Н. Чужак[править]
К задачам дня[править]
1. — Футуризм и пассеизм.[править]
Поговорим о практике искусства дня…
Если водораздел теории искусства отчеканился по линии — искусство, как метод жизнепознания (вчерашняя эстетика), и — искусство, как строение жизни (наша наука об искусстве), — то в области практики искусства дело гораздо путаннее.
Практика тоже идет двумя путями.
Только — немножко разными.
В то время, как все вздыхающие по вчерашнему искусники, обслуживая потребности нэпо-читателя и свою собственную потребность в отхождении от противной реальности, уносятся в область сладких вымыслов, — от кокаинной мистики до реставрации любезного быта, болтологически-февральско-революционного, чеховско-интимно-интеллигентского и кондово-старо-мещанского (тоже, по своему, «строят» мечтаемую жизнь), —
в это время новое искусство, контактирующее каждое дыхание свое с биением сердца класса работников, определенно упирается в непосредственное, земляное строение вещи.
Мало того, что самый процесс искусства здесь совершенно отожествляется с процессом производства и труда, — это бы еще такие элементарные пустяки, — но продукт вот этого искусство-производственного процесса мыслится, как некая товарная, т.-е. обменная и регулируемая спросом-предложением, ценность. Правда, конфликт между предложением и спросом, — идеологический и производственно-потребительский, основанный на чисто-количественном отличии очень конкретных требований дня от более отдаленных, — возможен и здесь, но это нисколько не ломает самого принципа, ибо этот «конфликт» — пойдет по линии отличия конкретно-классового, пролетарского, от завтрашнего — бесклассового.
И — так или этак, но каждый взмах искусства дня направлен в сторону строения вещи.
Было бы большой нелепостью при этом понимать под «вещью» только внешне-осязательную материальность, — ошибка, допущенная первыми производственниками искусства, упершимися в вульгарно-фетишизированный, метафизический материализм, — нельзя выбрасывать из представления о вещи и «идею», поскольку идея есть необходимая предпосылка всякого реального строения — модель на завтра.
Строение диалектических моделей завтрашнего дня, — под углом ли эмоциональным преимущественно (искусство), под углом ли преимущественно логическим (наука) — в совершенно одинаковой степени необходимо классу будущего, как и строение самой вещи. И научно то и это творчество равно оправдывается диалектическим материализмом. Не трудно видеть при этом, что искусство коммунистических построений даст модельный скорее уклон, искусство же конкретного дня плотнее подойдет к производству конкретно-утилитарной вещи, т.-е. — к предложению отвечающего наибольшему спросу, в обстановке разрешения определенных производственных задач, товара. Явления — одного и того же порядка, только количественно разные.
Это — искусство под углом близко-далеких интересов рабочего класса.
Пропасть между ним и практикой искусства «сладких вымыслов» едва ли не столь же велика, как между жизнью и смертью. Она, во всяком случае, неизмеримо больше (и «качественней»), нежели пропасть между старой, буржуазной эстетикой, дошедшей в лучших образцах ее до осознания искусства, как миропознания, и новой, пролетарской наукой об искусстве, как методе строения жизни.
Перед нами — два непримиримых, четко кристаллизовавшихся культурно-художественных лагеря, — два лагеря и две культуры. Лагерь будущников, крепко-на крепко, зубами и когтями вцепившихся в действительность и создающих «реальнейшее, чем реальность» искусство — во имя завтрашнего дня. И — лагерь мертвых реставраторов, уходящих от императивных задач действительности под всякими забавно-невинными и вовсе не невинными соусами — от реставраторства «вишневых садов», «эпохи 60 — 70 годов», «театра Островского» и т. д., и т. д. (кому что больше по душе), до откровенных попыток «переоценки» революционных и коммунистических ценностей — во имя вчерашнего дня.
До каких курьезов договариваются при этом люди, бегущие от шума дня видно из недавнего заявления одного виднейшего оратора москвича:
«К Островскому, к идеалам художников 60 — 70 годов, в поэзии к Некрасову, в музыке к могучей кучке, в живописи к передвижникам, в литературе к великим романистам, а в театре к Островскому!»
