Леснянская красавица (Деникин)
Жара невозможная. И люди, и лошади насилу передвигают ноги. Батарея движется точно похоронное шествие в немом молчании. Сонное состояние овладело всеми — лень говорить. Дорога, как на зло, идет всё время полем. Широкая полоса золотистых колосьев жиденькой ржи начинается у дороги и тянется далеко, далеко, сливаясь с чуть заметной вдали опушкой леса. Рядом вьется узкая лента маленьких светлых цветков гречихи. Гигантские вековые тополи, растущие по бокам дороги, бросают еле заметные, коротенькие тени и дают полный простор ветерку, засыпающему глаза, нос, уши горячей, жгучей пылью.
Вот подъехали к деревне. И здесь пусто — нет никакого движения; все на работе в поле. Только лишь толпа ребятишек и с ними вместе разношерстная, разноголосая стая дворняжек с криком и гамом провожают батарею. Батарейная собачонка Тишка ввязывается в драку с деревенскими собаками, что дает мимо идущим солдатам тему для разговора.
— Глянь, Архипкин — Тишка-то наш не уступит, даром, что мал.
— Известное дело — военная собака… Брысь вы, окаянные, огрызнулся Архипкин, стегнув какую-то уж слишком наседавшую мохнатую собачонку.
Подседельный коренник, почуяв «занос» нагайки, рванул постромки.
— Шалишь, Васька. И Архипкин ласково потрепал его по шее; лошадь успокоилась.
Деревню прошли. Тишка за оказанную смелость посажен на лафет; минутное оживление сменилось прежней апатией.
Прошли лес. Невдалеке показались верхушки костела; скоро ясно очертились контуры домов, скрывавшихся в гуще зелени. Еще четверть часа и батарея загромыхала по мостовой города Белевска.
Отчаянные толчки, которым подверглись колеса пушек, засвидетельствовали как нельзя более наглядно, что ровное, покойно шоссе сменилось тряской мостовой; однообразный ландшафт засеянных полей, ветхих избушек — покривившимися, но, тем не менее, претендующими на некоторый внешни лоск домиками предместья; аромат полей и лесов — специфическим воздухом, содержащим в себе суррогаты всех жизненных отправлений жителей Богом забытого Белевска. Одним словом, вы встречаете все признаки «культуры» более совершенной.
У въезда в город с правой стороны стоит полосатый столб с покривившейся доской, на которой с трудом можно разобрать надпись "жит…й об..го ..ла 11,564. Со времени водружения этой доски в реке Кше (известно, что каждый уездный город имеет хоть какую-нибудь более или менее ароматичную лужу, именуемую обывателями «своей речкой») много воды утекло, много белевских граждан родилось, перемерло, словом, так или иначе сошло или появилось на сцене белевской общественной жизни, а доска всё стоит, да стоит и только клонится всё более на бок. Музыка грянула марш и, несмотря на то, что старые инструменты, взятые с собою в дорогу, порядком-таки резали ухо фальшивыми нотами, все приободрились, повеселели. Нас развлекал веселый сумбур, получавшийся от смешения трубных звуков со страшным грохотом колес тяжелой артиллерии. В городе, несмотря на удушливую жару, заметно была обычная суета и движение. В окнах появлялись любопытные, между которыми не раз промелькнуло миловидное личико, привлекавшее наше общее внимание. Прохожие замедляли шаги или останавливались, дожидаясь конца длинной вереницы орудий 3 батарей. Но вот передняя батарея стала вытягиваться из города.
— Иван Андреевич, толкнули меня сзади.
Я оглянулся; ко мне подъезжал самый молодой из наших офицеров — Ларин.
Ларин с наивно детским выражением лица без признаков какой-либо растительности был или казался, по крайней мере, в том периоде свежей, здоровой молодости, когда жизнь не успела еще исковеркать человека и для него пока нет забот, затруднений, огорчений: всё так хорошо, просто, ясно. Когда я сошелся с ним поближе, оказалось, что Ларин кой-что испытал, пережил, много передумал, но всё это прошло как будто легкой зыбью, не возмутив нисколько его хорошего детски доверчивого взгляда на жизнь. Он был всегда весел и, если на месте его появлялась тень озабоченности, товарищи, указывая на него, говорили:
— Смотрите — Ларин притворяется «большим».
