ё_с_е", о "К_л_ё_с_ь_к_е", о "К_л_ё_с_и_н_ь_к_е", - без
которого Блещенские не могли обходиться, который пришел к ним зажить, им
устраивать сферу света -
- за сферою - сферу! -
- кружить эти сферы: все речи о
"К_л_ё_с_и_н_ь_к_е" сопровождали мне воспоминания маминой жизни у
Блещенских: -
- где за круглым столом подают "к_р_е_м-б_р_ю_л_э" в виде
формочки с выступцами, где за круглым столом сидят д_я_д_и и
т_е_т_и перед зажженными канделябрами: -
- мне казалося: -
- гости те
- Азаринов, Миловзориков, Глянценроде, Гринев - быстро выскочат
из-за кушанья и, схватив канделябры, вдруг пустятся в пляску они,
угоняемые под арку, раскрытую Клёсей, - туда -
- где их всех
поджидает драгун: "д_р_а_к_о_н" Даков - в розово-рдяных рейтузах,
с женою, цыганкою, в бархатном платье: все - Клёся устроил,
смеется, с гитарой в руке:
- "Сколько счастья!"
- "Надежд дорогих"... -
- хохоча, подхватывает Валериан Валерианович; и
в его прытко прыщущим шипром кропит уже дама - цыганка.
. . . . . . . . . .
Эта жизнь не есть наша: а - Блещенских; прытко прыщется шипром и
блеском, разбрызганным Клёсей вокруг, за который ему Валериан Валерианович
платит: п_р_о_ц_е_н_т_ы...
Что такое проценты?
Не знаю...
Вероятно - горючее вещество; керосин, антрацит, или... уголь...
Валериан Валерианович посылает лакея - за угольным, тяжелейшим кулем; куль
приносится... Клёсе; и - жжет его Клёся, превращая горючее вещество в дым и
блеск. Этот Клёся - искусник: кудесник, чудесник! Вечно бегает по дому,
поклонялся блеску и треску; и - кланяясь куклою; клоун - он.
Клоун Клёся есть кукла; он - куплен: уступлен; он - в кардонку,
скривленный, уложится ночью: на беленьких стружечках!
Встает же с зарею.
Он завел себе бубен: повесил на стенку себе; этот бубен есть -
"г_о_н_г": гонг - гудит.
СУЩЕСТВО ИНОЙ ЖИЗНИ - ОГНЕВ
Клоун Клёся есть кукла не нашего мира: колдун!
Он - заведует освещением.
У него есть волшебный фонарь: из него пропускает струею на стены
цветные свои перспективы... с цыганами, с тройками, - даже: с известнейшим
тенором оперетки, Огневым, поражая им - всех: -
- особенно Поликсену
Борисовну!..
Сотворенный клоуном Клёсей Огнев появляется в окнах одной фотографии в
виде демона, поражая Москву (всю Москву!): -
- это все завел Клёся -
- жизнь
катится им колесом на кипящих, огневых спиралях; и Валериан Валерианович
именно оттого и сгорает, что Поликсена Борисовна - в свете: в мазурочном
носится пульсе - летающим, блистающим колесом, но -
- пульс этот Клёсин: -
- он
знает, что знает; двусмысленно улыбаяся, катит карету словесных значений -
под арку: -
- в театр!-
- где Огнев! И закрываясь в карете б_о_а -
- нападающим
на людей! -
- Поликсена Борисовна внемлет вещаниям жизни, подсказанным
Клёсею.
СМЫСЛЫ ЖИЗНИ
Валериан Валерианович есть полено, объятое пламенем; он рассыпался
головешками; головешки алеют, мутнеют: чернеют, сереют - их нет! Фу -
развеятся!
Много поленьев.
Сегодня сгорело одно; разгорится другое назавтра.
Твердое основание жизни расплавлено Клёсею: многообразием катимых
значений: -
- а карета все катится - катится - катится на четырех колесах: в
оперетку! И, закрываясь боа, как змеей, в ней, в карете, сидит Поликсена
Борисовна: с черной мушкою, в перьях.
. . . . . . . . . . .
Огнев: -
- вытаращивая свое черное око со сцены, косится давно в бенуар:
Поликсена Борисовна - там; загорелась румянцами от Клёсиных объяснений
двусмыслицы; понимания здесь - блески глаз.
. . . . . . . . . . .
Так бы я уплотнил смыслы слов, передо мною встававших в то время, когда
-
- Поликсена Борисовна появлялась блистательно в бьющихся, вьющихся лентах,
белея боа, как змеей, обнимала нам мамочку и уводила с собою в карету: -
-
казалося: -
- что карета помчится в театр (то есть, в то, чего не было, что
тем не менее существует); в суть иной формы жизни; карета уже улетает; за
ней - ряд огней: убегающих дней: -
- в рой теней!
. . . . . . . . . . .
Клоун Клёся хоронится там, - в туманных огнях: набегающих днях; Клоун
Клёся погонится на черноярых конях,
НЕЛАДЫ
Когда Серафима Гавриловна переехала в Гавриков переулок, то нам начали
назревать нелады; нелады назревали давно; по углам, по стенам: -
- все-то
шорохи, шепоты: Серафимы Гавриловны с тетей Дотею:
- "То же вот: эти нежности..."
- "Отнимают ребенка от матери!.."
- "Воображают, что - их!" -
- что-то тетино-дотино
возникает; и - вот:
- "Неестественны нежности эти: развитие это!.."
- "Наш Кот: не - их!"
- "Произвели бы на свет его сами".
- "А тоже вот!"
- "Воображают, что - их".
- "Затесалися в дом посторонние личности!" -
- что-то
тетино-дотино возникает; и видно из окон, как черные галки летают над
прутьями.
Мамочка тут заплачет; и - скажет:
- "Мой Кот: сюда!"
А Раиса Ивановна - в слезы.
И уже скрипит половица: у приоткрытой двери; и нам виден уже: папин
нос; и на нем - два очка; и он смотрит оттуда.
- "Знаете ли, Серафима Гавриловна, да и вы, Евдокия Егоровна, - не
хорошо восстанавливать мать на воспитательницу, так сказать..." -
- и Серафима Гавриловна уезжает от нас, в свой коричневый особняк:
смутно сыплются смыслы:
- "Мой - Кот!"
- "Кот - сюда!"
Пуще прежнего примется плакать Раиса Ивановна; шорохи, шепоты пуще
прежнего примутся; пуще прежнего плачу в окно - за окно: в ясноглавое
облако.
- "Ай, ай, ай..."
- "Мой Лизочек: напрасно ты это, Лизочек".
Папа мой повздыхает; и вот - убегает обратно; уткнуть нос в очках в
свои листики и в корешки пыльных книжек; и - там горестно шепчется.
- "Дифференциал, интеграл!" -
- тах-тах-тах! -
- барабанит он по столу
пальцами. Или же: -
- он в распахнутом, пыльном халате бьет пыльною тряпкою
по толстеньким томикам; или же: -
- он без толку и проку забр_о_дит,
отбарабанивая по углам, по стенам; и - махая линейкой; очень-очень нам
грустно! Раисе Ивановне, мне.
Очень-очень нам грустно!
Нам болоночка Альмочка все-то тявкает в спины; она - загрызает щеняток;
Серафима Гавриловна, Афросинья - вот то же: грызутся.
- "Что -
- то -
- те -
- ти -
- до -
- ти -
- но!" -
падают капельки в рукомойнике. Грустно!
