Николай Огнёв
Лиза[править]
Страница первая.[править]
Сергей Сергеич был ядовитый старый вдовец, вечно издевавшийся над женщинами и женским, а Лиза была сестра его покойной жены — тихая, скромная девушка, не без лукавой веселости во взгляде и движениях; судьба заставила их жить вместе в старом барском доме на берегу тихой речки, заросшей ивами: Сергей Сергеич испокон веку управлял чужими имениями.
Старый черт всех девушек городских и деревенских называл «баришнями», а женщин — «женшчинами», и в этих словах было что-то ерническое, что сердило Лизу и заставляло ее быть настороже.
Такое впечатление складывалось у всякого, кто хоть мимолетно знакомился с ними, пил с Сергеем Сергеичем на закутанной хмелем террасе горькую перцовую водку, закусывал маринованными вишнями, и слышал Лизин тихий смех, — странный смех, лукавый ведьмовской смешок.
Такое впечатление сложилось и у Сени Радостнова, когда он случайно забрел в усадьбу, познакомился с Сергеем Сергеичем, попал на уютную террасу и, уже опрокидывая вторую рюмку перцовой, вспомнил, что кто-то где-то недавно ему говорил о грибовском управляющем и его свояченице, что их черт веревочкой связал.
— Все женщины есть ведьмы, милостивый государь, господин стюдент, — говорил Сергей Сергеич, макая палец в вишневый маринад и старательно обсасывая палец. — Что хвоста нет, — так это юрунда на постном масле. Взять кого хоть: образованную, с очками, баришню, она тебе и тю-тю и ти-ти, и по-французски, и по-немецки, и по-индейски, а сама — труболетка… Вот что я хотел сказать.
— Ну, однако, — нерешительно возразил Сеня Радостнов, искоса поглядывая на Лизину улыбку. — Есть и светлые личности среди женщин. Я, конечно, не могу вступиться за весь женский пол, потому что я молод, мне всего двадцать лет, но, согласитесь сами, — женщины могут быть во многом выше мужчин.
— А вот эта баришня, — неожиданно указал глазами Сергей Сергеич на Лизу, — вы думаете, может, она — не ведьма? Она — ведьма, господин стюделт. Она по ночам в трубу вылетает, и следы помелом заметает. А с виду — самая тихоня вроде воды не замутит.
Сеня искоса глянул на Лизу и удивился ее спокойному виду.
— Задирает, старый пес, — мелькнуло у него в голове, — а она — хоть бы что.
— Были когда-то и мы рысаками, — продолжал Сергей Сергеич, — и женихов мы имели лихих. Только невеста состарилась с нами! В девках сидит! В дев-ках сидит! — пропел Сергей Сергеич хриплым басом.
— Что за нелепость — хотел возмутиться Сеня, но не успел. Лиза вскочила из-за стола, схватила из тарелки горсть вишен и пустила ими в лицо Сергею Сергеичу. Маринад кровавыми пятнами потек по отвислым его усам и салфетке. Сергей Сергеич вытер пятерней лицо, плюнул через весь стол, так что плевок повис на одной из веток хмеля, и как будто довольным голосом сказал убегавшей Лизе вслед:
— Не ведьма? Если не ведьма, то уж не меньше бабы-яги. Перцовки еще прошу. Будьте без внимания. Это все юрунда на постном масле. Вот что я хотел сказать.
Страница вторая.[править]
Вот уже третий день, как мне мучительно хочется пить. Во рту тяжело и липко; голова распухла, и кажется мне, что я ничего не слышу, — даже невыносимого деревянного грохота артиллерии.
Раньше думалось: ну — погонят в атаку, ну убьют, шут с тобой, затем и ехал. Но пить, пить… никто не знает, что это больно, до страсти больно, так больно, что костенеет все тело.
Поблизости воды нет нигде. Направо окоп уходит в ржавое, зеленое болото; вчера я туда пробрался… нет, лучше не вспоминать.
Все кроют, да кроют из пушек. И — странная вещь — никого-то мне не жалко. Вот, позади окопа, в ходе сообщения пятый день гниет печальный еврей Гуревич: страшный, разбух, потемнел… Когда он спал рядом со мной, — все у нас было общее, даже насекомые… А теперь-- нет, не жалко. Ему хорошо: не нужно воды.
Настает мой черед.
Что ж? Затем и ехали, Семен Иваныч, господин Радостнов. Умирать нужно один раз, и в этом весь смысл жизни. В голове — чьи-то стихи:
… Ты не будешь плакать и метаться
Над могилой свежею своей.
Ты не будешь ласково смеяться,
На коленях стоя перед ней.
Дурацкие, нелепые стихи, а… верные. Должно быть, тому, кто их писал, также хотелось пить, как и мне.
А скажи мне: воротиться. Не ворочусь! Не могу больше жить, знаю хорошо. Лиза, Лиза… Почему у меня это не прошло, а осталось глубоко-глубоко, "а самом, что ни на есть, донышке? Не знаю, сам за себя не отвечаю сейчас:
Зашумят раскидистые клены,
Выхваляя свой высокий рост…
Знаешь: луг широкий и зеленый,
Небывалый, ласковый погост?..
