А. М. Никольский
[править]Летние поездки натуралиста:
В Северной Персии
[править]
«В Астрахани, за Красным мостом, дом Харькина». Так телеграфировал я из Петербурга в Оренбург моему будущему спутнику 3., назначая ему место, где удобнее всего было встретиться.
3. явился настоящим охотником. В зеленой рубашке навыпуск, в ботфортах, в одной руке двустволка, в другой — винтовка Бердана, за поясом револьвер, нож и еще какие-то охотничьи принадлежности. Так, в этом виде, только без оружия, он тотчас же отправился со мной в путешествие по лавкам, чтобы закончить наши сборы.
Уже на другой день, 24-го мая, со всем своим нехитрым скарбом, мы были на палубе парохода. На девяти футах мы пересели на морской пароход. Началось восхитительное плавание по тихим водам Каспия. В Баку наше судно нагрузили тремястами персиян-рабочих, отправляемых на Закаспийскую железную дорогу. Вскоре после этого поднялся ветер, началась качка. Персияне, вообще, плохие моряки. Неудивительно, что вся партия немедленно заболела морскою болезнию. Триста человек сплошною линиею, как скворцы на коньке крыши, облепили борта парохода и поминутно с унылым видом заглядывали за борт. Картина была не из приятных.
З. сначала очень подмывало присоединиться к этой дружной компании. Но он благополучно продержался до Красноводска, а там уж и ветер стих. Наконец 29-го мая пароход бросил якорь у конечного пункта нашего плавания, у Чикишляра.
Едва ли кому, не слишком искушенному в географии нашего необъятного отечества, известно это местечко. Оно находится на восточном берегу моря, к северу от устья реки Атрека, составляющей нашу границу с Персией. Раньше оно служило оплотом против вторжения в русские пределы туркменских разбойничьих шаек; но с проведением Закаспийской железной дороги в значительной мере потеряло свое значение. Солдатские казармы, несколько плохих деревянных домиков для офицеров и десятка два-три лачужек местных торговцев — вот и весь Чикишляр. В окрестностях бесплодная и безводная песчаная пустыня, населенная фалангами, скорпионами и ящерицами, несметным множеством ящериц. Если прибавить к этому, что в Чикишляре нет даже пресной воды, вместо которой жители пьют солоноватую колодезную, если не хотят выписывать воду из Персии, — то всякому будет ясно, что в укреплении нельзя рассчитывать на удобства благоустроенных городов.
И действительно, высадившись с парохода на берег, окруженные своими переметными сумами, ящиками и ружьями, мы очутились в критическом положении. Ни гостиниц, ни извозчиков Чикишляр еще не видал. Знакомств в укреплении мы не имели. Не было у нас и рекомендательных писем к кому-нибудь из жителей этого пустынного местечка. Словом, хотя плачь. Будь это в настоящей безлюдной пустыне, мы просто-напросто разбили бы свою палатку и стали бы жить; а тут все-таки населенное место.
Вскоре нас окружила порядочная толпа народу: солдат, армян и персиян: даже один офицер в белом, как снег, кителе вместе с толпой принялся разглядывать новых приезжих с каким-то удивительным багажом. Надо было быть большим философом, чтобы при таких условиях оставаться спокойным.
Нас выручил один персиянин, сообщивший, что у него есть дом, в котором «можно жить». Вскоре откуда-то явилась тачка, и наш будущий хозяин, положив в нее часть багажа, повез ее по песчаному прибрежью моря; за ним, нагруженные ружьями, сумками с дробью и патронами, зашагали и мы.
За отсутствием леса и других строительных материалов, чикишлярские жители для постройки своих лачужек пользуются досками ящиков из-под макарон, мыла, свечей и других товаров, которые имеются в здешних лавках. Поэтому стены лачужек обильно украшены надписями вроде: «Свечи бр. Крестовниковых», «Паровое печение Эйнем» и т. д. Обыкновенно в лачужке нет ни окон, ни крыши; вся она походит на большой ящик. Таким же ящиком из-под мыла оказался и «дом» нашего персиянина. Мы теперь только поняли, зачем, рекомендуя свой «дом», он прибавлял, что в нем «можно жить». Вместо пола — голая земля, ни одного окошка, никаких признаков печи, одна дверь и нары или, скорее, прилавок от стены до стены, вместо мебели, — вот какова была обстановка этого жилища.
Для нас, однако, этот ящик был идеальным помещением. Мы находили даже, что в нем лучше жить, чем в нашей крошечной палатке: по крайней мере, здесь было гораздо просторнее. В этом доме сквозь щели между досками гулял освежительный ветерок, от которого расплывалась зажженная свеча; а так как наш ящик находился на самом краю Чикишляра, в стороне от других таких же ящиков, то прямо из двери мы могли стрелять козодоев, соколов и других пролетавших мимо птиц.
Словом, мы чувствовали себя очень хорошо, и чувствовали бы еще лучше, если бы не постоянные посетители, солдаты и персияне, с любопытством глазевшие сквозь щели и дверь нашего дома на странных приезжих: зачем это они собирают никому не нужных ящериц, жуков, обдирают птиц, и вообще занимаются какими-то подозрительными делами?.. Эти зеваки порядочно-таки досаждали нам своей наблюдательностью. Это внимание сделалось особенно неприятным для нас, когда мы узнали, что нас считают английскими шпионами.
В Чикишляре мы прожили почти пять дней. Ящериц, змей и других животных, нашедших свою преждевременную кончину в наших банках со спиртом, мы отправили в Петербург и таким образом освободились от лишнего груза. Для нас это было очень важно, в дальнейшем путешествии нас должны были везти вьючные лошади или ослы, на которых нельзя поместить большой клади. Несмотря на короткий срок, мы набрали здесь изрядное количество всякой всячины из мира животных. Окрестности укрепления представляют настоящую среднеазиатскую пустыню, по большей части песчаную. Ящериц, песчаных и ушастых круглоголовок, можно было ловить здесь сотнями. Попадались также любопытные ночные ящерки, гекконы. Они прекрасно лазят по отвесным стенам. Кроме того, это — единственные представители класса пресмыкающихся, одаренные способностью пищать; все остальные совершенно немы или только шипят. Способность издавать звуки составляет, конечно, приспособление гекконов к ночному образу жизни. В самом деле, извольте-ка в потемках на серой почве отыскать невзрачного серого геккона. Зато когда среди тишины ночи раздается его своеобразный писк, другие гекконы хорошо понимают, что это значит. Это значит: «Я здесь, ползите сюда». Природа, впрочем, обидела одну из пород этих ночных ящериц, так называемого сцинкового геккона, очень обыкновенного под Чикишляром. Эта порода не имеет голосового органа и потому не может пищать. Взамен того, она может издавать звуки хвостом. Верхняя сторона его покрыта у сцинкового геккона широкими сухими чешуйками; при закручивании и раскручивании хвоста чешуйки ударяют друг о друга и производят легкий треск. Ночные разговоры ящериц имеют и дурную сторону. К ним прислушиваются не только свои сестры, — такие же ящерицы, но и совы, с удовольствием поедающие гекконов. Ради удовольствия повидать соседа приходится рисковать жизнию. Впрочем, в случае нападения хищной птицы гекконы по большей части отделываются потерею хвоста. Эта часть тела отличается у них необыкновенной ломкостью. Геккон может отделить ее, когда только захочет. Вот почему он старается подставить ее всякому, кто покушается на его жизнь. Сделать это легко, потому что гекконы очень прытки. Когда сова уже заносит свой клюв, чтобы схватить добычу, этой добыче стоит только сделать несколько шагов вперед, и против клюва птицы оказывается хвост ящерицы. Сова вцепляется в него; но ящерица отламывает хвост и убегает. Впоследствии хвост отрастает снова. У сцинкового геккона хвост до такой степени ломок, что нужно особое искусство, чтобы поймать цельную ящерицу. Поэтому во всех музеях имеются по большей части бесхвостые экземпляры этих гекконов. Конечно, потеря органа составляет для ящерицы неприятное приключение; в особенности неприятно оно для сцинкового геккона, которому без хвоста приходится молчать и, может быть, обходиться без общества своих сотоварищей. Все же это меньшее несчастие, нежели преждевременная смерть.
В то время как круглоголовки и гекконы окрашены под цвет почвы и потому незаметны даже на близком расстоянии, степные черепахи представляют другую крайность. Их громоздкое черное тело на желтом сыпучем песке можно различить за версту; сразу видно, что они не желают прятаться. Да и зачем им скрываться, когда вместе с собой они носят свой костяной дом, в который каждую минуту могут спрятаться с головой, ногами и хвостом. Питаясь листьями и корой кустарников, степные черепахи встречаются в самых пустынных местностях вдали от всяких источников воды. В воде они совершенно не нуждаются, так как вовсе не пьют, довольствуясь той влагой, какая находится в их пище. Вместе с тем они замечательно долго могут жить без всякой еды. Пара черепах долго жила у нас в мешке, затем мы закупорили их в ящик с соломой и отправили по почте в Петербург. Здесь они сидели без пищи еще восемь месяцев. В общей сложности, они провели без еды и питья 10 месяцев. Прожили бы и дольше, если бы их не посадили в спирт.
Из насекомых окрестностей Чикишляра особенно интересны жуки-пилюльщики, те самые скарабеи, которых древние египтяне считали священными. Пилюльщиками их называют потому, что они делают пилюли из лошадиного или коровьего навоза, которые по крайней мере в три раза больше самого жука. В каждый из таких шариков пилюльщик кладет по одному яйцу. Из яйца выходит личинка, которая питается навозом. Чтобы навоз не высох, жук катает свой шарик по песку, пока вокруг него не образуется песочная корка. Она защищает навоз от высыхания. Удивительно, сколько усердия прилагает пилюльщик, чтобы обеспечить существование своего будущего детеныша. Он катает пилюлю с такой суетливой поспешностью, как будто боится опоздать; иногда на подмогу является другой жук, и тогда они начинают перекатывать шарик вдвоем, одни передними, другой задними ногами. Наконец, когда, по их мнению, на нем наросла достаточно толстая корка, они загоняют шарик в глубокую ямку в песке. С этим дело кончено. Работники немедленно принимаются за другую пилюлю, и так продолжается, пока есть навоз и пока не снесены все яйца.
По берегу Каспийского моря мы не могли поживиться богатой добычей: всего только несколько чаек и куличков-зуйков попали в наши охотничьи сумки. Зато мы полюбовались здесь на великолепных фламинго, бродивших по песчаной отмели моря. Ростом фламинго с 15-летнего мальчика. Эти роскошные розовые птицы могут служить украшением любой местности. Небольшими стадами ходили они по морю вдали от берега. По временам то та, то другая опускала свою длинную шею в воду и шарила на дне своим толстым согнутым пополам клювом. Несмотря на все ухищрения, нам ни разу не удалось подойти к фламинго на выстрел. Они улетали так поспешно, что их нельзя было достать даже пулей. На лету фламинго еще более красив, нежели на земле: он не складывает шею петлей, как это делают цапли и другие высокие птицы; он вытягивает ее прямо вперед, а ноги направляет назад, так что, когда он летит над вашей головой, вы видите розовый крест, рисующийся на голубом фоне неба. Туркмены ухитряются ловить фламинго живьем, для чего пользуются привычкой этих птиц заходить в воду по самый живот. В таком положении фламинго не может взлететь, так как не может сделать размаха крыльями: этому мешает вода. Спрятавшись верхом на лошадях где-нибудь за ближайшим пригорком, туркмены дожидаются, пока фламинго зайдут в воду по самые перья; затем скачут к ним во весь опор. Так как берега Каспийского моря чрезвычайно отлоги, то птицам приходится пройти большое расстояние, чтобы выйти на мелкое место, где они могут свободно взмахнуть крыльями; при быстроте туркменских коней, они не успевают сделать это вовремя, и потому попадают в руки туркмен.
Длинные ноги фламинго не позволяют им сидеть на яйцах так, как это делают все другие птицы. Поэтому они принуждены строить особые чрезвычайно своеобразные гнезда. Из глины они возводят каланчу, по высоте равную длине их ног; на вершине ее в особую ямку кладутся яйца; фламинго сидят на этой каланче словно верхом, свесивши ноги вниз и упираясь пальцами в землю.
Первоначально мы предполагали двинуться вверх по Атреку, вдоль русско-персидской границы, не выходя из пределов России. Ввиду этого, мы даже не запаслись заграничными паспортами. Но потом такое путешествие оказалось неудобным по многим причинам.
