Леонид Константинович Рамзин (Радек)

Леонид Константинович Рамзин
автор Карл Бернгардович Радек

Опубл.: 1930. Источник: az.lib.ru со ссылкой на книгу Карл Радек. Портреты и памфлеты. Том второй. Государственное издательство «Художественная литература», 1934

ЛЕОНИД КОНСТАНТИНОВИЧ РАМЗИН

Леонид Константинович Рамзин занимает первое место среди обвиняемых членов ЦК «Промпартии». Леонид Константинович Рамзин рекомендует себя их идеологическим вождем. Он со скромностью, свойственной великим людям, говорит о себе, как о человеке дела, а не фразы. Он считает само собою понятным, что вредители очень стремились его завербовать. Одним словом, Рамзин знает свое место в истории человечества.

Эта оценка его личной роли в истории имеет у него, как полагается, даже теоретическую базу. Если некий древний грек Платон мыслил себе идеальное государство греческих рабовладельцев, руководимых философами, ибо он по профессии был не теплотехник, а философ, то Леонид Константинович Рамзин пришел к убеждению, что правительство рабовладельческой России, которую он должен был создать, должно находиться в руках инженеров. Прямо не Рамзин, — а Рамзес I, родоначальник целой династии.

Египетские фараоны считались богами и, для того, чтобы народ признал их таковыми, они не ели и не отправляли других естественных функций на глазах простых смертных. Леонид Константинович Рамзин, широко распространяющийся о своей политической установке, о том, какие глубокие силы приводили его к сдвигам от большевизма к меньшевизму, от вражды к советской власти к «честной службе у советской власти» и от этой «честной» службы к действительно честной службе у французской контрразведки, не касается мелких житейских вопросов. Так, например, он проходит мимо вопроса, что в действительности случилось с теми миллионами рублей, которые вожди «Промпартии» получили не то от «Торгпрома», не то от французской разведки. Они их распределяли между отраслями промышленности, так же как распределяли полупроцентные взносы иностранных фабрикантов, иначе говоря, взятки, получаемые при покупке машин и сырья за границей. Распределяли, — хорошо сказано. Даже приятно видеть победу идеи коллектива среди инженерства. Но на что употреблялись эти деньги? На создание конспиративной базы, типографии, службы связи? Ни о чем подобном мы не слышали. А может быть, эти миллионы прямо проедались, пропивались, шли на шелковые чулки для дам и другие прозаические расходы, которые не, исчезают от того, что господа инженеры возглавили «освободительную» борьбу русской буржуазии? «Освободители» тоже кушают и пьют и даже, как показал процесс, не плохо (что не мешало им впрочем желать еще большего). Если спуститься с высот рамзинского «стиля» и попытаться более прозаично и несколько подробнее разобраться в биографии этого героя «нашей» буржуазии, то мы думаем, что получится портрет совсем не героический, но зато более близкий к действительности.

Л. К. Рамзин происходит из учительской семьи. Он своего деда, крестьянина, припутал наверно для того, чтобы создать себе «рабоче-крестьянское происхождение», как «полагается» в наши времена. Но я думаю, что этот дед имеет, здесь известное значение. Зажиточные слои крестьянства создают кулака не только в своем хозяйстве путем эксплоатации батрачества и бедноты, ростовщических займов, торговли, часто они создают своеобразного кулака на ученом поприще путем посылки своих сыновей в школу. Отличительной чертой этих выходцев из крестьянства является карьеризм. Отец Рамзина задержался на первой ступени, — он был сельским учителем. Сын пошел дальше. Он пошел в техническую школу, и когда мы присмотримся к его жизненному пути, то увидим, какую громадную роль играло в его подвигах стремление к карьере.

Но раньше чем, взяться за карьеру, молодой Рамзин отдал дань времени. Ему было 18 лет, когда Москва боролась на баррикадах декабря 1905 г. Рамзин не пошел на баррикады, но все-таки попал в большевистский студенческий кружок и в 1907 г. даже исполнял технические поручения тогдашнего Московского комитета. В то время, когда Рамзин «честно» работал с советской властью, он очень любил в кругах большевиков вспоминать эти времена, — и мы, мол, вложили свою лепту в здание советской власти, хотя позже наука и отвлекла нас от революции. Ну, наука — наукой, а от революции отвлекла господина Рамзина в первую очередь свирепствовавшая контрреволюция. Московский комитет, с которым господин Рамзин имел связь, сел в Бутырки, господин Рамзин уехал на каникулы и, вернувшись, уже возобновления связи не искал.