Мы сидим: голоса Раисы Ивановны мне не слышно; сидим: никакого события
нет; да и нет - ничего; те же будни; перемогается в лепете капелек время;
Раиса Ивановна, милая, - с перемученным, мертвенно-бледным лицом, тут сидит;
а - дозирающий лик тети Доти из зеркала подымается; по краям серых стен
повалили на нас бестолковые толоки: Афросинья рубит котлеты.
УЖАС ЧТО!
Произошло ужас что: долго мамочка плакала; папа наш, заскрипев на весь
дом, громко крался к ней в комнату - разговаривать: наклонялся к мамочке
бородатым-усатым лицом, на свой выпуклый лоб приподнявши очки, приговаривал
он и поглаживал мамину руку огромной ладонью:
- "Лизочек, друг мой: я всегда говорил - пустота жизни Блещенских не
была наполнена, мой Лизок, никаким содержанием".
- "Не говорите: ужасно!"
И мамочка, закусив губку зубками, заходила по комнатам, шелестя своим
креповым трэном; за ней ходил папа: с линейкой в руке; приговаривал он:
- "Я всегда говорил".
Слушал я с замиранием сердца: я понял: -
- вот что: -
- Клоун Клёся давно
уговаривал Поликсену Борисовну дать свиданье Огневу:
- "Ах нет, ни за что", - отвечала ему Поликсена Борисовна;
но согласилась она, не снимая ротонды, боа и перчаток, заехать к
Огневу; Валериан Валерианович это знал: поджидал у подъезда ее:
хохотал; Клоун Клёся - был с ним: хохотал Клоун Клёся.
Неправда!
Валериан Валерианович убежал в тот же день догорать: в Ремешки,
то есть там, куда-то, - за Пензу.
. . . . . . . . .
"Сколько надежд дорогих!
"Сколько счастья!"
. . . . . . . . .
В комнатах Блещенских, по словам моей мамочки, потушили огни; там
живет только К_л_ё_с_ь_к_а. Из Трубниковского переулка нам виден уже
особняк: в темных окнах опущены шторы; эти темные окна недавно еще были
светлыми окнами; эти темные комнаты были: комнаты Космоса; ныне комнаты
Космоса - темнота, пустота, о которой сказал с раздражением папочка:
- "Пустота жизни Блещенских, мой Лизок, не была наполнена никаким
содержанием".
. . . . . . . . .
Содержание это - мое; я - наполнил им все.
Смыслы слов обманули; и таимые комнаты Космоса оказалися темными
переходами -
- комнат, комнат и комнат, -
- в которые если вступишь, то не
вернешься обратно, а будешь охвачен предметами, еще не ясно
какими, но, кажется, креслами в сероватых, суровых чехлах,
вытарчивающих в глухонемой темноте; там, оттуда -
- гремит гулкий
шаг; клоун Клёся там водится: он похаживает, погромыхивает; и - кричит нам
оттуда:
- "Ах, ах!
- "Сколько счастья?"
И меряет счастье - аршинами; если что-нибудь вспыхнет там, - клоун
Клёся потушит; -
- чувствую невозможность так жить; не прорастают понятия
смыслом: клоун Клёся мне все потушил - навсегда; и мой космос -
- страна, где
я был до рождения! -
- мне стоит серым, каменным домом с колоннами и
пустоглазыми окнами в глубине Трубниковского переулка. Раз с Раисой
Ивановной проходили мы там; шла фигурка - с крыльца: в переулок; длинный нос
она прятала в свой барашковый воротник, нахлобучив на лоб свой колпак из
барашка: то был клоун Клёся.
НЕЛАДЫ - ВСЕ ЕЩЕ
Тетя Дотя и бабушка толокли все еще толчею; смыслы слов смутно
сыпались; мамочка в кремовом кружеве тут ходила; бирюзела глазами на нас; а
Раиса Ивановна - поникала все ниже и ниже у окон: поплакать.
Бывало вот: -
- легкие локоны льются; поплачет, поплачет она;
напоминанием, как весной, надо мной, нежно никнет она; и вот -
снежно: -
- леденеет морозом алмазная лилия; уж и солнце садится; и
лилия прогорает: легчайшими переливами; и лилия, алым кристаллом блистая,
погаснет. Темно.
И уже скрипит половица у приоткрытой у двери; папин шаг; папа наш,
заскрипев половицею, громко крадется в комнату: утешать Раису Ивановну и
меня от назойливых шепотов Серафимы Гавриловны - мамочке: будто бы меня
отнимает от мамочки наша Раиса Ивановна; зажимает папочка ручку в большие
ладони: посмотрит, -
- и на усатого-бородатого рта надувает тепло под
рукавчик; он - шепчет про небо: под небом все сгладится.
Эдакий он неловкий - зачем он скрипит половицею?
Он напортит нам все!
Нас, наверно, подслушают; и - Раиса Ивановна будет плакать опять.
. . . . . . . . . .
Ночь: все - пусто; огни потолками проходят: застыли они, кружевея; и -
комнаты, как ковши: зачерпнули за окнами мраку; и, как ковши, - полны мраку;
Серафима Гавриловна спряталась в листьях лапчатой пальмы: пугаюсь темнотного
шепота.
Знаю я, что -
- Раиса Ивановна плачет в кроватке: трясется матрасик под
ней; и я - к ней из кроватки: поплакать вдвоем.
БОА
Папа снова пришел; наклонился над лобиком толстеньким томиком; и
прочел: -
- об Адаме, о рае, об Еве, о древе, о древней земле, о добре и о
зле: обо мне: -
- мне бы надо трудиться, учиться, молиться, чтобы мочь
зарабатывать хлеб наш насущный: и денно, и нощно.
- "Хлеб наш насущный даждь нам днесь! И остави нам долги наши, якоже и
мы..."
. . . . . . . . . .
Воспоминание о потерянном рае гнетет; и я - ходил в Рае.
Где он?
Был под веками он: прыщущим пламенем разверзалося древнее древо ветвями
из молнии, огненностью задевая меня; световая смоковница силами крепла; глаз
оттуда смотрел, раздвигаяся, лепестясь мне цветком; голубой цветок цвел;
древо жизни мое покрывалось цветами; золотое яблоко зрело; и вот: облетело
оно; как и старый Адам, - изгнан я; изгнана Поликсена Борисовна из
Трубниковского переулка; я боюсь, что Раиса Ивановна будет изгнана тоже; мне
надо: и денно, и нощно молиться: -
- трудиться, учиться! -
- чтобы мочь
зарабатывать хлеб.
- "Даждь нам днесь".
Поликсене Борисовне, знать, недаром белело боа; боа - змей; да, о_н_о -
обвивается вокруг древа из блесков; оно водится в старых косматых лесах; и
зовется ужасно: "Constrictor..."; там, в косматых лесах, состоящих из
блесков, - боа извивается.
- "Избави нас от лукавого!"
Поликсена Борисовна не сняла при Огневе ротонды, боа и перчаток, и все
ж была изгнана; что же было бы ей, коль ротонду сняла бы она?
Раз я видел Дуняшу: она - раздевалась; смотрел на Дуняшу, какая такая
Дуняша - без платья: она - длинноногая.
Дуняша же вдруг рассмеялась; и мне пригрозила:
- "Ни-ни!"
Я расплакался: стало мне стыдно.
. . . . . . . . . .
Как же так?
А Раиса Ивановна каждый вечер снимает с себя свое платье; и - нижнюю
юбку: при мне! Снимает чулочки: стоит в рубашоночке; даже: берет меня спать.
- "Ай, ай, ай!"