Наш хозяин предложил нам очень заманчивый план: на лодке переплыть по морю в устье персидской реки Гюргеня, купить там лошадей и двинуться внутрь Персии. Кафар, — так звали нашего хозяина, — предлагал даже свои услуги, в качестве слуги и переводчика в сношениях с туркменами и персами. На наш вопрос о заграничных паспортах, он сообщил нам, что если бы они и были у нас, то их некому было бы показывать. Серебристые чайки, летающие на море, краснокрылые фламинго, бродящие по песчаной отмели пограничной линии, нисколько не интересуются этим предметом, да и люди в самой Персии не признают никаких паспортов. Лучшей рекомендацией для нас, по словам Кафара, должна была служить наша принадлежность к русской нации.
Словом, все обстояло благополучно, и 3-го мая на туркменской морской лодке мы контрабандным образом переплыли через русско-персидскую границу. В устье Гюргеня мы высадились в туркменском ауле Гумыш-тепе. Это — настоящий город, состоящий из 1200 юрт, в беспорядке, но тесно расположенных недалеко от берега реки. Жители аула, туркмены, занимаются скотоводством, доставкой товаров из Персии в Россию или обратно, рыболовством и торговлей. До основания Чикишляра они кочевали в пределах России и занимались у нас главным образом угоном скота. Скот, отбитый в России, они перегоняли в пределы Персии, а уворованный в Персии сбывали русским подданным. Наконец, ряд укреплений, построенных вдоль реки Атрека, а в особенности Чикишляр, положили предел таким подвигам.
После этого многие туркмены окончательно переселились в Персию. Там они чувствуют себя много свободнее. Хотя они и считаются подданными этого государства, но зависимость их от Персии совершенно призрачна. От времени до времени они делают набеги на персидские деревни, предают их грабежу и уводят в плен жителей. Персидское правительство прекрасно знает об этом, но делает вид, что ему ничего не известно. В самом деле, что может сделать оно с туркменами? Разве только вести с ними настоящую войну. Но это дело далеко не легкое, если принять в расчет их многочисленность, отчаянную храбрость, воспитанную на постоянных набегах, и их хорошее вооружение.
Таким образом, персидские власти предоставляют пограничным деревням защищаться собственными средствами и даже очень старательно поощряют самозащиту. За голову каждого туркменского разбойника правительство платит, на наши деньги, около 10 рублей. При этом никто не пытается производить следствие, был ли в действительности разбой или убитый приходил с мирными целями: убит, — стало быть, разбойник. Поэтому персияне бьют всякого туркмена, стоит только ему показать свою огромную папаху вблизи их деревни. По правде сказать, и туркмены появляются среди персов только за тем, чтобы пограбить и наловить пленных. Раз персиянин попал в плен к этим свирепым степнякам, он должен приготовиться к самому варварскому обращению: его будут бить, держать на цепи и всячески надругаться.
В одном из персидских аулов к нашему лагерю приходил молодой адербейджанец, побывавший в лапах туркмен. Эти человекоподобные звери заставили его съесть свои собственные уши.
Вот в этой-то стране, где голова каждого взрослого мужчины стоит 10 рублей, очутились мы в сопровождении Кафара. Десятирублевые головы приняли нас любезнее, чем можно было ожидать.
Мы поселились у зажиточного туркмена, живущего даже с некоторым комфортом. Просторная юрта, множество кованых сундуков, русский самовар, висячая лампа — все это было даже как-то не к лицу головорезу-номаду.
Пока Кафар действовал по части покупки лошадей, мы также не теряли времени. Ящерицы, жуки и другие твари окрестной степи, я думаю, до сих пор помнят двух русских, которые с превеликим усердием ловили и сажали их в банки. При возвращении домой, мы всякий раз попадали в довольно неприятное положение. Аул Гумыш-тепе, как уже было сказано, состоит из 1200 юрт, расположенных без всякого порядка, похожих друг на друга, как стоги сена. Неугодно ли отыскать между ними нашу юрту, поставленную где-то в середине! В довершение невзгод, при нашем появлении в ауле на нас нападали огромные собаки. Большой стаей в 15—20 голов они окружали нас и с яростью бросались под ноги, норовя уцепиться зубами за самые пятки. Отстреливаться от них мы не могли, так как история происходила всегда среди юрт. Кругом сидели туркмены, которые, скаля свои белые зубы, с удовольствием глядели на представление. Прислонившись друг к другу спинами и отмахиваясь от волкоподобных собак прикладами, мы начинали нещадно вопить призывая на помощь Кафара. Привлекаемый собачьим лаем и нашим воплем, он являлся, наконец, и спасал нас от ярости туркменских зверей.
Купить лошадей в здешнем ауле не составляло никакого затруднения. Поэтому уже на другой день по прибытии мы оказались собственниками трех довольно откормленных, но далеко не ретивых коней. Они, видимо, получили воспитание под вьюком, и ни за что не хотели ходить иначе, как тихим шагом. Впрочем, их тихий нрав, как потом оказалось, был наиболее подходящим для наших целей.
Одной дроби было у нас два пуда. Весь наш багаж и мы сами, вместе с Кафаром, должны были поместиться на этих трех лошадях. Поэтому, вместо обыкновенных седел, пришлось украсить спины наших коней особым приспособлением для вьючения, называемым у персов «палянг». Это — связанный из камышу вал, согнутый так, как сгибают солдаты свои скрученные шинели.
6-го мая мы привязали наши палянги к спинам лошадей, поверх положили переметные сумы с багажом, а на них уже взгромоздились сами, каждый на своего коня. В таком виде, сопровождаемые неистовым лаем туркменских собак, мы выступили из Гумыш-тепе. Сидеть было довольно мягко и не утомительно; но во время пути ничем не привязанные переметные сумы обнаруживали большую склонность съезжать на одну сторону и тащили за собой всадника. Чаще всего они доставляли это удовольствие мне, так что первое время я должен был кувыркаться почти на каждой версте. Всякий раз при подобных оказиях мой конь, скорее пользуясь случаем постоять, нежели из доброжелательства ко мне, останавливался; останавливались и мои спутники. В то время как 3. весело хохотал, Кафар принимался ворчать, так как ему приходилось слезать с лошади и поправлять беду. Как-то раз он оказался особенно не в духе и долго еще после такого приключения продолжал высказывать свое неудовольствие.
«Искандер (Александр), — говорил он, — не умеет ездить. Когда вьюк сползает направо, ему надо наклоняться налево. Вот так!» — и Кафар наклонился налево. Но в это время предательские сумы подвернулись, и он, сверкнув в воздухе голыми пятками, кувырнулся на землю; правая сума, набитая дробью, с высоты лошади шлепнулась о бок моего учителя. Кряхтя и поглаживая этот бок, Кафар встал и, не говоря ни слова, с угрюмым видом начал укладывать сумы на их надлежащее место.
С тех пор он уже больше не показывал мне, как надо ездить. Тем не менее я и сам в скором времени научился сидеть на вьюке: на третий день я кувырнулся всего один раз, на четвертый ни разу, а впоследствии благополучно держался на спине лошади во всех рискованных случаях, когда она карабкалась по крутизнам или делала прыжки.
От Гумыш-тепе наш путь пролегал степью то голой, то поросшей травой, со множеством кузнечиков. Местами, вспугивая целые стада сонных речных черепах, мы выходили на берег Гюргеня. К вечеру мы переехали его вброд и начали подгонять лошадей, чтобы на ночлег добраться до туркменского аула Гюргень, так как в этой стране головорезов было бы рискованно ночевать среди открытой степи.
По пути мы присматривались к животному населению страны. 3. наловил полный ягдташ желтопузов. Это — ящерица длиной более аршина, удивительно похожая на змею. Между тем существует целый ряд признаков, заставляющих относить желтопуза к ящерицам. Прежде всего, зачаточные задние ножки, настолько, впрочем, маленькие, что не всегда удается разыскать их; иногда они бывают скрыты под соседней чешуйкой. Затем — у желтопуза есть веки; у змей же на месте век находится прозрачная перепонка, покрывающая весь глаз и сползающая вместе с кожей во время линьки.
Вместе с живыми желтопузами в ягдташе 3. сидела пара речных черепах, пойманных им на берегу Гюргеня. В отличие от своих степных родственников, речные черепахи питаются червями, улитками и, вообще, животной пищей. Кроме того, они далеко не так медлительны в своих движениях: на суше они ползут настолько быстро, что догнать их можно только скорым шагом; поэтому они имеют полное право не принимать на свой счет обычного упрека в неповоротливости; этот упрек относится к их степным сестрам. Любопытно видеть, как ловко речная черепаха, положенная на спину, переворачивается на живот. Упираясь головой в землю, она заставляет тело наклониться на одну сторону, затем передней лапой той же стороны цепляется за неровность почвы и тотчас же перевертывается. Сухопутная же черепаха в подобном положении, благодаря своему высокому щиту, оказывается совершенно беспомощной: она может перевернуться лишь в том случае, если подле нее имеется куст или камень, за который она могла бы зацепиться лапой.
В то время как 3. воевал с желтопузами и черепахами, я стоял под деревом и во все глаза глядел на его листву, пытаясь отыскать в ней древесную лягушку, перекликавшуюся с другой, сидевшей где-то повыше… Последняя была настолько близко от меня, что по крику я мог определить ту группу листьев, откуда исходил звук; но самой лягушки я так-таки и не увидел, хотя заходил и справа, и слева, колотил по дереву палкой и бросал камнями. Ее травянисто-зеленое тело, помешенное на зеленом листе, совершенно незаметно на самом близком расстоянии. Концы пальцев древесной лягушки снабжены присосками; с их помощью она крепко держится не только на поверхности листа, но даже на отвесной стенке стеклянной банки.
Из птиц мы добыли здесь сивоворонок, золотистых щурок и розовых скворцов. Последние две птицы славятся своей истребительной деятельностью среди насекомых. Но одна из них, именно щурка, поедающая пчел, является сущим наказанием для пчеловодов; между тем розовый скворец, во множестве потребляющий саранчу, приветствуется всюду, как благодетель человеческого рода.
На следующий день, выступив в путь рано утром, уже через 4 часа мы были на настоящей персидской земле в крепости Ак-кала. Крепость эта, в ряду других таких же крепостей, предназначена для защиты собственно персидских деревень от набегов туркмен. Хотя Ак-кала обнесена каменной стеной, окружена рвом и вооружена даже двумя пушками, которые, на страх врагам, палят по одному разу ежедневно, но едва ли она может защитить кого-нибудь от нападения хотя бы шакалов. Кроме нескольких караульщиков, вооруженных ветками для отмахивания от мух, в крепости нет никого. Те же караульщики палят из пушек, нагоняя страху на летучих мышеи и сов, проживающих в трещинах крепостной стены. Туркмены же, хорошо знающие цену этой пальбе, вероятно, слушают и посмеиваются. Против крепости стоить казенный постоялый двор с обширной конюшней. Те же летучие мыши и совы проживают и в этом доме. При нем даже нет и караульщика, очевидно, по той причине, что голые стены без окон и дверей нет надобности караулить! В конюшнях на кучах навозу развелось такое множество мух, какого мне не приводилось видеть нигде больше. Мириадами облепляли они и нас, и наших лошадей. В течение не более как двух часов, пока мы были заняты чаем, наши белые фуражки превратились в крапчатые, и еще долго после того, как мы оставили Ак-калу, тучи этих несносных насекомых целый день преследовали нас и в открытом месте, и даже в лесу. Сухая степь, поросшая или травой, по большей части выжженной солнцем, или кустами каперсов, кончилась; вскоре после полудня мы вступили в царство сырости и буйной растительности.
На юге возвышаются Астрабадские горы, сплошь, без всяких просветов до самого гребня покрытые курчавым ковром лиственного леса. Множество речек, ручьев, разливаясь болотами по рисовым полям и насыщая воздух влагой, сбегают оттуда на равнину, по которой мы шли. Мы разбили свою палатку близ персидского аула Наукян среди роскошного леса. Высокие дубы с зелеными, обвитыми плющом стволами, тополь, винная ягода, исполинские кусты ежевики с крючковатыми цепкими шипами, кусты граната с красными цветами, дикий виноград, оплетающий деревья, всюду зелень и зелень — вот какова растительная обстановка, в которой мы очутились.
Еще на пути сюда, на пашне мы видели мертвого кабана, вероятно, убитого персами. Всюду были видны следы этого зверя. Иглы дикобраза валялись в лесу в таком количестве, что не стоило бы большого труда собрать целый сноп их. Жители Наукяна жаловались нам на этих колючих грызунов. По ночам дикобразы являются на огороды и преисправно поедают овощи. Иной не столько съест, сколько напортит, надкусив своими острыми зубами множество огурцов, дынь и другой зелени. Попадаются в здешних лесах и олени, по крайней мере, в одном из соседних аулов я видел молодого ручного оленя, пойманного в окрестностях. Из хищных зверей здесь водится тигр; иногда он забродит отсюда и в пределы России до самого Чикишляра, близ которого несколько лет тому назад были убиты три тигра.
