Михаил Волков.
Летропикация[править]
Электрофикация душ,
Вскрылят деревенские люди,
Взрезая пропеллером глушь...
(Пословица).
Закутавшись белоснежным платом — деревня Заволипиха тихо дремлет в розовых зимних сумерках, спросонок всхрапывая колодезными дыбами и полозьями дровней.
Избенки, уткнув в сугробы рыжие опележенные лики, вальяжно дымят цыгарками.
Изредка из-за околицы колышется по снежным волнам, брюхатый хворостом воз, с захарканной морозом лошаденкой.
Кое-где из окошек уже начали дразнить сумерки огоньки.
Среди черневшей, разбросанной куриными следами, изгороди, в раскоряке воротец — у околицы замаячил темный ком, и когда он докатился до первой избенки, хлопнул рукавицами, с кряком: «ну и морозец» — нырнул в калитку.
… — Захлопывай, захлопывай скорей… Ишь пару-то, што напустил…
— Ладно тебе на печи-то сидеть… Прогонять бы самого за двадцать верст, не то запел бы… Лексей Филатычу…
С печки болтнулись ноги.
— А — а… куму… наше двадцать одно с кисточкой… На то, кум ты и чиноначальник… Небось, не хвост собачий, а председатель… Шишка!.. Вот коли наше дело маленькое: с утра пробу произвожу… На-ко затянись…
В дымной сизи пролетела красная муха.
— Ну те к шуту… Дай хоть отогреться-то, губы смерзлись!..
Председатель, причмокивая сосульки на бороде, стал любовно поглаживать печку.
— Ф-ф-а!.. Пальцы что грабли — не гнутся… ровно и не мои… Эх, самогоночки бы таперь гожо дернуть… Да-ко затянусь…
Он — двумя пальцами словно клопа, защемил окурок. Вспыхнуло выпяченное лицо.
— Кхо… кхо… Ну и тютюн же у тебя… Заборист!..
Фукнул плевок…
— А-а… что?.. Свойский!..
— Свойский!.. Как же разделываешь?..
— Да што ты, кум, почитай, что всю зиму с ним валандаюсь: и вялил, и в навозе томил… Чево-чево с ним только не делал…
Зевнула дверь. Ввалился тулуп, в щели воротника торчит нос и клок бороды.
— Филатыч… к тее… всю деревню обошел дай, думаю и к Филатычу забреду: разок другой курну… Никак сват… Не признал — богатым быть!..
— Ну, таперича богачество-то не с руки… Допрежь, коли богач — почет и уважение тебе, а нынче — намаешься… Защиплют!.. Что было, что стало: ровно свет божий другим ликом повернулся…
— О-ох, и крепок же у тея… Прямо под сердце так и шибануло, индо дух захватывает… Ух!.. у брательника Гаврилы тож ражист, да все-ж не то, тот больше в голову ударяет… А вон у Яшки крестника слаб, — будто и не табак, а лопушник… Анадысь, вдвоем почесь без мала целую шапку искурили и хыть-бы те што… Быдто и не курили… Уж, Филатыч, весной семенышек-то мне на грядку ссуди?..
Снова дохнула паром дверь.
— Тьфу!.. Ишь сколь начадили… Забьется на печь-то, да целый день-деньской табачище жрет… Слазь с печи-то, гладкий леший, небось кирпичи насквозь пролежал… Хочь лучину в светце оправил бы… Небось видить, чуть лядит…
— И охота, кума, тебе лаяться-то… Нук-се затянись-ка разок, Палагеиха сама… Табак-то разлюли-малина… Покурить все равно, что девку в щеку чмокнуть… хе-хе-хе…
— Неча, вам, лодырям, окромя делать-то… шляетесь по деревне, да табак жрете!..
Забытая лучина жалостливо потрескивала и слезилась дымком, когда же Пелагеиха приласкала, от радости заплясала светлыми пятнами по потолку и стенам.
— Ба!.. Совсем было из ума вон… Комиссар в волостном баял, вишь-ты, вышел быдто екрет, значит, дать нашей деревне летропикацию…
— Летропикаци-ию… Што така за вешшь?..
