Кто-то на скале… (Юшкевич)/ДО

Кто-то на скалѣ…
авторъ Семенъ Соломоновичъ Юшкевичъ

Источникъ: Юшкевичъ С. С. Собраніе сочиненій. Томъ IV. Очерки дѣтства. — СПб.: «Знаніе», 1907. — С. 41.

Жестокое наказаніе, которому мы подверглись, было скоро забыто. И я, и Коля послѣ примиренія простили отцу, Степѣ и даже злому мельнику — и опять зажили прежней жизнью, полной для насъ интереса даже въ трудныя минуты. Совершенному забвенію помогло еще то обстоятельство, что отецъ прохворалъ нѣсколько дней послѣ происшедшаго съ нами, и страхъ матери, не отходившей отъ него, заразительно подѣйствовалъ и на насъ. Въ эти дни мы гораздо рѣже выходили изъ дома и, подчинившись общему настроенію, разговаривали шопотомъ, ходили на цыпочкахъ и больше просиживали въ своей комнатѣ, со страхомъ спрашивая себя, — чѣмъ все это кончится. Мать осунулась, поблѣднѣла, и когда сомнѣнія за исходъ болѣзни особенно осаждали и тревожили ее, она приходила къ намъ съ бабушкой, усаживалась на кровать и долго плакала. Бабушка утѣшала ее словами, такими душевными, что выростала, какъ святая, и обѣ онѣ плакали, а мы сидѣли ни-живы, ни-мертвы, испуганные ихъ слезами и почему-то считали себя виновными въ несчастіи. И въ эти нѣсколько ночей страха о неизвѣстномъ грядущемъ, рисуя себѣ живо осунувшееся лицо отца, которое выплывало предо мной изъ темноты такимъ добрымъ и дорогимъ, я страстно каялся въ томъ, что нѣкогда желалъ ему зла. Исчезъ весь ужасъ, который онъ наводилъ на насъ въ свои злыя минуты, и осталось одно только гнетущее чувство, что хорошее, бывшее въ немъ, которымъ онъ окружалъ насъ, можетъ навсегда исчезнуть. Вотъ тогда-то и получилъ мое и Колино прощеніе злой старый мельникъ, который въ порывѣ нашихъ покаянныхъ и великодушныхъ чувствъ превратился въ добраго стараго мельника, и были моменты, когда ночью же хотѣлось побѣжать къ нему, разсказать то, что въ нашей душѣ, цѣловать его… Но въ одно счастливое утро этому кошмарному гнету наступилъ конецъ. Докторъ, пріѣзжавшій ежедневно, сдѣлалъ свой послѣдній визитъ; въ комнатѣ папы въ первый разъ раздался смѣхъ и въ одинъ мигъ не стало, тронулось и пропало очарованіе страха. Раскрылись окна, двери; въ комнаты ворвался живой воздухъ, — живые, горячіе лучи солнца; затопали, завозились, застучали на кухнѣ, и хозяйственная машина, пріостановленная на время, опять завертѣлась по-старому. Какъ пріятно было чувствовать пробужденіе жизни кругомъ себя! Ничего для себя не хотѣлось: хотѣлось только наблюдать, какъ быстро оживали смѣлые звуки въ этихъ, мертвыхъ еще вчера отъ нашего отчаянія, комнатахъ, задушевную улыбку на губахъ бабушки, спокойную, увѣренную радость матери… Все было запущено въ домѣ и теперь она важно, какъ-бы отвоевавъ чуть не ускользнувшее изъ рукъ царство, приводила владѣнія свои въ порядокъ. Насъ пустили къ папѣ, и какъ радостно забилось мое сердце, когда я бросился ему па шею, хотя едва узналъ его: такъ сильно измѣнилось его лицо.

— Ну, ничего, дорогіе мои, — бормоталъ онъ въ отвѣтъ на наши ласки. — Напугалъ я васъ, а вотъ и успокоилъ.

Онъ засмѣялся добрымъ хорошимъ смѣхомъ, и я пересталъ себѣ вѣрить, что когда-то боялся его.

