I.[править]
Наша пани была уже не первой молодости, но еще и не старуха, а изъ себя высокая, тучная; взглядъ у нея смѣлый; говорила громко, скоро. Наряжаться любила, ужъ какъ она старательно наряжалась! Шнурочекъ къ шнурочку, ленточка къ ленточкѣ. Вырядится, бывало, и похаживаетъ себѣ, какъ малёваная.
И въ горницахъ у насъ было хорошо: вычищено, вылощено, выкрашено; и креслице, и столикъ, все какъ слѣдуетъ, по-пански. Пани, бывало, каменныхъ цацокъ настановитъ по столикамъ: мисочекъ изъ разноцвѣтнаго стекла, чарочекъ; была у нея и мѣдная собачка, былъ и зайчикъ съ узорными ушками. Все это ни къ чему, а какъ оно вмѣстѣ разставлено одно при одномъ, то и блеститъ, и въ глаза бросается, и рябѣетъ ажъ бье. А что самое дорогое — висѣлъ у нея на стѣнѣ панъ малеванный, черный, смуглый какъ жукъ, а пасмурный какъ ночь, въ золотыхъ перстняхъ на рукѣ — ея батюшка покойный, вельможный князь.
Кто, бывадо, ни прійдетъ, кто не заглянетъ изъ гостей къ нашей пани, пани каждому объявитъ, скажетъ: «это мой папенька покойничокъ!»
Умѣла она какъ обойтись съ кѣмъ, какъ заговорить, какъ глянуть, вздохнуть. Прійдетъ къ ней какой-нибудь горемыка, то она ему звучно и громко говоритъ: «Это мой батюшка-князь!» Другому, надутому, чванному богачу вздыхаючи: «Вотъ, какъ здравствовалъ мой батюшка — это его портретъ — не знала я горя!» А третьему, доброму молодому, да сердечному: «Что, говоритъ, что значитъ все мірское? Что знатность? что богатство? Вотъ мой отецъ былъ князь, великихъ чиновъ дослужился….»
И ужъ то такъ, то сякъ, а всякому разскажетъ, что она княжеская дочка. А про то она не вспоминала никогда, что вельможный отецъ всю батьковщину промоталъ, и оставилъ ей послѣ себя только хоромочки невелички въ городѣ, съ немощеннымъ дворикомъ, да съ садикомъ густымъ черешневымъ. Хоромочки стояли въ глухомъ переулочкѣ; дворикъ заросъ травою высокою; середь двора кудрявая, старая яблоня — ужъ эту яблоню и вѣтромъ сломало и молніею опалило, совсѣмъ при землѣ лежала, распустивши во всѣ стороны вѣтви, а все еще цвѣла сильно и яблоки родила. Отъ воротъ узенькая тропиночка вилась къ шаткому крылечку съ навѣсомъ рѣзнымъ. Половину хоромъ пани отдавала въ наемъ какимъ-то паничамъ, и столовала ихъ; изъ этого она и жила кое-какъ. А мужъ ея гдѣ-то далеко на службѣ былъ; мы его никогда и въ глаза не видывали. Да пани не очень-то, чтобъ по немъ убивалась. Паничи ей скучать-грустить не давали: каждый день, каждый вечеръ они съ нею, то въ карты, бывало, играютъ, то пѣсни поютъ. Жилось нашей пани безъ заботъ и безъ большаго горя!
II.[править]
Меня нашей пани подарили. Я родомъ изъ Глущихи; была я когда-то иванновскихъ пановъ. Жила я у отца, у матеря — Господи милый! теперь вспомню, какъ жилось-то мнѣ тогда! Женился нашъ панъ, и взяли меня для прислуги молодой пани. А эта, теперешняя моя, часто ѣзжала къ нашимъ господамъ, и всегда бывало во время, въ пору, и скажетъ, и посовѣтуетъ, и услужитъ. Гоститъ, бывало, у насъ по мѣсяцу, по два, и больше, ухаживаетъ за нашей пани, ублажаетъ ее, улещаетъ. А наша ногъ подъ собою не слышитъ: «княжеская дочка такъ меня почитаетъ!» Наша пани, говорили, взята была изъ купеческаго дому и всякій почетъ себѣ очень любила. Вотъ разъ и начни ей жаловаться княжна. «Что мнѣ дѣлать? какъ быть? нѣтъ у меня слуги! Не дадите-ли вы мнѣ которую изъ своихъ на времечко, пока я своихъ изъ деревни вытребую.»
— Отчего-жъ? Да берите, берите какую себѣ хотите. На вѣки вѣчные пусть она вамъ…. дарю ее.
То она и взяла меня, и увезла съ собою отъ роду, отъ родни. Безъ меня и отецъ и мать померли, безъ меня весь мой родъ перевелся. Осталась я одна, однимъ одна на бѣломъ свѣтѣ.