- "Что ей будет за это?"
В ожидании катастрофы я жил: световая смоковница силами огненно крепла
в фейерверк молний - под веками: зрели ветви; и голубой цветок зрел; но
з_м_е_я там таилась.
В ожидании катастрофы я жил; она и случилась однажды; мы - Раиса
Ивановна, я - были изгнаны; я - из светлых миров; а она - на Арбат: за
Арбат.
ВОСПОМИНАНИЯ
Небывалая грусть охватила меня; -
- с ней, с Раисой Ивановной, было
связано все, что есть; и - предметы, события, комнаты Мне менялись мгновенно
от ее о них мнений: -
- круглота, деревянная голова, мне, бывало, стрекочет
со стен очень строгими стрелками и блистает язвительным циферблатным
оскалом; но Раиса Ивановна -
- милая! -
- мягким агатовым взглядом посмотрит; и
- скажет: -
- "Часы!" -
- Круглота, деревянная голова, не страшит.
Где Раиса Ивановна?
Затерялась, исчезла она; знаю я, что прошла -
- мимо стен, коридоров,
передней, по лестнице, в переулки и улицы; из метелицы - в вьюгу; а вьюга
бушует; прошли - снегометы. -
- "Туда!" -
- "За ней!" -
- "Все!" -
. . . . . . . . . .
Я ищу мою милую; втихомолку прошусь с мамой в город, в Пассаж: там она!
Серафима Гавриловна, бабушка мне грозит: е_е прячут - далеко; Серафима
Гавриловна... загрызает щеняток, а бабушка - лысая.
Мама берет меня в город: мы на саночках пролетаем; и - в саночки;
переулки и улицы пролетают домами; Раисы Ивановны нет; в этом розовом доме,
на Кисловке, может быть, она прячется; этот розовый дом я люблю; пролетел
этот розовый дом; пролетела Никитская; вот - Столешников переулок; Пассаж -
-
зажигается газ; в окнах - лоснятся ленты; малиновеют материи; от окна - к
окну: там она!
И - бегу прямо в дверь: открываю -
- какая-то дама стоит; и -
б_о_р_д_о_в_о_г_о цвета материя льется на руки ей.
Но она - не о_н_а: е_е - нет!
ДНИ ТЕКЛИ
Вспоминаю утекшие дни: дни - не дни, а - алмазные праздники; дни теперь
- только будни: -
- дни текли вереницами в тени, которые свесились с
потолков, от углов, сопрягаясь в огромное многорожие, которое есть
теперь: не таимая пустота; и она мне темна; и она мне грустна! -
- уж и
гости-то Блещенских давно расхватали подсвечники и уморительно припустились
бежать - прямо в стены; и, продолжая бесшумную скачку, они теневыми роями
летят в коридор: там метаться огромнейшим многорожием; пролетели они: -
-
пролетели огни вереницами - в дни; дни - текли; и - безглазо моргали мне в
душу; ищу - под подушкою, под диваном, под креслом: Раису Ивановну! -
- Но
подобия пусты: все сказки рассказаны.
Звуки - остались.
. . . . . . . . . .
Звуками говорила со мною о_н_а; и - садилась в пьянино; водилась в
пьянино; и - раздавалась нам в комнаты.
. . . . . . . . . .
Ходим с бабушкой мы: на Пречистенский бульвар - погулять; не Арбатом,
как прежде, а - Сивцевым Вражком; выходим -
- какая-то дама уж ходит: одна -
по бульвару; там, там она - издали... Сядет тихо на лавочку;
закрывая муфтою личико, на меня тай посмотрит; значительно
посылает улыбки; срываюсь я с лавочки; -
- я хочу к ней бежать,
потому что это - о_н_а; моя милая! -
- За дрожащую ручку меня моя
бабушка: хвать!
- "Ни-ни-ни!"
Я - попался... -
- Какая-то дама -
- медленно уж уходит туда, в крылоногие
ветерки; убегаю за ней: ее нет; крылоногие ветерки набежали; безрукая шуба
щетинится комом меха: в снега; и - хлопает по воздуху крыльями.
. . . . . . . . . .
Сиротливо бредем мы домой - не Арбатом, как прежде, а - Сивцевым
Вражком; расколото небо, багрово мрачнеет оно; переходит во тьму,
. . . . . . . . . .
Чернорогие ночи мои, чернорогие дни!
По вечерам мне никто не читает - о милой моей королевне; о королевне я
думаю; и лучики лампы расширились мне в белоснежные блески развернутых
крылий; и голос, забытый и древний -
- как прежде! -
поет:
"Я плакал во сне...
"Мне снилось: меня ты забыла...
"Проснулся... И долго, и горько
"Я плакал потом..."
. . . . . . . . . .
Умирает во мне жизнь какого-то звука: не меняет значений, не гонит
значений; объяснение - не возжение блесков уже, потому что комнаты
Блещенских Клёсей потушены, а объяснение папино, что эта жизнь есть пустая,
мне - мрак; объяснение это сдувает все блески; понимание мне -
- превращение
клоуна Клёси в фигурочку пустых комнат; получает проценты она; и за векселем
вексель она предъявляет, грозя Поликсене Борисовне подметными письмами.
Все я сиживал, мальчик в матроске, в штанишках -
- (это все мне сшили
недавно: штанишки!.. Все кончено! Математики близко!) -
- прислушиваясь, как
похаживал, погромыхивал Клёся: там - за стенкой; бабушка там, бывало, сидит,
копошится: не понятна она; мне страшна. И вот - думаю: -
- бабушка... это...
это... какое-то: т_о - д_а н_е т_о... коричневато-сутулое; и - шершаво
жующее ртом: -
- "Эй!
- "Ты!
- "Бабушка". -
- Но очкастая бабушка мне грозится:
- "Ни-ни!
- "А то Клёся придет...
- "А то Клёся возьмет..."
А уж Клёся - там, близко: я лезу под стол: да, я знаю, что знаю; и -
никому не скажу: -
- как о_н_а жует ртом; и как смотрит о_н_а очень злыми
глазами: я знаю, что бабушка... это... это... с_т_а_р_у_х_а: -
- "Возьмите!
- "Спасите!
- "Поймите!.."
МЕЖДУ ТЕМ
Между тем: -
- был же мир жизни Блещенских, где гусар Миловзориков в
малиновом ментике гремел ясной шпорой и где красногрудый гвардеец Гринев
гордо выпятил грудь, где, раскинувши в воздухе фалды фрака, двубакий
Азаринов завивал легкий вальс в белом блеске колонн, где на веющих вальсах
носился и я в белом блеске: -
- обман это все: -
- потому что Азаринов,
Миловзориков и Гринев припустились бежать друг за другом, тенея, вливаяся в
стены, сливаясь в огромное многорожие мне безглазо моргающих теней и
поджидая меня в коридоре: устраивать скачки бесшумных своих косяков вкруг
меня: -
- тени свесятся с потолков, мне протянутся от углов: и -
- уродливым
роем проходят по комнатам...
. . . . . . . . . .
Я себя вспоминаю вторым математиком, отвергающим ранние смыслы мои и не
могущим еще мне составить вне этих отверженных смыслов - единого смысла,
которым живет математик: мой папа. Он меня обещает учить: он дарит мне
букварик: -
- букварик - не шарик: -
- катается шарик; букварик откроешь -
беззвучно пурпурится буква: наука... -
- без звука!
