19[править]
Крадучись, узкими улицами Таули и Пани обошли приказ. В маленькое оконце, забитое решеткой, они увидели обдорского воеводу Тайшина. В углу на камнях горел костер.
Отсвет пламени падал на белое лицо человека, сидевшего на скамье. Длинная прямая борода ниспадала на его широкую грудь. Лохматые брови были нахмурены, а красноватые веки вздрагивали, точно от холода.
Приподняв лицо с едва заметной горбинкой на тонком носу, воевода Тайшин провел тяжелым взглядом по оконцу, и старческие губы его пошевелились. Пани поежился от этого взгляда.
— Подвесить! — неожиданно взвизгнул Тайшин, и дьяк, что-то писавший гусиным пером в своей книге, вздрогнул и торопливо перекрестился.
Палач в красной рубахе через крюк в потолке продернул пеньковую веревку. Один конец ее змейкой упал у коротких ног воеводы, другим концом палач связал за спиной руки ясачного. Это был старик с редкими седыми волосами. Спокойно дав связать себя, он вдруг упал наземь и что-то залепетал. Он подкатился к ногам воеводы и стал целовать носки его сапог.
Воевода, не глядя, пнул его в лицо и вновь взвизгнул:
— Подвесить!
Быстро рванув веревку, палач поставил старика на ноги и медленно стал свертывать свободный конец ее в кольцо.
Хрустя, выворачивались суставы рук, и сразу обмякшее тело старика оторвалось от земли и, поворачиваясь, поползло к потолку, точно палач хотел показать ясачному все, чем богат застенок: щипцы, иглы, батоги, кошки, колодки, железные прутья, от десяти ударов коих человек уходил в небытие…
— Говори! — сказал воевода на языке ненця.
Палач опустил веревку. Старик, поддерживаемый ею, стал на колени перед воеводой, но ни слова не слетело с его губ. Веки были опущены. Две скупые слезы висели на ресницах.
— Говори! — приглушенно повторил воевода, и лицо его передернула судорога.
Старик открыл глаза и, шатаясь, приподнялся на ноги. Покачиваясь, он стал лицом к лицу воеводы и посмотрел ему в глаза. Воевода медленно привстал и, оттолкнув ногой скамейку, сжал кулак. Старик улыбнулся и, откачнувшись немного, точно набирая силы для удара, тяжело плюнул в ястребиные глаза воеводы. Палач резко рванул веревку, вновь захрустели суставы старика, но он только мычал и извивался на веревке.
Когда тело его обмякло и вытянулось, палач опустил старика наземь и вытащил из огня раскаленное тавро. Он приложил тавро ко лбу старика, и друзьям показалось, что они чувствуют запах горелого мяса. Лицо Таули почернело от страданий, но он сказал спокойно, как подобает мужчине:
— У тебя есть трут, Пани. Позови людей тундр, и я буду ждать вашего огня. Дерево горит хорошо…
Пани исчез в темноте, а Таули не отрываясь смотрел в оконце, казалось, желая познать всю глубину рождающейся в нем ненависти.
А русские вводили все новых и новых пастухов. Они чинили правеж, и приказный дьяк у огня что-то писал гусиным пером в своей толстой книге.
Неожиданный крик донесся до слуха Таули и замолк. Юноша оглянулся в темноту. Из кривых улиц с факелами в руках бежали люди, а у городской стены метнулся в ночное небо язык пламени, тонкий и длинный.
На колоколенку Сергия Радонежского вбежал человек.
— Ратуйте, люди честные! — закричал он диким голосом и ударил в набат.
Таули метнулся к крыльцу. Он вбежал в приказ и закричал:
— Слушай меня, ненця! Стойбище русских горит!..
Воевода, выскочивший на крыльцо, схватил его за горло:
— Кто поджег?
Но стрельцы смяли их, кидаясь к выходу. Бросив Таули, воевода последовал за стрельцами. В приказе наступила тишина.
Таули, ощупывая двери, отыскал застенок. У костра остывали добела накаленные щипцы. На скамье лежал старик, потерявший сознание. Таули поднял его и посмотрел в угол. Там, скорчившись, сидел дьяк, прикрывая лицо книгой.
Таули положил старика на солому у стены и подошел к дьяку. Дьяк поднял над собой книгу, точно защищаясь ею, и затрясся от страха.
— Не я! Не я! Не я! — завопил он и закрыл глаза.
«Русский, а трус», — удивился Таули.
— Не бойся, — сказал он и взял из рук дьяка книгу. Книга была с деревянными корочками и медными застежками. — Что это такое? — спросил он удивленно.
— Это запись правежа, — по-ненецки ответил дьяк, — все грехи ясачных самоедов в ней записаны.