Жила я у пани лѣтъ пять. Сначала я только одна у нея была, а потомъ, когда набралось много столовниковъ, пани вытребовала своихъ крѣпостныхъ — женщину съ дочерью. До той поры пани ихъ держала гдѣ-то въ глуши, у какой-то своей пріятельницы, — вѣдь у нея не было, кромѣ городскаго домика, ни усадьбы, ни ступня земли. Долго пани сбиралась, пока велѣла привести ихъ. Думала — думала пани, и наконецъ рѣшилась. Пріѣхали онѣ.
Молодицу звали Чайчиха, Горпина, дочку — Настею. Не говорлива была Чайчиха, не привѣтлива; какая-то, словно, туча обвила ее на вѣки. Гнѣвается-ли пани, даритъ-ли пани юпку, или платокъ, — Чайчиха все молча приметъ и отойдетъ. Покорная, работящая, кажется, женщина, пока не глянешь на эти сдвинутыя, черныя брови, на эти впалыя очи, огнемъ горящія. Какъ-то сгрустнулось мнѣ. Вотъ я и плачу себѣ, сидячи на лавкѣ. Извѣстное дѣло, человѣкъ и въ счастьѣ, да и то иногда грусть охватитъ душу — не то что намъ. Говорятъ: привыкнешь!… Нѣтъ! ужъ какъ утомишься натерпѣвшись, то и покажется тебѣ, что ужъ все не по чемъ стало — да вдругъ проснется горе. Иногда одно слово…. А что вы думаете? Иногда битье забудешь въ одинъ часъ, а иногда иное слово горькое проникнетъ тебя до самого сердца, — мѣсяцы, годы будешь помнить…. Тяжело и грустно мнѣ было и сердечное слово хотѣлось съ кѣмъ-нибудь перемолвить. А Чайчиха около печи хозяйничаетъ.
— Горпина! говорю, — вотъ я печалюся, плачу, а вы всегда одинаковы. Такъ вамъ, вѣрно, ужъ Богъ далъ. Вѣдь и вы горе знаете!
Она обратила на меня свои черныя очи, словно спросила какая у меня мысль и отвѣтила.
— Отчего не знать!
— Господи! говорю опять. Какъ я смолоду-то жила у отца, у матери!
— А я, проговорила Горпина, — я вѣкъ извѣковала, все по чужимъ дворамъ слоняючись.
Да и смолкли мы.
— Вы съ малолѣтства сиротою осталися, Горпина? опять спрашиваю.
— Нѣтъ, меня взяли изъ семьи маленькою. Отца и мать чуть помню. Да и они не признали бы меня еслибъ послѣ увидали. Да не видали — умерли.
— А мужъ вашъ покойникъ, царство небесное, откуда онъ былъ родомъ?
— Изъ того села, гдѣ я съ панами жила, изъ Горіевки. Дворовый былъ.
— И долгенько вы пожили съ нимъ?
— Полгода.
— Господи! и не нажилися! Что-жъ это ему за бѣда приключилася ?
— Спился и умеръ.
Съ этимъ словомъ вышла изъ хаты. И ужъ никогда я потомъ объ этомъ рѣчи съ нею не заводила.
III.[править]
Бывало, подъ вечеръ, отработаемся, пани куда-нибудь въ гости пойдетъ — сидимъ у воротъ. То съ тѣмъ словомъ перекинешься, то съ другимъ; спросишь; поздравствуешься; а Чайчиха все молча сидитъ. Настя ея съ сосѣдскою дѣвушкою щебечетъ. Жила супроти насъ мѣщаночка, сиротка была; Кривошненкова ее звали. Такая славная дѣвочка была! Глаза какіе у нея были ясные! какія длинныя косы темно-русыя! а личко что яблочко. Бывало, какъ ни посмотришь на нее — веселенькая, щебетливая; и голосокъ у ней былъ, вотъ словно ручеекъ быстро бѣгущій. Очень любилися и дружили онѣ съ Настею, какъ сестры родныя — все бывало вмѣстѣ. Дѣла-то не много тогда было у Насти: еще она только изъ дѣтства выходила; такъ вотъ онѣ бывало и щебечутъ себѣ двѣ щебетушечки. А Горпина все одна, все молчитъ.
— Горпина! говорю ей разъ. Хоть бы вы съ дочкою поговорили — все бы вамъ веселѣе было.
— Какія еще съ нею рѣчи! Она еще глупа. Пускай прежде уму-разуму наберется.
— А по моему, говорю, то я бы и съ малымъ ребенкомъ поговорила. Пусть хоть кто-нибудь да спочуялъ мнѣ. Свои мысли, свои думы повыскажу; поплачу….
— А ребенокъ то вѣдь пятому, десятому пойдетъ да и разскажетъ что у васъ за горе. На то юность!
— Что-жъ? говорю. Добрый человѣкъ пожалѣетъ.
Ничего не отвѣтила мнѣ Чайчиха.
