Лилипут.[править]
Это было года два назад, в Парижском Летнем цирке. Я не торопился занять свое место и болтал с знакомой наездницей в маленькой ложе за кулисами, где артистки обыкновенно выжидают момент своего вызова на сцену. M-lle Эрминия весело рассказывала мне одно из своих недавних приключений, как вдруг, где-то неподалеку послышался громкий спор.
Спорили два голоса: один, напоминавший глубокую октаву соборного певчего; другой — принадлежавший, казалось, ребенку, совсем детский, нежный и звонкий.
Я приложил палец к губам и начал с любопытством прислушиваться.
— Это опять Лилипут ссорится с Германом, сказала, улыбаясь, моя приятельница. — Они вечно ссорятся между собою.
— Кто это — Лилипут?
— Наш карлик; тот, который одет в костюм почтальона и правит запряжкою наших пони.
— А Герман?
— Великан — громадный детина в 7 фут. 5 дюймов. Его пришлось поместить в конюшню, потому что все наши ложи оказались для него слишком низкими. Лилипут и Герман ужасно завидуют друг другу. Послушайте, как они перебраниваются. Эго иногда бывает очень интересно.
В этот момент раздался голос режиссера, призывавший m-lle Эрминию на сцену, и я поспешил последовать ее совету. Я вышел из ложи и направился к конюшне, из которой слышались спорившие голоса.
Прежде всего мои глаза наткнулись на колоссальную фигуру Германа. Его плечи высоко поднимались над головами конюхов, наездников и просто зрителей, которые собрались вокруг него в кружок и с большим интересом следили за перипетиями спора между двумя соперниками.
Только приподнявшись на цыпочки, мог я через плечи столпившихся впереди меня конюхов увидеть Лилипута. Он стоял в центре группы, лицом к лицу с Германом. С своей шапчонкой почтальона, ухарски надетой набекрень, с кулачками, вызывающе упертыми в бока, карлик имел вид маленького, но задорного, выпущенного на бой петушка.
Он громко кричал:
— А я вам повторяю, Герман, что эго было несправедливо!
— Несправедливо! — с сильным немецким акцентом подхватил великан.
— Да, возмутительно-несправедливо! Если великан претендует на 1000 франков месячного жалования, то какую же сумму должен требовать я?
— Петдесет франка! — с громким хохотом отвечал Герман.
Карлик побагровел от гнева. Однако он успел сдержать себя. Он повернулся к нам и проговорил еще дрожавшим от негодования голосом:
— Господа, я не сделаю чести этому глупому немцу и не стану более отвечать ему. Беру вас судьями. Разрешите наш спор. Мы оба — что называется, феномены; который же из нас возбуждает больше любопытства? Кого из нас вы видите с большим интересом?
Несколько голосов из толпы отвечали: "карлика! Другие отвечали: «великана!»
Лилипут не смутился.
— Господа, — начал он снова, — туг не может быть никакого сомненья. Конечно, карлика! Эго очевидно, и, если хотите, я докажу вам математически, что я прав.
— Так, так! Докаши! — подхватил Герман, смеясь своим глупым смехом.
— Я с вами не говорю, — величественно отвечал карлик, бросая презрительный взгляд на сапоги своего антагониста.
— Что, по-вашему, дороже, господа, заговорил он, снова обращаясь к нам, — громадные, в блюдечко, часы, или микроскопические часики, которые могут поместиться в головке галстучной булавки или в коронке вашего кольца? Надеюсь, ответ ясен. За первые часы вы дадите 12 — 15 франков; вторые — не имеют цены. Господа, вот вам часы-блюдечко, — сказал он, указывая на великана, и потом, указывая на себя, с гордостью произнес: — вот вам часики — чудо искусства. И уверяю вас, господа, что поместить изумительно сложный механизм, который необходим для всех тончайших движений, происходящих здесь и здесь, — тут карлик ткнул себе сначала в голову, йогом в сердце, — в такое маленькое тело, как мое, еще более трудно, чем поместить пружину в микроскопические часы. Что же касается до подобных дешевых продуктов, — и карлик опять указал пренебрежительным жестом на своего соперника, — так в Англии и, особенно, в Германии их производят фабричным способом, сотнями, но самой сходной цене!..
