Андрей Зарин
[править]Ложный след
[править]Часть I.
[править]I.
[править]Проня после вечернего чая захотела гулять. Собственно, ей хотелось подольше побыть с Гроховым и наговориться с ним досыта.
— Ты не жди меня, мамочка, ложись спать! — сказала она, торопливо застёгивая у ворота лёгкую накидку.
Авдотья Павловна, полная, ещё молодая брюнетка, добродушно улыбнулась в ответ и обратилась к Грохову:
— Вас-то я увижу ещё раз?
— Обязательно! завтра приду и уже от вас поеду, — ответил он, крепко целуя её руку.
Проня уже скользнула за двери.
— Вы её, смотрите, с собой не увезите, — пошутила Авдотья Павловна.
— Зачем мне увозить её, когда вы её мне сами привезёте, — ответил ей в тон Грохов.
— Ждите! — засмеялась Авдотья Павловна, но Грохов был уже за дверью.
Проня торопливо взяла его под руку. Они прошли крошечный дворик и через калитку вышли на пустынную улицу.
Голубоватая мгла душной июльской ночи охватила их со всех сторон. Тёплый ветер пахнул им в лицо. Впереди мелькали редкие огоньки, над ними раскинулось синее звёздное небо, а кругом их была тёмная душная ночь со всею прелестью своей таинственной тишины. Только издалека, с главных улиц, чуть слышно доносилось дребезжание дрожек.
— Хорошо, — прошептала Проня, глубоко вздохнув.
Грохов крепче прижал её руку.
— Куда пойдём?
— По дороге к лесу!
Рощины жили на краю города. Почти тотчас от них начиналась удивительная липовая аллея, краса города, которая вела к сосновому лесу. Он стоял на крутом обрыве, над быстрой рекой. Когда-то в его чаще стоял великолепный дворец польского магната; к нему-то и была проведена эта чудная аллея. Но магнат давно умер, дворец обратился в груду развалин, и сохранилась лишь ароматная липовая аллея. Густые верхушки роскошных деревьев тихо перешёптывались между собою при лёгком ночном ветерке и, может быть, рассказывали друг другу о прежней богатой жизни умершего богача, но Проне и Грохову некогда было слушать их шёпот. Они жадно слушали друг друга, а в минуты молчания всецело отдавались сладкому чувству первой взаимной любви.
В прошлом году они оба окончили гимназии, в прошлом же году они поверили Авдотье Павловне свою тайну и ждали только благоприятных условий, чтобы стать мужем и женою.
Их планы были просты и ясны. Проня начала давать уроки и копить деньги. Авдотья Павловна, акушерка, увеличила практику и сократила расходы, а Грохов занял место секретаря у богача Гинтовта. Через два года он уедет в Петербург в университет, а Рощины — за ним. Они будут давать уроки, станут держать меблированные комнаты, столовую для студентов, библиотеку, словом, они схватятся с жизнью, как настоящие борцы, и, понятно, выйдут победителями. Их молодые силы, одушевлённые любовью, сломят все преграды!
Каких пылких мечтаний ни слыхали стены маленькой гостиной Рощиной! На развёрнутом ломберном столике кипел самовар; приветливо, мягким светом, горела лампа; дружной семьёю сидели они трое вокруг стола, и Грохов, как дважды два — четыре, доказывал несомненность их жизненной победы.
Его пылкой речью увлекалась даже Авдотья Павловна, а Проня заливалась весёлым детским смехом и в радости хлопала в ладоши.
И вдруг, не прошло ещё года, и Грохов вчера разбранился с Гинтовтом, бросил своё место, а завтра едет в Петербург уже не учиться, а искать место. Весь план расстроился, но цель осталась та же. Чего же горевать?
— Ты уедешь, — с тоскою сказала Проня.
— К Рождеству ты приедешь ко мне, — ответил Грохов.
— Полгода!
— Люди ждут своего счастья десятки лет.
Темноту липовой аллеи прорезала широкая полоса холодного электрического света. Это был недавно открытый загородный сад «Моя радость» с акробатами, музыкой и шансонетками. Широкий подъезд был разукрашен разноцветными шкаликами; к нему то и дело подъезжали экипажи; два городовых и околоточный мерно ходили по площадке; кассиры высовывались из своих будочек, а билетёры суетливо хлопотали, протягивая каждому входящему красные листы афиш.
— Пройдём скорее! — шепнула Проня.
Они ускорили шаг и быстро перешли ярок освещённую площадку. Какой-то юноша в цилиндре, с помятым лицом, нагло заглянул в глаза Прони, отчего она съёжилась и пугливо прижалась к плечу Грохова.
Непроглядная тьма окружила их, едва они миновали площадку; Грохов поднял руку Прони и прижал к своим губам.
— И знаешь, — заговорил он: — я доволен, в конце концов. От Гинтовта я не мог ничего скопить (разве наградил бы); время шло и терялось бесплодно. А теперь? Теперь всё сокращается на год, на целый год! Скворцов обещался похлопотать. Она не такой человек, на него положиться можно. Я стану получать 50, 75 рублей; к Рождеству приедешь ты с мамой — и всё пойдёт, как по писаному. На год раньше! А потом: и тяготила меня служба у этого мерзавца!.. я же тебе не раз говорил.
— Из-за чего ты поссорился?
— Не спрашивай, я всё равно не скажу, — ответил он, и Проня почувствовала, как нервно сжалась её рука.
Вдруг он засмеялся.
— Ах, Проня! — если бы ты видела, какая у него была смешная рожа! как он струсил. Он действительно обозлил меня, и я ему крикнул: «убью, как пса» или что-то в этом роде. Как он отпрыгнет, толстый, жирный!.. спрятался за стол и стал звать лакея. Я плюнул и ушёл.
— Ты не видался с ним больше?
— Зачем? вчера он прислал мне, «по-благородному», за три месяца жалованье; я вязл за один, остальное послал обратно. Зачем нам видеться?
— Как Вишнякова обидится! ведь она рекомендовала.
— А шут с ней! Она всё равно продаёт ему свою дочь.
— Зачем ты говоришь так? Гадко!..
— Навидался я у этого Гинтовта… и наслушался.
Они подошли к лесу. На них пахнуло сыростью.
— Пойдём назад, — сказала Проня.
Они повернули. До них доносилось пение из сада:
— Ми-ла-я, ты услышь меня,
Под окном сто-ю я с гита-рою! —
Распевал чей-то высокий тенор. Эта душная, тёмная ночь и раздражающее пение внезапно словно опьянили его. Он охватил рукаи Проню и стал целовать, ища в темноте её губы.
— Ми-ла-я, — шептал он, невольно попадая в ритм пения.
Проня замерла и вся отдалась его ласкам.
— И люблю же я; Господи, как люблю! — воскликнул Грохов, снова беря под свою руку руку Прони.
Она прижалась к нему и сжала его локоть.
Они тихо подходили к освещённой плошадке.
Вдруг, у самой площадки, Грохов отшатнулся и увлёк Проню в темноту аллеи.
— Он! — шепнул Грохов.
— Кто?
— Гинтовт!
Из пролётки, лихо подкатившей к подъезду, медленно вылез полный, высокий мужчина в изящном пальто и светлом цилиндре. Полное, самодовольное лицо его было румяно и бело; маленькие глаза нагло смотрели по сторонам, а мясистые губы и подбородок придавали ему что-то животное.
Он медленно, вперевалку пошёл к подъезду; билетёры с заискивающей улыбкой бросились к нему. В это время к подъезду подошла дама в ухарски надетой набекрень шляпе.
Гинтовт с грубым смехом обхватил её за талию и скрылся с нею в подъезде.
— Каналья!.. — прошептал Грохов.
— Чего ты ругаешься? — улыбнулась Проня.
Ей нравилось всегда негодование Грохова, потому что в нём слышалось возмущение благородного сердца.
— Всё же я рад, Проня, — повторил Грохов, когда они миновали площадку: — что всё так кончилось. Всё к лучшему, моя дорогая!
— Но ты уедешь, — повторила и Проня.
— Глупости! что значат полгода! а зато…
И Грохов начал мечтать вслух. Слушая его горячие речи, нельзя было не поверить в возможность осуществления этих грёз. Разве неправда, что они сильны и молоды, что они любят друг друга? разве они не знали нужды, лишений, чтобы испугаться их?..
Проня слушала его, затаив дыханье, и всё крепче и крепче прижималась к его плечу. О, с ним она действительно узнает счастье! подле него ей не будет страшно!..
Они подошли к дому. В доме уже все спали, и пять окошек квартиры Рощиных холодно белели своими занавесками в темноте ночи.
— Прощай, милый, — сказала Проня: — ты придёшь завтра?
Громов обнял её и стал целовать без счёту.
— Приду, приду, приду! — говорил он при каждом поцелуе.
— Пусти! — вырвалась наконец от него Проня: — когда же?
— Напишу письма, уложусь и — к тебе! Вероятно к обеду.
— Когда поезд?
— В одиннадцать ночи.
— Я пойду провожать тебя. До свиданья, милый!
— Прощай, ласточка! Я подожду тебя! — крикнул он вслед Проне.
Она ушла, а он остался на улице.
Крайнее окошко тихо растворилось. Грохов осторожно подошёл к нему.
— Мама спит уже, — прошептала Проня.
Грохов обнял её. Ему трудно было расстаться с нею, и, когда он наконец оторвался от неё, то несколько раз оглядывался и улыбался в темноте ночи, думая, что его видит дорогая Проня. Она стояла перед ним, как живая; высокая ростом, с прямым носом, смелыми глазами и густыми, тёмными бровями над ними; её губы улыбались ему, её руки протягивались к нему, и он невольно улыбался своему видению.
«Милая, ты услышь меня», — пело в его душе, пело вокруг в темноте ночи, котрая и дразнила, и нежила его, и заставляла неотступно думать о своём счастье, о Проне.
II.
[править]Проня, простившись с Гроховым, не могла заснуть сразу. Перед нею вдруг словно открылась новая жизнь. Сначала она будет без него, одна. Это ей казалось как-то странно, потом переезд в Петербург, и потом… Краска заливала её лицо, и она боялась мечтать дальше… О, они будут счастливы! В сотый раз она вспоминала мелочи их первой встречи, знакомства, любви и целых два года полного, беспредельного счастья.