БЛИСТАЮЩАЯ, НО... "ОПАСНАЯ" ЛИЧНОСТЬ
Я не знаю, когда это было: -
- и было ли? -
- помню тонкий, но громкий
звонок: -
- к нам вошел "д_у_х_о_в_н_и_к" -
- о д_ы_х_а_н_и_и,
д_у_х_о_в_е_н_с_т_в_е, д_у_х_о_в_н_о_с_т_и, д_у_х_е я слышал:
"духовник" - это дух, у Престола подъемлющий руки, а после -
ходящий по улице в черной шляпе с полями и с длинными волосами: -
-
вошел "духовник" обвисающий волосом: волоса, опустясь на глаза, фосфорически
ясные блеском, упали на плечи под круглою шляпой с полями; гремел он
калошами (громы - действия духов); и высекся отблеск во мне -
- о добре и о
зле! -
- уподобляемый блеску солнца, упавшего очень громко на нас; и во мне
родилося ощущение себя мыслящих мыслей, мятущихся крылорогими стаями: -
-
ожидания приподымались во мне! -
- лебединые перья коснулись меня: мне
сияющим ощущеньем тепла, которое подавали нам в церкви - в серебряной
чашечке...
"О_н" стоял перед мамою; чернокосмая борода, чернокосмая голова и до
ужаса узнанный лик осветили сознание мне, вылезая из крылий огромной
крылатки; как двулучием, встряхивал крыльями; прошел он в гостиную;
надломился, сел в кресло; качался крылатою головою в темнеющем воздухе. И
казалося: -
- приподымется, снимется с кресла, качаясь в темнеющем воздухе;
подхвативши меня, он со мною помчится сквозь окна: -
- зажжемся за
окнами: тысячесветием в тысячелетиях времени, осыпайся песней без слов,
которую в старине он певал: -
- невыразимости, небывалости состояния лежания
его головы в волосах, падающих на глаза и на плечи из сумерек и крыловидно
порхающих в разговоре, напали своим многим смыслом. -
- Хотелось, -
- чтоб
мамочка окропила его опопонаксом "Пино" или шипром: многий
прыщущий смысл прытко нрыщущим шипром! -
- Крылорогими стаями рой
себя мысливших мыслей носился по комнате... Он исчез как-то вдруг.
ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ
Рассуждали у нас о каком-то Владимире Соловьеве - прохожем: -
- без
проку и толку он ходит: его принимают за черта!..
- "Блестящая, знаешь ли, личность!"
- "Опаснейший человек!" -
- говорилось у нас.
Казалось: -
- Владимира Соловьева я видел: и есть он - т_о_т с_а_м_ы_й
(а к_т_о ты не знаешь); и т_е_м с_а_м_ы_м взглядом глядит (а к_а_к_и_м - ты
не знаешь): незабываемым никогда!
. . . . . . . . . .
Выражение "опаснейший человек" вызывало во мне представление об
опасностях, сопряженных со странствием по домовым коридорам -
- в которые
входишь, чтобы идти, все идти, все идти, пока -
- не будешь подхвачен
"опаснейшим" Владимиром Соловьевым, шагающим к дальним целям; и - ожидающим
в коридоре - попутчиков: к дальним целям; это странствие напоминало
впоследствии мне: -
- странствие по храмовым коридорам ведомого египтянина в
сопровождении космоголового духа с жезлом -
- до таимой комнаты блеска,
откуда показывается сама Древность в сединах и пышные руки разводит свои из
Золотого Горба, чтобы -
- вместе с Владимиром Соловьевым, склониться уже у
завесы, как полные тайны фигурки на деревянном шкапу, что склоняются
темнородными пятнами перепиленных суков из деревянных волокон, - как бы
из-за складок; -
- Древность склонится там под Золотым под Горбом; а Соловьев
под крылаткою; Соловьев там протянет свои необъятные руки; разведет там
ладонями -
- образы посвященных переживалися мною впоследствии - так! -
-
Соловьев, знаю я, станет тут: ослепительно блистающей личностью; и он
бросится сквозь завесу -
- пролет в небесах! -
- на развернутых крыльях
крылатки: -
- блистания этого Владимира Соловьева там, в далях, крылаткой и
ликом напомнит двулучие: с ясным диском в середине.
. . . . . . . . . .
Я был у Дадарченок: -
- с девочкой, Сонечкой, мы сидели вдвоем: в
теневом уголку; было мило и древне; посмотрели мы с Сонечкой на гостей; тут
пришел - э_т_о_т с_а_м_ы_й: до ужаса узнанный ликом смотрел; и - без слов
говорил.
. . . . . . . . . .
Невыразимое чувство: -
- я его впоследствии узнавал, неоткрытым в своей
остроте, но мне глухо звучащим под образами и событиями жизни - в
произведениях искусства, в грохоте городов, между двух подъездных дверей;
более всего - на ребре хеопсовой пирамиды, в час тихий вечера, когда солнце
Египта зловеще отускневало в подпирамидной пыли; и - плавали золото-карие
сумерки.
ЗАКАТЫ
Удивляюсь закатам: там кто-то блистает в багровых расколах, крылые
косяки на стенах: пятна пурпура, тая, проходят; со стен - круглота -
-
деревянная голова! -
- огрызнется багрово оскалом; миллионом багровых пылинок
пересыпаются лучевые столбы; облачко - ясноглаво; и - пламенным ободом
ополчинилось в небо оно; все - уставились в рубинные окна: моргают в закаты.
Иногда за окнами - дымы: мороз! Яснолапые облака обвисают тогда
черноватыми дымами; и, падая в дымы, блистает оттуда диск солнца краснеющей,
самоварного медью; высоко-высоко-высоко - прояснятся краснороги над крышами;
то -
- закат, на который глядят...
. . . . . . . . . .
Закат: -
- все отряхнуто: комнаты, дома, стены; все - четко; все -
гладко; земля - пустая тарелка; она - плоска, холодна; и - врезана
одним своим краем туда: -
- где -
- из багровых расколов до ужаса
узнанным диском огромное солнце к нам тянет огромные руки; и руки -
-
мрачнея, желтеют; и - переходят во тьму.
ДУХИ
Бабушка - все-то шепчет о духах; поминаньице -
- лиловая книжечка! -
-
все, бывало, с ней рядом! И - думаю: -
- о д_ы_х_а_н_и_и,
д_у_х_о_в_е_н_с_т_в_е, д_у_х_о_в_н_о_с_т_и, д_у_х_о_в_н_и_к_а_х и о
д_у_х_а_х; духовник - это дух, у престола подъемлющий руки; напоминает он
солнце с лучами - с двумя конусами своих парчовых рукавов; световыми крылами
он бьет, как громами; и облачится в глаголы, как... в светы: -
- Иоанникия,
Митрополита Коломенского и Московского, видел я!..
. . . . . . . . . .
Представление о духовных благах и ценностях очень ярко во мне -
неописуемых, непонятнейших: в неописуемых, в непонятнейших состояньях
сознания переживаю я духов по образу и подобию ладанных клубов, взлетающих -
-
из подкинутой чашечки!
Золотые, духовные люди к нам ходят... из Церкви; а в Церкви - кадят: -
-
"Благослови, владыко, кадило!" -
- помню я этот возглас!
Кадило... моя голова, когда начинаю раздумывать я обо всем о духовном.
Как бы это мне выразить?
. . . . . . . . . .
Закрываю глаза: догоняю думами духов; представляются: -
- трепеты,
блески под веками; ощущаются: трепеты детского тела; в трепетах прорастает -
глава; прорастают руки и грудь мне травой, тихо зыблемой ветром; трава
зацветает цветами, пестрейшие образования цвета-света - маячат, летят,
улетают; отхлынуло все мне во мне; в теневое темное море растаяла пена из
блесков.