— То былъ другой папа, — подумалъ я, — а этотъ другой, и этого я люблю.

Коля сидѣлъ подлѣ него и держалъ его за руку.

— Милые мои, — произнесъ отецъ опять, — я знаю, какъ вы тревожились. — Онъ осмотрѣлъ насъ любовно. — Мама мнѣ обо всемъ разсказала. Ну, спасибо, спасибо, защитники мои. И я своихъ стариковъ такъ любилъ…

Онъ сказалъ это задумчиво, но какъ-то особенно радостно.

— Я, дѣти, своего отца и мать свою зову стариками, — откровенно заявилъ онъ намъ, — и меня вы, когда выростете, тоже старикомъ будете звать. Очень пріятно мнѣ называть ихъ стариками. Они были для меня самыми дорогими и лучшими стариками въ мірѣ. Простые они были… и ничего этого не было у нихъ.

Тутъ онъ указалъ на все, что было въ комнатѣ дорогого и цѣннаго.

— Вы, папа, совсѣмъ выздоровѣли? — спросилъ я.

— Слава Богу, Павелъ, — онъ любилъ называть меня Павломъ, когда былъ расположенъ, — совсѣмъ выздоровѣлъ. Ну, полежу немного, отдохну, — а тамъ опять въ жизнь, въ жизнь!

Удивительно радостно произнесъ онъ это «въ жизнь». Будто ему вырвали крылья, а теперь они подросли, и онъ только ждалъ, чтобы они заострились.

— Вотъ что, дѣти, — произнесъ онъ послѣ молчанія, — какъ только выдастся свободное воскресенье, возьму васъ на Волнорѣзъ. Все время, что лежалъ, думалъ объ этомъ. Тамъ мы отпразднуемъ мое выздоровленіе. Наловимъ рыбы, выкупаемся, и отлично проведемъ вмѣстѣ денекъ. Мало, вѣдь, я съ вами бываю, дорогіе мои. Что, Николай? Возьмемъ маму, провизію — и маршъ на весь день.

Тутъ уже мы разомъ всѣ заговорили и подняли такой шумъ, что привлекли мать. Она вошла съ нахмуренными бровями, но въ глазахъ ея играло сіяніе счастья. Она стала упрекать отца, что онъ себя вести не умѣетъ, что онъ себя губитъ, но все съ такимъ прелестнымъ выраженіемъ въ глазахъ, что папа не осмѣлился возмутиться противъ этого нѣжнаго тиранства. Насъ же она выгнала и мы, выбѣжавъ съ шумомъ, на порогѣ три раза прокричали:

— Мы поѣдемъ на Волнорѣзъ!.. Мы поѣдемъ на Волнорѣзъ!..

Во дворѣ мы не остались и съ гикомъ побѣжали на гору. Потомъ крикнули Степу и полной рукой взяли всѣ радости чистаго воздуха, беззаботной игры и охоты на горныхъ звѣрей. Пріятно потекло время.

Дни, между тѣмъ, стали уже очень жаркими, сухими и ослѣпительными. Земля вся во дворѣ и на горѣ растрескалась, запылилась; запылились и травы, посѣрѣли и стали увядать; душистый запахъ ихъ пропалъ. Воздухъ сдѣлался горячимъ и непріятнымъ. Въ немъ носилась жгучая пыль, и даже въ тѣни теперь трудно было дышать. Небо же было высокое, пустынное, и въ немъ сверкали и переливались нестерпимые для глазъ лучи. Въ домѣ у насъ царилъ полный порядокъ. Отецъ, оправившись, сталъ выѣзжать, и надзоръ за нами опять ослабѣлъ. Мама, страдавшая отъ жары и никогда не выносившая ея, просиживала по цѣлымъ днямъ въ своей комнатѣ, гдѣ было чуть прохладно отъ сдѣланной темноты; она только по вечерамъ открывала ставни и окна — и всѣ приказанія по хозяйству отдавались здѣсь же въ темнотѣ. Приходила кухарка, и мать, не видя ее, казалось, разсовывала по угламъ свои слова, которыя уже сами, какъ будто чудомъ какимъ-то, доходили до ушей кухарки. Кухарка, въ свою очередь, не видя матери, говорила глухимъ голосомъ, какъ въ трубу, а въ кухнѣ жаловалась на то, что во тьмѣ не можетъ держаться на ногахъ и когда-нибудь этакъ свалится тамъ. Туда же приходилъ старикъ Андрей и держалъ руки по-швамъ, выслушивая приказанія, — онъ очень почиталъ маму. Этотъ никогда не переспрашивалъ, не перечилъ и только отвѣчалъ, поднимая, неизвѣстно почему, голову: «Точно такъ, барыня моя» или: «Слушаю, барыня моя».