Юный, стройный и гибкий, как лоза, с большими серыми глазами и какою-то девственной чистотою лица, он явился в первый раз перед нею в чёрной гимназической куртке. Как забавна, но как хороша была эта первая ребяческая любовь, перешедшая потом в такое сильное чувство!
Дни бежали за днями, и, вдруг её мальчик превратился в настоящего мужчину. Грудь и плечи развились и окрепли, лицо приняло мужественное, серьёзное выражение, и белокурая, нежная бородка, опушившая его подбородок, сделала его сразу взрослым.
Она лежала, раскрыв глаза, и, смотря в темноту ночи, едва успевала следить за мыслями, беспрестанно пробегающими в её голове.
— Ты счастлива, Проня? — вдруг услышала она ласковый голос матери.
— О да, мама! — тихо ответила Проня.
Авдотья Павловна вздохнула и подумала, что такое счастье даётся только раз в жизни.
И она была счастлива, а потом? её муж умер внезапно, оставив её с крошечной Проней без всяких средств к жизни. Она бросилась учиться. Это была тяжёлая жизнь: береги дочь, добывай деньги и учись, учись!.. потом она переехала в этот город, и тут началась тяжёлая, трудовая жизнь. Сколько пришлось испытать ей нужды и горя, прежде чем она добилась приличной практики.
Да, счастье даётся только раз в жизни, да и то — надолго ли?..
Грохов шёл, не разбирая дороги; он вышел в город, пересёк его и перешёл на другую его окраину, к горам.
В городе все спали; ночная тишина царила в улицах, и её изредка нарушали только крик пьяницы, дребезжанье дрожек или пронзительный свисток городового.
Грохов шёл, весь отдавшись обаянию чудной ночи и своей молодой любви. Мало-помалу его мысли приняли определённое направление. Он стал думать о том, что ожидает его в неизвестном Петербурге, как он устроится, как встретит её, Проню, и как устроят они свою новую жизнь.
Вдруг он вздрогнул и невольно, злобно сжал свои кулаки. Ему припомнилась последняя сцена с Гинтовтом.
Сигизмунд Феликсович Гинтовт был когда-то гусаром; с небольшим капиталом, в чине ротмистра, он вышел в отставку и занялся «афёрами»; он попросту отдавал деньги в рост, не стесняясь даже ценными вещами, которые брал под залог. В десять, двенадцать лет он нажил себе крупное состояние.
Грохов увидел его у Вишняковых, где этот Гинтовт ухаживал за их дочерью. Грохову противно было глядеть на это ухаживанье. Наглый, старый, сластолюбивый Гинтовт не скрывал своих чувств, несмотря на всё отвращение к нему Татьяны. Сама Вишнякова ухаживала за ним, и Грохов ясно понимал поведение Гинтовта.
Когда он окончил гимназию и искал места, Вишнякова рекомендовала его Гинтовту, и тот взял его в качестве секретаря за 50 руб. в месяц. Он взял его скорее как собеседника и с наслаждением развращал душу юноши своими циничными разговорами.
Грохов терпел, негодуя. Гинтовт часто говорил ему о прелестях Татьяны и, плотоядно хихикая, повторял:
— Не увернуться! Серафимочка вся у меня в руках! Вот! — он показывал сжатый кулак.
Серафимочкой он называл мать Татьяны, Серафиму Герасимовну. Грохов вздрагивал в отвращении и предпочитал лучше писать под его диктовку «собрание сальных рассказов и анекдотов», чем слушать его беседы.
И вот, на днях, Гинтовт решился в своих разговорах коснуться Прони.
— Прехорошенькая девчонка, — сказал он про неё, вспоминая вечер, проведённый у Вишняковых.
Грохов вздрогнул.
— Я, знаете, люблю таких, — продолжал, плотоядно улыбаясь, Гинтовт: — стройная, гордая! неприступная! И вот она начинает понемногу сдаваться. Сперва в глазах её молнии, потом недоверие, любопытство, а там вспыхнет огонёк, а там… о-о! — Гинтовт откинулся на кресле и закрыл глаза: — я, знаете, люблю эту девственную целомудренность. Теперь она редкость.
— Сигизмунд Феликсович, я прошу вас замолчать, — дрожащим от волнения голосом остановил его Грохов.
Гинтовт в изумлении раскрыл глаза.
— Это почему?
— Потому… потому что она — моя невеста! — ответил он.
Гинтовт хлопнул рукой по коленке и захохотал.
— О-го-го! Губа-то не дура! ай да юнец!
— Я вас прошу…
— Ну, бросьте, бросьте! — ласково сказал Гинтовт и, насмешливо прищуриваясь, продолжал: — славненькая, а? а я думаю, когда целует…
— Замолчите! — заорал Грохов, вскакивая с места.
Гинтовт отшатнулся и засмеялся ещё наглее.
— Ревнуете? Бросьте, птенец, это не в моде! Всё равно её потом купят. Вопрос: кто первый!..
— Подлец! — крикнул Грохов.
Гинтовт не унимался.
— Уступите мне место: озолочу!
Грохов не выдержал и с бешенством бросился на Гинтовта. Тот успел забежать за письменный стол.
— Убью, как собаку! — прохрипел Грохов, наступая.
— Василий! — закричал перепуганный Гинтовт.
В кабинет вбежал рослый лакей.
Грохов очнулся.
— Подлец! — повторил он в лицо Гинтовту и, хлопнув дверью, вышел из кабинета.
Теперь, вспоминая эту сцену, Грохов не мог удержать своего негодования. Он чувствовал, как кровь прилила к его голове, и невольно злобно сжал кулаки.
— Барин, дай на ночлег! — прохрипел подле него пьяный голос.
Грохов молча продолжал путь. Грубая рука схватила его за плечо.
— Барин, слышь! давай скорее! сколько хочешь, не неволю; слышь! потому как я — блудный сын, — хрипел пьяный голос, а рука давила плечо Грохову.
Он размахнулся и ударил наотмашь. Рука его сильно ударилась о что-то твёрдое. Он услышал стон, ругательство и, освободив своё плечо, быстро перешёл на другую сторону улицы и пошёл домой.
Эта встреча отрезвила его. Он тихо поднялся в мезонин деревянного флигеля, где у сапожника Сухорукова снимал комнату, и вошёл к себе.
Засветив свечку, он хотел было писать письма, но настроение его было испорчено. Он ничего не мог делать и стал медленно раздеваться. Снимая коломенковый пиджак, он увидел на правом рукаве широкую кровавую полосу. Он с отвращением сбросил с себя пиджак. На рукаве рубашки было тоже несколько кровяных пятен.
«Верно, по носу угодил», — с гадливостью подумал Грохов, сбрасывая с себя и рубашку. Через несколько минут он лежал уже в постели и крепко спал, не предчувствуя страшной беды, которая нависла над ним.
III.
[править]Феноген Лопастый, кухонный мужик Бегишева, не только успел исполнить все данные ему поручения, но даже напиться пьяным. Ни свет, ни заря он торопливо впрег лошадь в телегу, ввалился в неё и погнал в усадьбу.
Утренний свежий ветерок разобрал его голову, ещё тяжёлую от вчерашнего пьянства, и он крепко задремал, стукаясь головою о борты телеги.
— Вот барское житьё, эх-ма! — бормотал он в просонках: — ешь, пей; жизть тебе масляная. Теперь захотел Ляксей Миколаич праздник делать, — сичас вот тебе письмо в хруктовую. Тут тебе всякой всячины навалили. Теперь опять письма раздай: примерно, господину Адову, Вишнякову, г-ну Морозову, и сейчас все они тебе на чаёк, на водку, на угощение! Господи, четыре рубля! Теперь с Фёдором штоф, с Антипом пару пива, с Матрёной — шут её дери!.. И Феноген Лопастый в полудрёме продолжал бы рассуждать всю дорогу вплоть до усадьбы Бегишева, если бы не почудилось ему, что с лошадью творится что-то неладное. Телега круто завернула вбок, толкнулась, прыгнула и стала откатываться.
Феноген очнулся и выпрямился. Лошадь, свернувшая к канаве вдоль липовой аллеи, чтобы пощипать траву, вдруг насторожила уши, взъёжила гриву и стала пугливо пятиться, сбивая в сторону телегу.
— Тпрру! дьявол, леший! — принялся ругаться Феноген, понукая лошадь, но дело уже зашло слишком далеко.
Передняя ось вся подбилась под телегу, и надо было вывести лошадь на дорогу под уздцы.
— Эх, чтоб тебя! — выругался Феноген, лениво вылезая из телеги и подходя к лошади.
Но едва он подошёл к лошадиной морде, как весь хмель выскочил у него из головы, и он заорал чуть ли не благим матом:
— Батюшки-светы, караул!
Кругом была мёртвая тишина, и никто не отозвался на его зов. Бросив лошадь и телегу, он, как безумный, бросился по аллее, не переставая кричать во всё горло. Добежав до подъезда заведения «Моя радость», он стал неистово барабанить в дверь.
На его стук дверь приотворилась, и из неё выглянуло заспанное бритое лицо лакея.
— Какого чёрта? — прохрипел сиплый голос.
— Там, батюшка, помоги! за-ре-зан-ный! — захлёбываясь, ответил Феноген, махая руками.
За бритым лицом высунулось другое, потом третье. Феноген бросился назад к лошади; за ним побежали лакеи; тревожная весть проникла в отдельные кабинеты увеселительного заведения, и засидевшиеся гости с радостью встрепенулись от одолевшей их сонливости. По аллее, к Феногеновой телеге, друг за другом бежали, словно вперегонку, люди и, останавливаясь у канавы, в ужасе толпились и с содроганием заглядывали вперёд.
— За приставом! — крикнул хозяин заведения.
Бритый лакей, с татарской рожей, толкнул Феногена в телегу, схватил вожжи, загикал и стремглав полетел в город, за приставом.
— За доктором, за следователем, прото-кол! — вскрикивал хозяин заведения.
— Ну, чего вы орёте, ведь поехали, — заметил хриплым голосом буфетчик.
— Когда убийство! — оправдался хозяин.