Т.-е. — к эпохе «социального» (читай — либерально-дворянского) «жаления» народа, — к эпохе первого, элементарного внимания к «братцу-рабочему», — в то время как этот братец уже пять слишком лет как отплюнул от себя всех этих пошлых жалетелей и пробует, пока еще неуклюже, обнять весь мир!..
Два лагеря, и — две культуры…
Жизнь, и — тление…
Рабочее — «вперед! до полной выварки в коммунистическом котле!» — и гете-обывательское: «назад, назад, туда, в золотой век искусства»!..
Компромисса между этими двумя культурами не может быть, — как, разумеется… —
— как, разумеется, не может быть и топтания на месте, под предлогом охранения добрых будетлянских традиций, — и всякий, кто не стремится прорваться в «завтра», перестраивая настоящее во имя его, тот неизбежно и логически отходит во «вчера». Один только пролетарско производственнический путь, к которому инстинктом подвело российское искусство левое крыло футуризма — ведет к победе жизни.
Всякие иные перепутья и пути — ведут в ничевочество, в смерть.
Никакое промежуточничество здесь невозможно.
Все промежуточники — отпадают.
2. — Кто не идет вперед, тот…[править]
Футуристы первые подвели искусство к производственническому его этапу. Они первые поставили перед искусством его новую — пролетарскую — задачу.
В этом — столько же заслуга их как не ушедших от действительности и не убоявшихся ее задач, сколько и удача, как попавших в орбиту величайшего в истории социальных переворотов движения и выплеснутых к берегу коммунизма.
Положение футуристов обязывает.
Нужно эмпирически обосновать идею футуризма, — нужно тщательно пересмотреть — перед лицом реставрационной опасности! — ряды футуристов, на предмет военной, боевой оценки. —
— Кто съумеет повести искусство дальше, по пути сегодняшнего, небывало трудного для искусства, дня — во имя «завтра»?
— И… съумеет ли?
Итак!
Переоценка идеи футуризма под знаком перманентной продвижки коммунистически мироощущающего человека в отдаленное, уже намеченное нами и, особенно, С. Третьяковым (в предыдущем «Лефе» и ранее), — в противовес идее футуризма, как некоей эстетической школе, — она не столько, как думает Третьяков, дает возможность объяснения одновременного нахождения в лагере футуризма довольно разнородных, как будто, элементов, сколько обязывает к дальнейшим проработкам и… практическим выводам.
Мало еще, друзья, инстинктом допереть до той или иной проблемы, — нужно толком ее поставить.
Мало, наконец, поставить задачу, — нужно — учиться ее разрешать.
Учатся ли разрешать поставленную пролетариатом проблему искусства — производства (а не искусства в производстве, как трактовали эту задачу недопроизводственники — пере-прикладники) наши товарищи футуристы?
Да, учаться — ученики.
И учатся — отпочковавшиеся.
Но учатся ли старшие богатыри от футуризма? — «сумлеваюсь, штоп»…
Растут ли средние? — не видно…
Одни переживают тяжкий кризис, и не «творят», — нужно надеятся, что растерянность их, столько наотрицавших, перед трудностью единого императивного пути минует, и они, эти левые на левом фронте, съумеют перековать в горниле речековки свои, не устрашающие уже, мечи на нужные эпохе орала… Другие — распевают. «wie der Vogel singt», — как пели пять и десять лет назад… И то сказать: «птичка божия не знает»…
Мы говорим только о фронте речи (по старому — «поэзии»), ибо на этом фронте сосредоточено сейчас теоретически наиболее оборудованное, хотя и наименее действенное практически, ядро футуризма, — и вот это-то лефо-ядро приходится призывать сейчас — к «прямому действию»: по выданным производственническим векселям — плати!
Довольно уже, товарищи, растекаться обильными словесами по древу, «выкипячивая из любвей и соловьев какое-то варево», — в то время как безъязыкая улица штурмом немых аккордов берет производство.
Довольно засалониваться в бабушкиных «Нивах», снисходительно поругивая Пуанкарэ, — в то время как, в ожидании ненайденных железных ритмов, вялые косноязычат заводы и фабрики.