Съ Машей же всегда случалось несчастье во время этихъ переговоровъ. Съ какимъ-то упорствомъ, способнымъ привести въ отчаяніе, она каждый разъ, когда входила въ темную комнату матери, какъ нарочно, натыкалась на мебель, непремѣнно опрокидывала ее, и грохотъ казался вдесятеро сильнѣйшимъ оттого, что паденіе происходило въ темнотѣ. Мама же неизмѣнно бросалась къ ближайшему окну, быстро раскрывала ставни и бѣдная дѣвушка, ослѣпленная вдругъ залившимъ ее свѣтомъ, закрывъ лицо руками, выбѣгала изъ комнаты и, спрятавшись въ какомъ-нибудь углу, начинала плакать. Обыкновенно мама тотчасъ же пускалась на поиски, находила ее, утѣшала — и дѣло хозяйственное вновь шло своимъ порядкомъ. Но послѣ такой исторіи мать обыкновенно разстраивалась, окончательно пряталась въ своей черной комнатѣ, — какъ мы ее звали, — и до вечера уже не выходила оттуда, боясь показаться тамъ, гдѣ носились сухіе и горячіе солнечные лучи, и никого не безпокоила. Когда отецъ пріѣзжалъ домой, то обыкновенно раньше всего шелъ здороваться съ мамой, Но жара на-время измѣнила и этотъ порядокъ, и теперь, когда онъ пріѣзжалъ, то перво-наперво, не снимая даже шляпы, прямо шелъ въ ванную комнату, гдѣ уже Андрей, охладивши льдомъ воду, поджидалъ его. Отецъ долго оставался тамъ. Плесканье, громкій и удовлетворенный голосъ его неслись по всему дому, такъ что купался, казалось, не одинъ человѣкъ, а нѣсколько. Въ ожиданіи его мать начинала хлопотать въ столовой, а Маша отправлялась на поиски за нами.

И только мы да еще бабушка равнодушно переносили эту колючую жару и какъ бы насмѣхались надъ нею. Бабушка, по своему обыкновенію съ чулкомъ въ рукахъ, просиживала весь день въ бесѣдкѣ и нарочно подставляла спину лучамъ, прищуривая глаза отъ наслажденія, когда ее особенно припекало, будто вмѣстѣ съ лучами въ ея тѣло входили и свѣжесть, и здоровье, и жизнь. Часто она засыпала въ этой позѣ, съ выставленной спиной лучамъ, и на желтоватомъ лицѣ ея блуждала довольная улыбка. Тогда подстерегавшій этотъ моментъ любимецъ ея, старый, сѣрый, въ пятнахъ котъ, устраивался на ея колѣняхъ, забиралъ въ свои переднія лапы клубокъ нитокъ, и всѣ трое, — бабушка, котъ на ней и клубокъ у кота, — мирно спали и солнце своими жгучими бѣлыми пятнами тихо ползло по нимъ, съ кота на клубокъ, съ клубка на бабушку…

Что касается насъ, мы продолжали пропадать на горѣ, занятые постройкой подземныхъ печей, гдѣ жарили па желѣзныхъ листахъ иногда хлѣбъ, иногда бабочекъ и лягушекъ, или прорывали тунели, строили изъ желтой глины дома, лѣпили изъ нея же головы людей, птицъ, и только чаще бѣжали къ нашему «ключу» или къ морю и совсѣмъ почернѣли отъ загара.