Все тянулись посмотреть на убитого.
— Господа! — вскрикнул один из засидевшихся гостей, — да ведь это Гинтовт!
— Сигизмунд Феликсович? И то! — вскрикнул другой гость.
— Совершенно верно, господин Гинтовт! — почтительно отозвался один из лакеев.
— Богатый человек! — вздохнул буфетчик, словно он предсказывал ему такую гибель от его богатства.
Все пугливо толпились и друг за другом заглядывали в канаву, по скату которой лежало тело Гинтовта.
В нескольких шагах от него валялись палка и светлый цилиндр, очевидно, сброшенный силою удара. Гинтовт лежал во весь свой крупный рост, навзничь, весь по пояс смоченный кровью. У него был проломлен висок и выбит глаз, и лицо имело такое дикое выражение ужаса, что заглядывавшие на него невольно пятились в страхе назад. Однако все успели подглядеть и драгоценный перстень на его руке, и толстую золотую цепь на жилете. Очевидно, он был убит не с целью грабежа. В этом не было ни малейшего сомнения.
Хозяин, буфетчик, гости и лакеи — все сбились в одну группу и стали с горячностью восстановлять в памяти все подробности вчерашнего посещения Гинтовтом увеселительного заведения.
— Он пришёл вчера, чуть ли не в одиннадцать часов, — сказал испитой брюнет.
— Так точно, — подтвердил билетёр: — у меня афишку купили!
— Да ещё Маруся пела!
— Со мной полбутылки красного выпил, — заметил толстый блондин.
— И после ушли, — торопливо сказал лакей.
— Один или с кем? — спросил хозяин.
— Вот этого не упомню; кажется, одни!
— И какой весёлый был!..
— Здоровый! — сказал брюнет.
— Вот дура голова, — сказал блондин: — разве он от болезни умер?
Брюнет сконфузился.
— Я к тому, что и не предчувствовал!
— Да разве можно предчувствовать такую штуку?
— Тсс.. едут! — встрепенулся хозяин.
По улице раздалось громыхание колёс, и в облаках пыли показались три пролётки и злополучная телега Феногена.
Впереди всех, махая платком, мчался пристав, за ним следователь со своим письмоводителем, далее доктор с фельдшером, а в телеге, кроме лакея и Феногена, сидело двое околоточных, городовой и ещё какая-то личность в статском платье, с рыжими бакенбардами и огромным толстым носом.
Пристав со всего размаха выскочил из пролётки и побежал к телеге.
— Где убитый, кто, не знаете? — запыхавшись, спрашивал он, протискиваясь к краю оврага. — Господи! — воскликнул он, заглянув: — достопочтеннейший Сигизмунд Феликсович?
Следователь, письмоводитель и доктор уже сошли с пролёток и торопливою поступью приближались к толпе.
— Трупа не трогали? — спросил следователь.
Пристав принял официальный вид и засуетился. Начался осмотр местности и составление протокола на месте.
IV.
[править]— Я не понимаю, чего ты так волнуешься, Татьяна? времени ещё очень много! — сказала Серафима Герасимовна Вишнякова, минут десять следя за нервной торопливостью, с которой одевалась её дочь.
— Господи, просто хочу одеться! — ответила Татьяна: — вы всегда во всём видите что-то особенное!
Во всяком случае нельзя было скрыть какой-то нервности во всех её движениях. Надевая лиф, она раздражённо передёрнула плечами.
— Позволь, я помогу тебе, — сказала Серафима Герасимовна, делая шаг вперёд.
— Ах, оставьте, пожалуйста, — почти закричала Татьяна: — вы бы лучше помогли мне новое платье сделать.
Серафима Герасимовна сокрушённо подняла к потолку свои серые глаза навыкате. Со своим полным, мясистым лицом, высокая, широкая, она удивительно походила бы на ксендза, если бы на неё накинуть стихарь.
— Видит Бог, я стараюсь об этом, — сказала она, вздохнув: — я не думаю вовсе о Николае, забросила Лидочку; но что я могу поделать? всё от тебя зависит, от одной тебя!
Татьяна крепко потянула лиф, и у него, при застёгивании, отскочила пуговица.
— У-у, гниль! — вскрикнула она злобно и, быстро сняв его, стала искать у зеркала иголку и нитки. — Это выйти за Гинтовта? — спросила она несколько спокойнее, садясь и вдевая нитку в иголку.
— Да, выйти за Гинтовта, — повторила мать, тоже опускаясь на стул: — чем не партия? богат, не стар, — и она снова стала высчитывать достоинства Гинтовта.
Солнце добралось до окошка и ударило в комнату, залив её своими лучами. Комната была большая и светлая; обстановка далеко не соответствовала её барскому виду. По стенам друг против друга стояли три кровати. У одной стены — Татьяны; у другой — матери и сестры Лидии. В простенке между окон был устроен из простого соснового стола туалет с претензией на изящество. Он был отделан дешёвыми кружевами, атласными бантиками и заставлен дешёвыми фарфоровыми безделушками, странно перемешанными с действительно изящными и дорогими вещами.
Остальную мебель составляли чёрные крашенные два гардероба и комод, белый цинковый умывальник и десяток старомодных стульев, под красное дерево с плетёным квадратным сиденьем.
Словом, ни комната, ни её обитательницы не подходили к обстановке: Серафиму Герасимовну какая-нибудь старая приживалка непременно бы назвала «матушкой-княгинюшкой» и подошла бы к ручке. Татьяна же являла все признаки чистейшей аристократической породы.
Маленькая, стройная, изящная, она была словно выточенная. Тонкие черты её лица, при какой-то прозрачной бледности кожи, поражали своей правильностью. Красивые руки, стройная нога и пышные волосы дополняли её красоту, а большие изсиня серые глаза, то бойкие, вызывающие, то мечтательные, грустные, невольно останавливали на себе внимание всякого.
Недаром поэт Хвостов, гимназист шестого класса, ухаживал за Лидией и увидев Татьяну, сразу воспылал к ней безнадёжной страстью, прозвал её ундиной и стал слагать стихи исключительно в честь её красоты.
Татьяна сидела молча, нервно и торопливо пришивая пуговицу к лифу. Серафима Герасимовна продолжала восхвалять Гинтовта и, время от времени, делала паузы, как бы вызывая на разговор дочь.
Та, наконец, не выдержала. Она окончила шить и резким движением оторвала нитку.
— Мамочка, Бога ради! — воскликнула она с тоскою: — неужели же не довольно, что я даю целовать ему свои руки? Ведь вам нужны деньги, берите у него! Я ведь хожу к нему всегда, когда вы просите!
Серафима Герасимовна не ожидала такого ответа. Она откинулась к спинке стула и, видимо, не находила сразу слов. В это время дверь с грохотом распахнулась, и в комнату ворвалась Лидия. Это была стройная, хорошенькая девочка, лет четырнадцати.
— Шахов пришёл! — сказала она: — всегда первый!
— Что ты? — накинулась на него Серафима Герасимовна: — ведь он услышит!
— А пусть!
— Дура! — резко сказала мать и, тяжело поднявшись со стула, пошла из комнаты.
Татьяна застегнула лиф и оглядывалась перед зеркалом. Синяя суконная амазонка изящно облегала её стройную фигуру.
Она невольно улыбнулась, смотря на своё отражение в зеркале. Ей вдруг пришла мысль, что Бегишев пригласил их всех к себе, может быть, по её желанию, и ей стало ещё веселее.
Лидия стояла посередине комнаты, оглядывая сестру, и невольно позавидовала ей:
— Счастливая! — сказала она.
Татьяна быстро обернулась и с улыбкой спросила:
— Это чем?
— Вот верхом поедешь; Адов тебе лошадь приведёт!
— Ну?
— За тобой все ухаживают, тебя все любят…
Татьяна засмеялась. Ей становилось всё веселее.
— Мне тебе завидовать! — сказала она: — из-за тебя вон из гимназии чуть не дуэли!
Лидия не могла сдержать улыбки, вспомнила про Павлова, который вчера провожал её из гимназии, и радостно засмеялась.
Она бросилась на шею Татьяны и стала целовать её.
— Милая ты моя, хорошая, красавица! — бормотала она.
Татьяне давно не было так весело.
— Прости, прости! — закричала она и, вырвавшись от неё, со смехом выбежала в залу.
Она вбежала в комнату, держа в левой руке длинный трен амазонки, и остановилась, перейдя порог, такая светлая и радостная, что при её входе, казалось, в комнату ворвался солнечный луч.
Но если она и осветила комнату, то всё-таки её радостного вида было недостаточно, чтобы заставить хоть улыбнуться бледное лицо с чёрными, горящими глазами поднявшегося ей навстречу человека. Высокий, широкоплечий, с чёрными, как смоль, волосами на голове и такою же чёрною, густою бородою, с плотно сдвинутыми бровями над горбатым носом, в наглухо застёгнутом чёрном сюртуке, — он производил собою тяжёлое, неприятное впечатление.
Это был учитель истории в местной гимназии — Глеб Степанович Шахов.
Татьяна весело поздоровалась с ним.
— Что вы такой хмурый? — спросила она.
— Я зашёл, — вместо ответа сказал он, — посмотреть на вас и потом уйти.
Татьяна поморщилась при этой фразе. Серафима Герасимовна лукаво подмигнула и сказала:
— Кто б мог подумать, что Глеб Степанович так говорить умеет!
— Я говорю так только с Татьяной Антоновной, — серьёзно ответил он.
— Что мне всегда неприятно, — резко сказала Татьяна и спросила: — а что же, к Бегишеву вы не поедете с нами?
Шахов нахмурился ещё сильнее.
— Не поеду!
— Почему это?
— Я опять захандрил.
— Значит, пойдёте в свою камору и будете целую неделю грызть ногти?
— Пойду в свою камору и буду грызть ногти, — повторил Шахов.
Такой разговор не соответствовал праздничному настроению Татьяны; он начинал тяготить её. Словно одолевая тяжёлую дремоту, она быстро встала и проговорила:
— Господи, я ещё сегодня папочки не видела! вот дрянцо-то какая!
Она торопливо пошла к дверям налево, по дороге сказав шутливо Шахову:
— А вам приятного аппетита!
