В. В. Розанов[править]
Лающие собаки[править]
— Черт бы их побрал…
— Кого?
— И дачников, и этих лающих собак…
— Но, если не ошибаюсь, вы сами дачник?
— Но я без собаки.
— Без собаки?
— Природа, лес, солнце. Отдохнуть бы и насладиться. Но у меня в соседстве муж с женой друг на друга не смотрят и, во избежание развода, так как он дорого стоит, завели себе собаку. Говорить не о чем, так они заведут ее и слушают.
— «Заведут собаку»… Послушайте, не отправиться ли вам на 9-ю версту?
— Сами отправляйтесь туда, если нравится. Собакой я называю это проклятое изобретение Эдисона.
— Эдисона?! Такой почтенный человек?
— Ему хорошо. Живет во дворце, соседей нет. Если и слушает свою собаку, то только когда сам заведет, и, вероятно, никогда не заводит. Это он отравил своими собаками весь свет, но, конечно, сам уклоняется от их слушания.
— Я все-таки подумываю о 9-й версте, потому что ничего не понимаю в вашей речи.
— Я не сошел с ума, но очень может быть, что сойду. Лающей собакой я называю граммофон. Прислушайтесь к звуку в металлической оправе, -потому что резонатор-труба дает металлическую окись человеческому голосу, — и вы заметите, до чего все эти «жестокие романсы» и «невероятные арии», захваченные в свою трубку проклятым Эдисоном, сводятся к «ay! ay! ау!» неистовой дворняжки. Всего и только! Ничего больше! Прежде дворники, трактиры и вообще вся «демократия» щеголяла, бывало, серебряными часами «при цепочке», а теперь эта демократия обзавелась граммофонами, и вот, поставив на дворе или в соседстве эту мерзость, решительно отравляет вам весь день, портит все ваше настроение, ибо вторгается со своими «расцелуй меня», «процелуй меня» и т. п. копеечными леденцами, когда вы грустите, печальны, размышляете, занимаетесь и, наконец, просто пьете чай и хотите смотреть на лес. Это — деспотизм демократии, которая поставила в вашу душу калоши. Я не хочу, я буду жаловаться…
— Кому?
— Я не знаю кому. Всему свету. У меня отняли мой покой, мой отдых, мою дачу. Неужели я не могу жаловаться? Я не нашел формы, но существо жалобы есть…
— Вы тогда должны жаловаться на рояль, на пенье…
— О, Боже! Да ведь это — человеческое, и прекрасно даже в штрихе; в мимолетном, в неумелой пробе. Поскольку она неумела, она тянется минуту. А тут несчастный муж, которому надоела жена, с 10 часов утра и до 11 ночи меняет «пластинки» в чудовищном изобретении, и на нас несутся горы звуков, лая, визжанья, хлопков и черт знает чего! И так каждый день, потому что мои соседи по крайней мере в окончательной размолвке, окончательно не говорят друг с другом и, чтобы не драться и не ругаться, поставили между собою эту эдисоновскую собаку.
— А прежние шарманки?
— Боже мой! да это поэзия сравнительно с граммофоном! О шарманке и шарманщиках писали повести: можно ли же сочинить повесть о граммофоне и граммофонщике? Да и шарманщик опять-таки уйдет или вы его попросите уйти, а тут в соседстве интеллигентные люди, кажется, инженер с инженершей, — и как вы пошлете им сказать, чтобы они заткнули глотку своему чудищу? Эта дворничиха в кружевах воображает, что она женщина со вкусом, и раз наслаждается сама, то ей и в голову не приходит, что ее проклинают соседи со всех четырех сторон…
— Да, история. Вас заставляют слушать, чего вы не хотите. Музыка есть настроение, родит настроение: и в ваше настроение, для которого есть свои причины, вторгается чужое настроение. Действительно, для нервного человека нельзя представить ничего мучительнее и… насильственнее. Действительно, для граммофона нужно бы придумать какое-нибудь ограничение; напр., что его можно заводить только в закрытых помещениях и вообще тогда, когда его звуки не проникают в чужое помещение. Для дач следовало бы назначить по крайней мере определенные часы дня: часа два утром, часа четыре вечером. А то целый день — это действительно жестоко, и это слишком возможно. Ибо мы, русские, ни в чем не знаем меры. Можно представить себе больного, умирающего, можно представить себе жену и детей этого умирающего, к которому врываются эти «разлюбил он меня», «полюбил он меня!», «бис! бис!», «браво! браво!». Черт знает что такое. Это нужно полицеймейстера звать…
— Да и я о полицеймейстере день и ночь думаю. Но ведь у нас конституция, и о нем теперь и заикнуться невозможно. Даже черт его знает, уж и не заводит ли этот граммофон какой-нибудь отдыхающий депутат? Все может статься, и тогда он с «двойным правом», как избранный гражданин, отравляет мне существование.
— А знаете, граммофонные магазины еще не догадались: через год, через два, поверьте, выйдут пластинки с Милюковым, с Родичевым. И будут иметь успех, как с госпожою Вяльцевой. Тогда, если поселятся в соседстве два господина, один подписчик «Русских Ведомостей», другой — «Русского Знамени», то воображаю музыку.
— А вот я угощу соседа Родичевым… Лает здоровый бульдог, лает 20 минут.
Подписчик «Русского Знамени» рассвирепел, берет пластинку Пуришкевич и заводит.
Слышится тоже 15 минут визг и мелкий лай, как у собачки, которую водят на ленте.
И всю эту прелесть слушает третий сосед! Слушает и не может не слушать, не вправе не слушать!!!
Впервые опубликовано: Новое время. 1908. 20 июля. № 11621.