Тогда... -
- Что тогда?
Не умею сказать.
КАДИЛО
Невыразимости, небывалости лежания сознания в голове, неизреченные речи
духа -
- сказал бы я -
- были: неизреченным его прорастанием в мое детское
тельце: прорастанием впечатлений в рои ощущений; в сознании упадала преграда
меня духом и "я"; наполнялось сознание жизнью его, как протянутой в пальцы
перчатки рукою; сознание выворачивалось - из меня самого: и - распускалось
цветочною чашею - надо мною самим (голубой цветок цвел) ; дух слетал в эту
чашу: -
- в это время чувствовал я: -
- давление костей черепа: сжималась моя
голова; ощущалися мне не поверхности мозга -
- (обычно мы мыслим поверхностью мозга), -
-
а центры; ощущения моей головы мне являлись как бы: прощупьями мозговых
оболочек в вещества жизни мозга; все влипалось мне - внутрь: отливало мне в
сердце; внутри себя, внутрь себя отходило мне все; ощущалась моя голова мне
на уровне носа; вот она мне - орех на моем языке; я глотаю орех; ощущение
переходит мне в горло: сжимается горло; все, что выше, истаяло: мозг, его
оболочки, кость черепа, волосы ощущают себя не собой, а изливами пляшущих,
себя мыслящих мыслей в громадине безголовых пустот, улетающих на спиралях
своих -
- крылорогими стаями!
Холоднело, легчало пространство былой головы; раскрываясь в спиралях
развернутых листьев и веточек: -
- спиральное расположение листьев растений
теперь вызывает во мне впечатления крепнущей мысли, растущей
спиралями, где закон повторения следует - через три, через пять,
через шесть: -
- цветок розы построен законами пентаграммы; и
гексаграмма есть лилия.
Мне казалося: -
- ничего внутри: все во мне - все во вне: проросло,
излилось существует, танцует и кружится; "я" - "не-я": все, что
было мне мною когда-то, - теперь -
- безголовое, проседает во мрак:
голова провалилась; в ее месте есть странная сфера биений вокруг единого
центра.
. . . . . . . . . .
Многоочитый, но обращенный в себя круголет переживал себя: -
- "внутрь!"
Но это "внутрь" было - "вне": "вне" сидевшего тела; если бы: -
- это
"внутрь" мне вообразить, сфера влитых излетов -
- вовнутрь! -
- мне
напомнила б: сферу бушующих перьев, мне кроющих сферу горящего
лика под нами, ко мне низлетевшего множеством прыщущих крылий: я -
-
с духом: я - в духе!
. . . . . . . . . .
Сидит безголовое тело; сложило оно мертвеневшие ручки на креслице;
сидит себе - так себе, вне себя; и - само по себе: -
- вот оно: Кот Летаев.
Где "я"? И - как так? -
- И почему это так, что у него: "не я" - "я"?
Не было бледно-каштановых локонов, падающих на глаза и на плечи: одна
лишь безглавица; и - крыловидно порхала она, точно прыщущий из сияющей
чашечки дым: -
- "благослови, владыко, кадило!"
ЕЩЕ - ВОТ
Еще вот: -
- я садился на креслице: чувствовать в креслице: -
- отливало
все в сердце: набухало во мне тепленевшее сердце; в руках зажигались пожары:
ветрами; они выбивали из рук: вылетали из рук мне, как... руки; и эти мне
"р_у_к_и и_з р_у_к" изливались под лобик, как... в пару перчаток: -
- сказал
бы я
ныне: -
- мои полушария мозга стремительно плавились: и перьями блещущих
крылий, разбив черепные покровы, они принимались дрожать:
процветать; и мощною прорезью крылий переживалося содержание вне -
мысленных ощущений моих: себя водящих чувств: -
- переживалися: -
-
птицею, припадающей к безголовому телу с просунутой длинной шеею -
- горлышком!
-
- в сердце: птица думала сердцем моим; надувало его лучевым излиянием
солнца, пролитого в руки; в месте отверженной головы бились крылья; и -
водили взмахами: неподвижное тельце являло мне чашу: мысль - "голубку";
вылетала ль, влетала ль голубка - не знаю; казалось: -
- многообразие
положений сознания относительно себя самого; воображалось: летающим
многокружием; многокружие потом размыкалось; оно становилось двулучием с
ясным диском в средине; двулучие билось двукрылием; а диск улетал на
двулучия: от меня - надо мной; он описывал дуги: летал; перелеты его с
головы на постельку, на шкапчик, на стены меня занимали; качался крылами в
темнеющем воздухе; и шумно снимался; в сияющих перьях бросался - за мною, ко
мне и... в меня; снять мне "Я" и лететь с ним чрез форточку в бесконечность:
-
- тысячелетием в тысячелетиях времени!
. . . . . . . . . .
Котик Летаев, оставленный нами, сидел, проседая во тьму своим
креслицем; может быть, видел он: белоснежные блески ресниц -
- свет из глаза!
-
- и может быть: лебединые перья по нем проходили сияющим ощущеньем тепла:
сквозь него самого.
Комната прояснеет, бывало; он знает -^ летит существо иной жизни;
порхать, трепетать, с ним играть.
"Мы" же - "мы"! -
- тысячесветием в тысячелетиях времени мы неслись; появлялся Наставник
и несся за нами: стародавними пурпурами; и ты, ты, ты, ты - нерожденная
королевна моя - была с нами; обнимал тебя я - в моих снах - до рождения:
родилась ты потом; долго-долго плутали по жизни, но встретились после:
у_з_н_а_л_и д_р_у_г д_р_у_г_а. -
- "Я плакал во сне...
"Мне снилось: меня ты забыла.
"Проснулся... а слезы все льются
"И я не могу их унять".
После встретил тебя: ныне снова - далеко, далеко моя королевна.
- Простираюсь к тебе... И - к Наставнику:
- "Вспомните!"
. . . . . . . . . .
Если бы в этих мигах моих мне взошло полноумие будущих дней и осветило
бы то тело и если бы - тело умело бы "в_и_д_е_т_ь": -
- увидело бы: наше небо
с землею, Москвою, Арбатом, квартирой и Котиком, проницаемым
крыльями невероятной вселенной: вселенная: -
- птицею спускалась в
него; перед собой она видела - нет, не Котика, а пустую, глухую дыру -
- темя
Котика! -
- в которую -
- вот-вот-вот: точно в гроб, оно ринется!
Все лежанья сознанья под черепом - странноужасны.
. . . . . . . . . .
Котик - маленький гробик!
ДВУЛУЧИЕ
Как бы ни было: -
- духа видывал я: он -
- сияние; двулучие от него
отлетает; два луча бегут вокруг диска; сольются, нагонят друг друга; дух
тогда, как звезда; из нее излетает, как выстрел, огромные лезвия лучевые:
мне в сердце; дух - меч.
"И он мне грудь пронзил лучом
"И сердце трепетное вынул,
"И угль, пылающий огнем,
"Во грудь отверстую водвинул".
А то, раздвоись, закачается дугами крылий; и тихо распустится, точно
древо цветами, - своими лучами; и нет его: отдал себя он лучам; а лучи, -
-
фосфореют, мутнея во мраке, двумя лопастями, как... лилии; знаю я, отчего
ангел... с лилией.