Ночью слышны были хруст ветвей, какое-то гуканье, какие-то неясные таинственные звуки, прерываемые мелодическим пением жаб. Словом, по всему было видно, что в лесу ключом бьет разнообразная животная жизнь. Весь следующий день мы бродили по чаще и, хотя настреляли немало птиц, но не встретили ни одного зверя, так как большинство их в лесу бродит только по ночам.
Поэтому на следующую ночь, оставив при палатке Кафара, мы отправились в глубину леса. Вскоре после заката солнца мы засели поджидать дикобраза около его норы, со свежими следами ее хозяина и с двумя иглами, лежащими тут же. Почуял ли дикобраз присутствие людей, или он вышел из поры другим ходом, только мы никого не дождались. Тогда мы забрались на верхушку стога из снопов пшеницы, поставленного на маленькой пашне среди густой чащи леса. Луна озаряла своим серебристым светом безлесную площадку и ближайшие деревья; а там, дальше, царила беспросветная таинственная темь, откуда доносились до нас неясные голоса обитателей леса. Вот хрустнула где-то близко ветка, еще раз, ближе и ближе; слышно, как кто-то ломится, продираясь сквозь чащу. Стараясь не дышать, мы до слез всматриваемся в темноту и ждем, не выйдет ли на площадку кабан; настроенному воображению рисуется уже его фигура: мы всматриваемся еще пристальнее; но фигура стоит неподвижно, между тем как хруст ветвей слышится все дальше и дальше.
Так просидели мы на стоге до поздней ночи, очарованные этой таинственностью леса, этой кипучей жизнью, этим теплым воздухом, насыщенным запахом влаги, зелени и цветов. Слегка покусывали комары, но мы и без них не могли бы заснуть долго, и только перед рассветом, когда комары угомонились, задремали и мы.
«Га…га…и…га…и!» — раздался вдруг неистовый концерт стаи шакалов возле самого стога; как бы ободряя друг друга на приступ, звери немилосердно выли, по временам останавливались на мгновение и опять продолжали выть.
«Вперед, ребята, не трусь, подходи, вали!..» — так перевели мы это вытье на человеческий язык. Пока мы всматривались к темноту, тщетно стараясь увидеть хоть один шакалий глаз, 3., освобождая ружье, нечаянно свалил сноп пшеницы, и вся храбрая компания мгновенно исчезла.
После бессонной ночи мы бродили по лесу до полудня. Несмотря на роскошь растительности здешних лесов, птичье население их далеко не богато. Сойки, дятлы, синицы, зяблики, малиновки, соловьи встречаются здесь гораздо реже, нежели в наших лесах. Замечательно, что многие из этих птиц принадлежат к особым местным породам, хотя и похожим на наших северных, но отличающимся какими-нибудь особенностями. У местной малиновки, например, грудь значительно ярче, нежели у нашей; сойка имеет более темную голову, синица светлее, а пестрый дятел много темнее нашего. Еще более бедно птичье население на болотцах, которые там и сям попадаются среди леса, в особенности на границе его со степью. Будь такие болотца где-нибудь по Волге, на них обязательно сидели бы всевозможные кулики, лысухи, над ними носились бы крачки, чайки и другие водоплавающие птицы. Здесь же во все наше пребывание в этой лесистой и сырой местности мы встретили одного-единственного кулика-ходулочника, сиротой стоявшего на своих длинных красных ногах посредине болота, населенного одними только лягушками. Зато зимой как все каспийское побережье Персии, так и стоячие воды вдали от берега представляют настоящее птичье царство. Бесчисленное множество разных пород уток, гусей, куликов, пеликаны, бакланы и чайки пережидают здесь холодное время наших стран, чтобы ранней весной отправиться снова на север выводить там детей.
Кафар, которого мы забыли предупредить, что будем ночевать в лесу, был в страшной тревоге, порешив, что мы попали в лапы туркменам. Такое предположение казалось тем более правдоподобным, что жители Наукяна, приходившие без нас к нам в лагерь, выражали удивление, почему мы остановились в лесу, а не в ауле. По их словам, одни только лошади наши — добыча настолько привлекательная для туркмен, что они не замедлят воспользоваться случаем сделать на нас нападение. То же повторяли нам и персияне, когда мы вернулись к палатке. Они рассказали еще следующую историю, разыгравшуюся не дальше как третьего дня. Трое туркмен угнали у одного наукянского жителя лошадей; тот вовремя узнал об этом, подстерег воров в то время, когда они гуськом пробирались по лесной тропинке, и выстрелом из винтовки свалил с седла двух туркмен. Из расспросов оказалось, что этот конец истории произошел как раз в то время, когда мы среди леса подъезжали к месту теперешней нашей стоянки; мы даже слышали выстрел в недалеком от нас расстоянии. Одному туркмену перс отрезал его десятирублевую голову, а другого оставил с головой, так как очень торопился, боясь погони.
На предложение жителей Наукяна перебраться в аул мы сначала ответили отрицательно. В ауле было душно, грязно и далеко от природы; к тому же мы не верили, что туркмены решаpтся напасть на русских. Но нам пришлось уступить.
К нам приехал какой-то важный персиянин, вероятно, хан, судя по тому, что при его приближении все, кто до того времени сидел, встали. Этот господин сообщил нам, что он не ручается за нашу безопасность, если мы будем продолжать жить в лесу; а всякое несчастие с нами поставит его пред своим начальством в особенно неприятное положение, так как мы принадлежим к дружественной персидскому государству нации. После такого довода настаивать было невозможно, и мы перебрались в аул, расположившись на дворе одного домика.
Жители Наукяна принадлежат к турецкому племени; это так называемые адербейджанцы. В отличие от коренных персов, или фарсов, они чрезвычайно радушны и гостеприимны, деятельны и храбры. Персидское правительство поселило их на границе туркменских земель, чтобы за их спиной могли прятаться трусливые и изнеженные фарсы. И действительно, адербейджанцы не дают спуску туркменам и частенько-таки рубят головы этим головорезам. Туркмены уверяют, что, не будь на границе турок, как они называют адербейджанцев, они выкрали бы из гарема шаха всех его многочисленных жен.
Как и надо было ожидать, вокруг нас целый день толпился народ, запрудивший и дворик, и узенькую улицу. Мужчины болтали с Кафаром, расспрашивая, конечно, о наших персонах; мальчишки норовили залезть в переметные сумы с головой и ногами для того, чтобы посмотреть, что там есть; а женщины с любопытством разглядывали нас издали. Все же вместе, несмотря на свое добродушие, надоели нам до такой степени, что на другой день мы решились бежать.
3., впрочем, приходилось уезжать еще и по другой причине. Уже давно у него разболелась нога; а последние дни, вследствие усиленной ходьбы, она окончательно отказалась служить ему. Здесь, в Наукяне, болезнь до такой степени обострилась, что бедный 3. едва мог переступать. Поэтому ему не оставалось ничего другого, как вернуться в Россию. Один местный житель взялся доставить его на лошади в г. Астрабад, до которого отсюда было не более 15 верст; а там 3. рассчитывал на содействие русского консула. Впоследствии оказалось, что рассчеты моего спутника оправдались, и он благополучно доехал до Оренбурга.
Таким образом, мы расстались. Не медля нимало, я с Кафаром сделал маленький переход, всего в три версты, и разбил свою палатку близ крошечной крепостцы Туранг-тепе. Теперь настала моя очередь предаваться хвори. Все южное побережье Каспийского моря с его роскошной природой, вследствие обилия ручьев и речек, разливающихся по рисовым полям, отличается лихорадочным климатом. В летнее время лихорадка, можно сказать, висит здесь в воздухе Желтые, изможденные лица жителей Туранг-тепе свидетельствовали, что местное население, вероятно, все поголовно или переболело, или теперь страдает этой болезнью. Тем более мудрено было избежать ее лап приезжему человеку. 3. уже начинал чувствовать ее холодные объятия, но вовремя уехал в Асхабад. Меня она окончательно приковала к войлочному одру в моей крошечной палатке в Туранг-тепе. Только Кафар, как ни в чем не бывало, продолжал себе болтать с соотечественниками, оставаясь столь же ленивым и вялым, как и прежде. Ночью меня одолевал «цыганский пот», от которого зубы стучат, как кастаньеты, а днем такая бессильная немощь, при которой ноги и руки уподобляются плетям. Хина не действовала, хотя я глотал ее без всякой меры; оставалось только плестись вперед, пока не выйдем из этого царства лихорадки в горы.
От Туранг-тепе я сделал еще два перехода до подножия гор, прошел несколько аулов, — какие, уже теперь не помню, — простучал зубами еще две ночи среди роскошного леса, под музыку журчащих ручьев, и 14-го числа поднялся на 5—6 тысяч футов в горы, к аулу Алястан.
По мере того, как наши лошади карабкались вверх, становилось прохладнее, лес редел и мельчал. В окрестностях Алястана, за исключением грецкого ореха, шатром раскинувшегося над нашей палаткой, крупных деревьев не было. Румяные лица жителей аула указывали на то, что здесь уже кончилось царство лихорадки, и, действительно, я скоро перестал стучать по ночам зубами, и только руки мои по-прежнему бессильно висели как плети, благодаря чему фазаны, выскакивавшие из-под моих ног не дождавшись выстрела, благополучно улетали в кусты. Эти благородные, но глупые птицы отчасти были обязаны своим спасением… чему бы вы думали?.. Мусульманскому посту, уразе, в течение которого правоверные не едят целый день, до наступления ночи. Правоверные заставили справлять свой пост и меня, православного. Если не считать двух-трех горшков молока за неделю, единственной провизией, которую мне удавалось доставать в Алястане, были чуреки. Так называются тонкие, как холст, длиной по крайней мере в аршин, пресные лепешки, столько же пригодные для еды, как и для употребления вместо салфетки. Вот из этих-то салфеток, и только из них одних, мне и приходилось набираться силы, отобранной у меня персидской лихорадкой. Очевидно, это было возможно не в очень короткий срок, чем и пользовались фазаны. Мне оставалось обратить свое внимание на птиц, которых можно было стрелять не спеша, в то время, когда они сидят на ветке. Но увы!.. это были щеглы, зяблики, трясогузки и другие птицы не больше воробья, чаще же синицы. На охоту за этой лилипутской дичью я отправлялся куда-нибудь подальше от аула. Чтобы не ронять в глазах персиян престижа русской нации, я жарил и съедал свою крошечную добычу там же, в лесу, закусывая чуреками и дикой алычой.
Сами жители Алястана питались, однако, не одними чуреками: я видел у них молоко, что-то вроде сыру, рис, яйца и кур. Каково было мне смотреть на все это после синиц, а в особенности до них! Между тем приходилось именно только смотреть, так как алястанцы не хотели продавать мне ничего, кроме чуреков, да и те Кафар добывал после энергичных дипломатических представлений.
Вообще, алястанцы произвели на меня неприятное впечатление. Это были коренные персы, фарсы, или таты, как они себя называют, племя иранского происхождения. В противуположность адербейджанцам, таты ленивы, лживы, болтливы, ханжи, попрошайки и, — пусть обвиняют меня в пристрастии, — негостеприимны. Целый день по 5, по 6 откормленных персиян сидели около моей палатки и клянчили то кусок сахару, то пороху, то чаю или пистонов; они готовы были стащить с нас последнюю рубашку, если бы на то хватило нашей любезности. Но сами они ни малейшей услуги не хотели делать даром.
Когда я пытался было поймать козленка, чтобы его погладить, один моих постоянных гостей доставил мне это удовольствие: он подвел мне козленка, но за свою работу потребовал 10 пистонов; когда же я отказал, он стал ругаться.
В свои дома таты не пускали не только меня, но даже такого же мусульманина, как они сами, Кафяра, полагая, что и он может осквернить их жилища, так как ест со мной и не справляет уразы. Если я случайно прикасался к их посуде, они мыли и чистили ее, как будто из нее лакала собака. Однако эта религиозная брезгливость нисколько ни мешала им выпрашивать у меня сахар. Сахаром же расплачивался я и за услуги мальчишек и взрослых персиян, которые носили мне жуков, ящериц и всякую другую живность. Когда запас его стал заметно истощаться, я пустил в обращение пистоны, и 20—30-летние балбесы, наперерыв перед мальчишками, отправлялись на ловлю жуков, чтобы заработать десяток пистонов и доставить себе развлечение, разбивая их камнем. Кому было лень заниматься ловлей, тот просто протягивал руку, приговаривая:
— Искандер, чакар! Искандер, пистон! — пока наконец «Искандер» не приходил в исступление и не прогонял попрошаек от палатки.