Но вотъ засуха прервалась… Это было часа въ четыре дня. Съ моря вдругъ быстро потянулись къ намъ толстыя, пышныя, какъ бы разбухшія отъ воды, тучи; въ вершинахъ старыхъ акацій зазвенѣлъ вѣтеръ, а ласточки взвились такъ высоко, что стали казаться не больше обыкновенныхъ комнатныхъ мухъ. Посреди двора винтомъ закружилась пыль. Вѣтеръ поминутно рвалъ и разносилъ въ воздухѣ все, что попадалось ему: бумажки, засохшіе листья. Въ моменты затишья намъ слышны были встревоженные голоса сосѣдей. Захлопывались окна, ставни. Голуби спрятались въ голубятнѣ и съ любопытствомъ выглядывали изъ своихъ окошечекъ.

Большая длинная туча все быстрѣе шла къ намъ, и освѣщенный край ея казался прекраснымъ густымъ снѣгомъ. По ту сторону моря, на бѣлый домикъ уже падалъ дождь косымъ рядомъ струй, и я, глядя на него, радовался, что этимъ туча опорожнится и насъ минетъ гроза. Но темнѣло. Вверху поминутно трещали отрывистые сухіе звуки грома. Пахучій, мокрый вѣтеръ, вдругъ прилетѣвшій, опьянялъ меня. Грудь великолѣпно дышала. Встревоженные голоса взрослыхъ теперь, когда былъ день, вызывали во мнѣ сумасшедшую энергію. Я уже подпрыгивалъ на одной ногѣ, вертѣлся, дрался съ вѣтромъ и пѣлъ: «Дождикъ, дождикъ, перестань»^[1]…

Ко мнѣ долетали слова этой дѣтской пѣсни, теперь несшейся изо-всѣхъ дворовъ, и чувство близости со всѣмъ міромъ товарищей вливало излишекъ энергіи въ мою взволнованную душу. Хрипловатый и насмѣшливый голосъ Степы, будто перебрасываемый кѣмъ-то черезъ невысокую ограду, отдѣлявшую нашъ домъ отъ того, гдѣ онъ жилъ, какъ магнитъ притягивалъ меня къ себѣ. Это было безумно хорошо.

— Коля, Павка! — раздался вдругъ крикъ бабушки, — ступайте въ комнаты, гроза собирается…

Еще потемнѣло. Загудѣлъ и задрожалъ воздухъ. Опять зашумѣлъ вѣтеръ и отнесъ ея слова отъ меня. Въ окнѣ показалась мать и голосомъ и знаками стала звать насъ. Сверкнула молнія, и мама, отшатнувшись, закрыла лицо руками. Грянулъ громъ. Задорно закричали надъ нашими головами ласточки, какъ бы зовя насъ къ себѣ, и мнѣ страстно захотѣлось взвиться, летѣть и пѣть. Вдругъ гдѣ-то съ силой хлопнула форточка, зазвенѣло разбитое стекло и вслѣдъ за этимъ раздался жалобный плаксивый голосъ хромой Дарьи, жены столяра Петра:

— Ахъ ты, Господи, Боже мой!.. вотъ и заработала. Стекло-те вставить теперь, вынь 20 копеекъ и отдай. Чтобъ-те розорвало, — ругнулась она, неизвѣстно къ кому обращаясь.

— Коля! — кричала мама, — Павка!

— Сейчасъ, сейчасъ! — нетерпѣливо откликнулся Коля. — «Вотъ любитъ кричать, — проворчалъ онъ, — сейчасъ же и бабушка заноетъ», — и дерзко крикнулъ:

— Теперь, бабушка, зовите вы: Коля, Павка!

Онъ такъ чудно завизжалъ, что и я взвылъ отъ восторга. Мама пригрозила ему изъ окна пальцемъ.