Лилии возникали во мне; и лилии ли из меня вырастали, в меня ли
врастали - не знаю; казалося: я иногда в лепестках; лепестки ясно светятся,
облекают собой; я - в одежде из света.
Я духовную ризу носил: облекался в одежду из света; воображение
облекало в духовность меня; и был в блеске я; знаю я: -
- я - сгустился из
блеска; меня выстрелил ангел: я - луч, раздвоенный в излучину; ангел себя
отдал мне: он во мне; бесконечные годы излучина фосфорически омутневала во
мраке двумя полукружьями крылий; и медленно обрастали они костяными
наростами... черепа: -
- так два полукружия мозга, быть может, сгущенные
крылья; если бы развернулись они, - разорвался б мне мозг; он - духовная
пряжа; он - чехол; дух тянулся к нему; облекался в него; начинали
вздрагивать думы: и Котик Летаев сидел, как...
...Тамара!..
. . . . . . . . . .
И - "Тамара" сидит. И - "Тамара" молчит.
. . . . . . . . . .
Про меня говорили одни:
- Вот "талантливый мальчик"...
- "Он - развит..." Другие уже говорили:
- "Он - глуп..."
- "Дурачок..."
- "Все молчит..."
- "Не имеет суждений своих..."
- "Ну, Котик, скажи что-нибудь..."
- "Отчего ты молчишь?"
Но, бывало, во мне все сожмется: становится точкою; не умею высказать
ничего; все-то думаю: что бы такое придумать: -
- слова - кирпичи: чтобы
выразить, нужно упорно работать мне в поте лица над сложением
тяжкокаменных слов; взрослые люди умеют проворно сложить свое
слово. И слышу:
- "Да он не имеет суждений..."
И я становлюсь на карачки: виляю им хвостиком, - к спинке приложенной
ручкой. И слышу:
- "Вот видите?"
- "Я говорю..."
- "Обезьянка какая-то".
Мне так больно!
. . . . . . . . . .
Многообразие положений сознания относительно себя самого все танцует,
бывало, безобразным, веющим смыслом: летает своим многокружием, как яснеющим
диском, во мне; и - размыкается дугами; мысль течет выстрелом странных
ритмов; вздрагивает все мое существо: безответно, мгновенно взрывается, не
разрешается образом; и - улетает сквозь окна.
В голове моей ветер - всегда: повествует мне ветер в трубе: о летающем
космосе.
- "Ну-ка, ну-ка - скажи".
Немота тяготит.
Что сказать?
- "Глупый мальчик: не развит!"
А как мне развиться? Мамочка запрещает развиться; развитие - страшно;
быть - глупеньким мне.
Я поплачу.
Штанишки не в пору: теснят они, жмут меня; хожу я матросом - с огромным
и розовым якорем, но... без слов; и, отвечая на ласки, я трусь головою о
плечи; из-под бледно-каштановых локонов дозираю я мир: о, как странно!
Нет, не нравится мир: в нем все - трудно и сложно.
Понять ничего тут нельзя.
БЕАТРИСА ПАВЛОВНА БЕЗВАРДО
Тетя Дотя - бедная; и - бедная бабушка; мне их жаль: бедные - тетя Дотя
и бабушка!
А были - богаты.
Оттого-то они все у нас: и обедают, и ночуют; то - одна, то - другая; а
то - обе вместе; и - ссорятся вместе; мы-то вот: ночевать никуда не
пойдем...
Тетя Дотя на службе, на Брестской железной дороге; и ходит на станцию -
ночевать: через два дня - на третий; а бабушка вяжет косынки: костяными
крючками; и когда пуст наш дом, у нее в глазах пойдут пятна; и вот только
поэтому она потянется в кухню: заводит тары-бары: - о том, как она была... в
соболях, и в какие ленты рядилась, и в какие кареты садилась, и как из
Ирбита она получала в подарок меха чернобурой лисицы -
- бабушке выход на
кухню был нашей мамочкой воспрещен; но, бывало, бабушка в кухне Петровича,
Афросиньина мужа, угащивала табачком, раскуряемой "п_у_т_а_н_о_й
к_р_о_ш_к_о_й".
Тетя Дотя и бабушка проживают в квартирке о трех только комнатах,
платят двадцать пять рублей серебром, да еще - с дядей Васей, с чиновником;
он ходит в Палату с портфелем под мышкой, с кокардою на околышке козырька и
с двумя бакенбардами; его прозвище - англичанин; он еще все выпивает... с
Летковым; и этот самый Летков - р_о_к_о_в_о_й ч_е_л_о_в_е_к.
Дядя Вася приходит к нам редко: устраивать к_о_н_т_р_ы и обозвать
г_е_н_е_р_а_л_ь_ш_е_ю... нашу мамочку; это просто не то; просто черт знает
что; это все - Беатриса Павловна Безбардо; и - говорят на ушко.
А что "это все", о чем на ушко?
Беатриса Павловна Безбардо?
И никто - ни за что: а не то - произойдет замешательство: тетя Дотя
надуется и жалобным голосом примется нам описывать печальное положение своей
жизни; а бабушка - плачет.
Папа же - им обоим:
- "Вы, Василиса Михайловна, да и вы, Евдокия Егоровна, - вы, скажу вам,
вы Василия-то Егорыча, знаете, оставьте в покое; он - молодой человек; "это
все" - так в порядке вещей; и потом - это "все" так давно".
А вот что "это все"?
Протемнели халвою снега; и была всем халва: на лотках у разносчиков; и
утекали сосульки на капельках - в слякоть; саночки задевали полозьями
слякоть; гнулись старые спины извозчиков в слякоть; и воющим ветром валилось
пространство - на землю; и земной шарик бежал во всем этом.
Очень страшно: что делать?
ВЕСНА
Прослякотился и Арбат; уже он обсыхал; отколотили палками мебель;
ножичком отскоблили замазку, вынули стаканчики с ядом и валики с ватой;
вымыли нам окошко, и солнце заширилось блесколетней за стеклоглазым окошком;
огромные краснороги заогневели за крышами - под вечер. Погрохатывало.
Раз прошел дождичек: позеленели все крыши, а тугопучные почки открылись
- на красноватых жердях, за забориком, где песик песику пробовал усесться на
спину: позеленели все жерди; и закричало на нас: Дорогомилово - грохотом; и
стало выбрасывать на Арбат: ломовых, фабричных и конки; поехала пестрая
фура: "Шиперко"...
Раз стояли мы на железном мосту над бутылочной мутной водой,
раздробленной в громкие белоструи; я бросил весенний подарочек, зайчика, -
туда, в белоструи; и плачущим привели меня к бабушке, где дядя Вася с
Летковым продолжали уписывать кашу с маслом, а черноглавый Летков из-под
гущи усов засверкал нам глазами.
Мамочка говорила им всем про плохую московскую мостовую, и, разгораясь
щеками, вспоминала она Петербург: -
- какие красоты там, какая торцовая
мостовая, какие гусары, как они говорят, что едят - у Поликсены
Борисовны и у Большого Медведя; рассказала про Мариинский театр и
про то, как она налила стакан чаю Великому Князю и как Великий
Князь играл в карты... -
- Бабушка натирала "П_у_т_а_н_о_й
К_р_о_ш_к_о_ю" - табачком шелестящую пачечку гильз, а тетя Дотя - моргала
глазами, вздыхала: на железной дороге ей нет: - Петербурга; и нет ей -
гусаров; телеграфистки вообще ужасно не ком-иль-фо, а телеграфисты - нахалы.