А дѣвочка у нея была хороша, какъ цвѣточекъ. И такая она была живая, чуткая, пылкая…. Ужъ бывало какъ запечалится о чемъ, то ажно захвораетъ; если-жъ весела — что это за шутки! что за пѣсни у ней! что за выдумки! Быстрая, легкая, станъ гибкій и стройный, волосъ черный… а ужъ очи! Тамъ были такія очи, что безъ словъ говорятъ. Посмотрѣть на другихъ — взгрустнется, поплачетъ себѣ втихомолку, а весело — усмѣхнется. Нѣтъ, Настя въ горѣ то слезы выплачетъ, въ радости смѣхъ высмѣетъ. Что почуетъ, то всею душою, всѣмъ сердцемъ кипучимъ, щирымъ…. Вотъ и росла она и выростала.
IV.[править]
А Чайчиха что дальше, то все мрачнѣй, — вотъ словно туча чорная. И стала я замѣчать, что она начала куда-то ходить. Вечеромъ поздно какіе-то люди къ ней приходятъ и долго она съ ними говоритъ. Я молчу себѣ, не распрашиваю у ней. Коли одинъ разъ вижу, — идетъ на дворъ къ намъ, не то москаль, не то кто его знаетъ, съ краснымъ воротникомъ, такой изъ себя мордатый, усатый, и спрашиваетъ дома ли пани. Вотъ я говорю: дома, а сама глядь! Горпина стоитъ на хатнемъ порогѣ, побѣлѣла какъ платокъ и провожаетъ глазами того москаля. Я ажъ перепуталася. Къ ней: «Что съ вами, Горпина?» Она только мнѣ рукою махнула.
Отдалъ москаль пани какую-то бумагу, а она какъ прочитала ее, разгнѣвалась, встревожилась. Написала что-то и дала москалю. Онъ понесъ. Скоро вкатился въ дворъ какой-то панъ, толстякъ, и стали они вмѣстѣ съ пани шептаться да руками разводить. Пани наша такъ и сыплетъ словами, и платочкомъ глазки оботретъ, и ручками всплеснетъ. Дала тому пану денегъ. А онъ все слушалъ, поднимаючи брови да по креслечку постукивалъ ногтями. Деньги взялъ и спрятавши въ карманъ: «не бойтесь, говоритъ, ничего не бойтесь.» Пани его благодаритъ, до воротъ его провожаетъ и тамъ благодаритъ.
Прихожу я въ хату, а Горпина въ уголку сидитъ, я все и расказываю да спрашиваю: что это такое дѣется и что это значитъ ?
А она только зубы сцѣпила да простонала: «Знала я! знала!»
Я ничего не разберу, не понимаю. А тутъ приходятъ какіе-то два панка изъ суда. Велѣли Горпини передъ собою стать, а сами сѣли. Одинъ табаку понюхалъ, другой платочкомъ обтерся, да и спрашиваютъ:
«Ты, молодица, вольность отыскиваешь ?»
А она: «Я!»
— «Попадешь ты въ бѣду, глупая! Лучше ты своей пани служи да работай.»
Она молчитъ.
— «Слышишь? понимаешь? Смотри-жъ, не забывайся, не накликай на себя напасти. Если прослышимъ еще разъ — не хорошо будетъ!»
Да и пошли.
Хочу я ей слово сказать, да гляну на нее — не вымолвлю. Сѣла она и голову на руку склонила. Не плачетъ, не тужитъ — будто обмерла.
И Настя стоитъ, задумалась и въ лицѣ мѣняется.
V.[править]
Боже мой! ужъ какъ пани гнѣвалась на Горпину! недѣли двѣ и на глаза ее къ себѣ не пускала.
А Настя мнѣ какъ-то разъ и говоритъ: «такъ вотъ отчего матуся такая задумчивая да кручинная ходила! вотъ о чемъ печалилась, сокрушалась! Она бывало, какъ я маленькая была, все мнѣ разсказывала про нашихъ отцовъ вольныхъ, да и сама воли захотѣла. Тогда она веселѣй была, говоритъ, а сама задумалась, запечалилась, — не такая какъ теперь. Расказываетъ бывало мнѣ сказки прядучи, какъ наши отцы жили по Днѣпру вольными козаками; и славныя пѣсни про старину она пѣвала.»
— Да чего-жъ это и ты, Настечка, все думаешь.
Да все мнѣ, говоритъ, давняя воля мерещится. Что-то мнѣ неспокойно; все чего-то ожидаю, сама не знаю чего…. и мысли мои мѣшаются, и сонъ меня не беретъ; а засну — все вольныя степи, все козаки съ вольными сестрами, съ вольными дочками снятся….