— Признаться сказать, я и сам не возьму в толк, што така за штука… Сунулся было к комиссару; так и так мол, не растолкуешь-ли. Да, ведь, таперича сам знаешь, как с начальством разговоры разводить, рта раскрыть не успел — сичас: «гражданин, тебе сказано — не мешай заниматься»… А сам хоть бы дело делал, а то с девками, — которые пальчиками у какой то штуковины — вроде, как бы у гармоньи лады перебирают, — шуры-муры разводит… Как был наш брат в загоне, так и остался!..
— Ой, сват, не к добру это… Помяни мое слово… Кака ни то советская затея… Не на щет баб-ли… думатся слово-то бабье.
— Поперек горла что-ли бабы-то вам стали!.. А може и взаправду хотят баб ублаготворить ситцем, али чево на обогнушку…
— Видала, кума, как лягушки прыгают… Коль не видала посмотри. А я — смекаю, сват, так: всех баб хотят уравнить — обчими сделать… Потому война — убыль народу… ну значит, на каждую бабу по мужику-то и не достает…
— Обчи-ими… Тут и одного-то хахаля с шеи не скачаешь… Да пропади пропадом все ваше мужичье проклятое, и не пожалеем!.. Пра, не пожалеем!..
— Заткни хайло-то!.. Не то довячишься… Вот порскну с печи валенком… Не так талды заскулишь… А вы чисто и о путном чем… о бабах разговор развели… Тьфу!.. Не-ет што не говори, а великое слобожденье нам будет и землицей удовлетворят и от нарядов избавят… Только никак не соображу, откель власть-то о нашей деревне в екрете прочуяла?..
— Хе-э… Нешто мало нашего народу везде болтается… Ну при слове намекнул кто: так и так, мол, земляки страдают… А почему страдают?.. Недостает тово-то и сево-то… Ну, значит, сичас екрет — дать им тово-то и сево-то… Я так смекаю…
Внезапно лучина лягушкой булькнула в воду и по змеиному зашипела. Стены и потолок расплылись в темноте.
— Пойдем, сват, к Гаврюхе, еще подымим… Прощевайте!..
Не раз и не два заволипихинцы всем миром гуртовались и умом по «летропикации» раскидывали.
Дед Ерофей такую словягу загнул, инда весь мир обухом оглушил:
— Значит, у кобелячкинцев земля сам-пять дает — та-ак!.. Наша што и раскинешь не соберешь — та-ак!.. Знамо дело што из болота вытянешь… Вот то-то и оно-то!.. Смекните-ка к чему я речь клоню… А-а, вот те и загвоздка!.. Ну и слухайте коли у меня разума-то и в пяте боле, чем у вас в чердаке… Значит, отобрать землицу у кобелячкинцев в оммен на нашу… Потому за нас Летропикация, нам все можно…
Зашумел, замолол мир жерновами: отобра-ать…
Председатель на дыбы:
— Коль скоро, этта, самая летропикация, на грамоте не расписана… Коли выйдет не то с ково спросится?.. Ково к исусу потянут?.. Председателя!.. Тебе, мол, дана власть, ты и порядок блюди!..
— Курья голова… Чать постановили обчим собранием…
— Землицы-то я сам не прочь бы!..
— Сватья Соломонида, которая в Кобелячково дочку в прошлогодь выдала, сказывала: «тамошние мужики косы с топорами навострили… Бают, головы положим, а землю не отдадим»…
— Ты бы хоть свой бабий длинный язык-то гашником от мужниных порток привязала!..
— А не разведать ли нам, православные, у мово племяша Кирюшки… Вечерась с фронту на побывку пришел… Може где этту Летропикацию и повстречал…
— Чево разведывать-то!.. Появилась матушка Летропикация царица небесная чудотворица во спасение наше…
— Уж это бабье… без чудотворицы никак не обойдется!.. Сенька, навастривай-ка за Кирюшкой: — мир требует…
Сенька мотнул красной, как подосиновый гриб головой и — был таков.