Вот уже принесли калачи; дядя Вася - представьте, - без всякого грубианства
стал тихонько наигрывать на гитаре:
"Наклонишь ты свою головку,
"И на него поглядишь;
"Но знаю я твою уловку -
"Ты только ревность мою дразнишь". -
- А Летков из-под гущи усов меланхолически подпевал: вот уже они
переглянулись и надели пальто.
Мое новое платьице - жмет; и мне грустно; и я - вспоминаю: погибшего
зайчика; вспоминаю и то, что нам у нас расставлены сундуки, что туда уложено
очень многое; что-то нам приготовлено; что-то будет - не знаю: ветрами
повалили пространства; уж и гремело над нами; и земной шарик бежал - во все
это. Мне очень странно.
МРАК НЕИЗВЕСТНОСТИ
Знал ли я, что опять мы поедем... - в Касьяново: в изумрудные, кипящие
кущи - и к изумрудному пруду, где бегут стальные отливы под липы и ивы; -
- и какие пойдут пироги нам с
грибами! -
- где с огромной террасы под ясными днями будем мы распивать
молочко, где самый воздух не воздух, а резедовый настой; где бегут облака -
кудластые, растормошенные, ясные, а то дымные, с громом - к бирюзеющей
дали, а в воздухе хрусталеет над прудом трескучее крыло коромысла; где из
зелени встала - стародавним каменным шлемом и моховатым лицом: однорукая
статуя со щитом; где желтеют маслята и где композитор Чайковский проживает
от нас в четырех верстах: в Фроловском; где Иван Иваныч Касьянов в горьком
запахе роз проповедует нам печально про восстание всех против всех и про то,
что нас всех перережут; где по огромной аллее, потрясая в воздухе
д_у_р_а_н_д_а_л_о_м, ожесточенно забегает папа, не согласный на то, чтобы
нас перерезали; где по ночам завывают собаки и совы, а над могильным крестом
возникает покойный полковник Пупонин и тихо несется в кустах на Касьяновский
парк.
Знал ли я, что -
- приедет к нам офицер с эполетами, из города Витебска,
что, надевший белый свой туго-стянутый китель, будет он проходить в старый
парк и рассказывать всем, как за месяц поправился он в касьяновском воздухе,
и, отмахнувшись пахучей акацией от танцующих комаров, позабавит нас
анекдотами о командире полка и о витебской барышне.
Знал ли я: -
- что под самую осень, когда по дорожкам закружит, шурша,
желтолистие и красноглавый осинник зареет на небе стеклянном,
когда -
- проступают холодные пятна под окнами каменной дачи и
цокает красная белочка, -
- офицер с эполетами прихворнет -
- и уедет
от нас, вдруг на что-то надувшись, с болезнью седалищных нервов... в свой
Витебск; и мы переедем за ним: на Арбат.
Воспоминание о Касьянове в это лето мне бледно; оно связано более всего
с игрою в крокет офицера, с отплясыванием им лезгинки по вечерам, пред
зажженным огнем и с болезнью седалищных нервов, которой боялся я долго.
РАСПЯТИЕ
Мне бессказочно все в этот год, но я переполнен какой-то невнятною
правдою; провозгласи ее я - и огромное Слово опустится: в слово мое; и -
новые блески зажгутся; и ко мне склоненные старики - папа мой, Полиевкт
Андреич Дадарченко, Федор Иваныч Буслаев, Сергей Алексеевич Усов, мой
крестный, - огромную правду мою понесут по мирам: затрясут очкастыми
головами; и - рявкнут:
- "Воистину так это, Котик!"
Но - нем: -
- Правду высказать невозможно: она горит в сердце, к
которому опускаю глаза - опускаю: смотреть себе в грудку: во мне подымается
жест; две ладони подъемлют мне... воздух: у сердца; и этот воздух мне
- сладкий.
Он - веет в лицо мое.
Чем?
. . . . . . . . . .
Взрослые говорят обо мне; тетя Дотя и Серафима Гавриловна
представляются мне очень злыми: они ненавидят огромное Слово, которое
спустится в слово мое (я не знаю, когда это будет); распнут меня -
- о
распятии слышал я.
Старики подбежали ко мне: и чего-то ждут; окружают меня добродушною
ласкою, вынуждая меня преждевременно развиваться; Полиевкт Андреич
Дадарченко мне поет:
- "Ша-ша-ша: антраш_а_!"
А Федор Иваныч Буслаев в щетинистой шубе приносит мне сладкой пастилки;
подносит мне папа букварик.
И - старческий шепот стоит вкруг меня: и мне кажется, что вот-вот они
склонятся передо мною с дарами, - таить, молчать, вспоминать какую-то
древнюю правду, которой касаться нельзя, которую вспоминаешь безропотно,
вспоминаешь, тогда -
- об Адаме, о рае, об Еве, о древе, о древней змее, о
добре и о зле.
Папа, Федор Иваныч, Сергей Алексеевич Усов составили себе представленье
об Еве и древе; и ждут от меня подтверждения своих слов; воображаю
впоследствии я себя стоящим средь них; и мне видится жест мой: -
- стою,
опустивши ресницы: и - с бьющимся сердцем; две ладони - ладонь под
ладонью! - все силятся приподнять в сердце данное слово: мне к
горлышку; в горлышке что-то теснит; и слеза ясно зреет; но слово -
не поднято; в полуоткрытый мой ротик повеяло сладким ветром моим:
две ладони приподняли к ротику - только воздух пустой: слова нет;
я - молчу... -
- И мне грустно: я ничего не скажу; если бы я и
сказал, то слова мои обманули бы их, отвергая дары; потому что я знаю, что
знаю: мне кусочек рябиновой пастилы не говорит ничего; пастила будет
съедена; и от этого ничего не случится; скажи это я, - знаю я - огорчится
мой друг, Федор Иваныч Буслаев; и как сказать папочке, что букварик его
непонятен и чужд вовсе мне (откроешь - беззвучно пурпурится буква: н_а_у_к_а
б_е_з з_в_у_к_а); как сказать мне, что клоунчик вырос огромнейшим Клёсей и
погасил все огни: погасил древо жизни под веками, что чудесная весть - об
Адаме, о рае, об Еве, о древе, о добре и о зле! - лишь пустой особняк в
глубине Трубниковского переулка...
. . . . . . . . . .
Я себя вспоминаю поникшим: мне грустно; дары окружающих меня ласкою
греющих стариков лишь обломки... рухнувших космосов и стародавних громад, о
которых давно повествует мне ветер в трубе, что их - нет: и туда, в это
"нет", побежал земной шарик; букварик мне их не вернет.
. . . . . . . . . .
Между тем: уже бабушка, тетя Дотя и старая дева, Лаврова, обижены
ожиданьями; и когда они не исполнятся, то есть -
- когда косматая стая
старцев, шепчась и одевая печально шершавые шубы, уйдет от меня,
то -
- то придвинется стая женщин с крестом: положит на стол; и
меня на столе, пригвоздит ко кресту.
. . . . . . . . . .
О распятии на кресте уже слышал от папы я.
Жду его.
-----
ЭПИЛОГ
Миг, комната, улица, происшествие, деревня и время года, Россия,
история, мир - лестница расширений моих; по ступеням ее я всхожу... к
ожидающим, к будущим: людям, событиям, к крестным мукам моим; на вершине ее
- ждет распятие; мое платьице из пунцового шелка, отсюда, из этого мига, мне
кажется: багряницей моею; мне кажется: я тащу на себе деревянный и плечи
ломающий крест; стая воронов обгоняет меня, задевая крылами; в клювах их все
железные гвозди: проткнутый, я повисну на них; представляется мне: ветер
рвет багряницу; под бременем падаю я; у ног моих яма; с годами она зарастает
невнятными травами.