VI.[править]
А Настѣ уже шестнадцатый годокъ пошелъ. Пани ее вышивать учитъ, шить. Разумница, быстрая, сметливая, она быстро и выучилась на свою голову. Пани обрадовалась, да стала чужую работу брать. Бывало кому надо, она и уговорится: — "есть у меня тутъ подъ рукою молодица, что хорошо шьетъ, " да и даетъ Настѣ сшить. И хорошія деньги она брала, и много работы ей давали. Сиди Настя да шей. А она такая молодая, такая-то еще юная; у ней сердце еще отъ каждаго слова трепещетъ; у ней еще роятся думки дѣвичьи, веселыя; ей бы молодой еще пороскошевать, тихими вечерами, ясными зарями по зеленымъ садикамъ побѣгать, любыхъ рѣчей при мѣсяцѣ стоячи послушать…. Ну что-жъ дѣлать! Другая, поплакала-бъ да и смирилась. Настя не такая зародилась. Сколько она слезъ вылила, Господи Боже мой! Истаяла какъ воскъ. Потемнѣли ясныя веселыя очи и стала она мрачная, какъ и мать ея старая.
VII.[править]
Какъ-то пошла пани въ гости и никого изъ столовниковъ дома не было. Мы съ Чайчихою, отработавшись въ хатѣ, пошли въ Настѣ. А Настя шила въ паниной комнатѣ. Вошли мы, а дѣвушка закрывшись руками рыдаетъ — рыдаетъ! ажъ задыхается.
— Что съ тобою, Настя? спрашиваю.
А Чайчиха только глянула на дочку, ничего не сказала и сѣла.
— Что съ тобою?
Настя мнѣ въ окно показываетъ, на улицу киваетъ.
— Что тамъ, голубка?
— Тамъ люди! вскрикнула. Живутъ, ходятъ, на Божій свѣтъ смотрятъ, а я вотъ тутъ, надъ чужою работою пропадаю!
— О, пташка! (я уговаривать) развѣ у нихъ нѣту горя, у.тѣхъ людей-то?
— Да что горе! я горя не боюсь! мнѣ хуже, мнѣ горьче: я не знаю ни горя, ни радостей; я какъ камень тутъ каменѣю!
Гляну я на Горпину, а она сидитъ слушаетъ, словно эта пѣсня ей давно знакома, — и головою не поведетъ.
Вздохнула Настя тяжело, отерла горючія слезы, да и говоритъ: — Сядьте по ближе, мамо! Побайте, теточка, разговорите меня!
Что ей тутъ сказать? что ей говорить?
Ты, Настя, не печалься, не плачь…. А она не глядячи, не слушаючи, какъ кинется къ матери, какъ схватитъ ея за руки: — Мама! мама! скажите мнѣ словечко, скажите! Моя душа изныла, изболѣла…. мое сердце сохнетъ….
— А что я тебѣ скажу, дочка? — проговорила Чайчиха мрачно. Спасенія нѣту!
А тутъ кто-то шамъ-шамъ.
— Пани, говорю, пани! А она въ двери.
VIII.[править]
— Вотъ, вскрикнула пани, какое сборище! Лишь бы я шагъ со двора ступила, то и не спрашивай работы! Беретъ у Насти рубашку, смотритъ. Да ты кажется и не шила совсѣмъ, а?
— У меня голова болитъ, отвѣчаетъ Настя похмуро.
— А воронъ ловить-то у тебя и голова здорова, не болитъ тогда ? Негодница! въ мать пошла. Сама на порогѣ стала-стоитъ, не даетъ и намъ съ Чайчихою пройти.
— Я ее кормлю, я ее одѣваю, обуваю, я ее на свѣтѣ держу, кричитъ, а она, негодная, она на меня работать не хочетъ!
— Можетъ на себя работаю? говоритъ Настя, — да такъ-то ужъ горько тѣ слова промолвила. — Можетъ себѣ что заработала?
— Ты мнѣ смѣешь такъ отвѣчать! я еще тебя не учила! — Да и бросилась на нее.
— Бейте, бейте! крикнула Настя: да и за это повелите спасибо сказать!
— Молчи жъ! молчи! не то на весь вѣкъ будетъ тебѣ бѣды!
— Пусть будетъ!
Смотрю — пани въ гнѣвѣ, вся разгорѣлась; гляжу на дѣвушку — блѣдна, грозна — само отчаянье горкьое. Гляжу на Чайчиху — словно туча мрачная.
Да на счастье тутъ столовники надошли. Пани выпхнула Настю за двери.
— Вотъ, житье мое! — жалуется — какая негодная, да и та мнѣ грубитъ! А за что? За то что не школена по хозяйски, не бита, какъ у другихъ. О мой батюшка! (оглядывается на малёванаго князя, а у самой глаза такіе самые стали какъ у него и морщина такая жъ межъ бровями легла), думалъ ли ты, гадалъ ли, что твоя дочь-княжна сама будетъ съ такими тварями возиться, мучиться!
А столовники ей:
— Да полно вамъ безпокоиться! Стоитъ ли она того, чтобъ вы такъ себя тревожили? Будемъ-ка ужинать!