Довольно, наконец, пробавляться декларациями о коммунизме и производстве, конкурируя в фразеологии с молодыми товарищами из «Октября», — в то время как бессильными глухонемыми лозунгами рукомашут наши газеты, — когда в муках безрепертуарного упражненчества корчится производственный театр.
Пора молотобойцам языка по настоящему приняться за словесную оснастку вещей.
Пора конструктивистам слова в самом деле влиться в производство.
Пора, пора веселой будетлянской ребятне — проветретить запарнасившихся старших богатырей футуризма.
3. На законном основании.[править]
Основание номер первый:
«Настоящее живым — первый параграф футуристических требований. Никогда не оседать слежалым, пусть даже многоуважаемым, пластом на бегу изобретений — второй лозунг. Футурист перестает быть футуристом, если он начинает перепевать хотя бы самого себя, если он начинает жить на проценты со своего творческого капитала. Футурист рискует стать мещанином-пассеистом, утрачивая гибкость и ударность постановки вопросов о методах и приемах боя за изобретательную, тренированную, классово-полезную человеческую личность».
(С. Третьяков. — «Перспективы футуризма». Леф N 1).
Основание номер второй:
«Футуристы! Ваши заслуги в искусстве велики; но не думайте прожить на проценты вчерашней революционности. Работой в сегодня покажите, что ваш взрыв — не отчаянный вопль ущемленной интеллигенции, а борьба — работа плечем к плечу со всеми, рвущимися к победе коммуны».
(Декларация Лефа — «Кого предостерегает Леф»).
На основании вышеизложенного…
4. — О «лирике».[править]
Всем поэтам дня нужно крепко-на-крепко запомнить властный «Приказ N 2 по армии искусств» хорошего поэта Владимира Маяковского, изданный им, кажется, в промежутке между «Люблю» и «Про это»:
"Это вам -
прикрывшиеся листиками мистики,
лбы морщинками изрыв -
футуристики,
имажинистики,
акмеистики,
запутавшиеся в паутине рифм!
«Это вам -
на растрепанные сменившим
гладкие прически,
на лапти — лак,
пролеткультцы,
кладущие заплатки
на вылинявший пушкинский фрак!
Это вам -
пляшущие, в дуду дующие,
и открыто предающиеся,
и грешащие тайком,
рисующие себе грядущее
огромным академическим пайком!
Вам говорю
я -
гениален я или не гениален,
бросивший безделушки
и работающий в Росте -
говорю вам -
пока вас прикладами не прогнали:
бросьте!
Бросьте,
забудьте,
плюньте
и на рифмы,
и на арии,
и на розовый куст,
и на прочие мелехлюндии
из арсеналов искусств!
Кому это интересно,
что „ах-вот, бедненький,
как он любил
и каким он был несчастным!“
Мастера,
а не длинноволосые проповедники
нужны сейчас нам!…»
Золотые слова!
Оказывается только, что написаны они не между «Люблю» и «Про это», а в бытность поэта еще в Роста, когда он не был так «общепризнан» и столь… парнасен.
Были бы эти слова и еще убедительней, если-бы сам Маяковский много меньше словоизлиял о «бедных» и «несчастненьких», страдающих от любви.
Возьмем недавнюю огромную поэму:
— «Про это!»
— «Посвящается ей и мне»…
Чувствительный роман… Его слезами обольют гимназистки… Но нас, знающих другое у Маяковского и знающих вообще много другого, это в 1923 году ни мало не трогает.
Здесь все, в этой «мистерии» — в быту. Все движется бытом. «Мой» дом. «Она», окруженная друзьями и прислугой. Томная. «Быть может, села вот так невзначай она». «Лишь для гостей, для широких масс». Танцует уанстеп. «А пальцы» — ну конечно же! — «сами в пределе отчаянья, ведут бесшабашье над горем глумясь». Это — «она». А «он» — подслушивает у дверей, мечется со своей гениальностью от мещан к мещанам, толкует с ними об искусстве, сладострастно издевается над самим собой («слушали, улыбаясь, именитого скомороха», — «футурист, налягте-ка!»), и — умозаключает:
— «Деваться некуда»!