За ним водился, между прочим, грешок. Ларин влюблялся положительно во всех миловидных женщин и, что комичнее всего, был искренно уверен в истине своего чувства.
— Тогда я шутил, теперь
Готов забыть я целый мир…
Запевал он, повертываясь на каблуках и проделывая в экстазе какие-то невозможные «па». Товарищи над ним подшучивали, но любили его и звали не иначе, как Колькой.
По возбужденному лицу Ларина я увидел, что случилось нечто особенное.
— Что скажешь Колька? ответил я.
— Ты видел на углу площади, у кондитерской.
— Кого? Я притворился непонимающим, хотя прекрасно знал, что речь идет о красавице-брюнетке, сходившей с экипажа как раз, когда мы огибали угол площади.
— Да нет, ты должен был видеть. Этакую прелесть да чтоб не заметить!
— Ах, это ты про булку большую, что выставлена в окне.
— Перестань — совсем не остроумно. С тобой и поговорить серьезно нельзя.
Ларин, надувшись, посдержал несколько лошадь. Я нарочно не прерывал молчания.
— Нет, я положительно ничего изящнее не видел. Такая прелесть, заговорил он.
— Булка-то?
Не успел Ларин окончательно обидеться, как трубач заиграл сигнал к остановке и мы рысью поехали к середине эшелона, где на лужайке, под раскидистой дикой грушей, расставлялась походная закуска.
Офицеры мало-помалу стали сходиться к груше.
Цезарь муж отваа-а-а-ги
Затянул толстый полковник, грузно ступая и переваливая с ноги на ногу свое основательное штаб-офицерское брюшко.
И Помпей герой…
Подхватил другой высоким фальцетом, долженствующим придать еще более юмора веселым куплетам. Молодежь смеется, кой-кто подпевает.
- А где же друг зверей? Вспомнили про ветеринарного врача, бывшего неизменным заправилой нашего импровизированного хора. – Что же он не является к исполнению своих прямых обязанностей?
— Коню, видно, не по дороге оказалось, вставил кто-то.
Иван Павлович действительно не умел вовсе ездить и, хотя во время похода одевал громадные «жандармские» шпоры, но к помощи их прибегать опасался. Для того, чтобы повернуть налево, он ударял легонько лошадь с правой стороны по морде, пока, наконец, той не надоедало и она не поворачивалась, куда следует.
— Я ему и то нарядил старика-Полкана, сказал смеясь тоненький батарейный командир.
— А вот и он. Что же вы опаздываете, друг зверей?
— Вашего друга лошадь занесла, вот что, ответил, притворяясь сердитым, Иван Павлович.
— Браво, браво, Иван Павлович Острит. В кои-то веки…
Несколько молодых офицеров привязались к нему, тормоша во все стороны. Иван Павлович неловко отбивался, пока, наконец, вся веселая группа не покатилась с хохотом по траве.
Карраул! Закричал, нагнувшись над заветною корзинкой с закуской, поручик Братов. Его фигура с расставленными ногами, растопыренными руками и надвинутой на самый затылок фуражкой была так неподражаемо комична, что все положительно покатились со смеху.
Толстый полковник лег на траву и, вздрагивая от душившего его смеха, стонал только:
— Ох не могу, уморил.
— Ах он изверг, в рот ему ситного пирога с горохом. Что он с нами бедными сиротами сделал, причитал Братов. — Да чего вы смеетесь? Опомнитесь. Поймите, что водки нет, во-о-дки.
Виновник несчастья — заведовавший нашим продовольствием — Ларин, который должен был проездом в городе запастись этим необходимым атрибутом походной жизни, стоял, растерявшись совершенно. Не будучи в состоянии отвечать на комически угрожающие нападки, сыпавшиеся на него со всех сторон, он только сконфуженно улыбался.
— Вот она страсть роковая что наделала. Не надо было глядеть по сторонам на хорошеньких женщин, не утерпел я, чтобы не выдать товарища с головой.
— Да что же, я, господа, поеду, сейчас привезу; в 5 минут будет, оправдывался Ларин.
— Нет не пускайте его. И водки не привезет и сам не вернется.
Но кто-то успел распорядиться. Появилась водка и всё веселое общество, кто сидя, кто лежа на разостланных бурках, принялось уничтожать закуску.
Но вот, наконец, и Лесняны, где назначена дневка.
