В. В. Розанов
К съезду по семейному воспитанию[править]
Есть ли и возможно ли «семейное воспитание» в настоящее время, которому посвящен специальный съезд, собравшийся сейчас в Петербурге?
Как городской житель ест ту пищу, которую ему предлагает рынок, и живет в такой квартире, которую «планирует» ему хозяин дома и планируют вообще для «теоретического жильца» хозяева всех домов города, так точно и в воспитании. Семья, «мы» — страшно ограничены и сужены в воздействии на детей теми железными условиями, какие семье диктует школа. «Семейное воспитание», могущественное еще полвека назад, могущественное во все века нашей, да и всеобщей истории, давно остановилось в своем творчестве и даже потеряло свою самостоятельность. Только безумец и только неряха, рискующий всем будущим своих детей, всею судьбою их, тем, что материально и житейски именуется «карьерою», «службою», «положением», — может решиться отказать школе в ее безусловных требованиях, может решиться даже на какую-нибудь критику этих требований вслух, дабы не расстраивать единства воли и мысли у своих детей, которые, конечно, являются первым каноном всякого нормального воспитания.
Педагогам, съехавшимся для обсуждения вопросов «семейного воспитания», семья может сказать:
— Мы ничего не можем и ничего не смеем. У нас все взято вами. Мы только приспособляемся к вам, приноравливаемся, желаем как можно точнее исполнить все ваши предположения, пожелания; ваши не только приказания, но и «веяния»…
Семье оставлено только выкармливание детей, а на годы учения — помещение детей, квартира и стол. Родители и дом их мало-помалу и незаметно превращены в «пансионы» для детей школьного возраста, и родители видят только спины своих детей, согнутых над учебными столиками, — да усталые и нервные, куда-то вечно торопящиеся лица во время обеда и двух чаепитий, утреннего и вечернего.
Худо ли это?
Не приходится говорить. Все усложнилось в цивилизации, все сделалось трудным; и, приноравливаясь к этой сложности цивилизации, стало трудно, сложно и мудрено и самое воспитание и обучение; или, вернее, одно обучение, с кое-какими остатками воспитания, которое собственно заменено просто дисциплиной, т. е. шаблоном поведения, общим для всех, который делал бы возможным и удобным обучение. Обучение — это все; воспитание — это ничего; или почти — ничего.
… Приличьем стянутая маска,
как выразился Лермонтов в своем «1-м января». Все наши дети, все гимназистики и гимназистки — замаскированы; и против этого как факта не только нельзя возражать, нельзя даже об этом смущаться, об этом тосковать, как против петербургской погоды и против того, что в декабре здесь вообще нет солнца. «Нет», и что вы поделаете! Само собою разумеется, начальство гимназии и 15-20 учителей не могут же «воспитывать» 500 разнокалиберных детей, из всех сословий, из всех наций, всех вер; они могут «дать» и «приказать» только шаблоны поведения, и за это — спасибо. С другой стороны, семья, только видящая спины детей, а не лицо их и трепещущая за то, «все ли там благополучно», не воспитывает.
Семья тоже только подготовляет к «шаблону», к шаблону учебного заведения.
Собственно вся атмосфера вокруг ученика и ученицы довольно тревожна, и тревожен он сам. Все сведено к тому, «что впереди». А «впереди» — окончание, и условие его — «программа». «Программой» наполнен и ученик, и родители, да и, в сущности, наполнена сама школа. «Воспитание», которому торжественно посвящен съезд в Петербурге, едва ли есть что-либо реальное; это скорей «беллетристика» и дома, и в школе, о которой все знают, что это «сказки» и «миф», и все-таки несколько занимаются ею для какой-то прикрасы чего-то и по какой-то традиции для чего-то.
«Такая установилась погода» вокруг детей, и изменить ее никто не может.