Шахов откинулся на спинку кресла и погрузился в мрачную задумчивость. Серафима Герасимовна сидела напротив него, не находя, чем занять его, и думала: «Вот неприятный человек, а нужный; Коля в будущем году оканчивает. В злости может ещё напакостить».
Татьяна вошла в столовую. Там, у крайнего окошка, за маленьким столиком, сидел её отец, отставной надворный советник Антон Петрович Вишняков. Маленький, сморщенный, седой, как лунь, с добрыми голубыми глазами и тихой улыбкой, он сидел, прилежно вклеивая в огромную, толстую книгу старые, штемпелёванные марки. Подле него на подоконнике стояли две тарелки с водою, в которых отмачивались марки от конвертной бумаги; тут же, аккуратно разложенные на листе протечной бумаги, лежали отклеенные марки.
— Здравствуй, папочка! — сказала Татьяна, тихо подходя к нему и целуя его в голову.
Старик поднял лицо и, увидев дочь, ласково улыбнулся.
— Это ты, Танюшка! здравствуй, деточка!
Его лицо оживилось, и он спросил её:
— Знаешь, сколько уже?
— Сколько?
— Третья тысяча пошла! — с торжеством сказал старичок. — Третья! — повторил он.
— Ай, как много! — с улыбкой сказала Татьяна Антоновна.
— Да! Ничего, Таня! о н а смеётся, — старичок понизил голос до шёпота: — пускай! А я знаю, что делаю! я наберу их десять, двадцать, сто тысяч! я вам капитал оставлю!
— Милый ты наш, — сказала, обнимая его голову, Татьяна: — всегда-то ты о нас думаешь! — и её глаза засветились бесконечной нежностью.
О, всегда, всегда! Как она помнит себя, на первом плане всегда был её отец, суетливый, горячий — теперь вдруг притихший…
В передней раздался сильный звонок. Через несколько минут в зале послышались звон шпор и оживлённые голоса.
— Танюша! — раздался нежный, слащавый голос матери, — Павел Сергеевич и Адов пришли!
Татьяна вздрогнула. О, как её возмущал всегда этот слащавый голос!
Она крепко поцеловала в лоб отца и, подобрав трен амазонки, снова вошла в гостиную.
Ей навстречу поднялись двое военных. Первый в полковничьих погонах, невысокий, плотный, с лёгкой проседью, нафабренными усами и масляными глазками, Павел Сергеевич Морозов, подошёл к Татьяне, щёлкнул шпорами и с какой-то жадностью приник губами к её руке.
— Как себя чувствуете, Таня Антоновна? — спросил он фамильярно-дружеским тоном.
— Превосходно! — холодно ответила Татьяна, стараясь незаметно вытереть свою руку.
— Честь имею кланяться, божественная! — подскочил к ней второй военный — Фёдор Матвеевич Адов.
Он был только поручик; длинный, тонкий с жидкими волосами цвета свежей мочалы с жалкой растительностью на усах и бороде, он тем не менее считал себя не лишённым красоты. Это было видно и по его наглому, желтоватому лицу, и по его манерам, и, наконец, по его сюртуку, который был сшит длинным до колена с красною подкладкою.
— Я вам и лошадку привёл, отличную, кабардинца! — заявил он.
Лицо Татьяны оживилось.
— Вот спасибо! Значит, мы верхом?
— И Павел Сергеевич на лошади!
Павел Сергеевич улыбнулся и лихо покрутил свой ус.
— Ах, как это мило! — воскликнула Серафима Герасимовна, закатывая глаза: — какие они обязательные!
Шахов, всё время сидевший молча, резко встал со стула.
— Вы уже уходите?
— Ухожу, Серафима Герасимовна! — холодно ответил он и стал прощаться.
Адов сел подле Татьяны и стал говорить ей вполголоса о своём счастье ехать с нею. Татьяна молчала и думала, что она увидит Бегишева, что он для неё устроил это приглашение, что он хороший, лучше их всех. При этой мысли она оглянулась. Шахов подошёл к ней проститься.
«Нет, и он хороший», — подумала она: — «только странный, я боюсь его».
Она ласково протянула ему руку и, смеясь, спросила:
— Так ногти грызть?
— Ногти грызть, — как-то торопливо, сухо ответил Шахов.
«Что с ним?» — подумала Татьяна.
— Кого же мы ждём? — спросил Адов.
— Сигизмунда Феликсовича, он тоже с нами, — ответила Серафима Герасимовна.
— Но он ведь, вероятно, с вами поедет?
Серафима Герасимовна погрозила пальцем.
— О, хитрец, ему хочется поскорее наедине остаться. Так нет же! Павел Сергеевич, вы смотрите за ним!
Морозов наклонил голову.
— А где Николай? — спросил он.
— Он пошёл за коляской и за Гинт…
Серафима Герасимовна не успела окончить.
Чуть не сбив выходившего Шахова, Николай влетел в комнату с таким бледным и перепуганным лицом, что Серафима Герасимовна невольно воскликнула:
— Коля, что случилось?
— Гинтовт у-бит! — крикнул он дрожащим голосом, радостно волнуясь, что ему первому выпало на долю поразить всех этой новостью.
В первое мгновение в комнате воцарилось молчание.
Серафима Герасимовна вскрикнула и откинулась на диван. Татьяна вдруг выпрямилась, словно от толчка, и, побледнев, приложила руки к груди. Шахов остановился у двери, как вкопанный, а Морозов и Адов как-то съёжились и замерли.
— Убийца найден? — спросил наконец Шахов.
— Где убит, как, когда?
— Кто открыл убийство, где найден?
— Бедный, добрый! — воскликнула со стоном Серафима Герасимовна: — как могла подняться рука на такого удивительного человека? Его ограбили? — спросила она жадно.
Николай опустился на стул и замахал руками.
— Ах, я ничего не знаю! — ответил он, заражаясь общим волнением: — я заехал вести его, а у него полиция, делают обыск, увели прислугу. Я спросил. Говорят, убили. Там, подле «Моя радость», его нашли в канаве… мужик какой-то!
— Вы говорите, его убил мужик?
— Ах, нет! Нашёл мужик.
— Нашёл! — повторил Шахов и медленно вышел из комнаты.
Больше всего волновалась Серафима Герасимовна. Она плакала, билась на диване и взывала к небу. Морозов бросился утешать нё. Выбежавшая на плач матери Лидия побледнела и тоже заплакала.
— Едем! — вдруг решительно сказала Татьяна, поднимаясь со стула.
— Куда? — растерянно спросил Адов.
— К Бегишеву!
Адов удивлённо взглянул на неё, но молча встал и медленно пошёл вслед за нею.
— Скажите, вы всё знаете, — вдруг обратилась Серафима Герасимовна к Морозову, едва те вышли: — куда денутся все его векселя, они имеют силу?
— Полную, — ответил Морозов: — они перейдут к наследникам.
— У него нет наследников.
— Тогда — в казну.
— И казна взыщет?
— За казной ничего не пропадает.
— О, я несчастная! — снова начала стонать и плакать Серафима Герасимовна: — надо мной вечно тяготеет какое-то проклятие!..
Между тем Татьяна, выйдя из дома, быстро вскочила в седло и хлестнула лошадь; Адов едва мог поспеть за нею.
Но едва они доскакали до заведения «Моя радость», как Татьяна остановила коня.
— Я не могу ехать, — сказала она: — домой!
Она опять ударила по лошади, и Адов опять едва мог поспеть за нею.
«Вот шальная», — думал он злобно, тщетно стараясь выровняться с нею.
V.
[править]Татьяну, действительно, можно было назвать шальной. Она была крайне неровного характера.
Впрочем, в такой семье, как Вишняковых, впечатлительной Татьяне и трудно было сделаться иною.
Антон Петрович, глава семейства, уже восьмой год находился в состоянии невменяемости. Тихий, кроткий, он ни во что не вмешивался, исключительно отдавшись занятию собирания марок. Видимую любовь он проявлял только к Татьяне, с которой не уставал говорить по целым часам, вспоминая старые годы. Он когда-то был лихим кавалеристом. Серафима Герасимовна, бедная девушка хорошей дворянской фамилии, приглянулась ему, и он женился на ней.
Страстная, необузданная, с широкими замашками, Серафима Герасимовна вся отдалась свету. Небольшое состояние мужа истаяло в три года. Некрасивая история, в которой фигурировало имя жены, заставила Вишнякова оставить полк. Он перешёл на службу к одному губернатору и перевёз семью в провинцию.
Здесь жизнь его не сложилась лучше. В квартире Вишнякова вечно теснилась холостая молодёжь — и сам Вишняков махнул, наконец, на всё рукою и посвятил всё своё время детям. Тут-то и сдружилась Татьяна с отцом.
Время шло, отец устал и вышел в отставку, устала и мать, а жить по-прежнему напоказ являлось необходимостью, потому что подросла дочь. И тут начались Татьянины муки. Мать сумела извлекать из неё пользу для себя. Привлекая к себе и молодых, и старых, она, не стесняясь, занимала у них различные суммы денег, едва подмечала увлеченье их Татьяной.
Гинтовт давал деньги только тогда, когда Татьяна сама приходила за ними. Морозов, имевший прежде какие-то шашни с Серафимой Герасимовной, за ссужаемые деньги приобретал право полной фамильярности с Татьяной, и так все, кто хотя слегка был знаком с Серафимой Герасимовной.
В этой семье выросла Лидия, 14-летняя девочка с задатками кокотки; Николай, после шестнадцатилетнего учения, наконец, оканчивающий гимназию, совершенный фат и наглец, и Татьяна, как какой-то удивительный выродок, прямая, но зато изломанная, нервная, шальная, потому что никто не мог ручаться даже на минуту за её настроение.
Вернувшись домой, она прямо прошла в спальную и, быстро переодевшись, легла на постель.
Ей стало почему-то жутко при известии, что Гинтовт убит. Сперва она глупо обрадовалась, что так быстро отделалась от ненавистного ухаживателя, которого мать прочила ей в мужья. Потом ей стало досадно, что, благодаря этому случаю, испорчена поездка к Бегишеву, и ей захотелось съездить хоть одной. Когда же она подъехала к тому месту, подле которого, говорят, было совершено убийство, ей стало вдруг невыносимо тоскливо и жутко. Словно беда повисла над её головою. Она уткнулась лицом в подушку и начала плакать.
