Русские Пропилеи. Том 1. Материалы по истории русской мысли и литературы. Собрал и приготовил к печати М. Гершензон. М.: Издание М. и С. Сабашниковых, 1915. С портретами В. С. Печерина и Н. М. Сатина.
Левитан. Очерк А. А. Ростиславова. СПб.: Издание Н. И. Бутковской, 1911.
«Русские Пропилеи» М. О. Гершензона как-то коронуют писательскую, издательскую, редактирующую деятельность московского историка и критика русской литературы. Вне всякого сомнения, вне всякого сравнения, он идет первым теперь в многочисленном сонме изъясняющих и рассказывающих прошлые судьбы нашей художественной, поэтической и умственной жизни. Он не только впереди всех, но и далеко впереди… Страницы книг его, изящные и спокойные, точно продушены запахом тех липовых садов и парков, где когда-то спорили герои и героини Тургенева. Но этого мало: Гершензон — великий мастер именно книги, ее компоновки, ее состава и, наконец, ее мелочей, где торопливо хочется отметить характер печати и бумагу (необыкновенно важно!). Он понял и догадался, что нельзя же печатать письма Natalie Герцен, Огарёва, комментарии к Киреевскому и Чаадаеву, — на глянцевитой торговой бумаге новых книг и брошюрок, и печатать их газетными тонкими шрифтами наших дней. Это же нестерпимо!! И вот, после монументальных изданий И. В. Киреевского и Чаадаева, он пишет «Жизнь Печерина», московского профессора начала 40-х годов, бежавшего за границу, перешедшего в католичество и бывшего последние годы жизни «братом милосердия» в Дублине, затем — «Образы прошлого» и, наконец, всё увенчивает «Русскими Пропилеями», два тома коих вышли, и, очевидно, это прекраснейшее издание с безграничными по самому заглавию рамками он может продолжать сколько угодно; и, право, ему нужно «испортить жизнь», чтобы прекратить эти «Пропилеи» и перейти к другим темам и задачам: ибо лучше, изящнее этого замысла и плана решительно нельзя ничего придумать. О нем, как о Саллюстии, хочется сказать с Кюнером: «Sallustius est elegantissimus scriptor, ejus libros lego libenter» [Саллюстий — изящнейший писатель, книги которого читал с удовольствием — лат.]. Книги Гершензона по русской литературе нельзя забыть, и никогда не будет времени, когда бы к ним перестали обращаться. До того тут все умно, обдумано, полно, закончено.
Левитан истории русской литературы. Берешь одну книгу — и залюбовываешься… Берешь другую книгу — и залюбовываешься. Как у Левитана смотришь один пейзаж и восхищаешься, смотришь другой пейзаж и восхищаешься. А все скромно, смиренно, т. е. у Левитана; и все — не крикливо, не выдается — у Гершензона. Оба, и Левитан, и Гершензон, умели схватить как-то самый воздух России, этот неяркий воздух, не солнечный, этот «обыкновенный ландшафт» и «обыкновенную жизнь» (у Гершензона), которые так присасываются к душе и помнятся гораздо дольше разных необыкновенностей и разных величавостей. Замечателен ум обоих: как Левитан нигде не берет «особенно красивого русского пейзажа» (а ведь такие есть), так точно Гершензон как-то обходит или касается лишь изредка «стремнин» русской литературы, Пушкина, Гоголя, Лермонтова… Его любимое место — тени, тенистые аллеи русской литературы, именно — «Пропилеи», что-то «предварительное», вводящее в храм, а не самый храм. Мы чувствуем, что Левитан не мог бы написать: «Парк в Павловске», «Озеро с лебедями в Царском Селе». Отчего бы? Ведь так красиво. И это — есть, это — в натуре. Нет, он непременно возьмет бедное село, деревеньку; и лесок-то — всегда не богатый, не очень видный. Так точно Гершензон не начнет собирать переписку Гоголя, не возьмется издавать «Письма Пушкина». Отчего бы? — Оба поймали самую «психею» русской сути, которая конечно заключается в «ровностях», в «обыкновенностях», а отнюдь не в горних кручах, не в вершинах. Но эти «обыкновенности» уже собственной работой они как-то возвели в «перл создания», и Россия залюбовалась. Залюбовалась, и, конечно, вековечно останется им благодарна.
Замечательно, что на пейзажах Левитана мы наблюдаем собственно «la nature morte», потому что этот пейзаж всегда — без человека. Вот «Весенняя проталинка», ну — и завязло бы там колесо. Обыкновенное русское колесо обыкновенного русского мужика и в обыкновенной русской грязи. Почему нет? Самая обыкновенная русская история. «Прелестная проталинка», — и ругательски ругается среди ее мужик, что «тут-то и утоп». — «Ах… в три погибели ее согни». — Да. Ho c’est mauvais genre [дурной вкус — франц.]. Как же это передать, как не несколько обезобразив «Проталинку»? Картина будет «уже не та». Уже не «Левитан», а «Репин». Между тем Левитан, конечно, есть Левитан и репинских, «невоздержанностей» он избежал. Поэтому
Эти бедные явленья
Эта тусклая природа[1]
обходятся у него везде без человека, или если «человек» где и попадется, то миниатюрной фигуркой, меньше вершка, так что лица и костюма, а особенно лица — нельзя рассмотреть. Человек может быть, например, рябой, курносый, — и испортит ландшафт. Посему «люди» сокращены или удалены вовсе у Левитана. Без них удобнее, легче, — и «тогда воздух так прозрачен».