— У пастухов и так много горя, а тут еще и грехи их записывают, — сказал Таули и, разорвав книгу надвое, кинул ее в огонь.
Она вначале зачадила; он ткнул ее щипцами, и она вспыхнула.
Таули посмотрел на костер. Он выбрал из него самые крупные головни и разнес их по комнатам приказа. В дыму и чаду запылавшего приказа он вытащил трупы пастухов на крыльцо и осмотрелся.
Черным плащом распластался позади него дым. Потрясенные призраком смерти, видели ясачные бледное лицо Таули, освещенное пламенем костров.
— Таули! — закричали они. — Таули!
Ибо кто в тундре уже не знал Таули.
— Таули! — крикнули они, и толпа стрельцов ринулась к приказу.
И Таули крикнул:
— За мной, ненця! За мной, хасово!
И, выхватив из рук старика боевой лук, изрубцованный крестиками от конца до конца, он выскочил на площадь.
Костры померкли от зарева пожарищ. Над ними, над городом, обезумевшим от страха, неслись звуки набата, и женский отчаянный крик повис над толпой:
— А… а… а…
Сердце Таули дрогнуло, когда он увидел тесные ряды русских, прижавшихся к лавкам купцов. Хмурые, бородатые, высокого роста, они зорко вглядывались в Таули, в ясачных, клином надвигающихся на них. Они ставили на рогатки пищали и подкатывали аркебузу. Воевода Тайшин ходил меж ними, и его краткие окрики холодком пробегали по толпе ясачных.
Воевода с удивлением рассматривал тонкого и черноволосого юношу, что шел впереди толпы, высоко держа над собой лук и страстно крича что-то на своем гортанном языке. «Дикари», — спокойно думал воевода.
Но в распахнутых воротах крепости засверкали в руках самоедов пики-хореи, и воевода нахмурился. В вечернем сумраке их казалось много. Таули оторвался от своих на длину тынзея[1] и, опустившись на колени, вложил стрелу в лук.
— Вперед! — задыхаясь от страсти и ненависти, крикнул он, в упор выпуская стрелу в воеводу Тайшина.
Стрела, звеня, рванула опаленный пожаром полушубок воеводы, и толпа, вздрогнув, точно от боли, с криком кинулась к русским. Тесный клин распался, и воевода махнул рукой.
— С богом! — сказал он спокойно, отошел в сторону, и только бледные губы его слегка подрагивали, а широкие ноздри раздувались. Стряхнув с подола полушубка стрелу, он подошел к аркебузе и, направив ее в грудь толпы, вырвал у пушкаря факел и сам поджег фитиль.
Аркебуза тяжело вздохнула и выплюнула чугунное ядро на крепостные ворота. Они качнулись и рухнули. Полсотни ясачных поникли в жидкой грязи.
Но, поднимая их криком «бей!», Таули вырвался еще на двадцать сажен, и стрелы, тонко звеня, как тучи комаров, затмили сумерки.
Русские дрогнули. Прижимаясь спинами к торговому ряду, они побросали пищали, метнулись в узкую улочку за церковью Сергия Радонежского, и лишь несколько стрельцов, окружив воеводу Тайшина, продолжали отстреливаться.
Воевода вновь навел аркебузу на передние ряды восставших и перекрестился. Вновь рявкнула аркебуза. Ядро проложило кровавый след в толпе самоедов и оторвало угол дома.
— Вперед, ненця! — кричал Таули, раненный в плечо. — Бей русских!
Но, ошеломленная вторым огненным плевком аркебузы, толпа откатилась к городским воротам, слабо отстреливаясь.
Таули с тоской посмотрел на площадь. Впереди него, окруженный тремя стрельцами, тщетно боролся Пани. Таули рванулся к нему, но тот уже сдался и кричал:
— Обратно, Таули! Обратно! Тебя окружают!
Таули, неторопливо прицелившись, выпустил последнюю стрелу, и русский, вывертывавший руки Пани, нелепо согнулся и рухнул наземь, пораженный ею в висок.
Топот справа заставил Таули оглянуться. Он увидел воеводу.
— Вонючий! — крикнул ему Таули и бросился в правую улочку, что вела к городским воротам.
Выбегая из них, он увидел следы поспешного бегства: наполовину собранные чумы, тлеющие костры и брошенные котлы, наполненные еще дымящимся мясом…
Таули оглянулся. Острог пылал, точно облитый тюленьим жиром, чадя сизым дымом. Горели церкви, но по-прежнему с колоколенок бушевали звуки набата. Таули погрозил русскому стойбищу луком и сказал:
— Я еще вернусь к тебе! Запомни это!
Примечания[править]
- ↑ Тынзей — аркан для ловли оленей.