Много крови попортил мне также мой спутник Кафар. Достаточно сказать, что это был самый чистокровный фарс, к тому же уже пожилой, лет под 50, и довольно тучный. Лень, настоящая восточная лень была главной чертой его характера. В нашем путешествии в течение каждого перехода были три момента, служившие для Кафара истинным наказанием. Это — вьючение лошадей, их развьючивание и установка палатки, т. е., собственно, почти все, что от него требовалось. Уже с приближением этих каторжных для него минут, Кафар становился мрачным. Самые же работы исполнял с неизменным ворчанием; а палатку ставил только после усиленных моих требований, всякий раз уверяя, что без нее лучше. Одна только нечистоплотность его могла вывести из себя самого невзыскательного человека. Раз как-то, забравшись в палатку пить чай, я попросил своего персидского «ричарда» наколоть сахару. Долго он копался, с ворчанием роясь в переметной суме; наконец слышу, колет, но колет каким-то странным способом. Я приподнял стенку палатки и увидел следующую картину: Кафар кладет кусок сахару между коренными зубами, затем ударяет себя по нижней челюсти и отколовшиеся куски кладет на землю.
— Что ты делаешь? — кричу я.
— Не видишь, что ли? Сахар колю! — отвечает Кафар.
— Кому? — в ужасе спрашиваю я опять.
— Кому!.. известно, тебе!..
С тех пор у Кафара, к его удовольствию, одной обязанностью стало меньше.
Шесть дней прожил я в Алястане. В течение этого времени чуреки и синицы как-никак, а сделали свое дело. Я настолько оправился от лихорадки, что решил ехать дальше. Впереди были горы, местами крутые и каменистые. Поэтому пришлось подковать лошадей, что было сделано только после целого ряда длинных переговоров сначала с Кафаром, потом с каким-то местным персиянином, далее с сыном кузнеца, и наконец с самим кузнецом.
Еще больше хлопот доставило мне приведение в порядок содержимого моих переметных сум. Боже, какой кавардак натворил в них Кафар за время моей болезни! Изломанные свечи были пересыпаны сахаром; чай оказался затисканным в грязный носок; дробь каталась на дне сум; сапоги попали в чистое белье; туда же угодили: неизвестно откуда взявшаяся баранья кость и мышьяковое мыло для смазывания шкурок; все это было перемешано в настоящий винегрет, в одной порции которого можно было найти образцы всех моих вещей, от кусочка мыла до щепотки чаю включительно. Вероятно, это была особая система укладки, придуманная Кафаром, чтобы долго не рыться в сумах, отыскивая то, что было надо.
20-го июня, в сопровождении проводника, мы наконец выступили из Алястана. Дорога от самого аула поднимается в гору, местами настолько круто, что приходилось слезать с лошадей и вести их в поводу. Скоро позади или, вернее, ниже нас остались последние деревца, а на перевале местность окончательно приняла альпийский характер. Безлесные горы поросли здесь низкими, колючими как еж кустами трагаканта. Среди скал кричали каменные куропатки; красноносые альпийские галки с мелодическим гиканьем носились над нашими головами; а в горной долине, впереди нас расстилался широкий зеленый ковер альпийского луга. Верстах в 15 от Алястана дорога разделяется на две ветви: одна идет к Шахруду, до которого отсюда 28 верст, другая поворачивает на восток, куда направились и мы. Навстречу нам то и дело попадаются ослики, везущие на спине дрова и хворост. За ними плетутся пешком их хозяева — персы.
Переночевав на альпийском лугу и порядочно продрогнув, мы до света выступили в путь. Окрестные горы так же безлесны и унылы, как и раньше. Только в лощинах попадались кусты шиповника, барбариса, жимолости, разные травы, и все это было в полном цвету, как весной.
Около полудня мы подошли к аулу Абер и в версте от него остановились лагерем. Абер значит облако, и действительно, низко-низко над нашими головами целый день проносились облака, обдавая нас легким дождем: иногда они заполняли всю долину, где стоял аул, и мы оказывались окутанными густым туманом.
В течение пяти дней, пока мы стояли здесь, все время дул холодный ветер; по утрам термометр показывал всего 8 RR тепла. Словом, во всем сказывалось возвышенное положение местности.
Жители Абера — оседлые туркмены из племени гокланов, выселенные сюда персидским правительством, и, слава Богу… адербейджанцы. Баранина, куры, молоко, яйца и даже яблоки и абрикосы, привезенные из какого-то аула, лежащего ниже, у нас не переводились. Вот что значит адербейджанцы! Хорошо вам смеяться; а для меня это неважное, по-вашему, обстоятельство имело очень важные последствия.
Несмотря на пронизывающий ветер, сырость и дождь, с бодрым духом бродил я по окрестным горам и исправно делал свое дело. Сорокопуты, овсянки, перепела так и кувыркались под моими выстрелами; а ящериц я наловил столько, что жители Абера вообразили, будто я их ел. С тех пор слава ящерицееда шла далеко впереди меня, так что старухи в аулах обязательно спрашивали Кафара, правда ли, что русские едят кяльбасу, т. е. ящериц.
Свежая провизия всегда была бы к моим услугам, если бы я в действительности ел ящериц. Особенно пригодны были бы для этой цели стеллионы, горные ящерицы, длиной более полуаршина, толстые и мясистые. Своими крючковатыми когтями они очень ловко цепляются за неровности скал, и потому могут лазить по отвесным стенам. Поймать живьем стеллиона почти невозможно, разве только он случайно выбежит на ровное место, где нет камней и нор. Но нет ничего легче, как застрелить его мелкой дробью. Местами эти ящерицы попадались в огромном количестве; на глиняных заборах садов, на камнях, на старых постройках, на скалах — всюду чернели их головы, с любопытством глядящие на прохожего. Когда вы проезжаете мимо стеллиона, не обращая на него внимания, он обязательно проводит вас глазами, как будто хочет узнать, друг вы или недруг. Попробуйте сделать неприязненное движение в его сторону, и он тотчас же спрячется в ближайшую щель. Значительно реже встречается в горах сцинк, крупная ящерица с гладкой рыбьей чешуей и чрезвычайно ломким хвостом. Я поймал несколько сцинков, и все они с досады поломали себе хвосты до самого корня. От двух сцинков мне достались одни только хвосты, а сами ящерицы успели убежать, чтобы отрастить их снова.
Вечером я забирался в свою палатку, и хотя ветер трепал ее тонкие стенки, пытаясь разорвать их в клочки, хотя он прохватывал и меня самого, на душе было весело и тепло.
Около нашего лагеря никогда не переводились гости. Их любопытству относительно моей особы удовлетворял, конечно, Кафар. Когда же он был в отлучке, наши беседы принимали совершенно односторонний характер в том смысле, что говорили только мои гости. Сидит себе подле меня адербейджанец и смотрит в глаза или с любопытством следит, как я препарирую птицу. По всему видно, что его разбирает необыкновенное желание о чем-то спросить. Наконец он не выдерживает и с жаром, с жестикуляциями начинает что-то лопотать. Говорит, говорит, пока мое «бель-мей» (не понимаю) не охлаждает его пыла. Адербейджанец прекращает свою речь, но в скором времени не выдерживает молчания и снова начинает лопотать, видимо, стараясь объяснить свою мысль еще проще. Опять «бельмей», и опять молчание. Затем на сцену выступает другой гость. Очевидно, в расчете на то, не будет ли он счастливее, новый собеседник сначала задает короткие вопросы, а затем разражается целой речью, но опять с тем же успехом. После нескольких таких приступов к беседе, я наконец не выдерживаю и принимаюсь хохотать. За мной начинают смеяться и гости. В числе гостей очень часто находился дервиш одного из ближайших мусульманских монастырей. В своем монашеском костюме, с длинными волосами, с симпатичным лицом, он производил впечатление человека «не от мира сего». Сидя у входа моей палатки, он распевал гортанным голосом псалмы, в которых часто упоминал имя «Иса» (Иисус), чем, очевидно, хотел доставить мне удовольствие.
Жители Абера занимаются скотоводством и земледелием, несмотря на холодный климат долины. Они сеют пшеницу, которая теперь только что начинала колоситься, в то время как внизу, в окрестностях Наукяна, хлеб давно уже был сжат.
Зимой, как говорят, здесь выпадает снег слоем в сажень толщиной, так что три месяца жители никуда не выходят из аула. В окрестных горах водится много диких баранов, или архаров, и я, воспользовавшись приглашением одного адербейджанца, отправился с ним на охоту.
Доехав верхом до подножия гор, мы оставили здесь лошадей, а сами стали карабкаться по скалам. Усыпанные щебнем склоны настолько круты, что с трудом верится, чтобы можно было добраться до гребня. Однако мы лезем. Ноги скользят, сворачивая острый, как камень, щебень. Он с треском сыплется вниз, захватывая новые камни, которые вместе, целой лавиной, уже с грохотом скатываются к подножию горы. По временам мы карабкаемся на четвереньках, цепляясь одной рукой за камни, а другой опираясь на винтовку. Я, конечно, бессовестно отстаю. Где уж тут тягаться с рослым молодцом, выросшим в этих подоблачных горах, мне, степняку, да еще прошедшему 8 классов гимназии и 4 курса университета.
Мой милый спутник, хотя и не знает этого, но видимо сочувствует мне. Он всячески помогает мне ползти, и с его помощью мы добрались наконец оба до острого гребня горы. Сняв папаху, адербейджанец осторожно выставил голову из-за камня, осмотрел противоположный склон и, убедившись в том, что баранов нет, пошел дальше. Пройдя еще с полверсты вдоль гребня, мы снова выглянули из-за камней и увидели небольшое стадо баранов, мирно отдыхавших между скал. Надо было проползти еще шагов 100 для того, чтобы выйти как раз против стада.
Вот тут-то, пока мы делали последний десяток ползков, приступы охотничьей лихорадки разыгрались у меня во всей силе. Руки дрожат, из глаз от чрезмерного напряжения льются потоки слез, в ушах стучит. Выставив голову из-за камня, я уже не различаю отдельных животных, хотя до них не более 200 шагов: вижу только вообще стадо, спокойно стоящее на склоне горы. Так скоро, как будто предо мной выскочил бекас, я вскидываю винтовку и не целясь стреляю. Бараны сломя голову бросаются вниз. Я заряжаю винтовку снова, стреляю вдогонку вторично, третий раз, и только когда все до одного барана исчезли окончательно, я прихожу в себя и вижу, как мой спутник с добродушной улыбкой укоризненно качает головой, приговаривая: «Ой, ой». Раскаты выстрелов перепугали животных; в этот день мы не видели более ни одного барана. Зато на обратном пути, уже спустившись в долину, встретили несколько антилоп-джейранов, к которым, однако, не удалось подойти на расстояние выстрела.
Так неудачно кончилась наша охота на баранов. Между тем здесь их так много, что, при большем хладнокровии, в сопровождении местного охотника, можно было бы, наверно, рассчитывать на успех. Чтобы добыть шкуру барана, я просто-напросто заказал ее одному из гокланов, и на другой день он доставил мне убитых им в ближайших горах самца и самку. Гораздо труднее добыть горного козла, или тека. Козлы держатся в неприступных местах гор. К тому же они чрезвычайно осторожны и чутки, так что только случай может вывести охотника на расстояние верного выстрела.
27 июня мы выехали из Абера. По пути местность заметно понижалась. Вскоре мы вышли на обширную, окруженную горами равнину, носящую характер среднеазиатской пустыни. Чахлая полынь на растрескавшейся от солнца глине, стада джейранов, как тени мелькавшие вдали, степные жаворонки, рябки, глинисто-желтые ящерицы, словом, точно степ в Туркестане. После пяти часов езды мы подошли к двум большим, лежащим почти рядом аулам, из которых один называется Келяте, а другой — Хыч. Несколько сот домов Келяте-Хыча расположены на склоне холма уступами, так что полы одного уступа непосредственно переходят в плоские крыши другого, лежащего выше. Издали оба аула производят впечатление огромной лестницы, окруженной перилами из великолепных садов. Нам отвели небольшой домик на берегу журчащего ручья между двумя садами, в тени великолепного развесистого чинара. Так как жители оказались адербейджанцами, то в наше распоряжение тотчас же поступили бараний шашлык, плов, молоко и фрукты, множество превосходных фруктов. Наибольшее внимание мы оказывали тутовой ягоде какой-то особой породы шах-тут (царский тут). Мы ели ее и за обедом, и после обеда, и вечером, и утром, натощак; а Кафар, чтобы не терять драгоценного времени, носил ее, кроме того, в платке и ел, когда ходил по аулу. Совершенно неожиданно для себя мой спутник встретил здесь своего старого знакомого, бывшего сарбаза (солдата) персидской армии, с которым он был в приятельских отношениях, когда жил в Астрабаде. Удивительно, какие бывают на свете случайности! Много лет тому назад, уезжая в Россию и прощаясь с этим своим приятелем, Кафар говорил ему: «Быть может, когда-нибудь приведется быть в твоем ауле; Бог даст, попирую и на твоей свадьбе».