Я думаю — стремнин и крупных людей приблизительно по той же причине не берет Гершензон. «На крупном все видно»: а, например, Natalie Герцен, естественно, только прелестна и всегда прелестна. Поди-ка Пушкин: разберись во всей этой истории с Дантесом, с бароном Геккерном, с раздраженно-кровавыми письмами Пушкина… Грязь. — Грязь, мука и раздражение.
«Кто прав?» — «Как он дошел до судьбы такой?» Да если в этом «разбираться», то выйдет «испачканный надписями забор», а не «Пропилеи» в афинском стиле.
Вдруг «сивухой запахло». В литературе-то? Литература должна быть благоуханна, и Саллюстий не только «erat scriptor elegantistimus», — но тот древний Саллюстий и вообще все и всякие Саллюстии, сколько бы еще их со временем ни родилось, все «erunt (будут) elegantissimi», и вообще литература и литературная жизнь «scribenda bene et pie et juste» [Сочинительство прекрасно и благочестиво, и справедливо — лат.]. Она «долженствует быть чистой, спокойной и везде должна хорошо пахнуть».
Оба, и Левитан и Гершензон, содержат в себе безотчетную реакцию против 60-х годов с тогдашним безумным «реализмом», состоявшим в «вали сюда все». Зачем же «все»?.. Нужно «выбирать». И оба написали — один «избранный пейзаж», а другой — «избранную литературу». Вот секрет обаяния Гершензона (его книги решительно обаятельны). Он не все пишет. Он не обо всем упоминает. Как и у Левитана.
Эти тусклые селенья
— везде поставлены под хороший вечерний свет, спокойный вечерний свет. Они взяты «в лучший час дня», когда печки уже истопились, дыма не идет из труб, трубочист — не нужен, и, с другой стороны, — никто еще не пьян, так, как это случается в дурной час ночи. «Дурные часы» исключены у Левитана и Гершензона; и нельзя не сказать, что «Пропилеи» Гершензона, будучи точны и верны с подлинной действительностью, тем не менее через устранение «дурных снов русской действительности» (Глеб Успенский, Некрасов, Лесков) как-то очень уже «обафинены» и ближе к Акрополю и Марафону, чем собственно к Москве или к Орловской губернии.
Но все это чуть-чуть заметно. Именно «Пропилеи», а не «храм». Храм? И значит, русская «суть»? — Ах, она мучительна. Ах, она страшна. До «Святой Руси» народ дотащился сквозь чернь таких окаянных «труб», с таким «скрежетом зубовным», и стенаниями и вздохами… Они оба, пейзажист и историк, взяли «Власа» вот собирающим копеечки[2] на блюдо для построения «Церкви Божьей». Благочестивый вид и благообразное занятие. Но была история «до этого», и вот на эту «историю» оба накинули покров. Отчего как-то и заключаешь, что Русь не «кровная» им, не «больная сердцу». Ибо «родное» -то сердце всю утробушку раскопает, и все «на свет Божий вытащит», да и мало еще — расплачется и даже в слезах самого историка или ландшафтиста «кондрашка хватит».
Это мастерская «стилизация» русского ландшафта и то же — истории русской литературы; и еще глубже и основнее — стилизация в себе самом — русского человека, русского писателя, русского историка литературы, русского живописца. Мастерство сказалось в том, что все точно и верно, но все несколько мертво, не оживлено. Нет боли, крика, отчаяния и просветления; не понятно, откуда вышли «русские святые», потому что спрятан, а в сущности не разгадан и «русский грешник». Греческие Пропилеи?.. Но у нас были только «проселочные дороги», неудобные и мучительные. Гершензон «что-то такое сделал в воздухе», — написав чарующие строки, страницы и книги, так что множеству русских читателей кажется, что все еще «стоит Греция», с ее великолепными «Пропилеями» и «Парфеноном», и в них как-то заворачивают и даже с ними сливаются и в них переходят наши «проселочные дороги» и довольно обыкновенные «домишки». Стих Тютчева не показался верным или достаточно красивым Гершензону; и он его немного «подправил», выкинув «Христа» в конце и «эллинизировав» в начале.
Комментарии
[править][1] Неточность цитирования начальных строк стихотворения Ф. И. Тютчева «Эти бедные селенья» (1855) вызвала критическую реплику в газете «Речь», на что Розанов отвечал письмом в редакцию газеты (РГАЛИ. Ф. 419. Оп. 1. Д. 330), объяснял ошибку своей рассеянностью.
[2] Имеется в виду персонаж стихотворения Н. А. Некрасова «Влас» (1855).
Печатается по изданию: В. Розанов. Левитан и Гершензон // Русский библиофил. 1916. № 1, янв. С. 78—81.