Ступень за ступенью открыта мне спереди:
Ожидают меня.
Ожидают меня: мои новые миги; и - новые комнаты -
- комнаты, комнаты! -
-
из которых назад мне вернуться нельзя: и глаза мои расширяются; и невидящим
взором гляжу я в пространство: происшествия нарастают деревней и временем
года; шумы времени ожидают меня, ожидает Россия меня, ожидает история;
изумление, смятение, страх овладевают: история заострилась вершиной; на
ней... будет крест; я поставлю его: будет он мне последней ступенью к
огромному миру; на нее... должно взлесть; под ногами моими мне будет
сумятица жизни, толпа, на которую буду взирать я невидящим взором, обнимая
руками огромные перекладины дерева.
Мое слово могло бы родиться не прежде.
Пройдут за ступенью ступень: миг, комната, улица, происшествия времен
года, Россия, история, мир.
Это все - впереди.
Позади же действительность, о которой я думаю ныне, что она - не
действительность; но она и не сон.
- "Что в_с_е э_т_о?"
- "И - где о_н-о было?"
Если бы ощущения эти остались мне в моих будущих днях, если б в темное
это место взошло полноумие моих будущих дней и осветило бы мне восстание
моей младенческой жизни, тогда бы -
- в месте сознания бы оказался провал; сознания в нашем смысле, где -
- (что-то мучилось красным пожаром, в мучении вспыхнуло "я" - мое "я",
исходя в окрыленных огнях, как в крылах) -
- вспыхнуло Солнце, Око, и, меня отторгнувши, из меня излетело, оставив
связь блесков, между собою и мною: мои комнаты Космоса!
Мои комнаты Космоса мне остались под веками долго! в годах угасали они.
Они вспыхнули - после.
. . . . . . . . . .
Я прошел состояние тепловое: внутри его вспыхнуло Солнце; снялось,
взлетая яснеющим диском и освещая меня, как луну, - стародавними мифами;
внутри них вытверделась земля: в ней живет ныне "я".
Знаю я, - будет время: -
- (когда оно будет, не знаю) -
- буду разъятый в
себе, с пригвожденным, разорванным телом, душою, - в разрывы
страданий моих устремлять долгий взор; задымятся события мне
стародавними клубами; отверденелый мой корост рассядется надвое: и
полукружие снов вновь нальется: яснеющим диском; полетит ко мне
диск (будто бросится солнце на землю), сжигая меня.
Вспыхнет Слово, как солнце, -
- это будет не здесь: не теперь.
Самосознание мое будет мужем тогда, самосознание мое, как младенец еще:
буду я вторично рождаться; лед понятий, слов, смыслов - сломается: прорастет
многим смыслом.
Эти смыслы теперь мне: ничто; а все прежние смыслы: невнятица; шелестит
и порхает она вокруг древа сухого креста; повисаю в себе на себе.
Распинаю себя.
Стая воронов черных меня окружила и каркает; закрываю глаза; и в
закрытых ресницах: блеск детства.
Перегоревшие муки мои - этот блеск.
Во Христе умираем, чтоб в Духе воскреснуть.
1915 г.
ПРИМЕЧАНИЯ
Печатается по изданию: Андрей Белый. Котик Летаев. Повесть. Пг.: Эпоха,
1922.
С. 434. Эон - термин древнегреческой философии, означающий - "жизненный
век", "вечность".
С. 440. Архитрав - архитектурный элемент: вместе с фризом и карнизом
образует антаблемент - верхнюю горизонтальную часть здания, опирающуюся на
колонны.
С. 452. Анаксимандр (ок. 610 - после 547 до н. э.) - древнегреческий
естествоиспытатель, географ и натурфилософ.
С. 454. Огонь Гераклита - Гераклит Эфесский (ок. 520 - ок. 460 до н.
э.) - древнегреческий философ-диалектик, считал, что первоначало сущего -
мировой огонь, который есть также душа и разум; путем сгущения из огня
возникают все вещи, путем разжижения в него возвращаются.
С. 460. Вейка - мелкое сито для просеивания муки.
С. 462. Сублиминальное поле - по теории З. Фрейда, сублимация -
психический процесс преобразования и переключения энергии повышенно
эмоциональных влечений на цели социальной деятельности и культурного
творчества.
С. 467. Крамеровские этюды - Крамер Иоганн Баптист (1771-1858) -
немецкий пианист, композитор и педагог. Его этюды были распространены как
пособие для развития фортепьянной техники.
Черни Карл (1791-1857) - австрийский пианист, педагог и композитор,
глава венской пианистической школы, учитель Ф. Листа.
С. 471. Корибанты - мифические фригийские жрецы, в диком воодушевлении,
с музыкой и танцами отправлявшие служение великой матери богов.
Атонические культы - культ хтонических божеств - т. е. тех богов у
древних греков, которые так или иначе были связаны с производительными
силами земли или с подземным миром. Хтонический культ очень древний, в нем
много архаического, что дало основание некоторым ученым считать его исходным
пунктом для всей греческой религии.
Фалес (ок. 625 - ок. 547 до н. э.) - древнегреческий мыслитель,
родоначальник античной философии и науки.
Эмпедокл из Агригента (ок. 490 - ок. 430 до н. э.) - древнегреческий
философ, поэт, врач, политический деятель.
С. 479. Лагранж Жозеф Луи (1736-1813) - французский математик и
механик.
С. 483. Жезл Аарона - Аарон - ветхозаветный первосвященник. Состязаясь
с египетскими жрецами в чудотворстве, превратил свой посох в змею.
С. 485. Опопонакс - ароматическая смола.
С. 488. Конгруировать (от лат. congruens - соответствующий) -
совпадать, соответствовать.
С. 490. Океан - в греческой мифологии божество одноименной реки,
омывающей землю. На крайнем западе омывает границу между миром жизни и
смерти.
Титан - в древнегреческой мифологии титаны - боги первого поколения,
рожденные землей Геей и небом Ураном.
С. 513. Треченто, кватроченто - периоды итальянского искусства: XIV в.
- переход от готики к Возрождению и XV в. - расцвет культуры Раннего
Возрождения.
С. 514. Дарбу Жан Гастон (1842-1917) - французский математик,
иностранный член-корреспондент Петербургской академии наук.
Пуанкаре Жюль Анри (1854-1912) - французский математик, физик, философ,
иностранный член-корреспондент Петербургской академии наук.
Вейерштрассе Карл Теодор Вильгельм (1815-1897) - немецкий математик.
Иностранный член-корреспондент и почетный член Петербургской академии наук.
С. 520. Пифагорова гармония сферы - античное эстетико-космологическое
учение, выдвинутое Пифагором (VI в. до н. э.).
Космос - ряд небесных сфер, каждая из которых издает свой музыкальный
звук. Расстояние между сферами и издаваемые ими звуки соответствуют
гармоническим музыкальным интервалам.
С. 539. Аггел - вестник, дух бесплотный, одаренный умом, волею и
могуществом, высшим, чем у человека.
С. 541. Теплота - здесь: - вино для причастия.
С. 566. Пентаграмма - в средние века распространенный магический знак -
правильный пятиугольник, на каждой стороне которого построены равнобедренные
треугольники, равные по высоте.
Гексаграмма - правильный шестиугольник, в средние века ему также
придавалось магическое значение.