Житье наше, житье! Смолоду работаешь, трудишься кому-то на прихоти, а самъ въ убожествѣ, въ униженіи, и такъ старость нахватится. По чемъ васъ, молодые лѣта, поминать?….
IX.[править]
И тихо у насъ въ хатѣ: ни рѣчей, ни разговору. Слышно изъ комнатъ, какъ тамъ смѣются, разговариваютъ, шутятъ громко… пани бывало на картахъ гадаетъ, столовникамъ долю ихъ угадываетъ, или такъ-что разсказываетъ, иногда поетъ, и все она поетъ про какого-то друга милаго, отчего другъ не любитъ, за что забываетъ, въ гостяхъ не бываетъ — объ своемъ это она панѣ вспоминала что-ли… А у насъ тихо. Въ печкѣ огонь пылаетъ ярко. Я въ уголку сижу; Настя въ другомъ — сумрачна. Чайчиха около печки словно мара быстро сцуется, свое дѣло дѣлаетъ. Вбѣжитъ бывало иногда сосѣдская дѣвушка къ Настѣ:
— Настуся! или къ намъ! поговоримъ… Чого такая печальная? Если ужъ тебя пани не пускаетъ, то не стоитъ этимъ сокрушаться, а вотъ какъ выберется вольный часокъ, ты и погуляй себѣ, наверни что потеряно.
— Не навернуть, сестрица, не навернуть! скажетъ Настя горько такъ, ажъ и та веселая щебетунья головку опуститъ, вздохнетъ и смолкнетъ.
А тамъ ужъ и такъ пошло: какъ вечеръ, то и нѣтъ Насти. И такъ было не одинъ, не два раза. Однимъ вечеромъ мы и спать лягли, ее нѣтъ. Днемъ мы ее не видали, работала при пани, а вечеромъ опять исчезла. Не лягла Чайчиха, сидитъ, дожидаетъ дочку. И я себѣ не сплю: грусть-тоска мнѣ такая, Матерь Божія Заступница! И вотъ идетъ она ужъ ночью; уже звѣзды передъ нею меркнутъ. Идетъ она, а мать встрѣчаетъ и спрашиваетъ:
— Гдѣ была, дочка ? (А у самой голосъ что струна разбитая).
— Не спрашивай меня, матушка, не спрашивай! отвѣтила ей Настя.
И зазвенѣли слова ея по хатѣ какъ плачъ… И почала Чайчиха:
— Что это ты дѣлаешь, дочка? Что это ты себѣ задумала? Не на мою ли голову безталанную?
А дочка лягла, лежитъ нѣмая, словно убитая.
— Гдѣ ты была? гдѣ ты была, дочка?…
Ни просьбы, ни грозьбы не слышитъ — нѣма.
X.[править]
На другой день въ вечеру Чайчиха у воротъ поджидаетъ. Выбѣгаетъ дочка — она ее за руку: «куда идешь? воротись!»
Воротила, привела въ хату, и цѣлехонькій вечеръ просидѣла Настя въ уголку, скрестивши рукя, глядячи въ землю, слова не промолвивши.
И ужъ такъ завелося: чуть мать не усмотрѣла — дочка убѣжитъ. Какъ ее ни просили, какъ ни молили — ничего не сказала. Мы и слѣдомъ за ней слѣдили, такъ идетъ она, оглядывается, озирается, а завидитъ что ее догоняютъ — побѣжить, какъ на крыльяхъ полетитъ; не настигнетъ и молодой, не то что старуха — мать или я. Куда намъ за ней поспѣть! А ни словъ не слышитъ, ни слезъ не видитъ, ни на что не смотритъ. Какъ же печально, уныло было у насъ въ хатѣ! какъ же тихо-глухо! По недѣлямъ, бывало, словечка не перемолвимъ добраго межъ собою. Я бывало и хочу заговорить съ матерью или съ дочерью — не рѣшусь, развѣ только взгляну на нихъ. Однимъ вечеромъ сидимъ мы съ Чайчихою въ хатѣ. Пани ужъ спать лягла; все тихо. Насти нѣту. Долгонько сидѣли мы. Только и слышно какъ вѣтеръ въ садикѣ травою колышетъ да соловей свищетъ-щебечетъ. Какъ вдругъ Настинъ хохотъ послышался. Мы такъ и вздрогнули.
Я испугалась… А Настя распахнула двери съ стукомъ, стала на порогѣ и смѣется. Въ хатѣ чуть-чуть ночникъ свѣтился. Стоитъ она такая раскраснѣвшаяся; глаза горятъ; стоитъ и смѣется. Мать стала противъ нея, глядитъ. И вотъ начала Настя… да такъ весело, что мою душу тоска сдавила:
— Матушка моя родная! вѣрно вы меня дожидали? Вотъ дочка пришла… Чого глядите, мама? Нешто меня не узнали? Это я… мнѣ весело… Да ступила шагъ и зашаталась.