Громкий хохот зрителей был наградою остроумному оратору. Герман был взбешен, и бедному Лилипуту пришлось бы, вероятно, плохо, если бы он не догадался по окончании своей речи, проскользнуть между нашими ногами и исчезнуть на время со сцены.
Прошло около полгода. Я был на вечернем представлении в Зимнем цирке и любовался прекрасною пантомимою «Цейлонцы». В один из антрактов л пришел за кулисы и остановился у прохода на арену — оттуда я мог лучше рассмотреть этих бронзовых людей.
Вдруг кто-то осторожно тронул меня за рукав и проговорил:
— Вы бы отошли немного в сторону, господин. Тут опасно: слоны могут вас ранить при проходе на арену.
Я обернулся, чтобы поблагодарить за предупреждение, и невольное восклицание сорвалось с моих уст:
— Лилипут!
Как мог я узнать моего старого знакомого, моего микроскопического, толстенького, самодовольного, краснощекого, разряженного карлика в этом худеньком, неряшливо и бедно одетом подростке!
Однако, это несомненно был он. Грустная усмешка появилась у него на лице, и он проговорил:
— Вы меня узнали, господин?
— Конечно! Но что случилось с вами за это время? Вы более не карлик?
Лилипут сумрачно покачал головой и отвечал:
— В ноябре, вы знаете, труппа покидала Летний цирк и перебиралась сюда. Я открыл свой гардеробный сундук, чтобы взять оттуда зимние панталоны. Надел я их, и что же? Можете себе представить, они оказались мне коротки, по меньшей мере, на два пальца.
— Не обрезала ли ты мои зимние панталоны? — спросил я мать.
— Нет, — отвечала она, — я до них и не дотрагивалась.
Мы посмотрели друг на друга…
Лилипут остановился. Он был бледен. Через несколько секунд он оправился и продолжал:
— Что же это значит? — спросил я мать.
Она отвечала мне горестным взглядом. Мы поняли друг друга без слов: судьба вырывала у нас из рук наш хлеб. Я вырос… Я рос по ночам в постели, в течение шести недель, рос на сантиметр в каждые сутки! Можете представить себе наше отчаяние! Ведь это не только значило потерять верный хлеб — это значило еще — падение! Подумайте только: быть вчера еще феноменом, иметь успех, столь дорогой сердцу всякого истинного артиста, и сегодня — обратиться в обыкновенного смертного! Это было ужасно, ужасно!..
У бедняги на глазах были неподдельные слезы. Я молчал, не находя для него подходящих слов утешения. Помолчав, карлик продолжал:
— Некоторое время я еще не терял надежды. Я надеялся, что, быть может, обращусь в великана. Это бывает, говорят. Например, наш Герман начал так расти только на 25-м году. Конечно, обратиться из карлика в великана не особенно лестно, но все-таки это не то, что стать обыкновенным человеком… Но пет, после шести недель мой рост остановился. И вот я теперь ни то, ни се; ни карлик, ни великан, — я, бывшее чудо, знаменитый «Лилипут»!..
Показались слоны. Клоуны и конюхи бросились со всех сторон к громадному ковру, который надо было развернуть на арене для танца баядерок. Кто-то из толпы крикнул:
— Эй, Лилипут! Недоносок! Иди же помогать!..
Экс-карлик выпрямился и проговорил с комическою важностью:
— Я не недоносок! Я имею 1 метр 42 сантиметра, без каблуков. Это рост господина Тьера!..
Источник текста: журнал «Нива», 1895, № 25, с. 599—600.