И что же! Мы приехали в Келяте-Хыч как раз за два дня до свадьбы этого сарбаза.
Видя в этом счастливое предзнаменование, жених убедительно просил нас остаться до этого торжества, а на то время командировал ко мне своего брата, в качестве чичероне. Чичероне прежде всего повел меня показывать мне аул. Пока мы карабкались по уступам плоских крыш Келяте-Хыча, отовсюду, из-за ближайших стен, из щелей домиков и даже из низких и широких труб очагов, смотрели на меня глаза местных обитателей, а в особенности прекрасной половины человеческого рода [Женщины у адербейджанцев ходят с открытым лицом и вообще пользуются гораздо большей свободой, нежели у фарсов.]. Шепот, затаенных смех сопровождали нас все время, пока мы путешествовали по аулу или, вернее, по его крышам. Впоследствии оказалось, что мой чичероне, под предлогом показать мне Келяте-Хыч, на самом деле водил меня самого напоказ. К его оправданию надо сказать, что он заставал меня изобразить из себя обезьяну только после упорного настояния местных дам, которые, не видав никогда ни одного русского, особенно интересовались моей персоной.
Кафар, в свою очередь, был моим истолкователем. Наверно, он натер себе на языке мозоли, отвечая на всевозможные, подчас удивительные по своей наивности, вопросы местных обывательниц. Конечно, не обошлось дело без вопроса о том, правда ли, что русские едят свинину и ящериц. Одна старуха любопытствовала знать, как я сплю: так ли, как люди, или, может быть, сидя или стоя. Другая, полагая, что я нахожусь в изгнании, спрашивала, далеко ли до моей родины. Когда Кафар ответил ей, что на осле можно доехать не скорее как в четыре месяца, она покачала головой и проговорила:
— Ох, бедный мусульманин! за что его так далеко прогнали?
Когда ей заметили, что я поехал сюда добровольно, она начала вздыхать, приговаривая:
— И как это мать его пустила!
Среди местных достопримечательностей в Хыче мне показали знаменитого персидского клеща, укушение которого будто бы смертельно. Так себе, маленький клещик, очень похожий на тех, которые у нас присасываются к собакам: а кусается если не до смерти, то во всяком случае до того сильно, что укушенное место болит целый месяц. Так, по крайней мере, мне говорили в Хыче.
Сегодня, 28-го июня, свадьба приятеля Кафара. Кафар ушел на целый день к жениху; а я вот уже полдня валяюсь возле своей палатки в тени чинара. Тихо и тепло: я сказал бы жарко, если бы мне когда-нибудь было жарко в тени. Над головой сонно шелестят широкие листья чудного дерева, тихо журчит ручеек; сном, настоящим восточным полуденным сном объята вся природа. Дремота одолевает и человека. Какая-то особая истома разливается по телу; лень протянуть руку, чтобы напиться, лень повернуться на другой бок, смотреть в широкое небо, лень даже думать. Обрывки мыслей без всякой связи и без толку мелькают в оцепенелой голове… А листья все шелестят, ручеек журчит, напевая: «Спи себе, спи». Вот она, восточная нега на месте ее родины!
Только ящерицы не поддавались этой расслабляющей неге и как ни в чем не бывало шныряли себе на самом солнцепеке. Вот, одна влезла на верхушку глиняного заборчика сада, села по-собачьи, повернув голову, пристально посмотрела в мою сторону и скрылась. Наверно, она побежала доложить своим подругам:
— Бегайте, резвитесь, ловите жуков: он спит!
Хотя я и не спал, но ящерицы и вся живая тварь были в это время в полной безопасности от меня.
29-го утром мы стали собираться в дальнейший путь. Провожать пришли наши добрые знакомые и принесли кто слив, кто яиц, а мальчуганы презентовали мне пару жуков. Приходил и местный мулла, написавший мне на память в мою записную книгу трогательные, хотя не совсем соответствующие положению вещей слова, которые в переводе можно приблизительно передать так:
«Ты подобен цветку. Сегодня он явился во всей своей красе и услаждает мои взоры; но завтра его не будет. Так и ты, путник, сегодня здесь, а завтра я не буду иметь счастья тебя видеть».
Путник во всей «своей красе», т. е. в блузе, испачканной порохом и птичьей кровью, в фуражке, когда-то белой, а теперь серой, с облупившейся, как у ящерицы, кожей на лице, взгромоздился на спину своего далеко не ретивого коня и, следуя за проводником, поехал по узким закоулкам аула. Сзади поплелся Кафар, держа в поводу третьего росинанта. Надо заметить, что наши лошади, благодаря тому, что Кафар небрежно относился к их участи, а я ничего не понимал в уходе за ними, по мере нашего движения вперед все более и более приближались по своему виду к знаменитому коню Дон-Кихота: одна из них настолько сбила себе спину вьюком, что приходилось подумывать о замене ее свежей.
Итак, мы выехали с проводником во всей своей красе. Удивительный у нас проводник! Мне чрезвычайно нравится его добродушное, симпатичное лицо, между тем он убил не больше и не меньше как семь туркмен. С самым невозмутимым видом рассказывал он, как отрезал голову одному из них, раненому первоначально в ногу, как тот схватил его зубами за руку, стараясь вырвать нож.
— А все-таки отрезал! — с добродушной улыбкой закончил свой рассказ этот охотник за головами, показывая шрамы от зубов туркмена.
По дороге, пред входом в небольшое ущелье, проводник показал нам башню, построенную в воспоминание об одном из эпизодов войны персов с туркменами. Туркмены огромной шайкой напали на персидский аул, находившийся близ ущелья. Но в ауле скрывался большой персидский военный отряд, о котором туркмены ничего не знали. Произошла свалка, в которой персы на туркменских головах заработали около 3 000 рублей. Несмотря, однако, на благоприятный для персиян исход стычки, жители по уходе отряда бросили аул, и теперь от него остались одни развалины глиняных домов.
Весь сегодняшний день мы шли по безлюдной местности. Долины с характером пустыни чередовались с ущельями, поросшими мелким кустарником. Наконец те и другие привели нас к быстрому ручью, где мы и расположились ночевать.
На следующее утро, когда мы собрались было вьючить лошадей, оказалось, что те исчезли. После довольно долгих поисков, с помощью проводника, удалось-таки найти их в ближайшем ауле. Жители его взяли в плен наших коней будто бы за то, что они истоптали пшеницу. Начались длинные дипломатические переговоры, в которых с нашей стороны были употреблены и красноречие, и угрозы жаловаться русскому консулу, хотя до русского консула, кстати сказать, хоть три года скачи — не доскачешь. Тем не менее переговоры привели к удовлетворительному результату: за 4 крана (80 коп.) лошади снова вернулись в наше владение, и мы немедленно поехали дальше.
Сегодня мы прошли маленький аул и остановились на ночевку близ Кашизара, окруженного множеством пашень и садов, орошаемых довольно большой речкой.
1-го июля, пройдя верст 15, мы стало спускаться в огромную круглую, лишенную всякой зелени котловину, на дне которой стоит укрепление Нардын. Мы расположились здесь лагерем, рассчитывая прожить несколько дней.
Укрепление Нардын служит оплотом против нападения туркмен специально для защиты персидских торговых караванов. Незадолго до нашего прибытия туркмены ограбили караван с ситцем. Но нардынские кавалеристы догнали разбойников, отбили у них товар и двоих взяли в плен. Теперь пленники сидели в кандалах под строгим караулом и дожидались решения своей участи в Тегеране. Несмотря на то, что почти наверно им предстояла обычная в таких случаях участь — остаться без головы, персидские солдаты обходились с ними превосходно. Они не только кормили пленников тем же, что ели сами, но даже развлекали их разговорами, сидя подле окна тюрьмы. Хан, начальник Нардына, узнав о приезде русского, тотчас же отправил к нам несколько солдат с приглашением перебраться внутрь укрепления. Но так как под стенами Нардына нам не грозило никакой опасности со стороны туркмен, а внутри этих стен было и душно, и пыльно, я наотрез отказался от предложения. Тогда к нашей палатке был приставлен караул, в образе сарбаза с длинной кривой саблей и плохим ружьем. Наконец, к нам явился сын хана, начальник местной кавалерии, красивый молодец в нарядном костюме. Он пригласил меня осмотреть укрепление, а заодно и отобедать с ними.
Итак, нам предстоял званый обед у персидского хана. Признаться, это приглашение доставило нам немало забот, главным образом по причине той самой нашей «красы», о которой засвидетельствовал в моей записной книжке мулла в Келяте-Хыч. Чтобы поддержать честь русского имени, надо было во что бы то ни стало видоизменить эту красу, для чего приходилось вытаскивать со дна переметных сум все, что могло придать мне европейский вид. Конечно, пришлось примириться с некоторыми отступлениями от современной моды, например, пришлось обойтись без крахмальной сорочки, вместо которой я надел зеленую шелковую; в конце концов мне все же удалось превратиться в европейца. Но что было делать с Кафаром, этим настоящим и безнадежным оборванцем? Правда, вместо засаленного кафтана, разукрашенного заплатами и дырами, он мог надеть мою кожаную шведскую куртку; но его панталоны, сквозь которые лезли наружу голые коленки, положительно приводили меня в отчаяние, так как заменить их, как казалось, было решительно нечем. Однако Кафар вспомнил об одной принадлежности моего костюма, о которой не принято говорить в обществе, и нашел, что все затруднения теперь улажены. Вместо своих панталон, он нарядился в эту принадлежность, на босые ноги надел опорки, и объявил, что в таком виде мы можем отправиться на званый обед, нисколько не оскорбляя зрения хана своим видом. Так как персидские порядки Кафару были известны лучше, чем мне, оставалось только согласиться, тем более что другого исхода не было, — и мы отправились.
Старый хан, почтенный персиянин, с длинной бородой, принял нас в большой палатке, разбитой в садике перед его домом, при чем извинился, что не может пригласить нас в комнаты, так как там живут его жены. Выразив свои симпатии русским, он расспросил меня о цели путешествия, видимо, предполагая во мне агента нашего правительства, хотя одного взгляда на моего спутника, в особенности на его панталоны, для опытного глаза было бы достаточно, чтобы убедиться в неправдоподобности такого предположения.
Обедали в довольно большом обществе, расположившись на кошме, разостланной в палатке. Угощение началось с чая, подаваемого в маленьких стаканчиках и приготовленного по-русски, с самоваром. Обед состоял из шурбы, или бараньего супа с бобами, кабава, или кусочков мяса, жаренных на вертеле, плова с бараниной, яичницы, сыра с зеленым луком, меду и особого, очень прохладительного напитка, сделанного из воды и кислого молока с анисом. Все кушанья подаются сразу, и каждый ест их в том порядке, как ему кажется лучшим. Собственные пальцы должны были заменять ножи, вилки и даже ложки, а вместо салфеток служили салфеткоподобные чуреки. Обходиться без помощи ножей и вилок я умел не хуже персиян, но решительно недоумевал, как поступить мне с супом, который подали мне отдельно, в плоской, похожей на тарелку чашке. Поглядывая по сторонам, не покажет ли кто на практике искусство есть суп без ложки, я заметил, как один из гостей крошил в чашку чурек и затем, когда он пропитывался супом, брал куски пальцами и отправлял их в рот. Однако этот способ показался мне для первого раза чересчур восточным, и я, рискуя обнаружить свою невоспитанность, принялся хлебать суп через край тарелки. Обед завершился круговым кальяном. После обеда, в сопровождении младшего сына хана, мы отправились осматривать укрепления.
Толстые стены из сырцового кирпича, местами разрушенные землетрясением, маленькая казарма для солдат, конюшни, дома хана и здание для приезжающих начальников — вот и все постройки Нардына.
Последнее здание также сильно пострадало от землетрясения; но судя по тому, что уцелело, оно было построено с претензией на восточную роскошь. На стенах его яркими красками намалеваны картины, напоминающие наши лубочные издания, на которых генерал изображается в десять раз больше своих солдат.