Слева от шоссе окруженный железной решеткой прекрасный парк. Шагах в сорока господский дом, выходящий фасадом своим на дорогу. Какие-то причудливые башенки с миниатюрными бойницами, напоминающими карточные домики, возвышаются на четырех углах высокого корпуса самого здания. Кой-где вывалившийся кирпич, облезшая штукатурка, сломанные шпицы на двух башенках свидетельствуют, что время положило уже печать разрушения на эффектное когда-то здание и что, очевидно, нынешние владельцы не особенно заботятся о придании внешнего блеска своей резиденции. Перед домом разбит великолепный цветник. В высшей степени картинно разбросанные клумбы и дорожки, мягкое сочетание цветов и оттенков, порядок и несомненный вкус, царящие здесь, производят какой-то странный контраст с запущенным домом.
Батарея обогнула ограду. Нашим взорам представился большой фруктовый сад. У самого забора росла высокая яблоня и её ветви, отягченные крупными спелыми плодами, свешивались наружу, приводя в немалый соблазн проходивших мимо солдат. Иные искоса поглядывали то на меня, то на яблоню и, видя, что на сей раз им ничего не оторвется, ограничивались лишь замечаниями.
— Ведь яблоки-то с твою голову…
— Чего рот раскрыл, хошь, чтоб яблоко-те само попала, весело замечает догоняющий свое 1-е орудие бомбардир Юхнов, хлопнув мимоходом зазевавшегося маленького солдатика по голове.
— Ишь, озорник. Скажи лучше, хромой чёрт, за какие такия дела тебе давеча ногу искалечили, пускает тот вдогонку.
Но Юхнов уж далеко впереди, бежит, слегка прихрамывая.
У ограды с внутренней стороны стоял старик в чистой полотняной рубахе, подтянутой широчайшим поясом и в соломенной шляпе с необъятными полями. При моем приближении он почтительно поклонился. Подъехав ближе к ограде я заговорил с ним.
— Вы не садовник ли? спросил я.
— Садовник, пане, ответил старик с сильным польским акцентом.
— Хороший у вас сад…
Э, грустно махнул он рукой. — Когда храбя здесь жил, разве такой он был?!
— Теперь, что же, владелец не живет здесь?
— Уж 10 лет, как уехал куда-то за границу и глаз не кажет.
— Вот и дом немножко пообветшал, продолжал я.
— Палац, наставительно поправил меня садовник. — Да, в нём тоже никто не живет. Управляющий храбёвскими имениями построил себе дом в парке — вот отсюда видно… Если пан любит хорошие груши, переменил старик разговор, — пусть зайдет до саду.
Я поблагодарил и, пришпорив коня, догнал батарею.
Останавливались мы всегда вместе с Лариным. И теперь около одной хаты наши вестовые возились уже с самоваром и раскладывали немногочисленные походные пожитки.
Кто испытал приятную перспективу тащиться шагом верст тридцать по пыльной дороге под палящими лучами солнца, тот поймет — какое наслаждение, окатившись предварительно с ног до головы целым ведром холодной воды, растянуться во весь свой богатырский рост на жесткой походной кровати. А тут еще вестовой Остапчук предупредительно подает стакан горячего чаю, улыбаясь во всю ширь своего неуклюжего рта, видя, что его барин находится в хорошем расположении духа. Славно… В таких случаях я люблю поболтать с ним и Остапчук, будучи уверен, что ему не «влетит», становится необыкновенно разговорчив и откровенен.
— Остапчук, спрашиваю я. — Как это вчера курица в батарейный котел попала?
— Курица, так что ваше б-дие, вольная была — без хозяина ходила, поясняет он, плутовато ухмыляясь. — Ей обозные хлебца покрошили, она и пошла за фургоном.
— А в котле как же очутилась?
_ Недосмотрели, ваше б-дие. Известно, курица — зверь глупый, без рассуждения…
— Ну и канальи же вы!
— Так точно, ваше б-дие.
И Остапчук весь расплывается в улыбку, довольный тем, что его недисциплинированные разглагольствования не разозлили меня. Минуту продолжается молчание.
— Давеча мужик сказывал, есть у них тут речонка, так раков видимо, невидимо. Остапчук даже глаза закатил, очевидно, чтобы нагляднее выразить понятие «видимо, невидимо».
— Разве? И рыба есть? Я оживился, вполне разделяя страсть Остапчука.
— Окуни во какие будут. Остапчук указал на добрую половину руки.
