Ко-ко-ко (Кондурушкин)
| Ко-ко-ко |
| Источник: Кондурушкин С. С. Сирийские рассказы. — СПб.: Товарищество «Знание», 1908. — С. 179.[1] |
Недалеко от древнего Сидона, по склону Ливана, на полугоре, над синим Средиземным морем стоит униатский[2] монастырь. Стоит он в уединении, окружённый большим садом. Яркая зелень лимонов, апельсин и гранат блестит на солнце, благоухает и играет[2] листьями и цветами. Со всех сторон подползает она к серым каменным стенам монастырских зданий, старается закрыть их холодную печальную наготу…
А виноградные лозы ласково точно шаловливые дети[2] взбираются по стенам, даже на плоские крыши построек и разбрасываются там по решёткам, отягчённые прозрачными гроздьями.
Из монастыря во все стороны виды — один красивее другого. На западе, внизу, раскинулось в безмерную даль Средиземное море, постоянно окутанное лёгким[3] туманом своего влажного опьяняющего дыхания. По морю то проплывёт чёрное чудовище — морской пароход; то лодка забелеет острым парусом; то как привидение скользнёт по водам лёгкое облачко и спрячется куда-нибудь в заросшие лесом морщины Ливана.
Небо как море, и море как небо. Здесь царство лазури, простора, бездонной дали…
Когда море спокойно, оно лежит около берега, нежится на солнце, блистает и переливается разными цветами, споря с небом богатством и множеством своих нарядов. Лежит оно и не шевелится в сладкой истоме. Только влажные его вздохи доносятся в горы и навевают на душу какой-то невыразимо сладостный покой. А вокруг всё в это время спокойно и в неподвижном очаровании любуется его красотой. Солнце шлёт с неба свои горячие страстные поцелуи, старается заглянуть на самое дно в его стеклянную глубь… Уйдёт солнце — луна с толпою звёзд крадётся из-за гор и целую ночь не сводит глаз с его ясного лица.
Но когда подует ветер, позеленеет как стекло Средиземное море, вспенится и начнёт хлестать в берега громадными валами, точно хочет пробить каменную грудь Ливана, точно хочет переброситься через его высокую гордую голову. Как стадо львов, с рычанием, развеяв гривы, один за другим мчатся из таинственной глубины седые валы, разбегаются по отмелям змеями, блестят на солнце белыми гребнями, — душно и тесно ему тогда в каменном ложе, размечет оно на берега свои светлые кудри, вздуется и заволнуется его дрожащая грудь…
А в монастырь снизу доносится глухой ровный шум разбушевавшейся стихии. Море стонет, шумит, море рассказывает берегам свои тайны, что лежат там с незапамятных времён под его прозрачными водами…[2]
На востоке[4] от монастыря высится Ливан, загородивший полмира своею высокою спиной. По его склонам разбросаны виноградники, кедровые рощи и сёла, сёла без конца: по долинам, по отрогам гор, в ущельях, точно птичьи гнёзда — всюду сёла пестреют на фоне зелени садов и виноградников. По горам извиваются[5] полосы шоссированных дорог. Они забираются в ущелья и извиваются по верхушкам предгорий. Зелёные горы высятся одна над другой.
А за ними, в туманной дали, до самого неба поднимаются нагие, неподвижные, холодно-розовые вершины.
Пониже, у моря, над зеленью садов пальмы задумчиво качают головами.
Громады гор подползают к морю осторожно и ласково, ложатся почти вровень с водами и моют голые камни и пески в синем молоке Средиземного моря.
К монастырю издалека, с гор, проведён ключ чистой воды, который орошает монастырские сады, поит нивы. Протекая по самой средине монастырского двора, он наполняет там большой точно озеро бассейн. В этот бассейн со всех сторон смотрятся многочисленные окна двухэтажного монастырского здания.
При монастыре семинария для молодых сирийских мальчиков. Внизу классы и прочие службы, а вверху спальни, комнаты настоятеля и учителей.
