Ленька[править]
Вода плещется о борта парома, шелестит по песку, и апрельские звезды отражаются посредине реки. Дед Афанасий потягивает свою трубку и смотрит на Леньку отцовским, жалеющим взглядом.
— Учиться бы тебе надо! А тут война!.. Ну и чего ты ко мне пристал? Ну? Сказано: нет накладной, ну и нет тебе твоего керосина.
Ленька уже устал спорить. Бочки с лигроином лежали на пароме, в степи уже неделю без роздыха работали тракторы, а дед никак не хотел отдать горючее, потому что ему никто не сказал, чей это «керосин» и кто его должен забрать. Ленька грозил деду всем, чем мог: и судом, и трибуналом, и исключением из колхоза, но на того ничто не действовало. Теперь Леньке хотелось спать, укрывшись чапаном и отпустив лошадей на свежую траву, а потом пусть сам бригадир вздрючит деда, если тракторы будут стоять полтора-два часа, пока все не выяснится.
— Дедушка, — сказал Ленька упавшим голосом, — а Настенька думает, что Васю убили. Сейчас она третью смену с трактора не слезает. Хочет забыть про это. А как только остановится трактор, чтобы воды в радиатор подбавить, удержу нет слезам.
— Ишь ты! — растерянно произнес дед Афанасий. — Да ведь только вчера я письмо от него получил. Жив. Здоров. Пусть Настенька не плачет.
— А она плачет, — сказал Ленька, — и у меня даже сердце кровью обливается.
Дед испуганно заерзал на обрубке бревна, который заменял ему на пароме стул, и торопливо стал шарить за пазухой. Ленька увидел в его руках толстый потертый пакет.
— Вот передай ей. От Василия… Она ведь без ума от него. Оно и понятно: мои сыновья на всю округу славятся!.. Одним словом…
— А завтра будет праздник, Первое мая, — сказал Ленька грустным-грустным голосом, чтобы до конца расстроить деда. — Всем будет праздник, и только у твоей Настеньки будет черная тьма в душе.
— Это почему же? — не понял дед.
— Потому что тебе нельзя уйти с парома, а я тебе не почтальон. Незачем мне твое горе понимать, раз ты таким бюрократом стал.
— Да ведь керосин-то казенный, а вдруг да ты его не довезешь! — сказал дед, заискивая и волнуясь. — Ну, я знаю, что это в твою тракторную бригаду. Ну, знаю, что мне не сильно попадет, если отпущу и без накладной: не стоять же машинам, а все-таки что мне скажет директор мэтееса? Он скажет: «А где же формальные основания на данную выдачу? Почему не сам бригадир получил?»
— И директор твой тоже тогда бюрократ, и я с ним делов не желаю иметь! — сказал в сердцах Ленька. — Сидишь тут, как старый куран на яйцах: и сам не высиживаешь, и гусыню не пускаешь. Не внук я тебе после всего этого!
Ленька сошел на берег и решительно стал поворачивать телегу вправо, к дороге.
— Ишь ты, какой упрямый! — проворчал дед, втайне гордясь такой чертой у внука. — Да ведь пойми ты, что она работать не сможет, если плакать начнет, — сказал он увещевающе. — Ведь силы той нет у человека, когда он слезой истекает, а тут еще праздник!
— Нет, она на твоих вестях без горючего будет пахать, — сказал насмешливо Ленька. — Говори уж лучше: дашь лигроин или не дашь?
Дед подумал, плюнул в воду и сердито махнул рукой:
— Ну ладно, бери… Только к ней в первую, значит, очередь… Пусть ей радостно будет завтра!
Через час Ленька был уже в степи. Бойко бежала пара лошадей по укатанному большаку, и видел Ленька Млечный Путь и бескрайние, далекие курганы на горизонте, и слышал Ленька, как гудит земля, точно в ней глубоко зарыт тракторный мотор и он работает всю ночь, а по балкам ползут светлячки тракторов. Много светлячков. На заре они потухнут, а пока надо успеть развезти горючее во все четыре бригады.
И, понимая это, Ленька торопливо причмокивает губами и кричит на лошадей бодрым голосом.
У первой бригады он кричит Фекле Волжиной:
— Хватит бочонка или еще дать? Сколько спахала?
Фекла на секунду приглушает мотор и устало разгибает спину.