— Ну так сходи в 4-ю батарею — попроси у них бредень. После обеда пойдем на речку.
— Слушаю, ваше б-дие.
Уж солнце опустилось низко на землю. Его пурпурные лучи скользят по горизонту и окрашивают в фантастические цвета причудливые контуры земли и облаков, как будто сдавливающих своею темною массою его горящий диск. Он всё более и более уменьшается и, наконец, чуть заметной полоской выделяется на крае неба.
В деревне прекращается мало-помалу шум и говор; огни стали гаснуть.
Раздались мелодичные звуки артиллерийской «зари», разыгрываемой трубачами на два голоса. Чем-то знакомым, родным повеяло от этих звуков. И среди незнакомой обстановки, за сотни верст от дома чувствуешь себя, как в родной семье…
Последняя высокая нотка зари замерла где-то далеко и вслед за нею широкою волною, мерно и плавно полились слова молитвы, вырывающейся из сотни уст.
А звезды появляются на небе одна за другой. Природа, как будто уставши от дневной жары, нежится в безмолвии и прохладе ночи. Всё стихло. Только издали доносится еще чей-то неугомонный голос; отчетливо слышатся слова песни
Тут я волюшку молодецкую
Во век потеря-я-л…
Мы с Лариным подошли к калитке парка. Через редкие железные стойки ограды виднелась темная липовая аллея. Вдали блестел обширный пруд, в котором, как в зеркале, отражались звезды.
— Как славно там. Не зайти ли? Промолвил Ларин.
— Неудобно без спросу. Пожалуй на неприятность нарвемся, возразил я как-то нерешительно. Меня и самого тянуло туда.
Ларин мимоходом толкнул железные дверцы, которые открылись без всякого труда.
— Ну вот видишь и не заперто даже. Пойдем!
— Пожалуй,
Мы вошли в парк. Густые шапки лип, посаженных в два ряда, свешивались и переплетались друг с другом, образуя над нашими головами свод, через который с трудом прорывался кой-где змейками бледный свет. Мы повернули по дорожке, обсаженной каким-то низкорослым кустарником, тщательно подстриженным, и вышли к пруду.
— Фу, какой славный уголок, восхищался Ларин, усевшись под кустом орешника на самом берегу пруда. — Неужели же на тебя он не производит никакого впечатления?
— Я того не говорю, но не нахожу причин, отчего бы приходить в телячий восторг, ответил я, чтобы позлить Ларина.
— Не понимаю я вас, господа, горячился он,- притворяетесь ли вы такими сухими резонерами или в самом деле ничего не чувствуете, только, во всяком случае, я не завидую вам.
Я улыбнулся.
— Ну и смейся, если тебе нравится, продолжал Ларин. — А я ведь знаю, что и ты способен увлекаться, пожалуй, побольше моего и тебе не раз хочется выкинуть коленце, да напустил на себя серьезность и носится с ней.
В это время послышались шаги и из липовой аллеи по боковой дорожке к нам направились две темные фигуры. Одна из них в этот момент как раз повернулась к нам и нервным, порывистым движением сбросила окутывавший ее платок. Луч бледного лунного света на минуту озарил её лицо и мы оба вздрогнули, узнав в ней ту самую женщину, которую встретили в городе, у кондитерской. Мы обменялись с Лариным смущенными взглядами, как мальчишки пойманные на месте преступления. Обнаружить сейчас же свое присутствие как-то не решались. Подслушивать же чужой разговор было не совсем удобно. Но первые же слова, произнесенные незнакомкой, заставили нас решиться, и мы остались, скрытые за кустом орешника. Они, очевидно, продолжали разговор на польском языке, который мы понимали оба.
— Что вы от меня хотите, за что вы меня мучите? Произнесла незнакомка тихим сдавленным голосом, как будто сдерживая готовые вырваться из груди рыдания.
— Я думаю, сударыня, что вам достаточно хорошо известны пои условия и от вас вполне зависит избегнуть позора, твердо и слегка насмешливо ответил мужчина низким раскатистым баском.
— Но то, чего вы требуете, немыслимо исполнить. Это гадко, возмутительно. О, пощадите меня, умоляю вас.
— А вы меня пощадили, помните, в тот злопамятный вечер, когда я валялся у вас в ногах, не помня себя от нахлынувшего чувства. Пощадили, спрашиваю вас? Вы со смехом рассказали об этом всему обществу и ваш супруг меня — испорченного мальчишку, как он изволил выразиться, с позором выгнал из дому. И я поклялся отомстить.!.