Адов остался в гостиной, где сидели теперь мать, Николай, Лидия, Морозов и Хвостов, молодой гимназист, товарищ Николая.
Он пришёл только что из города и оживлённо рассказывал подробности убийства.
— Труп отвезли теперь в больницу св. Якова и производят вскрытие, а следователь в своей камере чинит допросы! — окончил он рассказ.
Лидия давно уже перестала плакать и пристально глядела на Хвостова, стараясь обратить на себя его внимание. Он окончил рассказ и невольно взглянул на неё. Лидия улыбнулась, он тоже. Серафима Герасимовна улыбнулась Хвостову сквозь слёзы и укоризненно покачала головою.
Морозов взглянул на часы, встал и начал прощаться. Следом за ним поднялся и Адов.
Они вышли вместе.
— Расстроилось наше гулянье! — сказал Морозов.
— Да, каков случай! — воскликнул Адов.
Денщики, увидав выходящих офицеров, взяли лошадей в повода и пошли вслед за ними.
— Интересно бы знать, кто и почему убил Гинтовта, — задумчиво сказал Морозов.
— Да; ведь убили его не для ограбления!
— В том-то и дело!
— Вы зайдёте? — спросил Морозов, останавливаясь у дверей летнего помещения дворянского клуба.
— Нет, я домой, — ответил Адов.
Они простились. Морозов вошёл в столовую и распорядился обедом, а поручик Адов, совершенно озлобленный выходкой Татьяны, поплёлся за реку на свою холостую квартиру.
Он мечтал совсем иначе провести время, а теперь, вместо общества Татьяны, ему придётся весь день проваляться на продавленном диване или трепаться в лагерь.
Бедный Адов был во всём неудачник. При его фатоватой внешности, при его замашках, ему непременно надо было поправлять свои дела женитьбой на богатой, но ему и тут не повезло, потому что он безумно и безнадёжно влюбился в Татьяну.
Едва Морозов и Адов вышли, как Серафима Герасимовна сказала:
— Ну, детки, не взыщите! Сегодня вместо обеда у нас чай с булками.
Лидия вздрогнула при этих словах, потому что она не хотела, чтобы Хвостов знал об их бедности, а Хвостов вспыхнул от удовольствия и глубоко поклонился, потому что подобное признание его делало «своим» у Вишняковых.
Да, смерть Гинтовта подшутила и над Серафимой Герасимовной. Она возлагала большие надежды на эту поездку — большие до того, что все имеющиеся у ней рубли затратила в этот день, и теперь, когда поездка расстроилась, ей не на что было устроить даже обед. «А что завтра будет?» — с тревогою думала она, но тотчас поспешила отогнать от себя эту мысль. До завтра ещё далеко. Разве это в первый раз?
— Прикажи Марфе самовар поставить да пошли за булками, — сказала она Лидии.
Лидия грациозно вскочила и выпорхнула из комнаты. Хвостов проводил её нежным взглядом, а Серафима Герасимовна подметила этот взгляд и облегчённо вздохнула.
У этого юнца, наверное, найдётся два-три рубля, и завтрашний день обеспечен.
Лидия вбежала в комнату с перепуганным лицом.
— Мама, Грохова арестовали! — закричала она.
— За что?!
— Обыск у него делали, к следователю увели!
— Откуда ты это знаешь, кто сказал? — поднялась с дивана Серафима Герасимовна.
— Там Матрёна Сухорукова!
Все порывисто бросились в кухню. Антон Петрович, смущённый общим волнением, оставил свои марки и, запахиваясь в летнее пальто, которое он носил вместо халата, подошёл к сыну.
— Что там у вас, Николаша, а? — спросил он.
— Ах, оставь! — отмахнулся рукою сын, идя к кухне.
Старик растерянно остановился посреди столовой.
— Гинтовта сегодня убили! — снисходительно объяснил ему Хвостов.
— Где, у нас, в кухне?
— Нет, его убили в канаве подле «Моя радость».
— А, в канаве! Скажите! — равнодушно сказал Вишняков и спросил: — а вы не знаете, обед скоро подадут?
— Не знаю. А теперь пришла прачка Матрёна, у которой Грохов живёт, и говорит, что его арестовали, — продолжал словоохотливый Хвостов и прибавил от себя: — говорят, он убил!
— Ах, Боже, какой ужас! — воскликнула тут вертевшаяся Лидия: — неужели это правда?
— Говорят, — сконфуженно сказал Хвостов.
Матрёна Сухорукова, прачка по профессии, с волнением передавала последние новости. Серафима Герасимовна, тяжело дыша, не сводила с неё горящих любопытством глаз.
— Это, вернулся он под утро и лёг спать, а часов в двенадцать, сегодня, значит, и пришёл околоточный за ним, и увёл; на следствие, говорит. И только это он ушёл, сейчас два других и штатский — шасть к нему, то есть в комнату. И всё-то у него перерыли! Потом пошли и радуются. Штатский, уходя, у меня-то спрашивает, где он ночью был? а я, говорю, не знаю, батюшка, а что вернулся на заре, это точно. А он и говорит, что сбирался он уезжать, а я, говорю, сегодня беспременно хотел. Тут они ушли, а я к вам. Вот, матушка, присоветовали мне какого! — с укором окончила она.
— Самое разбойницкое лицо, — угрюмо заметила Марфа, громыхая трубою около самовара.
— Не виновата я в этом, милая, — сказала Вишнякова, — кто же мог человека знать. Это он, он! — прибавила она: — как ты думаешь, Николай?
— Ну, что за чушь! — рассердился Николай: — просто взяли, как у свидетеля показание снять; а вы уж, чёрт знает! — он заложил руки в карманы и презрительно передёрнул плечами.
— Он, он! — повторила Серафима Герасимовна: — он ведь поссорился с ним, он очень злой! Разве ты знаешь, что у них там было?
— А, ну вас! — грубо ответил сын.
Серафима Герасимовна осталась в кухне и продолжала допрашивать Матрёну. Но та ничего не знала больше того, что сказала. Серафима Герасимовна вздохнула и пошла поделиться новостью с Татьяной. Татьяна долго плакала и наконец заснула.
Ей снился Бегишев. Высокий, стройный, курчавою белокурой бородой, шапкою кудрявых волос на голове, он стоял перед нею, протягивая к ней руки; но на его красивом лице не было радости. Напротив, оно было печально, и голубые глаза его смотрели на неё с глубокой грустью.
— Лёша, да ты не любишь меня? — с тоскою спрашивала его Татьяна.
— Люблю, моя милая, но между нами бездна! — и он старался отвернуть своё грустное лицо от её поцелуев.
Она заплакала.
— Таня, Таня, — услышала она над собою голос: — проснись! знаешь, ещё новость!
— А?
Татьяна раскрыла усталые глаза. Над нею стояла мать.
— Знаешь, Таня, кто убийца? — спросила она.
Татьяна вдруг вспомнила сон, задрожала и моментально поднялась с постели.
— Кто, мама, кто?
Серафима Герасимовна даже удивилась её волнению.
— Петька Грохов! — сказала она.
— А, Грохов! — повторила Татьяна и, словно с облегчением, опустилась на постель.
Но через мгновенье она снова выпрямилась.
Грохов, этот лучший из их знакомых, жених Параши, и вдруг убийца! Этого не может быть!
— Что вы сказали, мама? — воскликнула она. — Этого не может быть! вы откуда узнали?
— Не может быть, — недовольно сказала мать: — поди спроси! Вон пришла Матрёна, говорит, что его увели.
— И что, он убил? — с ужасом спросила Татьяна.
Серафиме Герасимовне стало неловко.
— Ну, это ещё неизвестно: его повели к следователю.
— Что же вы-то сказали, что сказали?! — воскликнула с упрёком Татьяна.
Серафиме Герасимовне стало совестно.
— То и сказала! — крикнула раздражительно она, — что никто, как он, убийца! вот что! иначе и быть не может! Фанфарон, грубиян! он ведь ушёл от него, поссорился с ним!
— Мама, мама!
— То-то «мама, мама»! Ты куда это? — спросила она, видя, что Татьяна встала и начала поспешно одеваться.
— Куда? — сказала Татьяна: — к Проне! Надо предупредить её! бедная, бедная!
— А тебе-то что?
— Не говорите так, мама! — закричала истерически Татьяна.
Она вдруг подумала, что было бы с ней, если бы она узнала, что Бегишева могут подозревать в подобном преступлении, и её охватил ужас.
А ведь он не жених её, она не знает даже, любит ли он её, потому что никогда не выказывал ей своих чувств. А Проня?
Она поспешно оделась.
— Вернёшься-то скоро? — спросила её мать.
— Ах, оставьте, оставьте меня! — чуть не плача ответила Татьяна и бросилась вон из комнаты.
Она почти бежала по улице, торопясь первою принести Рощиным грустную новость и, таким образом, ослабить впечатление.
Проня была её гимназическая любимая подруга. Когда Татьяна отдалась праздной жизни, а та принялась за тяжёлый труд учительницы, Татьяна в своей экзальтации чуть не молилась на неё. Она являлась для неё тем недостижимым идеалом, к которому всегда рвалась душа Татьяны и для достижения которого у неё не хватала силы.
Она следила за историей любви Грохова и Прони, она благословляла их и завидовала их счастью, и вдруг… этот удар.
Татьяна, почти выбившаяся из сил, раскрасневшаяся и запыхавшаяся, вбежала к Рощиным, едва кивнув по дороге их благодушной кухарке Дуне.
VI.
[править]Грохов, действительно, один из первых был вызван к следователю.
Он проснулся в весёлом настроении духа. Мысль, что завтра, об эту пору, он будет подъезжать к Петербургу, бодрила его, и он чувствовал себя как-то самостоятельнее.
Он быстро встал с постели, велел подать себе самовар и начал укладывать своё небольшое имущество в холщовый чемодан.
Это заняло у него полчаса времени. После укладки он сел писать письма. Занятый писанием, он вдруг почувствовал, что за его спиной кто-то стоит; он оглянулся и увидел околоточного.
— Господин Грохов, если не ошибаюсь?