Время было свирепое, столыпинские виселицы скрипели, и господин Рамзин считал, что лучше жить для капитализма, чем погибнуть за социализм. Признал же Ахилл к аду, что лучше быть живой собакой, чем мертвым героем. Рамзин преспокойно кончал высшее техническое училище, и, когда началась война, он как раз получил первую награду за прилежный труд, стал аспирантом при высшем техническом училище, и ему не пришлось итти на войну. Он совместно с профессором Киршем, своим учителем, и другими молодыми учеными подготовлял других для службы отечеству — производством гранат и шрапнелей. Его драгоценная жизнь была сохранена для дальнейших великих подвигов.

Что думал Л. К. Рамзин о войне, которая уничтожала один миллион русских крестьян и рабочих за другим, которая потрясала весь мир, он не сообщает. Из того, где он очутился в 1917 г., ясно, что аполитичность, в которую он погрузился во имя науки, не мешала ему твердо стоять за защиту царя и отечества и жертвовать, не моргнув глазом, миллионами чужих жизней. Так и полагается. Ибо все эти погружения с головой в науку были у всех уходящих от революции соединены с мещанским бытом, сползанием шаг за шагом к буржуазии, с выхолащиванием всякой революционной идеи или идейки, которая осталась в голове «революционера», проведшего без года неделю на службе у революции.

Ничего удивительного, что Февральская революция встретила Рамзина в стане враждебном большевикам, которые захотели не только вырвать мужика и рабочего из ада воины, но, рехнувшись с ума, захотели «сразу» вводить социализм. Профессор Рамзин не мог одобрить такие невиданые и неслыханные вещи. И в момент, когда большевики дрались с буржуазией на улицах Москвы, он решил выразить им свое неодобрение. Уже работая практически у московских тузов на правах члена городской управы, он пошел в ее здание и оставался там в момент обстрела. Он говорит с поднятой головой, что считал нечестным уходить в такой момент. Винтовки он не брал, поручений никаких не исполнял, но он сидел в городской думе, т. е. выражал свои политические убеждения упрямым нажимом на нижнюю часть своего корпуса. Профессор Рамзин любит всегда немножко приукрасить, что соответствует высокому посту премьер-министра, который он «чуть-было» не получил. Ларичев, который поскромнее, сказал бы просто: «Попал я в городскую думу, как кур, во щи, и боялся выползти, потому что стреляли, но винтовку взять в руки тоже боялся, потому что тоже стреляет». Ну, большевики не испугались внушительного протеста профессора Рамзина, и профессор Рамзин должен был занять позицию по отношению к советской власти.

Во время гражданской войны профессор Рамзин, который стоял за демократию со всеми ее атрибутами и был противником социалистической революции, не принимал участия в непосредственной борьбе с советской властью. Причины такого своего платонического отношения к своим политическим убеждениям Рамзин даже не попытался назвать, ибо трудно хвастать тем, что ты был в то время, когда решались судьбы страны, только озлобленным обывателем. Он спрятался в «общественных» организациях, т. е. работал за хлеб, но на службу к советской власти не поступал. Это могло быть опасно, ибо в твердость советской власти он конечно не верил.

Но советская власть разгромила белые армии и взялась на основе нэпа за восстановление хозяйственной жизни. Профессор Рамзин поступил на службу в Главтоп и Госплан. Он рассказывает, что, поступая на работу, он что-то бормотал т. Кржижановскому о том, что не «приемлет» военного коммунизма. Неизвестно только, не бормотал ли он об этом уже после того, как военный коммунизм был отменен. Во всяком случае в Госплане Рамзин не держался так, как держались многие специалисты, оставлявшие дистанцию между собою и советской властью и подчеркивавшие, что они решают конкретные экономические задачи, ни в какой социализм не верят и строить его не собираются.

Рамзин проявил громадную «вхожесть», пользуясь словом, которое покойный Богданов употреблял, говоря о продвижении без мыла.

Достаточно просмотреть статьи и доклады Рамаина, в которых он с величайшим пафосом говорит о социалистическом строительстве и очень часто противопоставляет строящийся социализм гибнущему капитализму. Нечего говорить о личных отношениях профессора Рамзина. В те времена это был товарищ, собеседник, душа нараспашку" так что мы, наивные люди, часто забывали, откуда он к нам пришел. Когда госплановцы рекомендовали Рамзина коммунистам-нехозяйственникам, то всегда говорили: бы членом нашей партии в первую революцию.