Пришел Кирюшка — штаны ровно: «ферт» — и речь повел:
— Товарищи, электрофикация великое дело. Она приведет с собой и культуру… Делается так: проведут провода везде… Скажем, хочешь свету — сейчас кнопку — чик и горит… Пахать время и лошаденку гнать не надо, нажал пуговку и машина пашет. Ты сиди себе да книжку почитывай — науке учись…
Дед Ерофей лопнул:
— И в ково ж ты, Кирюшка, пустомелей задался: отец покойник был человек набожный, мать тоже слова зрячего не бросить… Эх, ты, голова садовая, этту сказку-то про Емелю-дурачка, что на печи летал, еще на свете тебя не было — слыхивали… Вот оно што! Ишь сказал: нажал пуговку… Сем-ка я у порток пуговку нажму. Што!.. Гляньте-ка, православные, не пашется ли поле-то… Хе-хе-хе…
Заржал табуном мир: ха-ха-ха…
— Думашь, штаны-те с пузырями надел!..
— Подождите, будет электрофикация и сами галифе наденете!..
Бродит нищий Лисей по Заволипихе и к окошкам прикладывается — христарадничает.
Кое-кое оконце кусочком с воробьиный носочек плюнет — больше в пустую, зато в каждом спросят:
— Што, Лисей, не чуть про Летропикацию-то?
— Слышно, касатка, идет, идет… Бают народищу с собой уйму ведет… Дослышала матушка заступница Летропикация, наши грешные молитвы и грядет со славою судити живые и мертвые…
— Истинно останнее время доживаем… А порки-те, Лисей, на што лычком закрутил?
— Как же, касатка, бают, Летропикация-то, матушка, без галифея никого к себе не примает… Хочь хлебца даст и на том спасибо. А то день деньской мыкаешься-мыкаешься по окошкам… Обиды-те што натерпишься!..
— Такое твое дело, Лисей… Вон наши мужики тож оталели: все порки на галифеи испортили… И ходят, чисто журавли тонконогие… Жили же допрежь и без галифеев этих самих… Жили себе потихонечку-полегонечку… И-их!..
Оконце звонко по-волчьи щелкнуло зубами и Лисей «поминая родителей» плетется дальше…
По весне, когда закоростились болота и засмердили дохлым покойником — в Завопилиху нагрянула «Летропикация»: народ — скипидар, пиджаки кожаные… с суконным рылом лучше и не подступайся…
Боронят затылки заволипихинцы — не поймешь… кличут: «товарищи», а прикрикивают по-барски.
У Сидора Глотова прируб заняли.
Был кулак Сидор Глотов в загоне — теперь сразу нос на второй ярус. По улице идет — не столько шагать-шагает — больше пузо — парусом плывет.
Оконницы рты разевают:
— Сидор Петыч што слыхать?
Кому ответ, а кому и нет.
Коли ответ: «да… што… ничево себе… Думам к Петрову дню двадцать фонарей на дугах вывесить — деревню светить… Вишь ты, хоммутаторов не хватает… Ожидам из чужих земель… Своими, не знаю, обойдемся ли»…
Деревня как мыши по одонку копны заметались.
— Батюшки, дуги, да хомуты отберут, чем же запрягать будем!..
К Сидору потянулись:
— Сидор Петыч, порадей миру… Што хошь возьми, только выручи. Нельзя-ли фонари-то, этак, на жерздях вывесить… Жерздья мы хоть сто возов доставим… Эва, лес-то под боком!..