Сыновья хана предложили мне принять участие в поездке на Кяльпуш, местность, находящуюся верстах в 15 от Нардына и представляющую, по их словам, настоящий земной рай. 4-го июля целая кавалькада всадников явилась около нашей палатки, чтобы вместе с нами отправиться в этот рай. Признаться, вид этих статных молодцов, в живописных костюмах, с ружьями за плечами, на лихих конях, привел меня в настоящее уныние. Извольте при таких условиях поддерживать честь русской нации! По силам ли была такая задача вашему покорному слуге, которому приходилось принять обычный страннический вид, так поэтически воспетый муллой из Келяте-Хыч? Могли ли поддержать чью-нибудь честь мои лошади, эти вьючные животины, из которых лучшая готова была скорее умереть на месте, нежели двигаться иначе как шагом. В довершение несчастия, когда мы уже выехали, оказалось, что палянг, довольно удобный, если на него положены переметные сумы, без этих сум превращается в настоящее инквизиторское кресло. Стебли камышового вала во время езды впиваются в ваше тело с такой беспощадной жестокостью, что надо быть факиром, чтобы не закричать от боли.
За исключением небольших деревьев можжевельника и кустов барбариса, рассеянных отдельно или небольшими группами, горы, окружающие Нардынскую котловину, совершенно лишены растительности. Само собой разумеется, животные также избегают этой пустынной местности. Только горные бараны и козлы держатся среди скал в изрядном количестве, питаясь жалкой травой, пробивающейся кое-где в трещинах.
Кавалькаду сопровождали несколько человек кавалеристов и прислуга. На одной лошади, навьюченной огромными сумами с провизией, сидел повар. На другой ехал перс, заведующий кальяном; к седлу его с одной стороны была привязана на железной цепи печь, в которой постоянно горел огонь, а с другой сума с богатым кальяном, к которому по пути, не слезая с седла, прикладывались и ханы, и гости. Печь, качавшаяся на ходу подобно кадилу, служила исключительно для того, чтобы всегда иметь наготове горячие угли для кальяна.
Для большей пышности взят был горнист; он должен был трубить сборы и звуками рожка выгонять из лесу зверя. Это был седой добродушный старик адербейджанец. Дорогой, вспоминая свои молодые годы, он с увлечением рассказывал о войнах, в которых ему приходилось принимать участие, а в особенности об одной стычке с туркменами.
— Вот было время, — говорил он, — славное время! Я служил тогда горнистом и, кроме маленького ножа, не носил никакого оружия, а все-таки принес хану туркменских голов на 20 туманов.
На одной лошади с этим стариком сидел молодой фарс, служивший у хана в качестве приживальщика или шута… Всю дорогу до хрипоты в горле орал он песни, а вечером исполнял должность муллы, призывая правоверных к молитве. Как типичный представитель своего племени, он был крайней противоположностью старику адербейджанцу. Этот отличался прямотой и добродушием; фарс был хитер и бессердечен. Когда их общему коню приходилось взбираться в гору, старик, желая облегчить его, слезал с седла и плелся за ним сзади. Чтобы сколько-нибудь помочь своим старым дрожащим ногам, он хватался за хвост лошади. Но фарс, сидевший на ее спине, начинал всякий раз погонять, и лошадь настолько прибавляла шагу, что старик, не успевая шагать за ней, бросал хвост… Не понимая насмешки, он добродушно просил фарса не торопиться; но тот весело хохотал, продолжая погонять лошадь всякий раз, как старик опять хватался за хвост.
Часа через три по выезде из Нардына мы подошли к той местности, которая носит название Кяльпуш. Действительно, в сравнении с безжизненной котловиной, где стоит Нардын, это — настоящий рай. Склоны гор с черноземной почвой покрыты прекрасной густой травой с яркими цветами. Местами возвышаются рощи крупных деревьев дуба, с примесью черешни и боярышника. В рощах живут олени. Эта благородная дичь служит предметом охоты для самого шаха, который иногда заезжает сюда во время своих путешествий по Персии. Здесь всякий раз ему разбивают палатку на небольшом правильном холме, как бы покрытом ковром яркой зелени.
По временам и мы останавливались для охоты. Старый горнист отправлялся в лес и звуками рожка выгонял зверей. Один раз вышел олень, получил пулю из винтовки одного солдата, но скрылся, оставив после себя кровавый след. Сыновья хана застрелили кабана, но, конечно, не дотронулись до него и даже не показали мне места, где он был убит, опасаясь, вероятно, что я пожелаю его съесть.
Вечером мы пришли в Гусейн-абад, аул, находящийся под управлением нардынского хана, и остановились на ночевку в хижине одного обывателя. После ужина молодые ханы пригласили певца и музыканта. То были два брата; старший, слепой старик, играл на двухструнном инструменте вроде гитары, аккомпанируя младшему певцу. В пении последнего было много энтузиазма, но мало гармонии. Это был скорее неистовый крик без всяких признаков мелодии. Не менее увлечения обнаруживал и старый гитарист. Он нещадно бил по струнам рукой, по временам прислонял ухо к инструменту или поднимал кверху свое восторженное слепое лицо; порой он привскакивал с места и качал в такт седой головой. В заключение спектакля Кафар, исковеркав слова и мотив, пропел «Стрелка». Гитарист подобрал аккомпанемент, вместо барабана на сцену явился таз, и скоро под крышей персидского домика полились звуки этой пошлой песенки, доставившей немалое удовольствие ханам и их гостям.
На следующий день мы вернулись в Нардын. Молодые ханы попросили меня остаться еще на день, когда туркменские ханы племени гокланов должны были явиться с поздравлениями к начальнику Нардына по случаю дня его рождения. Прибывшие туркмены, по большей части молодой рослый народ, держали себя с достоинством и даже с некоторой надменностью. Все они были вооружены винтовками и ножами; а у некоторых были русские пехотные берданки работы Ижевского завода, попавшие к ним от текинцев. Как известно, под Геок-Тепе не одна тысяча наших солдат сложили свои головы. Их ружья достались текинцам, а те перепродали их персидским туркменам, когда Текинский оазис был присоединен к русским владениям. Теперь наши берданки принимают очень деятельное участие в грабежах и убийствах в здешней стране десятирублевых голов.
За ужином молодые ханы, по секрету от гостей-туркмен, рассказывали мне забавные вещи о персидских порядках.
— Теперь, — говорили они, — нам живется плохо и скучно, и доходов мало. Кое-когда шайка туркмен ограбит караван; настоящей же войны не было уже давно, и ждать ее нечего, после того как русские покорили текинцев. Прежде войны у нас не переводились. На военном положении мы получали большое жалованье, да разная добыча, например, лошади и оружие, отбитые у туркмен, давали нам немало дохода.
Из дальнейших рассказов выяснилось, что персидские ханы, ввиду того, что войны доставляли им особые выгоды, употребляли всяческие старания, чтобы не покорить туркмен окончательно: иначе воевать было бы не с кем. Если по какой-нибудь причине наступал продолжительный мир, который грозил ханам уменьшением доходов на долгие времена, они, по соглашению с туркменскими ханами, устраивали театральные войны. Туркмены делали вид, что нападают; персы выступали против них в поход, палили из пушек, ружей; затем противники, насмеявшись вдосталь, мирно расходились по своим домам. А в Тегеран летели донесения об этой потешной войне, и военное положение закреплялось надолго.
После ужина хозяева и гости принялись палить из винтовок, пистолетов и всяких других орудий. Воспользовавшись настроением, я пытался поддержать честь русского имени, и, надо правду сказать, мне удалось это довольно благополучно. Я велел принести свою заслуженную двустволку и стал показывать штуки, хорошо известные любому охотнику по перу, но для персов показавшиеся удивительными. Подобно фокуснику, который сначала проделывает более обыкновенные фокусы, откладывая самые эффектные под конец представления, я сначала предложил одному из присутствующих бросить вверх куриное яйцо. Когда оно достигло высшей точки, я выстрелил из двустволки и разбил его вдребезги. Другое яйцо я бросил сам; его постигла та же участь. Наконец я бросил два яйца сразу, и оба они, одно за другим, выпустили на воздух свои желтки. Эффект был полный. Туркмены, которые, кстати сказать, считаются превосходными стрелками, качали головами, приговаривая: «Ой, урус, чок якши (очень хорошо), урус!» А молодые нардынские ханы попытались было проделать то же самое, но, к довершению впечатления, осрамились.
7-го июля, простившись со своими знакомыми, мы выступили в дальнейший путь. В течение всего нынешнего перехода дорога пролегала скучной местностью. Безводная равнина, покрытая чахлой, выгоревшей на солнце полынью, а в отдалении низкие голые горы — вот все, что мы видели во весь этот день. Около 30 верст шли мы, не встретив на пути ни капли воды. Солнце жгло так, как только может оно жечь в персидских широтах. «Пить, скорее, пить!» — так думал каждый — и мы, и наши лошади. Наконец, после шести часов марша, мы подошли к колодцу, но, к ужасу своему, убедились, что на дне его нет даже грязи: все высохло.
Приходилось идти дальше, до следующего колодца. Не медля ни секунды, погоняя своих и без того истомленных лошадей, поплелись мы по голой, растрескавшейся глине. А солнце, склонившееся за полдень, все жгло да жгло: во рту стало сухо, губы сморщились и собирались растрескаться, подобно глине; в ушах звон, в глазах красные круги… Тучный Кафар, видимо, чувствовал себя хуже всех. Он жаловался на головокружение и с минуты на минуту собирался кувырнуться с лошади. Наконец вдали, как бы плавая в воздухе, показался закругленный купол колодца. Завидя его, лошади без всякого принуждения с нашей стороны прибавили шагу и пошли так скоро, как они не шли все время своей службы у нас. Бедные росинанты! Надо было видеть, как они столпились около колодца, какими выразительными глазами заглядывали они внутрь его, с каким азартом, расплескивая воду, отбивали они друг от друга ведро, — надо было видеть все это для того, чтобы простить им все их вольные и невольные прегрешения против нас. Хотя в окрестностях колодца расстилалась совершенно мертвая, выжженная солнцем пустыня, лишенная даже признака растительности, мы все-таки остались здесь ночевать. Вечером к тому же колодцу пришел пилигрим, пробиравшийся пешком в город Мешед. Это был отставной солдат персидской армии, которому во время последней русско-турецкой войны турки отрезали всю кисть левой руки и три пальца на правой; остальные два они оставили, чтобы наказанный мог молиться. Эту операцию турки проделали за то, что он вместе с другими персами доставлял провиант нашим войскам.
На следующий день рано утром, в сопровождении пилигрима, мы выступили в путь. Дорога пролегала той же безводной пустыней; но, к нашему удивлению, мы скоро подошли к аулу Дара, окруженному пашнями и садами. Удивление наше возросло еще больше, когда за садами мы увидели ту же пустыню без всяких признаков хотя бы маленького ручья. Впоследствии оказалось, что этот цветущий оазис орошается исключительно водой колодцев особого устройства, возможного только в долинах, примыкающих к горам. Где-нибудь на склоне горы роется колодец, в котором вода показывается гораздо выше соседней долины. Со дна его копают подземный канал, при помощи которого выводят воду на поверхность долины, а по длине этого канала вырывают ряд отдушин в виде колодцев. Такие подземные ручьи тянутся иногда на несколько верст. Верхний колодец нередко достигает глубины нескольких десятков сажен. Эта огромная работа могла быть сделана только в прежние, давно прошедшие времена процветания Персии. Теперь же, когда города и селения этой некогда богатой, а ныне разоренной страны, вследствие порядков или, вернее, беспорядков, господствующих в ней, превратились местами в развалины, у жителей едва хватает средств, чтобы поддерживать старинные сооружения. Многие колодцы такого устройства совершенно заброшены и не приносят населению никакой пользы. Кстати, насчет развалин. Вот и сегодня, подходя к аулу Джоджерм, мы видели брошенную развалившуюся крепость. Раньше нам попадалось немало таких же аулов, да и существующие ныне носят на себе следы разгромов, запустения и обнищалости жителей. Конечно, вечные набеги десятирублевых голов немало содействовали такому запустению. Но не в этом заключается причина его. Главной виной остается все-таки весь государственный строй Персии. Должностные лица обыкновенно не получают здесь никакого жалованья. Шах раздает губернии тому из претендентов на должность губернатора, кто предлагает ему за эту должность наибольшую плату. Губернатор, в свою очередь, на тех же условиях продает низшие места ханам, большие ханы маленьким ханам, и так далее, до последней правительственной сошки. Затем уже начинается выколачивание доходов преемственно, от старших к младшим. Губернатор, чтобы уплатить шаху обещанную сумму и получить как можно больше дохода, жмет подчиненных ему ханов. Эти выжимают, что можно, у ханов поменьше. Последняя сошка дубасит и грабит мирного обывателя. Если у деревенского обывателя завелась лишняя лошадь, для начальства этого достаточно, чтобы отобрать ее и пустить в оборот. Хороший урожай служит уважительным основанием к тому, чтобы отнять и этот урожай, да в придачу еще козу или барана.