В начале 1927 г. Рамзин снюхался со злыми гениями русского инженерства, с верными холуями капитала — Пальчинским и Рабиновичем. Тов. Крыленко и председатель суда т. Вышинский пытались всеми способами выяснить на допросе, как это случилось. Они сначала спрашивали Рамзина, как он относился к советской власти, когда поступал на работу. Он ответил сперва, что поступил на работу без всяких задних мыслей, работал честно и был предан советской власти. Но позже, когда вдруг обнаружилось, что он, большевик 1907 г., был врагом Октябрьской революции, саботировал советскую власть, то профессор Рамзин вдруг вспомнил, что он принял нэп как путь к капитализму, что он честно служил советской власти в надежде, что она сама, без его помощи, переродится. Но почему же тогда в конце 1926 г. профессор Рамзин перешел к вредителям?

Один мотив он указывает правильно, немножко только его прикрашивая. Он рассказывает, что верхушка инженерства, т. е. Пальчинские и Рабиновичи, считая его почти большевиком, т. е. обманутые им так же, как оказались обманутыми многие большевики, с ним совместно работавшие, бешено его травила. Ему же при развертывании Теплотехнического института нужна была помощь технической среды. Поэтому он пошел им навстречу. Господин Рамзин гордо заявляет, что и они пошли ему навстречу. Но в чем состояли политические встречные шаги Пальчинского и Рабиновича, он не может сказать, хотя с раздражением подчеркивает, что такой человек, как он, им тоже был нужен. Встречные шаги состояли очевидно в том, что, когда Рамзин, уступая нажиму Пальчинских, протянул им руку, они в эту руку не плюнули, а сказали: «Ну-ка покажи, искренно ли ты к нам идешь или нет» и ребром поставили перед ним вопрос об его участии во вредительской организации. И тут наш герой попался, как самая неопытная барышня, ставящая себе определенные пределы в начале невинного флирта, который кончается серьезными последствиями.

Он наверно думал, что откупится от Пальчинского контрреволюционными разговорами за чаем. Но Пальчинский схватил его за руку. Он сообщил ему о существовании контрреволюционной организации, предложил ему вхождение в ее центр, рассчитывая, что Рамзин не посмеет предостеречь советскую власть и будет бояться, что в случае непринятия участия в работе вредителей они объяснят свои возможные провалы его предательством. Чем рисковать, что они отомстят за мнимый донос, выдавая его за одного из своих, уж лучше пойти к ним на работу. Авось, не попадется. Участие же в контрреволюционной работе может в будущем пригодиться. И так приходим ко второму мотиву, о котором господин Рамзин не говорит, — это та перестраховка, о которой упоминали другие обвиняемые. Есть такой роман Ройзмана «Минус шесть», в котором рассказываются судьбы некоего еврейского коммерсанта при советской власти. Он поступает во время военного коммунизма, чтобы охранить себя от гонений, в какой-то кооперативный магазин в качестве продавца. Когда белые приближаются к Москве, он за деньги добывает печать месткома на бумажке, которую он сам себе напечатал на машинке. В этой бумажке ему «ставится на вид контрреволюционная агитация», которую он якобы вел среди сослуживцев. Эту бумажку он хранит, как величайшую ценность, с расчетом, что если Деникин войдет в Москву и начнется еврейский погром, то он предъявит в свое оправдание удостоверение за большевистской печатью о том, что при большевиках он занимался в свободное от службы время контрреволюционной агитацией. Многие из спецов во имя такой перестраховки шли на всякие контрреволюционные шушукания, чтобы белые в случае чего не вешали их за службу у большевиков. Об этом мотиве наш герой ничего не говорит.

Но этот мотив у него несомненно играл большую роль.

Очень возможно, что, когда господин Рамзин начал свои разговоры с Пальчинским, он думал, что дело кончится только разговорами, а разговоры послужат ему позже в качестве оправдательного документа. Но пришел разрыв с Англией, в воздухе запахло интервенцией, и господин Рамзин, посоветовавшись со своей научной совестью, пришел к убеждению, что советская власть ведет страну к крушению, к катастрофе и что он должен спасать страну…, работая на кризис, на хозяйственную катастрофу.