— На семь гектаров больше. Бочонка хватит.
И тянет на себя левую рукоятку. Трактор, сдержанно ворча, поворачивается — и пять глянцевитых пластов, пахнущих полынью, остаются позади него.
У Таволжанки Ленька сбрасывает второй бочонок и подбирает пустой, на котором написано:
«Леня, передай бригадиру, что барахлит мотор. Еле выполнила норму».
— Поменьше бы рвала спросонья, — говорит Ленька. — И чего только они нервничают?
За мостом он сталкивает третий бочонок, и тракторист Тарас предлагает ему сделать перекур.
— Некогда мне этим заниматься, — говорит Ленька. — Лучше скажи: скоро ты клеточку-то запашешь?
— Ишь ты, какой деловой стал! — улыбается Тарас. — С полгектара всего и осталось-то. Если бы вот полчаса назад привез бы мне питания, было бы давно запахано.
— Это дед задержал, — смущенно говорит Ленька. — И ведь родня, а не доверяет! — хмуро добавляет он. — Бумагу, говорит, подавай.
И, передав Тарасу просьбу соседней трактористки, чтобы к ней подъехал бригадир, Ленька трогает вожжи.
— Ты торопись, — уже без улыбки говорит Тарас, — у Насти горючее тоже на исходе. Она сильно устала, и если ей вовремя не подвезти, она не закончит до утра свою клетку. Спать ляжет.
— Ну вы, кургузые! — кричит Ленька на свою пару. — Двигай!
Лошади выносят телегу на пригорок, а потом дорога сворачивает в лощину, и от быстрой тряски зубы Леньки стучат, как от стужи.
— Эй вы! — размахивает вожжами Ленька и всматривается в предутренние сумерки, пытаясь найти на горизонте свет от фонаря «летучая мышь» на тракторе Насти.
Но фонаря не видно, и холодок пробегает по спине Леньки: по его вине стоит теперь трактор, и двадцать гектаров будут засеяны на сутки позже.
— Старый ворчун! — сердится Ленька и вновь кричит на лошадей.
Летят мимо маленькие мосты. Катаются бочки в телеге, плачет выпь в болоте, и Леньке тоже хочется заплакать от обиды. Ох уж и распишет он во фронтовом листке деда за его бюрократизм!
Вновь горка, вновь лощина, вот и последний мосток. В сумраке ничего не видно.
— Тпру, тпру!.. — испуганно кричит Ленька, натягивая вожжи.
Но лошади, закусив удила, врываются на мосток, и перила с гнилым хрустом падают в ручей, а бочки перекатываются через свалившегося Леньку и шлепаются в грязь по другую сторону мостка.
Испуганная упряжка резко останавливается на горке. Лошади дрожат, и испуганно косит карим глазом на Леньку толстозадый мерин Гнедко.
— У, изверг! — плача, говорит Ленька. — Дубина стоеросовая!
Присмиревший Гнедко покорно поворачивает обратно. Телега цела, и горючее не разлилось. Только гнилые перила лежат в воде.
Ленька входит в лужу и пытается поднять бочонок. Тяжело. Двести литров в бочонке. Ни за что не поднять! И Леньке хочется заплакать от большой обиды на себя и на лошадей. Стоит, наверно, трактор Насти, и сегодня утром все будут показывать на Леньку пальцами и говорить: «Гнать его надо из бригады! Только за воробьями гоняться и может! Весь сев сорвал!»
— Проклятая корова! — кричит Ленька на Гнедка и, не смахнув слезы, пытается подкатить бочонок к телеге.
— Кто-то там в грязи валяется, — слышит Ленька мужской голос.
Это люди идут в город по своим делам.
— Дяденьки! — кричит Ленька. — Помогите, дяденьки!
Но у «дяденек» чистые поддевки и сапоги с галошами — им вовсе не хочется пачкаться в грязи, и они идут мимо.
Липкий холодок пробегает по телу Леньки. Он выбегает на дорогу и, широко расставив руки, плачет:
— Помогите, дяденьки! Там ведь трактор стоит! Сев срывается! Ну что вам стоит? Я сам сапоги вам почищу!
Прохожих трое. Тот, что с тяжелым мешком на плече, грубо отталкивает Леньку левой рукой и говорит:
— Из-за тебя, раззява, еще на базар опоздаю.