— Вы слишком жестоко мстите. Я виновата перед вами и готова на коленях просить прощения. Она беспомощно опустилась на колени, протянув к нему умоляюще руки.
— И вот, продолжал незнакомец, как будто не заметив её движения,- после долгих напрасных поисков путем обмана и насилия, если хотите, я достал, наконец, эти письма. Теперь решайте. Завтра в это же время я буду здесь с письмами. Если вы не согласитесь исполнить мое желание, они тотчас же будут вручены вашему мужу. Ведь право же за столько трудов я заслуживаю хоть один час блаженства.
Он, слегка приподняв шляпу, повернулся и пошел дальше. Незнакомка порывисто встала с колен и направилась вслед за ушедшим.
— Вы дьявол, а не человек, долетела до нас её фраза.
Ларин дрожал от волнения и порывался вскочить с очевидным намерением броситься на незнакомца. Я насилу удержал его за руку.
— Пусти меня, хрипло шептал он.
— Пойми же, Колька, что это не благоразумно, уговаривал я его. — Пусть завтра явится с письмами, мы с ним тут расправимся.
— Нет, я напрасно тебя послушался. А что, если завтра уж будет поздно? Говорил Ларин на обратном пути. — Как хочешь, я вернусь.
— Теперь всё равно не разыщешь, придется подождать до завтрашней ночи.
Всю остальную дорогу до нашей хаты мы не проронили ни слова. Я чувствовал себя несколько смущенно. Пожалуй Ларин прав. Надо было, не дожидаясь завтрашнего дня, тут же вмешаться в дело, думал я. Но сделанного не поправишь.
Вернувшись домой, мы наскоро разделись и, потушив свечку, легли спать. Но долго еще мне не удавалось заснуть. Бледное лицо незнакомки с большими черными глазами стояло передо мною как живое. Мягкий свет прорывался сквозь маленькое окошко с грязными зеленоватыми стеклами, приходившемся как раз над моим изголовьем. На противоположную стену падали от него светлые, дрожащие полоски причудливых контуров. И чудилась среди них фигура с протянутыми руками. «Пощадите», назойливо раздавался в ушах её голос.
— Колька, ты спишь? Окликнул я Ларина.
Ответа не последовало.
Но заснуть всё-таки не удавалось т закурил папиросу. Зажженная спичка осветила на минуту избу. Ларин сидел на постели, обняв руками колени.
— Он подлец, и я его убью, мрачно промолвил он.
— Ну полно, завтра придумаем, что надо будет сделать. А теперь недурно бы заснуть.
.................................................................
— Ваше б-дие, ваше б-дие, извольте вставать, тормошит меня Остапчук, стараясь делать это по возможности деликатнее и без нарушения дисциплины.
Я лениво открывая веки и быстро закрываю опять глаза, притворяясь спящим точь в точь, как проделывал этот прием с нянькой в славное время детства. Но мой мучитель не отстает.
- Уж 10 часов, ваше б-дие.
— А, 10? Хорошо сейчас встану, мурлычу себе под нос и стараюсь потихоньку натянуть слезшее одеяло. Но Остапчук предусмотрительно держит конц его в руке.
— Да отвяжись ты от меня, встану говорят тебе.
— Командир дивизиона вас требуют, второй раз прислали.
— Так что же ты идол сразу не сказал!
Через четверть часа я уже входил в более просторную и чистую, чем наша хату, которую занимал полковник Кафелькин, более известный у нас под названием «Пипы». Он находился в рабском подчинении у своей супруги — Пуси. Я как-то не сумел снискать расположение этой уважаемой особы, за крайне неуживчивый характер свой прозванной «бригадной тещей», и потому Кафелькин смотрел на меня косо.
Когда я вошел в избу, Кафелькин, сидя с батарейным командиром Илецким за непокрытым столом, пили чай.
— Вам, Иван Андреевич, предстоит поездка, сказал он со своей обычной несимпатичной улыбкой, когда я поздоровался.
— Куда это? изумился я.
— Видите ли произошло недоразумение с подводами. Полковник стал объяснять в чём дело. — Так вы, пожалуйста, в час поезжайте в Белевск, заключил он.