Поворот значительной части спецов в 1928 г. был безусловно вызван обострением классовой борьбы, социалистическим наступлением. Мелкие душонки, не могущие себе мыслить развития иначе, как на капиталистическом пути, приходили к убеждению о неминуемости краха советской власти. Образец их, один из самых грязных предателей — профессор Осадчий, перебежавший с высокого поста заместителя председателя Госплана в 1928 г. в стан контрреволюционных заговорщиков. Но в 1926 г., в начале 1927 г. этого мотива у Рамзина не было. Тут он просто выдумывает, стремясь прикрыть тот факт, что фараоны едят и что Рамзины трусят. Запахло интервенцией, и господин Рамзин начинает играть ва-банк, тем более, что его толкает такой сильный человек, как Пальчинский, матерой боец контрреволюции, а не такая слякоть, как Рамзины.

Пальчинский знал, что делает, посылая Рамзина вести переговоры с «Торгпромом» об интервенции. Он заставлял его сжечь за собою мосты. И в этих переговорах демократ Рамзин, патриот Рамзин, радетель страны, «погибающей под игом большевизма», проявляет себя в полном блеске. Ему говорят Денисовы, Коноваловы, Третьяковы, что они ведут переговоры с Пуанкаре, с французским штабом об интервенции. Мальчику Рамзину было тогда лет 40. Он когда-то читал марксистские брошюрки, из которых наверно узнал о существовании классов, если со своей научной высоты теплотехника он такой мелочи в жизни и не заметил. Он слышал наверно о существовании империализма и о том, что войну ведут за территории, за нефть, за уголь, за железо. Он наверно также знал, что война стоит много миллиардов. Но он даже не спросил, — а чего же французские «избавители от большевистского ига» требуют в благодарность за избавление?

О своей «вечерней встрече» он говорит: я сидел при Денисове. Эта встреча — это был, проще говоря, хороший ужин, который хозяева из «Торгпрома» давали своим приказчикам. Тут между устрицами и раковым супом профессор Рамзин ведет дальнейшие разговоры с Денисовым, который ему все бубнит про интервенцию. Но профессор Рамзин так же, как пытается завуалировать эту обстановку объединения приятного с полезным, — ибо фараоны не едят и не отправляют других потребностей, — набрасывает покрывало и на конкретное содержание разговора. Не мог же Денисов весь вечер говорить только общие места об интервенции. Или профессор Рамзин здесь замалчивает то, что ему конкретно сказал Денисов об условиях интервенции, или же он по отношению к Денисову сохранял «учтивость» и предпочитал не спрашивать про такие неприятные детали. Все-таки, можно сказать, русский патриот, человек науки, не какой-нибудь мануфактурщик или мясник из Охотного ряда, приезжает в Париж и продает отечество на фунты и аршины.

На суде он даже иронизирует по поводу Федотова, который взятку назвал взяткой, но который постыдился признать, что торговал отечеством. «Ну как же так, что мы маленькие дети, разве мы не знали, чем расплачиваются за помощь иностранных штыков?» Да, вы знали, профессор Рамзин! Это не подлежит никакому сомнению. Но если этот идейный вождь и посмел признаться, что он знал, что торгует телом страны, то, смотря в глаза тысячам рабочих, жадно вглядывающихся в Колонном зале в героев буржуазии, он снова струсил. И, несмотря на весь нажим прокурора и председателя суда, он не смог выдавить из себя слова признания, что холодно шел на массовые расстрелы сотен тысяч, если не миллионов рабочих а случае победы интервенции и в случае установления военной диктатуры — временной, как смягчающе он подчеркивал. Застряли слова в горле профессора Рамзина. Но нет такого дурака в мире, который на один момент усомнился бы в том, что профессор Рамзин для восстановления власти помещиков и капиталистов хладнокровно жертвовал не только будущим страны, не только миллионами людей, которые погибли бы в борьбе с интервенцией, но и сотнями тысяч, если не миллионами людей, которые в случае победы контрреволюции поплатились бы головою за то, что первые в мире посмели строить жизнь без капиталистов и помещиков.