— Боже мой! Боже мой! да она пьяная! — Шатаючись подошла къ столу и сѣла.
— Ну, моя матушка, родная, нашла я ужъ себѣ человѣка, что меня освободитъ… Истинно вамъ говорю, что освободитъ. Будемъ вольныя, станемъ жить да на себя работать, будемъ за него Богу молиться. Хоть онъ теперь и унижаетъ и обижаетъ меня, и отъ людей не хоронится, да пускай… Я его, матушка, благодарю; я ему, матушка, низко кланяюсь въ ноги… Пусть мою дѣвичью славу ногами топчетъ… То все пустое! все ничего! Онъ бумагу мнѣ напишетъ… Пани не имѣетъ на насъ никакихъ правъ. У ней земли нѣту, говорилъ. А мы, матушка, мы вѣдь козачьяго роду — какъ же намъ застрять въ неволѣ навѣкъ? Онъ насъ выручитъ и ее на волю выведетъ! (на меня показываетъ). Весело мнѣ, ужъ какъ весело, матушка моя родная! А закручинюся — онъ денегъ мнѣ даетъ… я горѣлки куплю… и ясныя звѣзды у меня въ головѣ заиграютъ-засвѣтятъ…
Итакъ она говоритъ и смѣется. А Чайчиха только слушаетъ, не сводячи съ дочки сумрачныхъ глазъ. Заснула Настя, на столъ склонившись. И ночникъ погасъ… Темная ихъ ночь покрыла.
XI.[править]
И съ той поры каждый вечеръ она и пьяна; а урветъ днемъ часокъ, то и днемъ напьется. Узнала пани, очень гнѣвалась; стыдила и мать-старуху:
— Ты мать, не остановишь, не закажешь!
Замыкали Настю, она таки убѣжитъ; дверью ли, окномъ ли, а убѣжитъ. Бранитъ пани, бьетъ, а она бывало:
— Пускай, пускай! Напьюся — все забуду, весело будетъ!
Чего ужъ пани не дѣлала! Бывало когда еще Настя тверезая, то она нарочно ее передъ столовниками стыдитъ:
— Вотъ дѣвка! вотъ золото! вотъ негодница!
А Настя будто и не слышитъ. Смѣются они и она еще себѣ всмѣхнется.
Уморилась пани ужъ и сердиться.
— Хоть днемъ работай же мнѣ хорошенько, негодная! А то пропадай себѣ!
Замыкаетъ бывало на день, стережетъ ее, чтобъ работала; а вечеромъ только пустила — она и пропала до поздней ночи.
XII.[править]
Родилось у Насти дитя… такое-то крошечное, сухенькое, слабенькое! Какъ увидала его Настя: «дитя мое, лихо мое!» застонала и закрывшись руками зарыдала. А давно ужъ она не плакала…
Я боюся — что Чайчиха; думаю, на дочь и не смотритъ, то и дитя не привѣтитъ, да подношу его къ ней тихонько:
— Богъ, говорю ей, Богъ намъ дитятко далъ, Горпина!
Она взяла дитя на руки, да и глядитъ на него пристально, и печально и понуро; глядитъ, глядитъ, пока ажъ слезы у ней покатились.
— Горе! сказала, — горе, все горе!
Я и себѣ говорю: горе! плачучи. Вотъ какъ мы нарожденнаго приняли — привѣтили кручиною да плачемъ!
И росло жъ она трудно да болѣзненно; все хвораетъ, да хвораетъ, да квилитъ. А Настя стала еще больше, еще горьче пить. Какъ пьяна, то бывало еще заговоритъ и со мною, и дитя приголубитъ, поняньчитъ: «Дитятко мое! Отчего твой тато никогда не провѣдаетъ тебя? Напрасно и дожидать его: не прійдетъ! что ему? Онъ и не спроситъ ни когда… А ты, меня, ангелочекъ, не кляни!» такія-то бывало слова говоритъ, а сама дитятѣ усмѣхается и ладушки бьетъ. Тяжело бывало смотрѣть: дитя ужъ словно не живое, а она съ нимъ играетъ. Когда жъ тверезая, то никогда и близко къ дитятѣ не подойдетъ, не глянетъ, бѣжитъ прочь. И не кормила ее. Мы ужъ безталаннаго молочкомъ поили.
Одинъ разъ попробовали, не пустили Настю дня два что ли со двора, — Господи! билась она, кричала, словно ее горячимъ желѣзомъ жгли. «Ой пустите меня, пустите, или съ меня голову снимите! Умилосердитесь! За что и про что меня мучите? Я пьяница вѣчная… помилуйте меня, пустите! Напьюся — я свое лихо усыплю… А у тверезой лихо рядомъ со мной сидитъ, лихо мнѣ въ глаза глядитъ!»