— Помилуйте, Иван Степанович, да я ведь только позавчера ездил квартирьером.
— Некого, как честный человек, некого больше назначить, суетился полковник, разводя руками.
— Так-с, процедил Илецкий, как-то особенно втягивая воздух левой стороной рта, что он делал обыкновенно, когда хотел кого-нибудь «продернуть».
Кафелькин насторожился и заерзал на стуле, ожидая, что вот Илецкий что-нибудь да выпалит. Полковник не особенно долюбливал Илецкого, но не мог не признавать авторитета своего подчиненного, давно признанного большим начальством, и несколько побаивался его прямых, подчас довольно едких замечаний.
— Что, Иван Степанович, винтить мы сегодня будем? Медленно, как бы отчеканивая слова, начал Илецкий.
— Как же, Александр Иванович, непременно.
— Ну а кто партнеры? Не отрываясь от стакана продолжал тот.
— Да вот мы с вами, Степанов. Тут Иван Степанович несколько замялся. — Ну там кто-нибудь четвертым, Симанов, что ли.
— А с вас, Иван Андреевич, пользы нам никакой нет. В винт вы не играете… — обратился ко мне Илецкий.
Кафелькин слегка покраснел, но с неизменною своей улыбкой поддержал разговор.
— Не хотите ли чаю, предложил он.
— Вы бы ему коньячку на дорогу подлили, заметил Илецкий, увидев, что скупой Кафелькин незаметно прячет бутылку за самовар.
— Однако, поездка совсем не вовремя, думал я, возвращаясь к себе в хату. — Пожалуй задержат до поздней ночи, а Колька тут погорячится и испортит всё дело. Скверно.
— Подпоручик Ларин дома? Спросил я у Остапчука.
— Не вертались еще, ваше б-дие. Раньше, говорят, обеда не вернусь.
Я набросал несколько слов на клочке бумажки.
— Остапчук! Отдашь эту записку подпоручику, когда вернется, а теперь вели седлать мне лошадь, да трубачу скажи, что со мной поедет.
«Колька — писал я — ради Бога будь благоразумнее; по возможности без крови. Постараюсь непременно к 11 вернуться. Если можно будет — подожди меня.
Усталый, голодный, озленный пререканиями с магистратскими чиновниками, возвращался я в «Литовскую гостиницу», как гласила синяя, полинялая доска, прибитая над воротами.
— Здравствуй! Крикнул какой-то офицер, подымаясь со скамейки и протягивая обе руки. Всматриваюсь поближе.
— Ба, Евсеев, какими судьбами?
Оказывается товарищ по училищу, друг и приятель, с которым мы не виделись с самого выпуска. Мы расцеловались. Посыпались расспросы, воспоминания.
— Да что же мы стоим. Не угодно ли — так называемая «брехаловка», указал он на две скамейки, стоявшие по обеим сторонам входа в «цукерню», бывшую при гостинице.
— Ну как же ты живешь, спросил я Есеева.
Да вот, 5 лет живу безвыездно в богоспасаемом Белевске. Каков город — сам видишь.
— Хоть какие-нибудь развлечения есть у вас?
— Какже, какже, ответил, улыбаясь Карин. — Вот хоть бы брехаловка одна чего стоит! Здесь каждый день регулярно собираются именитые граждане, в том числе твой покорнейший слуга, коротать часы досуга. И всю подноготную ближнего знаем как свои пять пальцев.
— А концерты, спектакли бывают?
— Куда там! Евсеев махнул рукой. — В гимназии белевской раза два в год бывают концерты, бесплатные конечно, так яблоку негде упасть, столько народу, а где рублем пахнет, туда их и калачом не заманишь. Да и то сказать, кто приезжает в наше захолустье. Такая голь перекатная, которую приходится потом выпроваживать по подписке — выехать не с чем. Вот кстати сегодня любительский спектакль. Ты по-польски понимаешь?
— Понимаю.
— Ну-с, играют какую-то нелепейшую мелодраму… Мое почтение, раскланялся любезно Евсеев с проходившей мимо дамой.
Я остолбенел, узнав в ней нашу таинственную незнакомку. Она, мило улыбаясь, ответила на поклон. Ни малейшей озабоченности не заметно было на её лице. Веселый, бойкий взгляд её больших черных глаз на минуту остановился на мне. Я невольно покраснел.
— Везет тебе, улыбнулся Евсеев.
— Кто это такая? спросил я.