Грохов поднялся со стула.
— Я, что вам нужно?
— Следователь IV участка просил вас пожаловать к нему немедленно!
— Следователь? меня?, — изумился Грохов: — по какому делу?
— Не могу знать. Сейчас получили уведомление в участке; я и пришёл.
Грохов посмотрел на его лицо и увидел, что ему что-то известно.
— Неужели вы не знаете? — спросил он околоточного с волнением.
— Ничего не известно, — ответил тот бесстрастно.
— Ах, Боже мой, Боже мой! — растерянно воскликнул Грохов: — что же это такое? — Он подумал о Проне. — Я могу написать письмо? — спросил он.
— Просили придти немедленно, — твёрдо заявил околоточный.
Грохов вспыхнул.
— Это чёрт знает что такое! Говорите, как Пифия; на лице загадка! Так нельзя людей мучить! — воскликнул он.
Околоточный ничего не ответил.
— Вы что же, провожать меня будете?
— Нет, зачем же? вы потрудитесь расписаться только! — околоточный развернул свой портфель и вынул оттуда повестку от следователя с вызовом Грохова.
Грохов взглянул, и у него подкосились ноги. «По делу об убийстве Гинтовта», прочитал он.
— Когда, где убили его, кто? — с волнением спросил он.
— Не могу знать.
— Отчего вы мне сразу не сказали, по какому делу?
— Не моё дело, — усмехнулся околоточный.
Грохов торопливо, дрожащею рукой расписался в получении повестки.
— Где же живёт он?
— Вам в камеру надобно. Пожалуйте прямо в окружной суд, там спросите следователя IV участка.
Грохов взял шляпу, палку, накинул пальто и быстро вышел из комнаты. Околоточный также вышел следом за ним.
Переходя двор, Грохов встретил какого-то штатского с рыжими бакенбардами и огромным толстым носом.
Грохов быстро пошёл к окружному суду, но по мере приближения к высокому белому зданию с лепными украшениями шаг его замедлился, и какое-то тоскливое предчувствие понемногу наполнило его душу. Он едва мог пересилить своё волнение, когда входил в подъезд.
«Господи, да что ж это я?» — подумал с досадою Грохов и тотчас почувствовал, что волнение охватывает его ещё сильнее.
— Где тут камера следователя IV участка? — спросил он швейцара.
Тот указал ему в конец длинного коридора.
— Последняя дверь направо! — и Грохову послышался в его словах словно скрытый укор.
Он медленно пошёл по коридору. Шаги его гулко раздавались под тяжёлыми сводами и пугали его самого. По правую сторону коридора находились двери, оберегаемые сторожами, и на каждой из них Грохов читал по очереди: следователь I участка, VII участка, товарищ прокурора, следователь по особо важным делам и т. д.; по левую сторону, против каждой двери, тянулись длинные ясневые скамьи.
Подходя к последней двери, на которой была надпись «Камера следователя IV участка», — Грохов увидел сидящими на ясневой скамье Анфису и Василия, прислугу убитого Гинтовта.
Грохов обратился к сторожу, стоявшему у двери, и попросил доложить о нём следователю.
— Вызовут, когда надо будет! — грубо ответил сторож.
Грохов сконфуженно отошёл от него к скамье. Анфиса и Василий как-то зловеще взглянули на него и быстро передвинулись к самому краю скамьи, очистив место для Грохова. Грохов растерянно взглянул на них, и ему стало почему-то совестно.
За дверью зазвенел звонок. Сторож быстро прошёл в комнату и так же быстро вернулся.
— Анфиса Прохорова, — сказал он, — иди!
Анфиса испуганно вскочила, как-то нервно передвинула платок на плечах и юркнула в приотворённую сторожем дверь.
Для Грохова наступили мучительные минуты ожидания. Он то сидел, то вставал, и самые глупые предположения лезли ему в голову — предположения, от которых он краснел, бледнел и начинал нервно ходить по коридору.
Через мгновение он замечал на себе пристально устремлённые взгляды сторожа и Василья, и ему казалось, что они по-своему истолковывают его волнение. Он тогда старался принять спокойный вид, усаживался на скамью, но через минуту волнение его увеличивалось, и он снова начинал бегать по коридору.
Время тянулось мучительно-долго. Наконец за дверью снова зазвенел колокольчик. Сторож снова вошёл и вышел.
— Василий Смуров, — сказал он.
Василий, молодой парень с наглым лицом, быстро встал, ухарски одёрнул пиджак и решительным шагом двинулся к двери, по дороге презрительно скосив глаза на Грохова.
От этого взгляда Грохову стало как-то жутко. «Что они думают?» — с ужасом и тоскою подумал он. Дверь отворилась, и на её пороге столкнулись Анфиса с Васильем. Они перекинулись между собою взглядами. Василий скрылся за дверью, а Анфиса, растерянно натягивая на голову платок, торопливо пошла по коридору.
Для Грохова снова потянулись мучительные минуты. Мгновеньями его вдруг охватывал такой страх пред какою-то грозящей неизвестностью, что он готов был вскочить со скамьи и броситься бежать. По коридору раздались тяжёлые шаги. К месту, где он сидел, медленно приближался господин с рыжими бакенбардами и толстым красным носом, с каким-то свёртком под мышкою. Подойдя к двери, он что-то шепнул сторожу и, медленно отойдя, опустился на скамейку. Грохов невольно встал с неё и отошёл, так показался ему этот господин, видимо, «свой» на этом месте.
За дверью снова раздался звонок. Сторож скрылся и пробыл там несколько дольше. Дверь отворилась. Из комнаты развязной походкой вышел Василий. Грохов рванулся к двери. В это время вышедший сторож остановил его, а подозрительный господин, поднявшись со скамьи, слащаво произнёс:
— Извините, молодой человек, — на одну минутку!
Грохов отшатнулся, Василий прошёл мимо него, окинув его наглым взглядом, а подозрительный господин быстро юркнул в дверь.
Грохов снова начал томиться. О, это ожидание! Мучительнее его, кажется, нет пытки.
Наконец подозрительный господин вышел из комнаты, и сторож сказал Грохову:
— Пожалуйте!
Грохов пошёл к двери, и, странная вещь, волнение его вдруг улеглось. Он почувствовал себя почти спокойным и твёрдым шагом вошёл в комнату следователя.
Прямо перед ним, за большим столом, заваленным бумагами, сидел молодой человек со злым и неприятным лицом. Большой нос загибался крючком, тонкие губы кривились насмешливой улыбкой, обнажавшей гнилые зубы, из-под густых рыжеватых бровей зло смотрели узкие серые глаза, и весь он был белый, рыжеватый, злой и плюгавый, как переодетый гном.
Вправо от него, за столом меньших размеров, сидел другой молодой человек, рыжий, лохматый, с лукаво прищуренными глазами, толстыми мясистыми губами и приплюснутым носом.
Это были следователь — Захар Васильевич Мямлин, и его письмоводитель — Ферапонт Кондратьевич Шмыгра.
Грохов, войдя, тотчас почувствовал на себе две пары жадных, любопытных глаз и снова смутился. Он поднял глаза и встретился с пристально устремлённым на него взглядом следователя.
— Вы меня пригласили, — нервным голосом сказал Грохов, — по делу…
— Об убийстве Гинтовта, — резко перебил его следователь: — садитесь, пожалуйста.
Грохов опустился на стул. Следователь подпёр ладонью облокоченной руки голову и несколько мгновений молча рассматривал Грохова. Тому становилось всё тягостнее; наконец, он возмутился в душе, и то бледневшее, то красневшее лицо выдавало его смущение.
Наконец, следователь прервал тягостное молчание.
— Пётр Александрович? так, кажется? Так вот-с, вы давно знакомы с убитым Гинтовтом?
— Третий год!
— Вы познакомились с ним… у… у… — следователь стал переворачивать листы бумаги.
— У Вишняковых, — ответил Грохов.
— Ах, да! и потом вы у него служили? так?
— Да, с августа прошлого года я был у него в качестве секретаря, за 50 рублей в месяц.
— Он ведь, кажется, не был общественным деятелем?
— Нет!
— У него была обширная переписка?
— Нет!
— Что вы у него делали? Или он просто протежировал вам?
Грохов вспыхнул.
— Я у него получал деньги за работу!
Следователь торжествующе улыбнулся и взглянул на письмоводителя. Тот кивнул головою и ответил улыбкою.
О, Мямлин знал своё дело, несмотря на свою молодость! Его излюбленным приёмом было раздражить допрашиваемого, и тогда он успевал всё выведать, ловя его на словах:
— Так-с! что же у него была за работа?
— Он писал свои мемуары, собирал дневник, диктовал! наконец, зачем это?
— Я, видите ли, хотел узнать, на какой почве у вас могло недавно произойти крупное столкновение с ним, окончившееся ссорой? — медленно и резко проговорил Мямлин.
Грохов густо покраснел. Неужели он должен будет передать всю грязь этой сцены?
— Мне не понравилось его отношение к некоторым предметам.
— Он обременял работою? не платил исправно?
— Нет! он относился с насмешкой к некоторым дорогим мне особам, — сдержанно ответил Грохов.
— И вы его хотели бить?
— Да, я в запальчивости замахнулся на него.
— И угрожали убить, как собаку?
Грохов вздрогнул. Вот оно, то подлое, чего так боялся он.
— Очень может быть, я так и выразился.
— Это н а в е р н о е, — словно про себя, сказал следователь и вернулся к прежней теме: — он, кажется, любил скоромненькие анекдоты?
— Любил.
— Может, он облюбовал даму вашего сердца?
Грохов вспыхнул.
— Я не буду отвечать на такие вопросы и, вообще, я не могу рассказать нашу ссору. Достаточно, что я бросился на него, он позвал лакея; я ушёл от него и больше его не видел!
— И больше его не видели? — переспросил лукаво следователь.
— Не видел!
— Не можете ли сказать мне, как вы провели эту ночь? т. е. где были? что видели, кого?
— Я был дома до 7 часов вечера, потом пошёл к одни знакомым пить чай…
— Это к кому же?
— К Рощиным, мать и дочь, но это к делу не относится…
— Очень даже. Продолжайте!