……………………………………………………………………………………….
Из тыла привезли воду в бочке. Братва бросилась в черед: тут же, рядом, у самой землянки. Успели напиться двое, остальных разнес в клочки тяжелый снаряд. Задыхаясь от ядовитого дыма, я подполз к бочке и набрал полный котелок воды. Пить больше не хочу. Сегодня ночью мне идти в секрет, и мне хочется написать последнее письмо. Ей. Хотя это глупо. Все пишут предсмертные письма, потом рвут их на клочки, потом снова пишут, и так до тех пор, пока не получается дикая фраза: «В смерти моей прошу никого не винить». Нет, — это глупо, глупо, глупо. Вот, что я сделаю: возьму горсточку земли и поцелую: прощай, матушка, благослови, меня, матушка, — одинокого, сирого, безвольного.
Однако, дошел до слез и легче стало. Даже забавно как-то: не разучился еще плакать, шут гороховый. Все это пустяки. Надо делом заняться. Надо винтовку вычистить. Черт ее знает, как иссобачилась тряпка, а портянку новую портить жалко. Да и казенная вещь.
Пулемет — хуже тяжелых снарядов, скверная штука, он действует на нервы. Но там, вероятно, будет иное. Черт его знает, что там будет. Проиграл — гони монету.
И вот что удивительно: он тогда говорил, что все женщины — ведьмы. Я не знаю: должно быть, и правда; но тогда любовь — от сатаны. А этого не может быть. Но смех, смех похож, вот что самое главное.
Надо же, надо же мне было дойти до этого. А ведь тогда я собирал все слова, какие мог найти, чтобы выразить то, чего нельзя выразить. Она отдала мне свои белые руки, — ах, я вздрогнул тогда, как ужаленный. (Глупо: ведь, меня никто никогда не жалил; впрочем, нет: мухи тоже жалят.) Она глянула на меня так, что я почувствовал ее всю, без всяких преград и препятствий. Она отдалась мне одним взглядом. (Да, положительно так; хотя между нами ничего не било.) И с тех пор я — не я: пешка, нуль, безвольная тряпка, шпорой чистят винтовку. Старый дьявол следил за нами… и я думаю… она сама старалась попадаться ему на глаза.
Все, все помню. Был ясный осенний вечер, и мне не хотелось уезжать. Я продал бы за нее все: и душу, и родину. Она стояла на балконе, а на закате холодная августовская заря раскинулась по бледному небу зловещим платом. И вот, Лиза сказала: — «А поезд уходит, уходит, уходит»… И усмехнулась. Тогда я понял: да, ведьма; и тогда мне в душу запало это.
Пора идти; зовут идти в секрет. Винтовка — как новенькая. Теперь я вспомнил: я уже чистил ее три раза сегодня.
Хорошо, что мне не хочется пить.
Страница третья.[править]
…Косматый, как грива лешего, поповский рукав, красавицы-ели с размаху мотнулся Лизе в лицо; отбросила и нагнув голову, побежала дальше, в гущу сырых и черных вечерних деревьев. Разорвала руками сцепившиеся росные ветки молодых елочек, продралась сквозь прутья орешника и остановилась у белой и стройной березы. Сердце колотилось `бойко, но ровно. Провела рукой по лицу, — лицо жаркое, пылающее. Чуть слышно шепнула:
— Ну, пришла. Дальше?
Мальчик лет пятнадцати выдрался из кустов и, радостно улыбаясь, уставился на Лизу; смущенно оправил холстинную гимназическую блузу и громко сказал:
— Хорошо, что пришли. И погода хорошая.
— Это все равно, — решительно ответила Лиза. — Отказываться нельзя: уговору не было.
— А вы… не простудитесь? — глядя на легкую Лизину кофточку, спросил мальчик робко и еле слышно.
— Ишь. какой заботливый, — насмешливо ответила Лиза. — Я не простудливая. А лопату взял?
— Конечно, взял, — обиженно ответил мальчик.
— Ну, идем…
Они опустились в густые заросли оврага и долго пробирались по узким, извилистым тропинкам, до самого берега реки. У берега сели в спрятанную в кустах плоскодонку и переехали на другую сторону. Там, во тьме леса, рос громадный, сказочный папоротник. Лиза неслышно скользнула в самую гуту зарослей. За ней исчез гимназист, с заступом на плече.
…В полночь рождаются страшные сны. Кони, закованные в железо, становятся в бесконечный круг. На них всадники в шлемах, с опущенными, невидными лицами, протягивают вперед копья. Слуги в серебряных безрукавках суетятся и бегают около помоста. На помосте палач в оранжевой рубахе стоит, засучив рукава; в жилистом кулаке — черный топор. Верховный жрец назначил казнь колдуньи; она должна быть казнена в эту ночь. Безмолвно ведут обреченную. Она молода и прекрасна.
— Ведьма, ведьма… — слышен говор в толпе.