— Дочь управляющего из Леснян, а в данное время примадонна в любительском спектакле. Сегодня играет. Пойдем что ли?
— С удовольствием, поспешил я согласиться.
Неужели она притворяется, думал я. Или, может быть, еще вчера покончено дело, и наша помощь запоздала. Во всяком случае, если это не притворство, она довольно-таки легко относится к событию прошлой ночи. Играть на другой день после этого, как ни в чём не бывало, на сцене — для этого нужен характер. С другой стороны, мысль о возможности чего-нибудь грязного, преступного так не вязалась с представлением о ней, об её открытом, смелом взгляде, её славном личике, дышащем молодостью и силою… А Ларин, вспомнил я, бедняга прождет-таки порядочно.
— Да, продолжал Евсеев,- с тоски с ума сойти можно. Веришь ли, нас тут пять человек товарищей, так до того надоели друг другу, что смотреть тошно. Пробовал читать целыми днями — чуть не заболел; галлюцинации появились.
— Ты бы поухаживал. Видишь, какие славные экземпляры тут имеются.
— Э,- Евсеев своим привычным жестом махнул рукой. — Это самое прелестное создание, например, которое только что прошло мимо, обучалось 7 лет в Варшаве в русской гимназии, а вернулось сюда — в одно мгновение ока не только говорить, но даже понимать по-русски перестало. Ну да чёрт с ними, резко оборвал он.
— Так что же вы, всё-таки, здесь делаете?
Евсеев подошел ко мне вплотную и, глядя мне прямо в глаза, как-то неестественно громко промолвил:
— Пьем, друг сой сердечный, пьем.
Уж не влюблен ли ты, милый, в леснянскую красавицу, подумал я.
Ровно в 7 ½ часов вечера мы подходили к «театру господина Кронштейна», как претенциозно гласила афиша. Театр, зимою служивший казармами, оказался деревянным зданием, когда-то, очень давно по всей вероятности, выкрашенным в красную краску, местами совершенно облезшую. Между досками стен зияли кой-где щели в палец толщиной, ревниво оберегаемые бравым полицейским от нескромного любопытства даровой публики в лице горничных, солдат и в особенности целой толпы жиденят, с визгом разлетавшихся во все стороны после каждого внушительного окрика сурового сторожа. Окна замазаны мелом и кой-где вместо разбитого стекла красовался лист газетной бумаги, а в одном месте торчал целый сверток каких-то грязных тряпок. Уплатив за «кресла 1-ого ряда» по 2 рубля мы вошли вовнутрь. Публики оказалось порядочно и, кажется, все места были заняты.
Внутренность «театра» мало отличалась от его наружного вида. В тесной и грязной казарме близко друг к другу поставлены в несколько рядов стулья и скамейки. Только в 1-м ряду помещалось какое-то старинное большое кресло, покрытое полинялым неопределенного цвета плюшем, на котором преважно восседал «начальник города» — высокий, плотный мужчина с резко выраженным калмыцким типом лица. Позади скамеек, вдоль стены, располагались неудобные еще нары, которые послужили помещением для райка. Впереди 1-го ряда стояли низкие ширмочки из полосатого сомнительной чистоты кумача, отделяющие нас от «бального оркестра», как значилось в афише. Когда мы входили, пять евреев настраивали свои инструменты.
Евсеев поздоровался с знакомыми.
— Жиды польку, скомандовал он довольно громко оркестру. — Не удивляйся, прибавил он, заметив мой вопросительный взгляд. — У нас ведь тут по-домашнему. Мы привыкли вслух высказывать свои мысли. Не правда ли, господин градоначальник? Обратился Евсеев к сидевшему в плюшевом кресле.
— Шутник вы, Николай Платонович, ответил тот с деланной улыбкой.
— Милейший человек у нас градоначальник, продолжал Евсеев, обращаясь ко мне довольно громко. — Дела не делает, от дела не бегает и в рот хмельного не берет. Чего же больше? Только вот доносы горазд писать. Заставил недавно войтов написать себе рапорт, что мы охотимся на крестьянской земле, а мужички ровно ничего против этого не имели. Кстати, заметил ты, что у нас все заборы и ворота выкрашены на-бело?
— Да, кажется, ответил я.
— Всё он же, неоцененный. Прослышал, что большое начальство едет и думает, а что ежели спросят, почему город Белевском называется?..