Ежегодно униатские митрополиты[2] присылают сюда из своих епархий[2] сирийских мальчиков — маленьких дикарей, больше сирот и бедняков, у которых нет пристанища в мире. Здесь этих детей воспитывают в сознании страха и уважения к папе и его божественной непогрешимости в делах церкви. Главное внимание при воспитании и обучении детей обращается здесь на различие христианских вероучений и на заблуждения православия и протестантства. Здесь, над голубыми волнами Средиземного моря, под прекрасным южным небом, обвеянным ароматами лимонов и апельсин, готовятся люди для религиозной борьбы. Под монашескую ряску с ранних лет стараются запрятать нетерпимое и дикое сердце.[2]
Все учители здесь, начиная с настоятеля монастыря — ректора семинарии, — сирийцы, монахи, люди большею частью необразованные и грубые. В семинарии находится до пятидесяти учеников. Кроме обычных для духовного училища предметов, здесь полагается изучение французского языка из уважения к покровительствующей великой католической державе[2]. Но с тех пор, как в монастыре умер один[2] старичок-монах, обучавший мальчиков по-французски, французский язык не преподавался. Настоятель неоднократно справлялся в Бейруте во французском консульстве, не имеет ли оно на примете какого-либо француза. Но до сих пор никого не находилось.
Однажды тихим летним вечером к воротам монастыря подошёл какой-то[2] европеец в широкой соломенной шляпе, в порыжелом и помятом пальто, в таких же панталонах и в стоптанных запылённых башмаках. Его смуглое, худое, нервное лицо окаймлялось чёрной бородой и густыми длинными кудрявыми волосами. Прямой, тонкий нос, плотно сложенные губы с несколько опущенными книзу углами, тёмные беспокойные глаза давали его лицу выражение какой-то болезненной усталости и свидетельствовали о разнообразной и нелегко прожитой жизни.[2] Отмахнувшись от монастырской собаки суковатой масличной палкой, он взошёл на двор, остановился и оглянулся.
На дворе в разных позах сидело и стояло с книжками в руках несколько учеников. Тёмные ряски их резко выделялись на сероватом камне стен, освещённых блеском заходящего за морем солнца. Они с удивлением посмотрели на необычного посетителя. Один из них с любопытством подошёл к незнакомому человеку и с сирийской общительностью спросил его по-арабски, — кто он и кого хочет видеть.
Незнакомец помотал головой, в знак того, что по-арабски он ничего не понимает. Ученик припомнил старые уроки французского языка и с трудом выговорил несколько слов. Усталое лицо незнакомца оживилось.
— Вы говорите по-французски, — сказал он почти чистым французским языком. — Вот прекрасно! Скажите же, милый мой, вашему настоятелю, что пришёл учитель французского языка и желает его видеть.
Все дети столпились вокруг нового учителя и с любопытством осматривали его со всех сторон. Скоро собрался весь двор, все монахи, ученики, слуги.
— Франж? — спрашивали в толпе.
— Ни слова по-арабски не понимает!
— Зачем он пришёл сюда?
— Учитель французского языка.
— Как ты с ним разговаривать будешь, Бутрус? — спрашивали ученики слугу. — На каком языке?
— А о чём мне с ним разговаривать? — Пусть он со мной разговаривает, если хочет, — сказал слуга Бутрус.
— А смешные эти франжи! Придёт, — как глухой на свадьбе: ни слова не слышит и не понимает!
Наконец, кряхтя, сверху спустился настоятель. Он попросил гостя в приёмную комнату. Толпа осталась на дворе рассуждать о новом учителе.
Разговор в приёмной длился всего минут десять. Скоро настоятель крикнул слугу и велел приготовить новому учителю комнату, — значит, дело состоялось, и в монастыре будет жить новое лицо.
Понятно, монастырь оживился. Бутруса, готовившего комнату и постель, засыпали вопросами. Каков учитель, что делает, как с Бутрусом говорит? Бутрус и сам был рад новому человеку, а потому отвечал на все вопросы весьма охотно.