И проходит мимо.
Но человек в красноармейской шинели хлопает Леньку по плечу и кивает спутнику, тоже чуть-чуть прихрамывающему на одну ногу:
— Давай поможем. Сердце, видать, у него болит за хлеб. Настоящий мужик!
— Спасибо вам, дяденьки, — говорит Ленька, когда бойцы, водрузив бочки на телегу, уходят своим путем.
На клетке Настеньки трактор делает последний заход.
Земля пахнет росой и клевером. Глянцевая и молодая, она четко отрезанными пластами тянется позади трактора и через месяц-два покроется высокой пшеницей. «Только бы горючего хватило», — думает Настенька и переезжает на соседнюю клетку.
Где-то теперь Вася? По ночам Настенька часто выходит в степь и смотрит на горы, на запад. Точно Вася может прийти в ночи, широкоплечий и шумный. Точно может сесть на трактор, подмигнуть ей и сказать: «Ну, ягодиночка! Еще, что ли, пару гектарчиков поднимем?»
Четок и добродушен ритм мотора. Как доброе, крепкое сердце, бьется пульс машины. Кажется, всю землю перепахать можно — не устанет. Настенька думает о Васе. А вдруг да не вернется?!
Лучше уж не думать об этом. Она постарается, чем сможет, ускорить возвращение Васи. Она будет пахать и за себя, и за него. Он тоже, наверное, будет воевать и за себя, и за нее.
Только хватило бы горючего!
Девушка трет виски. В моторе перебои. Она прислушивается. Нет. Ей это только показалось. По-прежнему четок ритм мотора. По-прежнему земля пахнет росой и клевером. Только бы отогнать дремоту, чтобы она не мешала видеть поворот, чтобы как можно меньше шло горючего и земля была бы вспахана вовремя.
Настенька вновь трет виски, и утренняя свежесть заполняет ее мускулы. Она может гордиться собой. В эту ночь она хорошо поработала: она вспахала не только за себя и Васю, но и за Колю, своего брата, который каждый месяц присылает своей милой по три письма, а ей, Настеньке, несколько скупых слов: «Жив. Здоров. Чего и вам желаю».
Девушка улыбается. Хороший у нее братик. Тоже тракторист. В общем, не семья, а тракторная бригада.
За взгорком слышен стук телеги. Точно почуяв приближение горючего, трактор начинает жаловаться: он кашляет и дымит своим глушителем.
Настенька поворачивает трактор к горючему.
— Где ж ты был, миленочек мой? — певуче говорит она. — А я уж на другую клетку переехала. Ее уж нашу. Подкатывай скорее!
— А спать ты когда? — спрашивает Ленька. — Спать-то за тебя ведь никто не будет.
— А ты?
Девушка смеется сонно и устало.
Выплывает солнце из-за курганов, и взмывает жаворонок над утренней землей.
— Вот засеем с тобой, Леня, мы всю эту степь, тогда и поспим. Двое суток подряд спать будем. А пока бы как-то себя заглушить. Нет писем?
Подросток вынимает письмо, и лицо трактористки бледнеет.
— Да оно же хорошее, — говорит, улыбаясь, Ленька, — оно расчудесное. Это тебе за хорошую работу. Вроде первомайского подарка.
Настенька торопливо читает письмо. Глаза ее блестят при утреннем солнце, точно она вышла из темноты на яркий свет. Губы ее повторяют слова, написанные веселым и широким почерком.
— Ну, я же говорил тебе, что оно хорошее, — говорит Ленька, — а дед мне еще горючее не давал. И когда это только старики сознательными станут!
Ленька наполняет бак горючим, а радиатор водой и обтирает концами мотор.
— Настенька! Дай я проедусь разок. Ну только один разочек!
Но Настенька не слышит его; она перечитывает письмо и, только когда Ленька дает газ, смотрит на него смеющимися, счастливыми глазами.
— Хочешь поучиться? Вали. Ну, включай скорость! — и, вскочив на крыло трактора, помогает Леньке повернуть трактор в степь, уже полную пения жаворонка и крика грачей. — Вот, миленочек, мы сегодня и посевную закончим! — говорит она, улыбаясь одними губами и думая о чем-то своем, «расчудесном», как сказал Ленька.