— Все это папѣ будетъ извѣстно, — разслышали мы, — зададутъ тебѣ опять порку.

— Мнѣ не привыкать, — равнодушно отвѣтилъ онъ, оглядывая небо.

— Ты опять принимаешься за дерзости! — вспылила мать.

— Вотъ странно, — шепнулъ мнѣ Коля, — она мнѣ говоритъ дерзости и меня же обвиняетъ. — Я васъ не трогаю, — продолжалъ онъ переговоры, — а вы мнѣ мѣшаете. Даже на небо нельзя смотрѣть, — и опять шепнулъ, — сейчасъ бабушка крикнетъ: «Коля, Бога ты не боишься».

— Коля! — крикнула бабушка, — Бога побойся!

Я опять разсмѣялся, а Коля весело прибавилъ:

— Видишь, я говорилъ, — и бросилъ насмѣшливо, — боюсь, бабушка, ужасно боюсь, оттого и на небо смотрю.

Въ окнѣ смѣшно метался грозившій намъ палецъ. Вдругъ грянулъ оглушительный громъ и, какъ будто подлѣ насъ, упалъ. Казалось, что небо раскололось на-двое. Мы запрыгали отъ восторга. Но внезапно и нежданно подлѣ насъ очутилась мама, схватила каждаго за руки и потащила за собой, крича:

— Сегодня же все будетъ извѣстно папѣ, — никакихъ у меня силъ нѣтъ съ вами!..

— А почему не завтра? — шалилъ Коля, дѣлая видъ, что хочетъ вырваться изъ ея рукъ.

— Иди, мальчишка, иди, — выходила мать изъ-себя.

— А почему не сегодня? — съ холоднымъ равнодушіемъ дразнилъ Коля.

Наконецъ, насъ втащили въ комнаты. Всѣ двери и ставни какъ бы по волшебству закрылись, и мы остались словно подъ-арестомъ, прислушиваясь, какъ разыгрывалась гроза. Коля скомандовалъ: «въ дѣтскую» — и черезъ минуту мы уже были въ своей комнатѣ и съ завистью выглядывали изъ окна во дворъ. Все больше темнѣло въ нашей комнатѣ и на языкѣ такъ и вертѣлось сказать: «Небо нахмурилось и дѣтская нахмурилась».