И этот Рамзин, перешедший от положения крупного специалиста по теплотехнике к положению кандидата в премьеры, даже думал, как он говорит, что власть должна была принадлежать ему на основе, так сказать, исторического закона. Ведь промышленность играет в современной жизни роль ведущего начала. Кто же если не жрецы техники, должны управлять миром? Русские рабочие хотели начать в отсталой России новую эру социализма, профессор Рамзин поскромнее, — он хотел начать только новую стадию капитализма: госкапитализм, а техники — его жрецы. Ну, помечтать всегда можно. Мечта о власти — сладкая мечта. Но мы скажем по секрету господину Рамзину, что все это — рисовка для барышень. Такая мечта возможна у великих творческих людей. Профессор Рамзин — крупный специалист, но не творческий человек. Он — человек, не опьяненный техникой, он — только очень даровитый карьерист. Для технического его размаха советская власть дала ему простор, какого он не нашел бы ни в одной стране. Ему было 33 года, когда его поставили во главе величайших технических начинаний. Что же, он горел, а после огонь потух, и носитель его пошел на вредительство, т. е. на разрушение не только социального и экономического, но и технического прогресса. Этого противоречия Рамзину не вычеркнуть никакими ухищрениями. Великий творческий техник не мог бы стать вредителем. С какими же перспективами Рамзин пошел на вредительство? Он говорит, что только дети могли не понимать цены интервенции. И тут он попался с поличным. Цена интервенции в конечном счете — это превращение России в колониальную страну. В колониальных странах империализм по возможности не допускает, тормозит развитие тяжелой промышленности, этой основы технического прогресса. Он допускает только обрабатывающую промышленность, подсобные отрасли промышленности. Разве хищники мирового империализма, посадив у власти русскую буржуазию, давали бы ей взаймы на развитие промышленности, которая могла бы создать им конкуренцию? Разве в стране, уплачивающей дань за царские долги, за интервенцию, нашлись бы средства для крупного технического прогресса? Россия была бы аграрным хинтерляндом империалистических стран и выплачивала бы репарации мировому капитализму, который вывозил бы даром значительную часть сырья, за которое мы получаем машины. Это вы, профессор Рамзин, знаете так же хорошо, как это знают ваши хозяева. И когда вы протягиваете руку к короне и скипетру технического короля, вы жалки и смешны. Вы были только техником от вредительства и техником от интервенции. Вы очутились в роли кандидата в палачи, вашей задачей было набросить петлю на шею русских народных масс. Именно потому, что вы так расценивали, свое положение, вы могли докатиться до положения обыкновенного агента французской разведки. Все правительства прибегают к шпионажу. Но министры, например, с обыкновенными шпионами не разговаривают, тем более премьер-министры. Эту грязную работу они оставляют своим подчиненным из контрразведки. Кандидат в премьер-министры верхушки русской технической интеллигенции, как человек внутренне знающий себе цену, не гнушался никакой работы. Он себе говорил, как попугай, которого кошка тащила за хвост: — Ехать, так ехать.

Фигура Рамзина жалкая. Это — не личная судьба. Дело в том, что русская буржуазия всегда была кровожадной, падкой на наживу, но при этом бесконечно морально и идейно нищей. Она не дралась за капиталистический строй против феодализма, как дралась буржуазия в странах Запада. Она родилась под крылышком царизма, взятками откупала свою спину от пинков дворянства. И когда пришел роковой час для русского капитализма, то дрались за его существование, жертвовали кровью в первую очередь помещики. Белой армией командовали они. Господа капиталисты скупали валюту и бежали за границу. И отпрыски этой буржуазии, ее идейные приказчики так же ничтожны, как и их хозяева. Рамзин, корчащий из себя идеологического вождя инженерства, не имел в голове ни одной идеи. И поэтому он кончил так, как кончил.

Было бы глубоко неверно из мизерного характера «героя» «Промпартии» делать вывод о ничтожности роли, которую играли вредители. Эта роль определяется двумя факторами. За обломками русской буржуазии стоят влиятельные круги мирового империализма, который уже чересчур слаб, чтобы обеспечить в мире свой порядок, но который еще достаточно силен, чтобы залить кровью целые континенты. Рамзины жалки, если дело идет об их идеологии, об их морали, о связи их с народными массами, но они, получившие на народные деньги крупное техническое образование, могли использовать время, пока мы получимся технике, чтобы, имея над нами перевес технического знания, путать нам карты и в случае интервенции нанести нам довольно тяжелые удары в спину. Лицом к лицу бороться с нами они не могли, они могли нам наносить удары, только спрятавшись в наших учреждениях и, как ползучие гады, бросаясь на нас сзади. Поэтому, несмотря на все свои потуги, они держатся на суде, как растоптанный, раздавленный гад.

Декабрь 1930 г.