Поэтому всякий, у кого завелся какой-нибудь достаток, употребляет всевозможные старания, чтобы скрыть это опасное обстоятельство от хищных взоров своих ближайших грабителей. Довольно состоятельные купцы, из опасения навлечь на себя подозрение в зажиточности, живут так же бедно, как и простой крестьянин.
Таким образом, персидские власти всех ступеней и рангов сводят свою деятельность только к одному выколачиванию доходов. Обо всем остальном, что касается благосостояния жителей, они заботятся менее, чем об удобствах собственной лошади. Народного образования нет почти никакого. Во всей стране, за исключением Тегерана и некоторых других больших городов, нет ни одного экипажа, ни одного колеса; они излишни там, где нет дорог. Даже от портов Каспийского моря в столицу товары, да и люди, доставляются на спинах лошадей, верблюдов или ослов по узким горным тропинкам. Иногда шах предпринимает поездку по стране, крайне разорительную для жителей. Тогда и только тогда для него устраивают колесную дорогу. Сейчас же по окончании путешествия шаха ее бросают на произвол судьбы. В скором времени она снова делается вьючной тропинкой. Только в самое последнее время, русские провели колесные дороги от Асхабада в Мешед и от Каспийского моря в Тегеран.
Правосудие в Персии сводится к праву богатства. Перед лицом начальства прав тот, кто больше заплатит. Хорошим образцом персидского правосудия может служить такой пример. У одного старика, жившего в ауле Сумбек, в один несчастный для него день пропала дочь, девочка лет десяти. Отец сначала приписал было похищение ее туркменам. Затем, около года спустя, узнал, что она украдена старшиной аула Дербент, находящегося в нескольких верстах от Сумбека. Недолго думая, старик явился к похитителю и стал умолять его вернуть девочку. Тог не только не отдал ее, но вытолкал отца вон и отказался уплатить ему калым, которым обыкновенно кончаются подобного рода дела. Прослышав о моем приезде, обиженный тотчас приплелся ко мне пешком, с просьбой — приказать старшине вернуть украденную дочь.
— Да ведь я русский, чужой человек в Персии, — говорю я. — Да еще беспаспортный, — думаю про себя.
— Вот это-то и хорошо! — возражает старик. — Ты только накричи на него: он побоится русского и сейчас же отдаст.
Единственный раз в жизни я пожалел, что не обладаю талантами Ивана Александровича Хлестакова. Судя по всему, что приходилось слышать, в Персии относятся к русским с уважением и даже с некоторым подобострастием, в особенности после покорения текинцев и прекращения их разбоев в пределах нашего государства. В русских здесь видят сильную нацию, а сила, по понятиям персов, — то же, что право. Поэтому мне достаточно было бы напустить на старшину хотя бы половину воображаемых курьеров почтеннейшего Ивана Александровича, и похититель вернул бы дочь ее отцу. Но у меня не было этих талантов, и потому, не рассчитывая на успех, я отказался от роли защитника угнетенных.
— Что же ты не жалуешься своему хану? — спрашиваю я старика.
Но тот так красноречиво махнул рукой, что я уже больше ничего не спрашивал.
Другой раз молодой перс предлагал мне бесплатно услуги в качестве проводника с тем только, чтобы я заехал в туркменский аул и вытребовал у одного из тамошних жителей его долг персу.
Переночевав около Джоджерма, на следующий день мы вышли без проводника, но в сопровождении пилигрима с отрубленными пальцами. Все та же пустынная, широкая, как степь, долина с чахлой полынью тянулась весь этот переход. Антилопы-джейраны, степные жаворонки, ящерицы-круглоголовки окончательно придавали долине вид среднеазиатской степи. В довершение сходства, у колодца мы встретили две семьи кочующих курдов, у которых впервые в течение всего путешествия по Персии видели верблюдов; у них же было небольшое стадо яков, этих жителей горных плато. Из черной шерсти яков курды ткут грубую материю, а из нее делают палатки. Внутри жилища наших новых знакомых на голой земле сложен был домашний скарб; тут же сидели оборванные хозяева, их чумазые ребята, и здесь же лежал маленький жеребенок.
Ничего не видавшие в жизни, кроме степи и ближайших гор, которые чахлой растительностью кормят их стада, не видавшие, вероятно, ни одного русского, курды обступили нас и с нескрываемым изумлением принялись рассматривать пришельцев; а мальчишки, почти голые и тощие, от избытка чувств даже разинули рты. Началось обычное в таких случаях ощупывание материи моей блузы, разглядывание пуговиц, ружей и восторженное причмокивание. Как всегда среди таких дикарей, две-три пуговицы и несколько пустых ружейных патронов, подаренных женщинам, вызвали неподдельную радость и с большой пользой послужили делу нашего сближения с добродушными хозяевами. Старухи вытащили свои запасы кислого козьего молока, притащили откуда-то добытых огурцов, зеленого луку; мы поставили на огонь чайник, достали свои тряпкоподобные чуреки, сахар, и начался у нас пир горой!
После такого пира трудно было подниматься в дорогу, да и лошади наши, познакомившись со своими курдскими товарищами по службе человечеству, ушли с ними далеко в горы. Только на следующий день, и то лишь к 9 часам утра, с помощью курдов, мы отвлекли их от приятной компании, навьючили и поехали на них дальше. Через четыре часа мы были в ауле Хуршо, где, по приглашению жителей, остановились на паперти мечети. Надо же быть такому несчастью: жители эти оказались фарсами. Они проморили нас голодом, украли несколько мелких вещей, которые не удалось выпросить, и до тошноты надоели своей болтовней, запрудив всю улицу около мечети. Положительно можно сказать, что мухи в фарсы самые несносные существа во всей Северной Персии. Сравнительно с ними, туркмены, даже самые отчаянные из этих головорезов, — сущие джентльмены. И доставалось же от туркмен этому трусливому племени в ауле Хуршо! Среди пашен, разбросанных в его окрестностях, всюду понастроены высокие глинобитные башни с амбразурами или бойницами. Это памятники постоянных набегов туркмен. Еще недавно, спрятавшись за соседними горами, эти лихие наездники поджидали по вечерам окончания полевых работ; на быстрых конях нападали они на толпы фарсов, возвращающихся с поля, и уводили их в плен. Кто мог, спасался в башне и отстреливался оттуда, пока не приходила из аула помощь. С тех пор, как русские покорили текинцев, постоянные набеги туркмен на фарсов отошли в область прошедшего; однако и теперь еще жители Хуршо держат ухо востро и при первом выстреле со всех ног задают тягу.
Чтобы избавиться от фарсов, задали тягу и мы, поднявшись рано утром, пока эти несносные попрошайки не успели выползти на улицу.
По дороге близ аула Курф одна из наших лошадей потеряла подкову, и мы вошли было в аул, чтобы поправить беду. Оказалось, что мы рисковали нажить еще большую неприятность: жители его были фарсы. Ковыляй, бедный росинант, до следующей кузницы! В Дербенте мы починили наконец его железные сандалии и сейчас же тронулись в путь. Уже вечером, подходя к утопавшему в садах аулу Тавар, мы встретили европейца, первого и единственного за все путешествие по Персии. Это был рыжий англичанин с лицом, очень походившим на физиономию моего доброго коня; на этом лице как бы застыло выражение надменности и чопорности. За ним шла целая свита персиян и караван тяжело навьюченных лошадей и ослов. В Таваре мне говорили, что он везет с собой мешки золота и щедро расплачивается им за всякую безделицу. Едет он из Герата в Баку и по пути обо всем расспрашивает и записывает. По всем приметам это был один из тех английских правительственных агентов, которые во множестве шныряют около русской границы в Средней Азии. «Энглиз китты, урус кильды (англичанин ушел, русский пришел)», — так приветствовали меня в Таваре и немедленно принесли блюдо сливы, за которое англичанин только что заплатил 5 кран (1 руб. 70 коп.). Нужно сознаться, я положил на блюдо полкрана (17 коп.). От Тавара дорога сначала идет широкой долиной, но верстах в 10 от него поднимается на горный перевал Тахта-башка, откуда мы спустились в узкое ущелье, на дне которого весело журчит речка Кариз.
Пройдя около 40 верст от Тавара, мы остановились близ аула Фирюзе, расположенного на берегу горной речки Кариз. Зеленой, извилистой лентой по обе стороны Кариза тянется здесь нескончаемый ряд садов. Что за роскошь эти сады, и какие в них фрукты! Прозрачная алыча, слива, белый шах-тут смотрели на нас из-под каждого листка: спелые ягоды падали на землю, иные даже прямо нам на голову, как бы напрашиваясь: «Съешь, пожалуйста, съешь!» И мы не заставили просить себя долго. Кафар бросил лошадей неразвьюченными, и не успел я оглянуться, как он уже колотил палкой по веткам тутового дерева и, собирая падающие ягоды, с жадностью набивал ими рот. Оттуда он перешел к алыче, затем сделал нападение на сливу, потом опять вернулся к алыче, пока продолжительным опытом не убедился, что невместимое вместить невозможно. Надо правду сказать, я успел дойти до того же убеждения.
Мягкий воздух, чудная природа, эти роскошные сады и фрукты очень убедительно приглашали нас остаться в Фирюзе подольше, но, увы!.. мне приходилось торопиться.
Скудный запас денег у меня приходил к концу; оставалась одна только надежда на живой капитал, в лице трех моих росинантов, которых можно было превратить в деньги в конце пути. Но и этот капитал с каждым днем терял свою ценность. Спины у всех лошадей были сбиты; а одна из этих мучениц науки, бывшая под Кафаром, отказалась служить окончательно ввиду того, что спина ее превратилась в котлету. В Фирюзе удалось променять этого бедного серого росинанта на старого бурого кривоногого и хромого одра, у которого, по крайней мере, спина была в большей исправности.
Все-таки в Фирюзе мы продолжали истреблять фрукты до двух часов следующего дня. Тогда только, навьючив росинантов и нового одра, мы тронулись к путь. До самого Буджнурта дорога идет мимо роскошных садов и зеленеющих пашен. Буджнурт — первый и последний персидский город, который мы видели в течение всего путешествия. Хотя он состоит из таких же глиняных, в беспорядке разбросанных хижин с плоскими крышами, какие мы видели в аулах, но здесь имеется большой каменный дом хана, старинная каменная мечеть, постоялый двор и целая улица лавок, так называемый базар. На базаре продают чуреки, фрукты, мясо, ситцы, сахар; тут же под навесами сапожники точают персидские галоши, шапочники шьют шапки, а мальчишки, вместо собак, гоняют кошек. Дом хана, со следами былой роскоши, напоминает теперь развалину; мечеть обвалилась; некоторые постройки совершенно разрушены; словом, здесь, как и везде в Северной Персии, запустение наложило свою руку. По поводу этого запустения у персов существует рассказ о некоем министре, который, зная птичий язык, подслушал следующий разговор совы с вороной. Ворона сватала у совы дочь, а сова просила за нее калым: три разрушенных города и три таких же аула. «Это совсем пустяки, — ответила ворона, — скоро настанет время, когда я дам тебе 1000 городов и аулов, лежащих в развалинах». Время это уже настало, и сова, вероятно, давно уже получила обещанный калым.
В Буджнурте мы остановились на постоялом дворе. Это действительно квадратный двор, обнесенный со всех сторон низкой глиняной постройкой. В ней понаделаны клетушки, очень напоминающие лошадиные стойла, предназначенные, однако, для путешественников. В качестве таковых, мы заняли одно стойло и расположились спать на его глиняном полу. Кафар, нимало не медля, принялся храпеть во весь свой фарсийский нос, я же проворочался с боку на бок всю ночь, словно отравленный. После широкого полога неба, которое покрывало нас целый месяц, после ярких южных звезд, которые заглядывали по ночам в мою палатку, не угодно ли спать в этом глиняном гробу? не угодно ли дышать этим воздухом с запахом глины и пыли? Стены давят; кажется, вот-вот они обрушатся на нас; слышится писк летучей мыши; где-то в углу шуршит какая-то козявка; кто-то кусает ваше тело; уж не смертоносные ли это клещи, составляющие достопримечательность Персии?.. А Кафарка храпит и сопит, как не сопел он, кажется, никогда в жизни. Нет, Бог с ними, с персидскими городами, а в особенности с их постоялыми дворами! Под открытым небом лучше.
От Буджнурта дороги расходятся во все четыре стороны света, но состояние моих финансов и моих лошадей не оставляло для меня иного выбора, как без всяких проволочек идти на север, в русский город Асхабад. Кстати, нашелся и проводник-курд, который взялся провести нас до первого жилого пункта в пределах России. 15-го июля мы вышли к знакомой уже нам реке Атреку, составляющему в нижнем своем течении пограничную линию между Россией и Персией. Здесь Атрек имеет вид маленького ручья. По животрепещущему мостику наши лошади перешли на другой берег реки, откуда мы направились прямо в горы и остановились ночевать подле курдского аула Шихер.