Справа на горѣ трава безсильно прилегла и отъ вѣтра вся трепетала, точно онъ билъ ее, а она пыталась вырваться и не умѣла. Гудѣли стекла въ рамахъ. Андрей торопливо перебѣжалъ дворъ съ ломомъ и лопатой въ рукахъ. На крыльцѣ на мигъ появилась Маша и рѣзкимъ голосомъ прокричала что-то Андрею. Тотъ, не останавливаясь, махнулъ рукою, а Маша еще громче закричала и скрылась въ комнаты, хлопнувъ дверьми такъ, что въ коридорѣ окна зазвенѣли. Сверкнула молнія. Я бросился въ сторону. Коля освѣтился зеленымъ свѣтомъ. Запахло страннымъ чѣмъ-то, и я задрожалъ отъ непонятнаго волненія. Грянулъ громъ, но теперь уже надъ самымъ дворомъ, и точно чей-то сухой, короткій смѣхъ раздался вслѣдъ за нимъ. Сейчасъ же ударилъ дождь, сильный, жестокій, кричащій, и въ струяхъ его, какъ угри, короткіе и вертлявые, извивались молніи. Я сидѣлъ, какъ пришибленный; и руки, и ноги у меня дрожали. И каждый разъ, когда молнія, лизнувъ заднюю стѣну, освѣщала комнату страшнымъ свѣтомъ своимъ, я вздрагивалъ и закрывалъ лицо руками. Коля совсѣмъ уперся лицомъ о стекло и, не отрываясь, смотрѣлъ во дворъ. Съ горы бѣжала мутная грязная вода и по устроенному стоку направлялась къ воротамъ, откуда уходила на улицу. Опять торопливо пробѣжалъ Андрей съ мѣшкомъ въ видѣ башлыка на головѣ: теперь онъ былъ босой и ноги его были оголены выше колѣнъ. Что-то, видно, не ладилось у воротъ, и онъ бѣжалъ съ лопатой въ рукѣ дать выходъ водѣ, которая уже начала подниматься и угрожать нашей квартирѣ. Прошло томительное мгновеніе… Мать съ зонтикомъ въ рукѣ, поддерживаемая Машей, показалась передъ нашими окнами. Андрей скрылся. И вотъ въ это самое мгновеніе, когда казалось, что никогда дождь не прекратится, что всегда было и будетъ такъ и что больше не появится солнце на небѣ, въ это самое мгновеніе я услышалъ грохотъ отъ въѣзжавшей въ нашъ дворъ повозки. Я вскочилъ отъ изумленія, подбѣжалъ къ окну, прилипъ къ нему и во всѣ глаза сталъ глядѣть. Мама повернула назадъ, въ комнату. Появился и Андрей. Дѣйствительно, во дворъ въѣзжала повозка. Подлѣ нея шелъ извозчикъ, который жестоко билъ лошадь; она тяжело и не спѣша передвигалась, будто удары не трогали ее, и отъ нея шелъ густой паръ. Она вязла въ грязи и вмѣстѣ съ ней вязли колеса, и все это такъ, должно быть, злило извозчика, что онъ колотилъ кнутомъ и лошадь и землю, и самого себя по головѣ руками. Сзади, сторожа добро свое, шла женщина, закутанная въ шаль такъ, что не видно было ея лица. Нѣсколько подальше, еле передвигая ноги, шелъ старикъ, постукивая палкой впереди себя; его подъ руку велъ мальчикъ.

— Кто это? — спросилъ я Колю, заинтересованный.

— Новые жильцы, — отвѣтилъ онъ. — Должно быть, бѣдные, — прибавилъ Коля, провожая глазами повозку и людей.

— Должно быть! Старикъ совсѣмъ странный какой-то. А, можетъ быть, они нарочно такъ переодѣлись, — пришло мнѣ вдругъ въ голову, — и они разбойники!?

— Старикашка этотъ? Никогда такой старикъ не можетъ быть разбойникомъ.

— А можетъ быть!? Ничего нельзя, Коля, навѣрно знать. Онъ вотъ худой и старый теперь, — а наступитъ ночь, и онъ вспухнетъ и сдѣлается великаномъ. Надо папѣ сказать, — рѣшилъ я, испуганный своими мыслями.

Между тѣмъ буря незамѣтно унялась. Дождь все не переставалъ и лилъ теперь медленно, не спѣша, безъ выраженія, безъ той рѣзкой мощи, которая такъ плѣняла меня. Во дворъ нельзя было уже выходить и весь остатокъ дня пропалъ для насъ. Отъ скуки я перепачкалъ двери и стѣны всѣми имѣвшимися у меня красками, и мнѣ угрожала въ перспективѣ хорошая головомойка отъ матери. Незамѣтно подкрался вечеръ, и глядѣть изъ окна во дворъ сдѣлалось непріятно: такъ угрюмо вырисовывалась темная громада горы, и такъ хмуро мерцали огни въ квартирахъ нашихъ сосѣдей. Казалось мнѣ, что я очутился ночью въ полѣ, далеко отъ города, и то, что городъ былъ освѣщенъ, а кругомъ было темно, рождало въ душѣ непередаваемую печаль, сожалѣніе о чемъ-то. Маша внесла лампу къ намъ и позвала пить чай. Изъ столовой донесся кашель отца. Настроеніе разрушилось и перестало быть, какъ перестаетъ быть слово, написанное мѣломъ на доскѣ и стертое губкой. Послѣ чая я принялся за Донъ-Кихота…

На слѣдующій день опять шелъ дождь. Насъ не выпускали во дворъ, и мученіе скуки стало еще горше, когда отецъ почему-то усадилъ насъ за книжки. Къ вечеру, однако, распогодилось, и только на третій день послѣ грозы, когда насъ выпустили, мы, наконецъ, наверстали потерянное. Всѣ слѣды бури и вчерашняго дождя совершенно исчезли. Земля, хотя кое-гдѣ еще была мягка и черна на видъ, высохла; травы и деревья какъ-то примолодились, позеленѣли и выглядывали какъ въ первые дни весны, а гора опять стала удивительно нарядна и вся блестѣла, залитая солнцемъ.