Я чувствовал себя немножко неловко и толкнул Евсеева.
— Будет тебе!
Господин с калмыцким типом кисло улыбался и старался смотреть в другую сторону.
Медленно, с каким-то визгом взвился занавес. Я тихо слушал, что говорилось на сцене и с нетерпением ждал появления леснянской красавицы. Наконец вышла и она. Я внимательно всматривался в её лицо, думая найти в нём хоть какие-либо следы пережитого горя и нравственной борьбы, но напрасно. Играла она поистине великолепно. Её милый голосок звучал так естественно и непринужденно, все движения были так грациозны, что я был от неё в восторге. Мне показалось, что и Евсеев смотрит лишь на нее одну.
Во втором действии, судя по декорациям зеленого цвета, рисунки которых всего менее походили на деревья, сцена изображала лес.
Опять появилась она, но какая-то робкая, тревожная.
Вдруг я широко открыл глаза и замер. То, что я услыхал со сцены, поразило меня, как громом.
«Что вы от меня хотите, за что вы меня мучите».
«Я думаю, сударыня, что вам достаточно хорошо известны мои условия, и вы…»
Да ведь это тот же диалог, который мы слышали вчера ночью в леснянском парке!
Первый момент я был положительно ошеломлен, но, прийдя в себя, почувствовал такой припадок истерического хохота, что оставаться долее в «театре» было немыслимо. Красный от крайнего напряжения, не в силах долее сдерживать смех, я вылетел из театра и тут же на улице дал волю душившим меня спазмам. Городовой от изумления так и застыл с поднятой к козырьку рукою. Евсеев выбежал вслед за мной.
— Что с тобой, ты болен, что ли?
— Каких же мы дураков сваляли, сквозь смех насилу вымолвил я.
— Конечно дураков — выскочили, как полуумные. Любители обидятся, ответил сердито Евсеев.
— Да я не про то… Николай Платонович, дорогой, извинись за меня перед любителями, а главное перед ней — слышишь? Ну там сочини, что со мной истерика, что ли. А теперь прощай — я уезжаю. На репетиции спектакля я еще вчера присутствовал — так ей и скажи…
— Объясни же толком в чём дело!
— Как-нибудь потом, прощай; теперь некогда.
— Чудак, промолвил Евсеев, пожимая плечами, и под влиянием моего заразительного смеха не удержался — сам широко улыбнулся.
Дождь льет крупными каплями. Мой сюртук промок насквозь. Вода потекла за воротник тонкими струйками, заставляя вздрагивать всем телом. Я ехал крупной рысью. Сильными ударами копыт конь подымал брызги грязи, падавшие на платье, на лицо. Ни зги не видно.
— Кажется, это и есть Лесняны, обращаясь к трубачу, указывая на блеснувший в стороне от дороги огонек.
— Надо быть они, ваше б-дие.
— Это ты, Иван Андреевич, раздался чей-то хриплый голос, и возле меня как из земли выросла сгорбившаяся фигура, в которой насилу можно было признать Ларина. Я нагнулся к луке.
— Покажись, мое золото.
Ларин, вымоченный до нитки, весь в грязи, имел ужасно жалкий вид.
— И давно ты здесь дежуришь? Спросил я, смеясь.
— Я нарочно дожидался тебе здесь. Надо обсудить, что делать. В парк они не пришли.
— И не придут, дорогой мой, совсем не придут.
Когда я объяснил в чём дело, Ларин, произнесши весь немногочисленный запас известных ему отечественных крепких слов, стал хохотать как сумасшедший.
— Ну садись во второй класс горе-богатырь. Так и быть довезу домой.
Ларин с трудом взобрался на круп лошади. Мой Ментор, не выносивший ни малейшего прикосновения к этим местам, на сей раз из жалости к нам, а может быть, просто желая поскорее добраться до своего стойла, ограничился лишь тем, что два раза подбросил Ларина вверх аршина на полтора, обдав нас обоих грязью, и побежал бойкой рысью.
— Уж эти мне доморощенные Дон-Кихоты, ворчал я дорогой.
— Да и сам ты не далеко ушел, отвечал Ларин.
— Конечно и револьвер с собой захватил со всеми шестью патронами?
— Убирайся…
С тех пор прошло четыре года. Чуть ли не всю С-кую губернию исколесили мы вдоль и поперек, но в Лесняны как-то более не попадали.