— Как только вошёл в комнату, начал все углы оглядывать и пальцем трогать. Заглянул под кровать, на потолок. Увидел кольцо на потолке — испугался, кричит: «scorpion, scorpion!». Я и догадался, что он скорпионов боится, принёс трость, да ударил ею по кольцу. Ну, он и успокоился.
Дружный смех вторил словам Бутруса.[6]
— А что же он, добрый или нет? — спрашивали ученики.
— Не знаю. Почём мне знать…
Учитель, по происхождению итальянец, хорошо владел французским, латинским и греческим языками, но родным считал всё же свой итальянский. Как звали учителя, никто, кроме настоятеля, не знал. Но ему с первого же дня дали особое имя, и случилось это вот как.
На следующее же, после своего прихода в монастырь, утро учитель позвал Бутруса. Долго он ему что-то объяснял, показывал руками, щёлкал языком, говорил и по-французски, и по-итальянски, и по-латыни. Бутрус ничего не понимал. Наконец, учитель догадался, Он присел на пол, растопырил руки, точно крылья, и тоненьким-тоненьким голоском вдруг закудахтал:
— Ко-ко-ко-ко-ко!..
Бутрус покатился со смеху. Учитель поднялся с полу и тоже весело улыбался[7]. Бутрус тотчас же сварил и принёс учителю куриных яиц.
— Bien, bien[8], — твердил довольный учитель. — Très bien. C’est ça[9], Бутрус!
Бутрус рассказал об этом всему монастырю. С этого[10] дня учителя и стали называть «Ко-ко-ко».
Ко-ко-ко жил наверху тихо. День свой распределял правильно. Вставал рано утром и долго молился перед распятием, привешенным в углу. Молился он вслух на звучном латинском языке. Молитва лилась ровно и внятно, как журчит по каменному руслу лесной ручей. О чём он молился? Бутрус неоднократно прислушивался к непонятной речи, всматривался в его бледное, измученное лицо, смотрел, как оно мало-помалу прояснялось, точно эти звучные непонятные слова освещали всё существо молящегося, и уходил в недоумении. Помолившись, учитель весёлым голосом кричал своего Бутруса, растягивая слова:
— Бутру-ус!
Потом шёл на уроки.
После уроков он долго сидел в своей комнате — всё читал и что-то писал. И только к вечеру выходил на плоскую крышу дома полюбоваться беспредельным морем, шумевшим внизу, и прекрасным солнечным закатом. Он сидел, не шевелясь, точно каменный и неподвижно смотрел на запад, где, причудливо меняя формы, торжественно опускался за воды покрасневший громадный шар солнца.
Иногда Ко-ко-ко спускался на монастырский двор к ученикам, когда те занимались уроками, садился с ними рядом и что-то говорил. Они понимали его очень мало и смотрели с некоторым недоумением. Никто из взрослых не приходил к ним и не пытался разговаривать по-дружески. Они даже подсмеивались над ним, а настоятель и совсем посматривал на учителя косо. «Чего, дескать, хочет от мальчиков этот учитель, что к ним льнёт?..»
У Ко-ко-ко была слабость: он боялся скорпионов и змей. Это доставляло немало удовольствия всему монастырю. Ему часто приносили в комнату больших серых ужей, маленьких змей, и потешались, как Ко-ко-ко вскакивал на кровать и на непонятном языке, с ужасом в глазах, молил взять из комнаты животное. Один из старших учеников, по имени Насыф, однажды напугал Ко-ко-ко очень сильно. Он устроил из жести какое-то грубое подобие змеи, которое прятал в рукав своего кунбаза. Когда нужно, он выпускал эту змею из рукава и, незаметно поворачивая её пальцем, заставлял извиваться из стороны в сторону. Вот с этим изобретением Насыф и отправился в квартиру Ко-ко-ко под каким-то предлогом. Там шаловливый мальчик незаметно выпустил из рукава свою змею и завертел её чуть не у самого носа бедного итальянца. Ко-ко-ко вскрикнул, побледнел, замахал руками, умоляя унести cette bête terrible[11], но Насыф всё наступал на Ко-ко-ко, вертя перед ним своею игрушкою, пока не загнал учителя в самый угол…
Был в школе только один болезненный и маленький ученик, по имени Салим, который почему-то сразу почувствовал к новому учителю большую любовь. Круглый сирота, грек по отцу и сириец по матери, он прислан был сюда епископом из Алеппо. Отец его был у этого епископа слугой, но помер, а мать вышла вторично замуж за сирийца и уехала в Америку. Маленький Салим остался на попечении старушки-бабушки, которая вскоре померла. Епископ и послал одинокого мальчика в монастырь. Мальчик и здесь остался сиротой. Его как-то обегали, с ним не играли, его дразнили. Монахи и учители[12] обращались с ним грубо. Он постоянно сидел где-нибудь в отдельном углу, стараясь затвердить положенный урок. На бледном и шелудивом лице его редко появлялась улыбка. Он начинал стареть в тринадцать лет.