Я нагнулся, досталъ камешекъ и изо-всей силы бросилъ его на гору. Но сейчасъ же остановился, пораженный и изумленный тѣмъ, что бросилось мнѣ въ глаза. То, что я увидѣлъ, было такъ необычно, что я глазамъ не повѣрилъ. На самомъ верху третьей площадки сидѣлъ кто-то… На выступѣ скалы, который считался нами самымъ недосягаемымъ мѣстомъ, не только для человѣка, но и для птицы и животнаго, находилось какое-то существо, похожее на муху, на птицу, на человѣка… Я протеръ глаза, думая, что мнѣ померещилось, взглянулъ вторично, опять опустилъ глаза, вновь посмотрѣлъ… Сомнѣнія не было: на выступѣ скалы кто-то сидѣлъ. И не только сидѣлъ, но смотрѣлъ, повидимому, на море, на бѣлый домикъ. Я живо обернулся, схватилъ Колю за руку и выразительно указалъ ему на скалу…

— Кто это? — съ волненіемъ спросилъ я.

Коля посмотрѣлъ, и на лицѣ его выразилось удивленіе. Потомъ онъ сложилъ руку въ трубочку, приложилъ ее къ глазу, внимательно и долго всматривался въ неизвѣстное существо и, наконецъ, съ убѣжденіемъ произнесъ:

— Это, Павка, человѣкъ; не могу разобрать только, большой или маленькій. Но это человѣкъ, и, кажется, мальчикъ. Подожди…

Онъ опять сталъ всматриваться, а я съ волненіемъ ждалъ результатовъ.

— Кажется, мальчикъ, — неувѣренно произнесъ онъ, наконецъ.

— Не можетъ быть. Какъ мальчикъ могъ взобраться на скалу, когда ты не можешь? Навѣрно это не мальчикъ, а… а…

Я не договорилъ и опустилъ глаза, въ которыхъ, чувствовалъ, виденъ былъ страхъ…

— А кто же? — нетерпѣливо спросилъ Коля, озадаченно глядя на меня.

— Волшебникъ, — шопотомъ произнесъ я.

— Волшебникъ, — разсмѣялся Коля, — у тебя сейчасъ чуть что — волшебникъ. Очень ему нужна наша скала.

— Отчего же онъ на бѣлый домикъ смотритъ? Какое онъ имѣетъ право смотрѣть? Скала наша и… и… — я скажу Андрею, чтобы онъ больше его не пускалъ на скалу.

— Вотъ выдумалъ, — спокойно возразилъ Коля, — Андрея не зачѣмъ мѣшать въ наши дѣла. Это мальчикъ какой-нибудь и навѣрное молодецъ. Мы все трусили взобраться, а онъ не побоялся. Стыдно мнѣ. Теперь и я пойду туда же. Сегодня же пойду, — рѣшительно прибавилъ онъ.

Его спокойный тонъ охладилъ меня, но рѣшеніе подняться на скалу — и сегодня же — повергло меня въ новое безпокойство.

— Что же намъ теперь дѣлать? — растерянно спросилъ я, не отрывая глазъ отъ существа, которое отчетливо, точно изъ камня вырѣзанное, выдѣлялось на скалѣ.

— Какъ что? Взберемся на скалу. Надо только хлѣба захватить съ собой въ дорогу. Можетъ, понадобится, — серьезно произнесъ онъ.

— Ты совсѣмъ рѣшился, Коля? — робко спросилъ я. — Посмотри, какой онъ страшный. А вдругъ… Возьмемъ, Коля, Степу съ нами.