Педагоги, учителя и начальство, конечно, взяли на себя безмерно ценную и благородную роль: заменить родителей около детей, заменить их на тот возраст огромного обучения, которое сами родители решительно не в силах выполнить. Об этом и говорить нечего, что все это вполне нормально и вполне необходимо, потому что все связано с цивилизациею, которая никому и ничему не уступает из своих прерогатив и из своих требований. Но нужно это твердо сознать. Нужно твердо сознать, что самой темы «Съезда по семейному воспитанию» вообще нет; нет такого предмета, нет такого объекта. И нет его уже 50 лет. Съезд этот в высшей степени археологический и несколько фальшивый.
Последнее уже не дело. Ведь съехавшиеся на него отлично знают, что «семейного воспитания» нет и быть не может, как, конечно, нельзя говорить о воспитании в «семейном пансионе» где-нибудь в Интерлакене или Люцерне, в пансионе с «правилами», «режимом» и т. д.
Замечательно, что и на съезде поднимающиеся вопросы и темы прочитываемых рефератов — все в духе Интерлакена: 1) о туберкулезных детях и куда их помещать, 2) об алкоголизме у детей и в семье. Конечно, в Интерлакене не пустят в пансион пьяниц, а туберкулезных посоветуют отвезти южнее. Но, конечно, пансиону в Интерлакене нет дела до 1) твердости воли пансионеров, 2) развития у них сердца, 3) об образе человеческом у них в идеальном смысле, 4) о том, русские ли это или французы. И на съезде по семейному воспитанию, — как бы там ни было, но все-таки о воспитании у нас, у русских, — эти вопросы тоже не поднимаются и даже чувствуется все неудобство и вся неловкость поднять их.
«В Интерлакене так в Интерлакене». Понятно, не будет же там, «как в России»!
Нужно принять это как факт и принять это как норму, т. е. как единственно возможное теперь, а следовательно, и желаемое теперь, что к воспитанию и обучению подошли специалисты дела, отодвинув совершенно семью с ее «воспитанием» даже не на второй, а на одиннадцатый план.
Но раз они «взяли все дело», то, естественно, они и подлежат очень сильной критике; и критике именно той «семьи», у которой взяли это дело. Вот съезд по семейному воспитанию очень мог бы взяться за эту тему: констатировав, что «семейного воспитания» нет и оно, естественно, разрушилось, как отсталое и археологическое, задаться вопросом, как водворяет или как сохраняет «человеческий образ» у воспитываемых школа? «Человеческий образ», «русский образ», «образ благородного человека», «образ православного человека», «образ верующего христианина», «образ человека с волею, который умеет сказать свое да и свое нет».
Что угодно: между Гектором Троянским ну и, положим, христианским мучеником или между Андромахой, тоже Троянской, и между Татьяной Пушкина лежит неисчерпаемое множество прекрасных человеческих образов, на все вкусы, на все цивилизации, в области всех вер и всех степеней развития, с одним определением: «они — прекрасны, с ними было бы легко жить людям»… Техники воспитания и образования, взявшие в руки свои все это «мудрое дело», конечно, имеют же перед собою какой-то общий «прекрасный человеческий образ», т. е. «общий» не в смысле отвлеченном и потому тусклый, безличный, — а «общий» в смысле всеобщего признания его «прекрасным» от всего человечества, но совершенно определенный, но совершенно яркий, но глубоко индивидуальный.
Я думаю, Интерлакен при этом вопросе беспокойно зашевелился; я думаю, Интерлакен мучительно спросит себя: «А вдруг мы только содержатели международных пансионов, хорошие кухмистеры, хорошие гимнастеры, говорящие на всех языках, аккуратные в счете денег, не алкоголики и не туберкулезные: но, увы, только и только!! всего — только!!! И — без всякого призвания к воспитанию и обучению, самая идея которого у нас в высшей степени запутанна и неясна!!»
Впервые опубликовано: «Новое Время». 1913. 4 янв. N 13224.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/rozanov/rozanov_k_syezdu_po_semeynomu_vosp.html.