Вот на помосте. Палач взметает кверху черный топор, — глухой вздох проносится по рядам рыцарей. Топор падает вниз. На желтый песок льется алая кровь и вспыхивает ярким цветком.
— Кровь ведьмы цветет красным маком, — торжественно возглашает кто-то в сером, пыльном плаще. Удар грома — и все пропадает. Остается только красный цветок, пылающий ярким пламенем…
На деревья легла ночная сырость. Кузнечики, стрекотавшие на лужайке, замолчали. В темноте спокойно и ровно дышал кто-то торжественный н важный.
— А вдруг сегодня не зацветет? — глотая дыхание, спросил мальчик.
— А вдруг я тебя поцелую? — странным голосом ответила Лиза. — Целоваться умеешь?
— То есть как? Умею.
— Только со мной целоваться опасно: кровь выпью, — сказала Лиза. — Я, ведь, такая… злая. Говорят, я ведьма.
— Это-то вздор, — уверенно ответил мальчик.
— Почему ты думаешь, что вздор? — спросила Лиза, обнимая его горячей рукой и ища в темноте его губы. — А вдруг — правда? Вот ты и дрожишь. Значит — боишься…
— Я не от страха, — обиженно ответил мальчик.
— Тише, тише, сейчас папоротник зацветет, — зашептала Лива, закрывая ему рот рукой. — Видишь, видишь: вон уже вспыхнул красный мак. Настает полночь, полночь, полночь… В полночь цветут волшебные цветы; не цветы, а кровь, кровь… Сейчас услышишь страшную сказку…
Страница четвертая.[править]
…Когда прошел ливень, и посвежели еще неодетые деревья, и дорожки в саду нарыхли и потемнели, — Сергею Сергеевичу стало невмоготу. Он хлопнул для храбрости перцовки целый стакан, при чем обжег рот и глотку, вдохнул холодноватый, ласковый ветер и почуял в себе силу и свежесть. Надел картуз и пошел по саду.
Сначала отправился к парникам и сказал девке насчет огурцов, что давно уже хотел сказать, да забывал: срезать пустоцветы; потом подошел к берегу глянуть на мертвую, темную реку, да и вышел на опушку сада: прямо чернело пустое, холодное поле, и ветер доносил с него запах навоза.
— Горами, черти, навалили, пласту не будет, — пронеслось у него в голове мимолетно. — Не досмотришь за чертями…
И решительно повернул обратно, к балкону; еще издали, из аллеи, заметил белое пятно и двинул ноги быстрее; в висках застучало, заходили молотки.
Лиза стояла на балконе и распутывала веревочки для хмеля. Сергей Сергеич подошел сзади и решительно взял ее за плечо. Она обернулась и спокойно глянула ему в глаза.
— Мне надоела всякая эха… горунда на постном масле, — отрывисто сказал Сергей Сергеич. — К лешему-с. Вот что я хотел сказать.
— Это насчет чего? — прищурилась Лиза.
— Насчет того.
И придвинулся к Лизе вплотную, глядя прямо в глаза мутно и властно.
— Вы, дяденька, это оставьте, — ловко вывернулась Лиза из его рук. — Не при вас писано.
— Не при нас? — хрипло ответил Сергей Сергеич и шагпул, прижав Лизу к перильцам балкона. — Это, баришня, мы увидим, при ком.
— Закричу, — побледнев, сказала Лиза.
— Кричи, — прошипел Сергей Сергеич. — Да и не к чему: ведь, я тебя во-о, как знаю.
И не отрываясь, глядел ей в глаза; потом поднял медленно руки и обхватил за плечи.
— Всю-ю знаю… Насквозь знаю…
— Очень вы уж противный, — неожиданно спокойно сказала Лиза. — Склизкий, глаза мутные; как сыч или как демон.
— Ну, да ведь, и ты — ведьма, — развеселился Сергей Сергеич, волнуясь и обнимая Лизу все плотнее. — Что? Не ведьма? Не ведьма?
— А то кто ж? Конечно, ведьма, — равнодушно ответила Лиза. — Да пустите, мне неловко и стоять-то.
— Все женшчины — ведьмы, — довольно сказал Сергей Сергеич и запрокинул ей голову назад. — Захочу — сломаю; захочу — отпущу.
Тогда Лиза глянула на него полузакрытыми, недобрыми глазами и тяжело задышала; улыбнулась неохочей ведьмовской улыбкой и сказала:
— Сладили; пустите. Только не сейчас, а вечером, ночью. Сама приду. Пустите.
— Обманешь? Удерешь? — задышал часто ей в лицо Сергей Сергеям. — Ведь, обманешь?
Тогда Лиза закрыла глаза и подалась губами вперед, прямо в усы Сергея Оергеича. У него закружилась голова и сами собой опустились руки.
— Черт, точно мальчишка, — подумал он и тяжело сел на скамейку.
И тотчас почувствовал, как Лиза села рядом и стала гладить нежными руками его грубые, колючие щеки.
Январь 1917 г.
Источник текста: Рассказы / Н. Огнев. — Москва; Ленинград: Круг, 1925. — 217 с.; 20 см. С. 71—79.