Коля какъ-будто поблѣднѣлъ… На мигъ онъ задумался, но сейчасъ же беззаботно тряхнулъ головой.

— Днемъ, Павка, намъ нечего бояться. Я, пожалуй, палку захвачу съ собой. И Степу возьмемъ. Ты теперь ступай и достань хлѣба, а я кликну Степу.

Я совсѣмъ успокоился. Палка въ рукахъ Коли и Степа — казались мнѣ такой надежной силой, что всѣ страхи немедленно покинули меня. И осталась только пріятная мысль о необычномъ путешествіи. Я весело побѣжалъ въ кухню, бросился Машѣ, попавшейся мнѣ первой, на шею, почему-то поцѣловалъ ее, оставилъ, побѣжалъ къ кухаркѣ, растормошилъ и ее, собралъ столько хлѣба, сколько нашелъ на столѣ, и такъ же весело побѣжалъ назадъ, выскочивъ теперь изъ окна кухни во дворъ. Коля же взлѣзъ на невысокую каменную стѣнку, граничившую съ домомъ, гдѣ жилъ Степа, и громко промяукалъ три раза. Въ отвѣтъ раздался собачій лай. Когда я былъ уже недалеко отъ Коли, веселое и насмѣшливое лицо Степы показалось надъ стѣнкой, и онъ опять залаялъ:

— Гау! Гау!

— Мяу, мяу! — продѣлалъ Коля, и черезъ минуту Степа уже стоялъ съ нами, спрыгнувъ со стѣны.

— Гау! что случилось? — оживленно спросилъ онъ, оскаливъ зубы.

Онъ весь былъ черный до бѣлковъ глазъ, и по рукамъ видно было, что онъ работалъ, когда мы позвали его. Мы Степѣ давно простили приключеніе съ мельникомъ и вмѣстѣ съ нимъ смѣялись, вспоминая, какъ насъ пороли. Смѣялся онъ не зло, такъ какъ и ему здорово досталось, когда стало извѣстнымъ, что онъ насъ подговорилъ на кражу въ саду.

— На гору пойти нужно, — подражая Степѣ, дѣловито произнесъ Коля. — Я Павкѣ велѣлъ хлѣба достать. Ты посмотри только, что на скалѣ нашей дѣлается!

Степа быстро посмотрѣлъ и вдругъ застылъ съ раскрытымъ ртомъ. Мы наслаждались его изумленнымъ лицомъ. Потомъ онъ почесалъ за ухомъ, перешелъ къ затылку, и въ приливѣ восхищенія запустилъ обѣ пятерни въ волосы и съ такой силой завозился тамъ, что, казалось, онъ всю кожу сорветъ съ головы.

— Ишь, ты, молодецъ какой! — произнесъ онъ, любуясь видѣніемъ, — пробрался-таки. Я вѣдь сколько разъ пробовалъ, и только даромъ ногти свои обламывалъ. Мо-ло-децъ, — нараспѣвъ повторилъ онъ, — комары его заѣшь!..

— Такъ идешь, Степа? — спросилъ его Коля.

— Стало быть, надо идти; чего тутъ. Только достанется мнѣ за то отъ батьки на орѣхи, что я не спросясь работу бросилъ. Достанется-таки, — задумчиво прибавилъ онъ, видимо колеблясь и почесывая свои пыльные волосы. — Ну, да чортъ съ нимъ. На то и розга, чтобы Степку драть. А то бы, можетъ быть, совсѣмъ и розги на свѣтѣ не было.

— Идемъ, идемъ! — крикнули мы.

Коля уже досталъ палку. Я держалъ хлѣбъ въ рукѣ и, чтобы онъ не мѣшалъ мнѣ, положилъ его за рубашку. Степа досталъ изъ-за пазухи свою жестяную коробку, гдѣ былъ табакъ, скрутилъ папиросу, закурилъ, и мы двинулись наверхъ.

Примѣчанія

1. Необходим источник цитаты