— Потом, — Грохов замялся: — потом я пошёл с дочерью, Прасковьей Андреевной, гулять…
— Гулять? И долго выгуляли?
— Часов до одиннадцати…
— Потом?
Грохов вдруг почувствовал, что сейчас начнётся опять «подлое» и что почва словно ускользает из-под его ног.
— Потом… потом я её проводил, а сам пошёл гулять…
— Опять гулять! Одни, ночью? Где же вы гуляли?
— Один, ночью, — волнуясь, ответил Грохов: — я был на реке, у железного моста.
— И долго гуляли?
— Почти до свету.
— Гм… почти до свету! Вас никто не видал?
— Никто!
Следователь лукаво улыбнулся.
— Я бы на вашем месте подумал! а? может быть, вы гуляли дольше… с Прасковьей… с Рощиной? может быть, вы и до свету…
Грохов не выдержал.
— Не смейте так говорить! Я о д и н гулял, слышите вы это! — проговорил он дрожащим от волнения голосом.
— Не хотите ли воды?..
Грохов, измученный, опустился на стул. Он был бледен. Шмыгра подал ему стакан с водою.
Грохов сделал несколько глотков, и его зубы стучали о край стакана.
— Скажите, пожалуйста, вы сегодня хотели уехать? — спросил следователь.
— Да, с вечерним поездом.
— Куда?
— В Петербург.
— Учиться?
— Нет, искать место. Там у меня приятель.
— Гм… и когда вы решили свою поездку?
— Три дня назад, как ушёл от Гинтовта.
— Гм… поссорились с Гинтовтом, решили уехать, — как бы про себя сказал следователь: — потом пошли к Рощиным, гуляли до свету, а утром стали укладываться… У вас много вещей? имущества, которое вы везти с собой хотели?
— Один всего чемодан.
— Зачем же вы с утра стали укладываться?
— Я хотел уже с чемоданом идти к знакомым и от них ехать.
— Так! отлично!
Мямлин как будто бы задумался и потом вдруг спросил, словно о пустяках:
— Ах, да! не можете ли вы припомнить, в каком платье вы вчера были?
Грохов побледнел. Он вдруг понял, что попал в заколдованный круг, что то, что он смутно предчувствовал, ближе и ближе подвигается к нему, как страшная действительность.
— Я вчера был в коломенковом пиджаке.
— В этом? — следователь вдруг поднял над столом его вчерашний пиджак и рубашку.
Грохов кивнул головою и почувствовал на своём лице капли холодного пота.
В эту минуту перед ним мелькнула отвратительная физиономия с красным носом и рыжими бакенбардами, и он вспомнил, что встретил её, идя сюда.
— В этом? Не можете ли вы сказать, откуда на нём эти странные пятна? — следователь повернул к Грохову запачканный рукав.
Грохов встрепенулся. Он заговорил дрожащим, стонущим голосом, и ему казалось, что он боится за свою жизнь.
— Я, гуляя, встретил пьяного… Да, когда один гулял… не перебивайте меня! Он, может, был и трезвый; я не знаю: было темно. Он схватил меня за плечо, требовал денег, он говорил — на ночлег, но зачем он тряс меня за плечо? Я размахнулся и ударил… да, как вы показываете, наотмашь. Он закричал и оставил меня. Я пришёл домой: у меня кровь, и на рубашке кровь… Вы не верите?! — почти вскрикнул он.
После его крика наступила словно гробовая тишина. Он обвёл мутным взором комнату. Письмоводитель уткнулся в бумагу носом и быстро писал. Следователь в кпор смотрел на Грохова, и наглая, насмешливая улыбка кривила его губы.
— Вы не верите? — упавшим голосом повторил Грохов: — но, клянусь Богом, это было всё так!
Во время речи он встал, сделал к столу два шага, потом сел снова и замолчал с безнадёжною тоскою.
Сотни молотков били в его голову, сердце стучало громким стуком, какой-то клуб мыслей свивался и развивался в его мозгу, причём он не могу уловить ни одной связной идеи; а гробовая тишина по-прежнему царила в комнате; следователь по-прежнему смотрел на него в упор, и на губах его по-прежнему мелькала наглая усмешка.
— Клянусь всем святым, я не виновен! — пролепетал Грохов.
— В чём? — с удивлением спросил следователь.
Этот вопрос срезал Грохова. Из его глаз брызнули слёзы.
— В убийстве, — прошептал он.
— И всё-таки, господин Грохов, — холодно отчеканил следователь, ударяя в бронзовый звонок: — я должен подвергнуть вас предварительному аресту.
Грохов опустил голову. Его сразу оставили силы.
В комнату вошёл сторож.
— Приготовили? — спросил следователь.
— Так точно!
Письмоводитель подал Мямлину уже подписанный приказ об аресте. Он подписал его.
— Проводите господина Грохова, — сказал он сторожу: — а это передайте в канцелярию прокурора! — подал он приказ сторожу.
— Пожалуйте, барин! — принимая суровый тон, сказал Грохову сторож.
Грохов встал…
— А, каков молодчик? — сказал, ухмыляясь, следователь, когда Грохов вышел.
— Всё рассчитал, хитрый! На как вы его допекли! сам сознался! — воскликнул Шмыгра.
— Да! тут, очевидно, ревность!
— Не виновен, говорит! — повторил Шмыгра.
— Хе-хе-хе, я ещё один камешек оставил!
Лицо Шмыгры изобразило вопрос. Следователь самодовольно улыбнулся.
— Отчего он, когда раньше говорил о своей прогулке, не упомянул про встречу с пьяным? а? Очевидно, он это выдумал вдруг, тут же, когда увидел, что мы овладели пиджаком!
Лицо Шмыгры изобразило восторг и изумление.
— Тсс… — прошептал он, — голова!
VII.
[править]Авдотья Павловна Рощина потеряла терпенье.
— Я голодна, наконец, Проня! оставим ему, а сами сядем обедать. Может быть, он ещё через час придёт.
Проня вздохнула.
— Он обещался к обеду, мама, я не знаю, что с ним! он всегда аккуратный!
— Ну, мать моя, ты как хочешь! а я не могу ждать, — сказала Рощина, поднимаясь с кресла, и прошла в кухню.
Проня была как на иголках. Грохов обещался придти к обеду, значит — в три часа, а вот уже четыре, а его всё нет. Она сперва поминутно подходила к окошку и смотрела в него, наконец, села у окна и стала глядеть в него, не сводя глаз. Её хорошенькое личико затуманилось. Она смотрела и думала, что могло задержать его? а потом стала думать, как будет ей тяжело, когда он вовсе уедет. На глазах её показались слёзы.
В комнату вошла Дуня и поставила на стол миску; за нею вошла и сама Рощина.
— Ну, садись! — сказала она дочери.
— Я не хочу, мама!
— Глупости, садись! мы ему оставим. Он придёт, станет есть и рассказывать, что его задержало. Ты плачешь, глупенькая? — воскликнула она с тревогой.
— Это так! — сконфуженно улыбаясь, сказала Груня и торопливо перешла к столу: — мне что-то грустно!
— Если ты так беспокоишься, напиши записку. Дуняша поставит самовар и снесёт ему.
Лицо Прони оживилось. Она быстро встала и прошла в спальню.
— И то, мама, я напишу ему, побраню его!
— Выругай его хорошенько.
Проня села к столику и торопливо написала:
«Милый, я соскучилась! иди скорее. Ведь это последний день».
Она написала эту фразу, и ей снова стало грустно.
— Ну, теперь ешь! — сказала мать, но Проня не могла есть.
— Как только поставишь самовар, сейчас и беги, — говорила она Дуне: — если он не может идти сейчас, пусть записку даст!
— Господи, какая ты несносная! — воскликнула шутливо Рощина: — сядь хоть к столу: дай мне пообедать!
Проня села. Дуня переменила блюдо и пошла ставить самовар.
В сенях послышался шум и торопливые шаги. Проня радостно встала и вдруг изумлённо остановилась.
— Таня! — воскликнула она.
Рощина быстро обернулась.
— Танюша, что с вами? — спросила она в свою очередь.
Лицо Тани разгорелось от быстрой ходьбы. Она тяжело дышала и была взволнована, но, несмотря на это, при виде изумления Прони невольно улыбнулась.
— Я! чего тут удивительного?
— Да ведь вы все у Бегишева нынче!
Таня махнула рукою и устало опустилась в кресло.
— Ах, все расстроились! Вы знаете, Гинтовт убит!
Мать и дочь побледнели и вздрогнули. Проне вдруг сделалось страшно.
— Когда, где? — воскликнула Рощина.
— Я его вчера видала, — прошептала Проня.
Их волнение передалось и Татьяне.
— Да, да, убит! — заговорила она оживлённо: — его нашли в канаве с разбитой головой, подле сада «Моя радость»! убит! И вот я к вам бежала, торопилась: ты, Проня, не волнуйся! это пустяки, это я так, по глупости, — спуталась она.
Проня в один миг очутилась подле неё и, схватив её руки, стала исступлённо выкрикивать:
— Что, что? да говори же! о, Господи!
— Проня, чего ты, успокойся, — взволнованно заговорила Авдотья Павловна: — что такое, Танюша, говорите скорее, говорите сразу! ну?
Татьяна совершенно смутилась. Она теперь готова была плакать в досаде на свою какую-то сумасшедшую поспешность.
— Ах, да ничего! уверяю вас, — заговорила она, чуть не плача: — это я сдуру, как всегда! Просто Петра Александровича позвали к следователю…
— Арестовали?! — вскрикнула Проня.
Она побелела, как мел, глаза её расширились, и она дрожала в ознобе. Авдотья Павловна подошла к ней и обняла её.
— Ах, да нет же! вот я и дура! — воскликнула Татьяна, заламывая руки: — я просто хотела тебя предупредить, успокоить! его так позвали!…
— Для показаний, — сказала Авдотья Павловна, и голос её невольно дрогнул.
— Но ведь он не виновен! он не мог убить! — простонала Проня.
Татьяна вскочила с кресла и забегала по комнате.
— Ах, я дура, дура! кто же тебе говорит про его виновность. Его так взяли, просто, понимаешь, для следствия!
— Боже, Боже! — вскрикнула снова Проня и бросилась в кухню.