— Штож могу… Ввернул анжинеру при случае и дело в шляпе. Анжинер без мово совету — ни шагу, потому я все понимать могу. Хоть он и немчура, больно, чудно говорить-то… да как ни хитер немчура, а до нашего брата русака по уму дале-ко… Вечерась, други мои, возил анжинера на Чухино болото, с каким-то кожаным барином. Бормочут почесть всю дорогу, слышу слова-те быдто наши, а сообразить не смогу… Думаю, не белая ли гвардия… Боже сохрани!.. Пропадешь ни за понюшку табаку… Ладно, слушаю, что дальше будет… однова пропадать… И смекнул таки: Расею продает анжинер-то наш. Торгуются, значит, а на деньги не наши, иноземные; анжинер требует: 200 вольтов, а кожаный барин только 130 амперов дает, мол, куда-ж, Расея годится после большаков-то… Хотел было в лес от них утечь, да боязно: пальнуть в загорбок-то левольвертом и пропадешь, как собака без покаянья… Потом барин-тот и говорит нашему: высоко напрягаешь… Тут, братцы мои, я уж не стерпел, как прысну… Анжинер — мне, «что, дурак, заржал». Кто же, говорю, высоко запрягает, чать высоко подседлывают… Подтянешь эттак чересседельник покруче лошадь враз захрипит… Посоветовать-то я посоветую, но что бы того… по полпуду ржицы с рыла было мне представлено…
— Скости, Сидор Петыч, сделай милость… Сам знаешь, дуранду едим!..
— Мене… ни-Боже мой!.. Дело трудное: небось не мужику с бухты-барахты не ляпнеть… И то берусь, потому душа у меня больно жалостлива: сам знаю, что мужику без дуги и хомута — зарез!..
В Заволипихе что ни день будто ярмарка: беседы гомоном-гомонят от парней, как от мух отбою нет, девки совсем зачижились — лахудрами стали…
Сваты и днюют и ночуют на беседе: моргни какая девка глазом вмиг по рукам расхватят. Да заволипихинских девок на кривой не объедешь, а шест, как Бог-свят, получишь!
Парням заволипихинским — лафа: невест, невест — голова закружится.
На что Терешка-Секлетихин — парень валенок-валенком, прежде самая-то бросовая девка и то не подумала бы пойти за него. Женился!.. Да кого еще взял-то: у самого Михея Прова — «пискулянта» — дочку…
Про приданое и говорить нечего: одной соли — с пуд (и всего-то только на 10 фунтов тесть обвесил и стекла битого малость подсыпал), да керосину с полпуда, да мяса — два пуда… Прикинь ка на советские-то сколько косых вытянет!
Можно им гордыбачиться — коли «Летропикация» у них.
Теперь в Заволипихе все пошло по-образованному: скажем, почнет кто из себя Ивана-Кириллова — богатого мужика строить и надо ему с шеи спесь сгладить, так не скажут просто-напросто: «покроем-те-ка его, братцы», а скажут: «навольтим-ка ему по первое число, уж больно амперится, ишь лизолятора какого разыгрывает»…
И навольтят!.. Вон Микитке-Косиглаз еще по Троице, как печенки с селезенками перемешали — сейчас Петров день на носу, а он — к постели прирос.
Погнали заволипихинцев на Чухино болото канавы рыть.
Покряхтывают заволипихинцы — крепко покряхтывают, видят, что не дело: спокон веку в болотной рже лишь одни кикиморы ныряют, да помалкивают: нужно ж для Летропикации потрудиться…
Плачет болото ржавыми слезами и всхлипывает под ногой, словно молодайка, которой раскураженный муж заехал в зубной частокол.
Сбежали болотные слезы по канавкам в балочку — глядь: десятин пять косовицы ни весть откуда взялось.
И дивятся заволипихинцы — чудное дело: нарыли из болота земли, машиной чавкнули, кирпичиками для просушки сложили говорят: «будто торфом вместо дров гореть станет»… это земля-то!
На пригорке стройку соорудили — трубу, как палец кверху подняла.
Войдешь в стройку: ад и ад кромешный, точь в точь на картинке страшного суда, инда жуть берет.
Машина красный рот нет-нет да разинет и торфу хап, а сама ровно в лихоманке дрожмя-дрожит.
Колесо: стоит — колесо, закрутится — пропало… Думается, впряги в телегу хоть сотню лошадей и то так не завертится!
Глянул дед Ерофей, бородой потряс:
— Знайте, православные, без нечистого тут не обошлось… Нет, не обошлось!.. Нук-се поверни-ка таку махину… Во-от!.. А он, окаянный, вишь из пекла красные зубы щерит, да пофыркивает… Ему што!.. лишь бы народу побольше в свои лапы заграбастать… Вот оно што!