А пани все не велитъ пускать, да все столовникамъ жалуется: «что это за люди, пьяницы какія! Вѣрно ужъ у нихъ природа иная, чѣмъ у насъ… Посмотрите, какая вѣдь молоденькая, а ужъ напивается. Негодница! эхе! А дитя свое со всѣмъ забросила; погибаетъ дитя.»
А они ей на это: «Ужасно! у этихъ людей ни стыда, ни совѣсти, ни души вѣрно у нихъ нѣту!»
Да такъ и судятъ себѣ, смачненько ужинаючи, или просто такъ забавляючись.
XIII.[править]
А дитя тихо дошло. Однимъ утромъ прихожу я, хотѣла понянчить, накормить, вхожу — въ хатѣ темно, — собрались тучи тогда; вдалекѣ громъ гремѣлъ; вѣтеръ залёгъ гдѣ-то — тишь…
Вхожу, смотрю, а дитятко ужъ глазками водитъ. Я къ нему бросилась, перекрестила. Вздохнуло оно разочекъ и душечка его отлетѣла… Ни Чайчихи, ни Насти не было дома. Я дитяточко обмыла, нарядила, столъ застлала и на столѣ по положила. Сбѣгала — свѣчечку купила, затеплила въ головкахъ… Ручечки ему сложила…
Пришла Горпина, перекрестила, поцаловала холодную внучечку и долго надъ нею стояла, долго… пришла и Настя, веселая и пьяная: "Что это такое? — говоритъ. Дочка моя умерла?… Дочка, дочка милая! Рученьки мои холодненькія! личечко мое привялое! (Сама беретъ ея ручечки, цалуетъ, въ головку цалуетъ.) «Какая безгласная, нѣмая! прежде, то квилила тихонько; теперь нѣма?… Такъ вотъ это ты умерла? Хорошо, дочечка, хорошо!… Ей Богу хорошо!»
А сама слезами обсыпается, будто и горюетъ и радуется она чему-то.
Вдругъ вскочила поспѣшно: «Горѣлки надо, горѣлки! Люди будутъ: хоронить мою дочку придутъ… Да придутъ ли?… Что жъ? все таки надо горѣлки… побѣгу!…»
И побѣжала, и до ночи не ворочалась.
А мы тутъ разгоревали гробикъ, прибрали, зельечкомъ усыпали.
Ночью Настя воротилась. Опять дитя за ручки брала, опять въ головку цаловала. Около гробика и свалилась и заснула, и все: «хорошо, хорошо, ей Богу хорошо!» все эти слова твердила.
А утромъ проснулась, увидала гробикъ, вздрогнула, побѣлѣла: «умерла!» промолвила, словно она того и не знала, забыла… Къ дитятѣ; я ее отвожу: «Настя! Настя!»
«Пустите! — крикнула — пускай посмотрю! Я еще до сихъ поръ ее не видала, до самой ея смерти.»
Глядѣла — глядѣла, какъ-то утихала все, будто смирялась… и вышла изъ хаты.
Мы и схоронили дитя — ее не было; послѣ ужъ пришла — пришла въ этотъ вечеръ тверезая и бѣлая — бѣлая, истомленная такая; пришла, ничего у насъ не спросила… Послѣ этого опять еще горче запила.
XIV.[править]
Не день и не два вѣдь житье-то такое длилося… матинка, два года! Какъ вдругъ Настя съ разу бросила пить, ни куда и шагу съ двора не ступитъ; а сама въ такой тревогѣ! въ лицѣ мѣняется, вздрагиваетъ, трепещетъ — вотъ словно она себѣ смерти или воли ждетъ. Спрашиваю — молчитъ. И такъ три дня прошло. На третій день въ вечеру промолвила слово: «обманулъ!» «Настя, голубушка! — говорю ей, „что съ тобою такое? Скажи жъ мнѣ, моя безталанная!“
— Что я сдѣлаю? что придумаю?.. Я пойду къ нему, пойду… Или я его съ бѣлаго свѣту сгоню, или сама пропаду. Онъ меня увѣрилъ, что въ понедѣльникъ волю пришлетъ… Пойду, пойду, хоть задушу его… Можетъ, полегчаетъ… Вырвалась у меня изъ рукъ, да и побѣжала. Я за нею; сама старухѣ кричу: „бѣда, горе будетъ“!
А Чайчиха только головою кивнула, слова инаго она и не ждала.
Бѣгу я да кричу: „Настя! Настя! подожди меня! Я съ тобою хочу идти… Я тебѣ во всемъ помогу!..“ Не слушаетъ, бѣжитъ. Надо было мнѣ домой воротиться. Нѣту Насти до ночи; нѣту ночью; не пришла и днемъ. Посылала насъ пани ее искать. Искали мы — не нашли.
Коли такъ — на другой уже день, въ обѣднюю пору идетъ она и два москаля ее провожаютъ.