Воистину — «деваться некуда»: весь вольный свет кольцом быто-мещан замкнулся! В 1914 году поэт был более зорким, и его «герой» знал «выход»…
Раз «деться некуда», остается одно — идти по привычной дорожке: рваться в вечность, возноситься на небо, разгуливать на ходулях по крышам Парижей и Нью-Иорков, беседовать с Большими Медведицами, и т. д. В 1915 — 16 году это было убедительно, — ну, а в 1923 году просто ненужно.
Когда в 1914 году лирический «Маяковский», в остервенении, запросто беседовал с «господином богом» — это звучало дерзко и даже гордо. Но — тогда еще не было недоуменного «Люблю», и тот период и позднейший — нам понятен и дорог. Пусть это был еще индивидуализм, но — индивидуализм героический. С тех пор… — во-первых, многое переменилось, а главное — «герои и толпа» переменились местами…
И еще — последнее: в конце, мол, поэмы «есть выход». Этот выход — вера, что «в будущем все будет по другому», будет какая-то «изумительная жизнь»:
«Пусть во что хотите жданье удлиняется —
вижу ясно,
ясно до галлюцинаций,
до того, что — кажется —
вот только с этой рифмой развяжись,
и вбежишь
по строчке
в изумительную жизнь»!
Я думаю, что это — вера отчаяния, от «некуда деться», и — очень далекая от вещных прозрений 14-го года. Не выход, а безысходность.
5. Заключение.[править]
Какое же «левое» искусство уже не нужно сегодняшнему дню? И — какое левое искусство, наоборот, мы ищем?
Вот — вопросы, к которым все не безразличные к искусству диалектики коммунисты должны подходить все плотнее и плотнее.
Настоящая статья моя построена скорее по отрицательному признаку, и потому я просто физически не смогу ответить здесь толком на второй вопрос.
Дело не в том, конечно, какое еще искусство нам нужно создавать, а в том, какие элементы наличного искусства нужно собирать и культивировать. Это — особая и, не только тонкая и сложная, но и в достаточной мере громоздкая, задача. В силу — целому журналу.
Вот почему — проще ответить на вопрос: какое «левое» искусство в наши дни уже не нужно?
Прежде всего, — совершенно недостаточно такое искусство, которое, хотя бы самым авангардным образом, но чисто внешне и со стороны — аккомпанирует реальную жизнь. Искусство, как аккомпанимент, — пусть даже самый революционный, — есть ничто перед задачей самого активного слияния с процессом производства.
Далее, столь же недостаточно искусство, которое лишь агитирует и «подстрекает», но само еще не строит нужных моделей и образцов. Тем более недостаточно (и не нужно) такое искусство, которое агитирует моделями 1918-го года (пафос, демонстрация, разговор не иначе, как «через головы правительств»). Конкретно-производственные задачи дня диктуют и искусству, совершенно конкретные задания.
И, наконец, — совершенно не нужно такое «футуристическое» искусство, которое, базируясь в мещанстве и в быту, старается немотивированным прыжком в «Тридевятый Интернационал» или «вечность» замазать противоречие настоящего. Футуризм, не строящий ежедневного, сообразно задачам дня, мостика в грядущее завтра — никому, кроме «революционных» мещан, не нужен, — ибо подобный футуризм не только не «изобретателен», но и представляет собой лишь новый способ ухождения от действительности, новый вид пассеизма.
Если товарищи позволят мне шутку, я скажу, что революции нужен уже не футуризм, как устремление в «тридевятое» будущее, а футур-экзактизм (от футурум-экзактум — немецкое пред-будущее). Футурист — только тот, кто реальнейший реалист в сегодняшнем дне и строит из него диалектические модели в прямое завтра.
Период брудершафтов с Большими Медведицами для футуризма прошел. Нужно уже не махание руками в «вечности» (фактически уже, фатально — во «вчера»), а самое упрямое рабочее строительство в «сегодня»…
Настоящее рабочее (не по мундиру лишь) искусство — не мечта: оно уже есть тут, там. Нужно только уметь разглядеть его, не пугаясь распыленности и безъименья. Нужно находить его там, где строится прямая, реальная жизнь.
К изодневному собиранию и уяснению многообразных элементов этого конкретно пред-будущного искусства должны быть направлены наши ближайшие усилия.
Источник текста: журнал «Новый Леф». 1923. № 2. С. 145-152.