В прежнее время в этих местах жили фарсы. Туркмены вытеснили отсюда это трусливое племя. Тогда персидское правительство заселило эту пограничную полосу оседлыми курдами, за спиной которых должны были прятаться фарсы. Мера оказалась очень практичной. Туркмены-текинцы нашли в курдах достойных соперников по части головорезничества. За каждого убитого соплеменника они норовят нарубить воз вражеских голов, а за украденную лошадь отбивают табун лошадей. Мужественные, открытые, но суровые лица курдов внушают невольное уважение; говорят, что с большим уважением относятся к ним и туркмены, которые признают одну только силу да удаль.
От Шихера часа через четыре езды мы стали взбираться на крутой и каменистый перевал, составляющий водораздельную линию хребта Копет-Дага. Далее дорога врезается в ущелье, затем выходит на узкие горные долины, покрытые пашнями и садами, и наконец подходит к курдскому аулу Алогма. Переночевав здесь, рано утром мы выступили в путь, чтобы в тот же день перейти границу России.
От последнего персидского, но населенного также курдами аула Робата мы на другой день поднялись на перевал, с вершины которого на севере видна была последняя цепь, окаймляющая огромную Арало-Каспийскую степь. Местами чрез седловины этого хребта как бы в тумане виднелась и сама степь. Часа через три езды от Робата, когда мы поднялись на вершину хребта, она развернулась перед нами во всю ширь. Далеко, до самого горизонта простиралось это дно некогда бывшего здесь моря.
Море это покрывало всю Арало-Каспийскую низменность и соединялось на западе с Черным. Затем, вследствие поднятия дна, отделилось сначала Черное море. Арало-Каспийский бассейн разделился на Арал и Каспий, Аму-Дарья, впадавшая раньше в Каспий, повернула в сторону Арала, и карта страны приняла тот вид, который она имеет в настоящее время. Что внизу под нашими ногами некогда бушевало море, об этом свидетельствовал самый вид степи, ровной, как пол, то глинистой с солонцами, то песчаной. Только под водой могут образоваться такие равнины; только море может оставлять после себя эти белые солонцы.
Казалось, волны моря только что перестали омывать лежащие под нашими ногами скалы и отступили, обнажив гляну и пески. Мы еще были в Иране, в этой стране, некогда славной и могущественной, населенной арийцами (фарсы), и только частью тюркскими племенами, в которых, однако, не осталось ничего монгольского. Вдали же перед нами расстилались равнины Турана с его пустынями, с его дикими монгольскими племенами-номадами, сохранившими до сих пор нравы и образ жизни своих исчезнувших с лица земли соплеменников гуннов. Здесь, на границе этих двух стран, много столетий тянулась кровопролитная борьба между номадами и потомками древних иранцев, пока не пришли жители далекого севера, русские, и не положили конец этой борьбе.
Спуск к степи оказался чрезвычайно крутым и трудным. Мы слезли с лошадей и начали прыгать вместе с ними с камня на камень, пока не добрались до русла высохшей речки. Мы были на дне ущелья, между отвесными скалами. Горные куропатки с криком бегали по камням; большие стаи диких голубей носились над нашими головами; а из небольшой пещерки выползла к нам огромная очковая змея. Сознавая свою силу, как все большие ядовитые змеи, она не обнаруживала никаких признаков страха перед людьми. Свернувшись клубком и сверкая своей стальной чешуей, она спокойно залегла как раз на тропинке, и только когда мы подошли к ней шагов на десять, она подняла голову, раздула горло, зашипела, но продолжала лежать на прежнем месте. Без сомнения, она не имела никакого представления о том, что значит хороший выстрел из ружья дробью; поэтому кончила печально, угодив в мою банку со спиртом. Это была почтенная представительница своей породы, в 2? аршина длиной и в руку толщиной. Очковые змеи, живущие в Персии и Закаспийской области, отличаются от своих индейских родичей только тем, что не имеют около головы узора наподобие очков; впрочем, его часто не бывает и у очковых змей в Индии.
Русская очковая змея питается по преимуществу горными куропатками, которых находили в ее желудке по 5—6 штук сразу. Впоследствии казаки говорили мне, что укушение этой змеи безусловно смертельно; собака, ужаленная ею, умирает не больше как через пять минуть.
Вскоре после сражения со змеей мы добрались до первого русского жилого пункта, до Гярмаба. Это — бывший персидский аул, перешедший в русское владение после покорения текинцев. Во время ли самой войны с ними, или уже после взятия Геок-Тепе, — только жители, все до единого, бросили аул, оставив на произвол судьбы дома и роскошные сады. В настоящее время здесь помещается русский пост, где находятся несколько казаков под командой одного офицера. Глиняные домики и заборы обвалились; сады заглохли, превратившись в лес фруктовых деревьев, опутанных виноградом. В то время как в 15—20 верстах отсюда расстилается обожженная степь, где нельзя скрыться от палящих лучей солнца, здесь, в Гярмабе, путника ждет прохлада в тиши роскошных деревьев, на берегу кристального ручья.
Пост, будучи пограничным, обязан следить, во-первых, за контрабандой, а во-вторых, что самое главное, за шпионами, которых нередко засылают англичане. Только накануне моего приезда начальник поста, молодой офицер Терского казачьего войска, получил предписание быть особенно настороже, так как какой-то англичанин, по слухам, собирается пробраться в Закаспийскую область. Совпадение моего приезда с получением бумаги об английском шпионе хоть кому покажется подозрительным. Начальник поста прямо решил, что я тот самый англичанин, изловить которого он был обязан, согласно предписанию начальства. Он и поймал, объявив нас с Кафаром арестованными.
Начался обыск. «Ну, — думаю себе, — сухие растения, птицы да маринад из ящериц и змей выручат». Но нас подвело наше оружие: моя двухстволка и оба револьвера были родом из Англии.
Тут я вспомнил, что только в Персии я был беспаспортным, для России же у меня был самый законный паспорт; поэтому я тотчас же показал бумагу, разрешающую мне жить в России беспрепятственно. Однако начальник поста совершенно резонно заметил, что англичанам ничего не стоит сделать какой угодно паспорт, хотя бы готтентотский или эксимосский. После такого убедительного возражения оставалось только покориться.
Начальник решил отправить нас тотчас же прямо в Асхабад. Шутка сказать, в Асхабад, до которого отсюда 80 верст, да еще на наших одрах с разбитыми спинами! Однако делать нечего, надо собираться. Перепугавшийся на смерть Кафар уже не в состоянии был вьючить лошадей; вместо него, это сделали казаки. Затем под конвоем трех вооруженных берданками и кинжалами терцев мы выступили в поход. Наверное, казаки получили приказание стрелять в шпионов в случае, если они попытаются бежать. Терцы оказались, однако, добродушными ребятами и нисколько не злоупотребляли своим положением: они чутьем догадывались, что тут дело неладно; да и немудрено: их пленник-англичанин слишком сильно смахивал на русского.
К рассвету мы добрались до Геок-Тепе, той самой текинской крепости, куда Скобелев въезжал победителем, а я въезжаю побежденным. Здесь надо было выкормить лошадей, чтобы тотчас же ехать дальше. Я бы на их месте и есть не стал, а прямо лег бы спать, до такой степени клонило ко сну. Пока лошади жевали ячмень, мы приткнулись под забором какого-то дома и, положив под голову переметные сумы, в чем были, заснули как убитые на голой земле. Легли и двое казаков, а третий, с берданкой в руках, остался на карауле. Бедный человек, мне от души было его жаль! Бывают же случаи, когда взявшему в плен приходится завидовать своему пленнику. Недолго, однако, продолжалось наше привилегированное положение. Часа через два нас разбудили собираться в путь.
Пока казаки и Кафар возились с лошадьми, я, с разрешения начальства, побежал взглянуть на крепость, которую с таким мужеством отстаивали текинцы. Глиняная стена, скорее, просто вал, окружающий клочок степи, — вот все, что осталось от крепости. Для того, чтобы вбежать на верхушку вала, надо употребить не больше усилий, чем для того, чтобы подняться па десять ступенек лестницы, а между тем сколько крови стоило нам Геок-Тепе! Теперь крепость совершенно оставлена людьми и занята ящерицами, которые кишат в ее глиняных развалинах и с большим успехом защищают ее от нападения жуков и других насекомых.
До самого Асхабада дорога тянется ровной степью. Местами попадаются аулы оседлых туркмен, окруженные садами и пашнями: в садах зреет виноград, а на полях джугара или сорго.
Только вечером, уже по закате солнца, показались сады Асхабада. Слава Богу! Скоро конец нашему плену и, что, пожалуй, еще важнее, скоро можно будет слезать с лошадей. Целые сутки с двумя короткими отдыхами протрястись верхом на лошади, восседая на переметных сумах, без стремян, — это чего-нибудь да стоит! Спина болит, ноги онемели и уже давно перестали болеть, превратившись в бесчувственные привески. В таком состоянии подъезжал я к Асхабаду в то время, когда из ближайшего сада доносились до нас звуки оркестра, игравшего вальс. Воображение рисовало веранду в саду, скользящие по паркету пары, нарядных дам, а действительность напоминала о себе нывшей спиной, сильной жаждой и побрякиванием кинжалов за поясом наших конвоиров. Так как наступила ночь и всякие кутузки в Асхабаде, вероятно, уже закрыли свои гостеприимные двери, казаки поместили нас в караван-сарае. Сейчас же персы-торговцы всех ближайших лавок проведали о том, что привезли англичанина, и не замедлили явиться, чтобы поглазеть на него. Утром об англичанине знал уже весь базар, так что, когда меня повели к полицеймейстеру, за нами шла толпа народу. Персидские мальчишки бежали и впереди, и сзади, и с боков, бежали и кричали: «Энглиз, энглиз!» В том, что я действительно «энглиз», не сомневался, очевидно, и полицеймейстер, — по крайней мере, первый вопрос его был:
— Умеете ли вы говорить по-русски?
Вместо ответа, я подал рекомендательное письмо к начальнику Закаспийской области генералу Комарову, и на русском языке попросил доставить это письмо по адресу. Через полчаса пленение мое кончилось, и мне вернули все отобранные у меня вещи.
Асхабад — новорожденный городок. В то время добрая треть домов его находилась еще только в постройке. Всюду сажали деревья, проводили арыки (канавы), пилили, стругали, месили глину, — словом, строили город. Все это совершалось легко и весело под палящими лучами солнца, при ужасной жаре, от которой даже ящерицы сидели, разинув рты.
В Асхабаде я расстался с Кафаром. Он не терял надежды пробраться в священный город Мешед; я же, распродав своих росинантов, нанял арбу, — туркменскую двухколесную телегу, и в сопровождении хозяина ее, туркмена, отправился в Кизыл-Арват. В то время железная дорога была доведена только до этого городка.
Пять дней плелись мы до Кизыл-Арвата по голой бесплодной степи. По дороге изредка встречались пассажиры на таких же арбах, как наша; это были по большой части армяне и персияне, отправлявшиеся открывать лавочки в Асхабаде. Но попадались и пассажирки, русские дамы без всяких проводников, за исключением погонщика арбы. Давно ли было время, когда в здешние места ни один европеец не мог проникнуть иначе, как нарядившись в азиатский костюм, под видом мусульманина? Еще жив знаменитый Вамбери, путешествие которого, полное стольких опасностей, кажется сказочным. Теперь же по всей Закаспийской области могут путешествовать даже дамы. Внешний вид страны, если не считать отдельных пунктов по линии железной дороги, нисколько не изменился: та же пустыня, то глинистая, то песчаная, те же антилопы, те же куланы, или дикие полуослы, небольшие табуны которых и теперь случается видеть в степи. Изменились только нравы жителей: прежние головорезы туркмены, рыскавшие на лихих конях по степи и занимавшиеся разбоем, перешли на земледелие и ездят теперь по железной дороге. В Кизыл-Арвате я сел на поезд, доставивший меня в Михайловский залив. Оттуда на пароходе я скоро доехал до Астрахани
Источник текста: Никольский А. М., Летние поездки натуралиста. В Туркестане. На Ледовитом океане. В Северной Персии. На Сахалине / А. М. Никольский, д-р зоологии, прив.-доц. С.-Петерб. ун-та. — Санкт-Петербург: Знание, 1900. — VI, 240 с., 155 ил., 24 л. ил. ; 22 см. — (Иллюстрированная библиотека «Естествознание и география» / ред. К. П. Пятницкого; № 1).
Исходник здесь: http://rus-turk.livejournal.com/473615.html