И вот этот мальчик сразу почувствовал в новом учителе родного человека. От отца он научился греческому языку, а потому мог разговаривать с учителем и понимать его. Учитель приласкал болезненного мальчика и часто брал его наверх. Там он показывал ему разные книжки и картинки, расспрашивал про отца и мать, а иногда и сам рассказывал ему про себя.
Сидя на крыше во время тихого солнечного заката, он говорил мальчику:
— Милый мой Салим! Был я во многих странах, много городов видел, много людей встречал, а лучше вот этого места не находил. Хорошо здесь. Только люди везде сумеют зло сделать. Зло и себе, и другим, и животным, и людям…
— Зачем ты ушёл из своей земли? — спрашивал его несмело Салим.
— Был у меня, милый мой Салим, и дом свой, и семья; был такой же мальчик как ты, — сын мой. Был я богат… Потом всё пропало. Как пропало, — ты не поймёшь, трудно тебе рассказать. И сын мой помер. Люди стали надо мною насмехаться. Когда я был богат, то меня все любили и почитали, а когда я обеднел, то все начали бранить и унижать. Злые люди, Салим! А как они злы, то и любят и уважают только то, где больше всего заложено зла: деньги, власть, рабство… Я и пошёл ходить по свету. Где мне понравится — поживу. Не понравится — уйду. Здесь хорошо, очень хорошо. Горы, море, закат солнца!.. Тихо и спокойно. Только люди здесь, Салим, жестокие, безжалостные люди. Я вижу, ведь, тебя как обижают. Но ты на них не сердись. Они сами не понимают, что делают зло… Не сердись, Салим…
И Ко-ко-ко гладил мальчика по голове, долго сидел с ним на плоской крыше и любовался морскою далью.
Однажды весною, под вечер, после занятий, с разрешения ректора все ученики пошли на прогулку в ближайшую горную долину. Там они резвились почти до самого вечера. Пели песни, прыгали, лазили[13] по небольшим дубкам и кедрам, собирали кучи сухих прутьев, зажигали их и прыгали через пламя.
Был с ними и Ко-ко-ко. Он рассматривал растения, вырывал с корнем некоторые травы и объяснял своему Салиму, как они живут и на что годны. Он принимал иногда участие и в играх вместе с учениками, чем вызывал общий искренний смех. Всем казалось странным, что такой взрослый человек и учитель играет с юношами в чехарду.
Играя, дети загнали под камень и поймали молодую лису. Общей радости не было предела… Все прыгали, теснились к зверьку, чтобы потрогать его за хвост, за ушки, за ноги. Лису связали и решили взять в монастырь. Только Ко-ко-ко противоречил. Он что-то горячо говорил всем по-французски и по-итальянски, но его никто не послушал. Вечером лису взяли с собой.
Дорогой взрослые ученики, Насыф и Ханна, долго шептались, очевидно, решая участь бедного зверька. Шёпотом же они передали что-то другим ученикам. Только Салиму ничего не сказали. Все обегали его, чтобы он не передал замысла непонятному и смешному Ко-ко-ко.