Там столбов понаставили — паутиной проволоки к избам опутали. В избах под потолками пузырьки, в роде прежних казенных шкаликов подвесили.
Повернешь какую-то хреновинку и огонек засветился: ни высекать, ни раздувать не надо, а горит: ни чаду, ни копоти…
Только огонек-то уж больно не приветлив: не моргнет, не полыхнет, а все норовит, как-бы избу на изнанку вывернуть: и прорехи, и копоть, и грязь сразу выявились, а ведь сколько годов в избе-то, словно черви копошились не примечали.
Понадобилось Пелагеихе огонька: лампадочку, ради праздника, пред Заступницей затеплить, посовалась, туда, сюда — ни огнива, ни трута… «дай-кось, думает, стеклышко сыму, да лучину зажгу».
Повертела, повертела — подалось стеклышко, а оттуда: «ка-ак бес-от бахнет, да за рученьку — цоп и улетел во тьме»…
Пелагеиха со страху так и обомлела. Опамятовалась — деревню криком всполошила: "крау… крау!..
Мужики на улицу шарахнулись, бабы за горшки и в голос: «горим!.. горим!..»
Забурлила Заволипиха: «чево ж бесовым огоньком морочат нас… Вали-ка, братцы, к анжинеру!..»
И покатилась по деревне волна, встречный тын по колышку разнесла, а у Сидоровой избы прибоем зашумела:
— Эй ты, анчихрист, выходи к ответу!..
— В чем дело, граждане?
— Чево ж, это канитель нам разводишь!..
— На кой ляд стклянки в избах повесили!..
— Объявили Летропикация будет к нам… Думали хоть вздохнем послободнее… А ты, бесов огонь подсунул!..
— Што это за огонь, коли ни зажечь, ни прикурить от него!..
— Стойте, стойте, граждане… Не все вместе говорите… Я разъясню вам… Да ведь этот свет и есть электрофикация!.. Что же вам еще надо?
Ну и огорошил-же инженер заволипихинцев, инда мозги шестернями несмазанными заскрипели: «не то врет, не то правду говорит…»
Потом — не крик — медвежий рык раздался:
— Убирай свою летропикацию!..
— Граждане!.. граждане!..
— Не желам… Лупи, братцы, чортовы пузырьки!..
— Слушайте, граждане!.. Да выслушайте же, наконец!.. Скажите, часто ваша деревня горит?
В толпе — заведрило, кое-где еще чуть слышно рокочет гром.
— Году не минет без пожаров… Просто разоренье!..
— Супротив воли божией не пойдешь!..
— Видите, граждане… Тут «воля божья» не при чем, а все от вашей неосторожности с огнем… Да и при всей осторожности не убережешься: пошел в сеновал со свечей или с лучиной, нечаянно заронил искру и пожар… Вам дали безопасный свет и вы еще недовольны… Сунь лампочку хотя в сено и не загорится!..
— Та и не загорится?
— Давайте испытаем…
Вмиг лампочка в охапке сена зацвела:
— Подкинь, подкинь еще сенца-те!..
— И взаправду не загорается!..
— Вот так ого-онь!..
— Кабы я не сгорел, рази маялся бы так!..
— Корпеешь-корпеешь за работой-то… хвать пожар и все прахом!..
— Да мы без пожаров-то во-как жили бы!..
— А-а, кум, што не говорил я: дельная штука будет?..
— Верно!.. Ну, таперича Заволипихе не гореть!..
— Спасибо, што на ум наставил… Вот как — спасибо!..
Дед Корней закаркал:
— Православные… Не поддавайтесь бесову навожденью… Душу-те не губите… Вот оно…
— Ты, старый хрыч, всех взбаламутил: бес!.. бее-с!..
И растеклась людная волна по избам ручейками с тихим журчаньем:
— Заволипихе не горе-еть…
8/IV-21 г.
Текст издания: Волков М. Летропикация. Рассказ // журнал «Кузница». 1921. N 8. С. 22-28.