Бросилась я къ нимъ: „Голуби вы мои сизые! Что вы съ нею хотите дѣлать?“
— Вотъ баба одурѣла! Вѣрно и всѣ вы дурацкаго роду! говоритъ мнѣ сухопаренькій рыженькій москаликъ, размахивая бумагою.
— Тутъ ей вольная воля, тутъ бы выбрыковать, а она и остальной толкъ и разумъ потеряла!»
Какая воля? спрашиваю.
— А вжежъ! вольная будетъ — вотъ какая! Уже порѣшили въ судѣ. Какой за нее паничъ хорошій старался!
А другой москаль: — «Эге! небось за старую никто-бъ не постарался — пропадай старая!»
И шутятъ такъ-то межъ собою.
А Настя бѣлая, какъ платокъ, ни печальна, ни весела — вотъ словно каменная.
Выбѣжала Чайчиха, говорю ей, не вѣритъ и слушать не хочетъ. А пани перепугалась; то за тѣмъ знакомымъ шлетъ, то за другимъ; плачетъ, совѣту проситъ, жалуется. А мы ждемъ-дожидаемъ: смерть или воля горемычнымъ намъ будетъ. Мутилося у насъ этакъ цѣлую недѣлю; совсѣмъ ужъ рѣшили, что мы вольные, а пани все еще не хотѣла насъ пустить; да ужъ надо было отпустить.
Вотъ какъ собрали насъ въ послѣдній разъ, да объявили намъ что мы вольные, бумагу намъ въ руки дали, вышли мы за ворота панскія — какъ зарыдаетъ тогда Чайчиха!.. Рыдаетъ, рыдаетъ такъ, Господи, да только причитаетъ: «ой свѣтъ, ты, мой милый, свѣтъ ты мой прекрасный!»
Сошлися сосѣди, толпятся на улицѣ, обступили насъ, поздравляютъ, сами съ нами плачутъ, а насъ уговариваютъ. А Чайчиха имъ на то: «Сестрицы! братики! родина! (такъ-то ужъ величаетъ ихъ!) не заказывайте, не уговаривайте — пускай поплачу! Я двадцать лѣтъ не плакала!»
И такъ она выговорила эти слова, что всѣ опять горючими слезный залились.
Какъ я на нее тогда глянула, тогда я только увидѣла, что за добрыя у нея очи, что за ласковая улыбка — словно это не та Чайчвха молчаливая, мрачная, суровая… Да взглянула она на свою дочку, омрачилась, закручинилась опять тяжко. А Настя стоитъ, на всѣхъ, на все смотритъ да шепчетъ: «я ужъ сегодня выпила… шумитъ у меня въ головѣ…» А потомъ: «Люди добрые! — простонала — вольная ли я, или я только пьяная?»….
XV.[править]
Давняя Настина подруга, Кривошеинкова, приняла насъ къ себѣ въ хату. Собралось еще сосѣдочекъ добрыхъ туда къ самъ, да и совѣтуемся, совѣщаемся. Только Настя, какъ сѣла въ уголкѣ, какъ опустила голову — словно замерла.
— Настя! — кличемъ, — иди-ка въ совѣтъ, посовѣтуемся!
— Голова болитъ! отвѣтила. На другой день еще хуже она захворала; ужъ съ этого дня и не встала. Таяла она, какъ свѣчечка. Никого не узнаетъ; страшно глядитъ, и все за голову себя хватаетъ. «Горитъ, горитъ!» говоритъ.
На пятый день, она поднялась на постелѣ, платка ищетъ, вскакиваетъ, будто куда хочетъ побѣжать.
— Настя, куда это?
— Горѣлки хочу!.. Пойду, пойду!..
Мать заплакала, проситъ: «Дочка моя, опомнись!»
— Пустите меня, пустите!
— Куда жъ тебя пустить? Ты на ногахъ не устоишь… ляжь!
— То убейте меня, убейте! закричала ломаючи руки.
Положили ее опять на постель. Начала она метаться; начала стонать, кричать.
— Я вольная, вольная… ну, хорошо! И вольная, и пьяница и ледащо…. Куда-жъ мнѣ голову преклонить? гдѣ? Добрый хозяинъ выгонитъ: «пьяница, ледащо, надо ее съ своего двора выгнать! скажетъ — и выгонитъ, и хорошо сдѣлаетъ… ей-Богу хорошо сдѣлаетъ.» Къ ночи ужъ совсѣмъ она изъ силъ выбилась, только тихо стонала да просилась: «Не гоните меня, не гоните — пусть я хоть крошечку отдохну! Матинька, я вѣдь ваше дитя — не гоните!»
Все ей представлялось, что ее гонятъ. И дитя свое вспоминала. «Схороните, схороните мое дитя, шепчетъ, оно ужъ давно умерло»!
Такъ, въ полночь, приподнялась на постели…
— Зима лютая — вымолвила — куда вы меня гоните"? И упала.
Это ея послѣднее слово было.