После ужина, часов в восемь вечера, вскоре после заката солнца, все ученики побросали в классах учебники и собрались на семинарском дворе. Насыф принёс связанную лису. Зверёк дико озирался по сторонам, ворочал ушками и скалил зубы. Но Насыф крепко держал его за шею и не давал кусаться. Все ученики выстроились длинным рядом, оставив проход к воротам в горы. Служка Бутрус принёс бутыль керосину. Мальчики облили им всю шерсть лисы, намочили её хвост и ушки.
Наступил самый торжественный момент. Ханна зажёг спичку.
— Погоди, нужно сразу две! Одной зажигай спереди, а другой сзади. А то побежит она быстро, огонь угасит. Зажигай спереди! — командовал Насыф.
Зажгли сразу две спички и поднесли к голове и спине бедного зверька. Керосин вспыхнул. В этот же момент мальчик выпустил лису. Испуганное и обрадованное животное стрелой метнулось к воротам, а из ворот в горы. Но с каждым прыжком шерсть разгоралась на нём всё сильнее и сильнее, и через две-три секунды лиса горела уже вся. Видно было лишь, как по скалам нёсся огненный шар, делал громадные прыжки и страшно лаял, будто взвизгивал ребёнок. Все выбежали за ворота, кричали, махали руками, хохотали, визжали от удовольствия, катались по земле.
А бедный зверёк бежал всё сильнее и сильнее, стараясь скрыться от смерти. Он прыгал точно мячик, наконец, взвился высоко-высоко, перевернулся в воздухе несколько раз и упал на землю. Все бросились было туда, посмотреть на мёртвую лису, но в это время сверху раздался крик. Все невольно остановились и подняли кверху головы.
На плоской крыше стоял Ко-ко-ко, с расширенными от ужаса глазами, махал руками, и что-то не то говорил, не то рычал. Его шляпа запрокинулась на затылок, чёрная грива волос беспорядочно разбросалась по лицу, только глаза светились — широкие, ужасные, страдающие. Как бешеный, он бросился вниз и через секунду стоял в толпе мальчиков.
— Это вы сожгли зверя!? O, Dio, che crudeli, brutti, bambini![14]
И бросился бежать туда, где лежало тело лисы. Он поднял чёрный обуглившийся труп, поцеловал его, положил на землю, а сам побежал дальше, погрозив ученикам кулаком и закричав что-то по своему.
На следующее утро настоятель послал разыскивать итальянца. Искали его два дня. Наконец, нашли почти на вершине Ливана под деревом. Пришёл он в семинарию жёлтый, больной, собрал свои вещи и на другой же день уехал, не сказав никому ни слова и ни с кем не простившись.
О франже скоро позабыли. Только мальчик Салим долго плакал по ночам и с грустью вспоминал учителя Ко-ко-ко.
Примечания[править]
- ↑ Вошёл в Кондурушкин С. С. Звонарь. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1914. — С. 92.. Прим. ред.
- ↑ а б в г д е ё ж з и й Выделенный текст присутствует в «Сирийских рассказах», но отсутствует в «Звонаре». Прим. ред.
- ↑ Выделенный текст присутствует в «Звонаре», но отсутствует в «Сирийских рассказах». Прим. ред.
- ↑ В «Звонаре»: восток. Прим. ред.
- ↑ В «Звонаре»: вьются. Прим. ред.
- ↑ В «Звонаре»: Раздавался дружный смех. Прим. ред.
- ↑ В «Звонаре»: улыбнулся. Прим. ред.
- ↑ фр. Bien, bien — Хорошо, хорошо. Прим. ред.
- ↑ фр. Très bien. C’est ça — Очень хорошо. Правильно. Прим. ред.
- ↑ В «Звонаре»: того. Прим. ред.
- ↑ фр. Cette bête terrible — Это ужасное животное. Прим. ред.
- ↑ В «Звонаре»: учителя. Прим. ред.
- ↑ В «Звонаре»: лазали. Прим. ред.
- ↑ итал. O, Dio, che crudeli, brutti, bambini! — О, Боже, какие злые, жестокие дети!