Она схватила за плечи Дуню и стала трясти её.
— Сейчас! сейчас! — кричала она: — беги и узнай: дома он или нет. Может, там знают! О, Господи! да иди же! — с отчаяньем крикнула она, видя, что Дуня стоит неподвижно.
Рощина поспешно объяснила ей, что надо, и Дуня, накинув платок, выбежала из кухни.
Проня не могла сидеть. Её охватил словно горячечный пароксизм. Она бегала по комнате, подходила каждую минуту к окошку, выбегала в сени и, заламывая руки, вскрикивала:
— Боже, Боже! ведь это нелепо!
Её волоса растрепались и длинными прядями повисли на лицо. Татьяне становилось страшно; она схватывала руки Прони, целовала её, как и она, металась по комнате и бессвязно бормотала:
— Это я, я, дура, наделала! Проня, успокойся! Господи!
Авдотья Павловна не знала, что делать. Рассудок подсказывал ей оставаться хладнокровной, и она начинала успокаивать обеих, но через мгновение их волнение передавалось и ей, и она начинала взволнованно кричать на них, ругая их сумасшедшими и в то же время безотчётно подчиняясь чувству страха за Грохова при мысли, что его заподозрили.
— Ну что? придёт? вернулся? — осыпала Проня вопросами Дуню, когда та, запыхавшаяся, вошла в сени.
— Ничего не придёт, — ответила та: — с утра, этто, пришли за ним, он ушёл, и нет его.
— Господи, что же это? — воскликнула изумлённо Татьяна.
— Мама, его арестовали! — сказала Проня.
Авдотья Павловна побледнела.
— Глупости, этого не может быть, — сказала она упавшим голосом.
— Матрёна сказывает, — заговорила снова Дуня: — как, этто, он ушёл, сейчас пришли к нему чиновники и всё как есть перерыли.
— Ну да, да! — вдруг снова взволновалась Проня: — его подозревают, его арестовали!
Татьяна быстро подбежала к Проне.
— Проня, пойдём! — заговорила она торопливо: — идём, узнаем! — она схватила её за руку.
— Ах, идём, идём! — ничего не понимая, ответила Проня и бросилась в свою комнатку одеваться.
— Постойте, куда вы пойдёте? — заговорила Авдотья Павловна: — вам ничего не скажут, где вы и что узнаете?
— Ах, я знаю, знаю! — взволнованно заговорила Татьяна: — у Страусовой есть знакомый Шмыгра, он служит у следователя, он для меня узнает. Проня, скоро? — крикнула она.
Проня вышла в кофточке и шляпе.
— Идём же! — заторопила её Татьяна: — мы сперва к Надежде Гавриловне, она скажет, где живёт Шмыгра, а потом — к нему. Скорей же.
Не прощаясь с Авдотьей Павловной, они выбежали из квартиры. Татьяна волновалась сильнее Прони. На ту, напротив, напало какое-то оцепенение. Мысль, что его заподозрили, давила её как тяжёлым камнем.
Девица Страусова, со своею подругою Хрюминой, жила недалеко от Рощиных. Они нанимали хорошенький флигель из четырёх комнат, в которых и помещались со старою служанкою, тоже девою, Грунькой и жильцом.
— Барышни спят, спят барышни, — заговорила каким-то испуганным шёпотом Грунька, когда в сени вошли Татьяна и Проня.
— Может, ты знаешь, где живёт Шмыгра, тогда не буди их, а скажи только его адрес! — сказала нетерпеливо Татьяна.
— Знаю, как же не знать-то, это с гитарой? живёт он, милые мои, в Мелочном проулочке, в доме Казявина, серенький флигелёчек во дворе, там и живёт, — прошептала она, таинственно качая головою.
Татьяна с Пронею быстро повернулись и вышли из сеней. Грунька долго смотрела из дверей им вслед, потом затворила дверь, многозначительно подняла кверху брови и осторожно, на цыпочках пробралась в кухню.
Грунька была толстая, короткая девка, со стриженой головой, курносым носом и изумлённо-глупыми глазами. С двенадцати лет она поступила в услужение к старым девам, Страусовой и Хрюминой, и успела у них состариться, прослужив без малого 35 лет. За это продолжительное время она приобрела ненасытную жажду новостей и плавные движения, исполненные какой-то таинственностью, идиотский взгляд, выражающий изумление, и какой-то странный, зловещий шёпот.
Она пришла в кухню, присела к столу и сгорая желанием скорее разбудить своих барышень и рассказать им о странном поведении «гордянки», как звали они Татьяну.
Но барышни спали, оглашая унылую тишину дома громовым храпом, и Грунька, протомившись с четверть часа, клюнула носом, потом сложила на столе руки, положила на них стриженую голову и тотчас же захрапела в тон своим барышням.
VIII.
[править]Шмыгра ещё потягивался в своей постели после обеденного сна. За ситцевой занавеской, отгораживающей его спальную от гостиной, было темно. Он потягивался и сладко зевал, слыша, как его мать возится в кухне за самоваром.
Через десять минут она ему крикнет: Ферапонт, вставай! — он встанет, распахнёт занавеску и очутится в гостиной. Они мирно напьются чайку, а потом он раскроет окошко, сядет подле с гитарой и станет вплоть до ночи перебирать струны и напевать вполголоса свои любимые романсы.
Шмыгра лежал и потягивался, как вдруг до слуха его донёсся стук дверей и женский взволнованный голос, произнёсший его имя. Он вскочил, как ужаленный, и свесил ноги с постели.
Послышался снова женский голос, потом голос его матери и опять незнакомый голос.
Шмыгра дрожал от непонятного волнения.
— Ферапоша! — окликнула его мать: — к тебе две какие-то девицы пришли.
Шмыгра вскочил и заметался за занавескою.
— Просите, мамаша, в гостиную пройти!
Он слышал шелест платьев, взволнованный шёпот.
Не сдерживая любопытства, он выглянул из-за занавески и замер: Татьяна Антоновна Вишнякова, своею персоною! у него!
Шмыгра отбросил дрянной пиджачок, который собирался надеть, и снял с гвоздика свой парадный сюртук.
В голове его проносились нелепые мысли. О н а, о к торой он в мечтаниях проводил долгие часы перед сном, о н а, которая, сама не подозревая того, зажгла палящим огнём его сердце!
«А, может, и подозревает; может, узнала, и сама… почувствовала. Захотела увидеть, познакомиться. Понятно, она девица благородного происхождения, она не может одна; и вот — взяла подругу», — мелькали у него дикие мысли и, с сияющим лицом, с сияющим глянцем дешёвого сукна на сюртуке, с низким поклоном он отпахнул занавеску и предстал пред Татьяной и Проней.
Татьяна быстро двинулась к нему.
— Вы меня не знаете? Я — Вишнякова! Мы знакомы со Страусовой и Хрюминой. Вы должны нам помочь. Вы нам очень, очень нужны! — проговорила она залпом.
Шмыгра не мог говорить и изобразил целую пантомиму.
Он откинулся и поднял руки, словно возмущённый, что его Татьяна заподозрила в незнании её; потом дико сверкнул глазами и махнул в дверь рукою, отчего дверь быстро хлопнула и скрыла собою любопытно выставившуюся голову его матери; наконец, прижал руки к сердцу и склонил голову в знак полной готовности исполнить всякую, даже наипустяшнейшую, просьбу Татьяны.
Татьяна и Проня невольно улыбнулись.
— Слышайте, — быстро заговорила Татьяна: — говорят, убили Гинтовта; об этом идёт следствие. Тут одного Грохова взяли свидетелем, и он не возвращается. Мы хотим знать, что с ним. Вы, верно, знаете.
Шмыгра отшатнулся. Он ждал всего, чего угодно, кроме этого. Но сознание, что к нему обращаются как к сведущему лицу, возвысило его в своих глазах, и он вообразил себя чуть ли не прокурором. На лице его отразилась холодная важность.
— Присядьте, пожалуйста! — проговорил он, указывая на рваное сиденье дивана, и, когда Татьяна с Пронею сели, он тоже опустился на кончик ближайшего кресла и задумчиво заговорил: — Дело об убийстве Гинтовта за № 316; знаем! мы теперь о нём производим следствие; но по закону предварительное следствие составляет тайну, так как при огласке может пострадать невинно заподозренный человек, а также, благодаря гласности, преступник может принять меры к сокрытию…
— Ах, Господи! — воскликнула Проня, вскакивая с дивана: — что он говорит? Таня, да спроси же его!
— Грохов был у вас на следствии? — спросила Татьяна.
Шмыгра несколько смутился. Он только что вошёл в тон и хотел выложить перед ними все свои знания, блеснуть красноречием, когда его так неделикатно перебили.
— По закону, — заговорил он снова: — предварительное следствие…
— Составляет тайну, — перебила его Проня: — а вы не по закону!..
Она дрожала от волнения и почти бегала по комнате.
«Что за девчонка?» — подумал возмущённый Шмыгра и, недовольный, принял вид настоящего сановника.
— Мы имеем право привлекать в качестве свидетеля всякое лицо, которое найдём необходимым по ходу следствия…
— Ну, и его позвали!
— И если мы его сочли нужным позвать, то он был позван, и мы снимали в него показания, — он говорил сухо и почти враждебно глядел на Проню.
— Слушайте, — заговорила Татьяна: — мы пришли к вам как к единственному человеку, который может помочь нам. Скажите, что вы знаете про Грохова? — она с мольбою взглянула на Шмыгру.
Проня остановила свои нетерпеливые шаги.
Шмыгра растаял. Нет, его не обманывает сердце: о н а выдумала весь этот разговор как предлог, и, с просиявшим лицом, он заговорил уже не прежним деланным тоном:
— Грохов? это белокурый молодой человек? О, да! мы его допрашивали… и, видите ли, на основании… ну, да вам всё равно это… видите ли, мы имеем право по своему личному убеждению арестовать каждого человека…
— Арестовать! — вскрикнула не своим голосом Проня: — вы его арестовали?
Татьяна побледнела.
— Если для нас являются какие-нибудь данные для подозрений, если, например, говорят про угрозы, про ненависть, а потом находят всю рубашку в крови и пиджак…
— Таня, Таня! — с тоскою вскрикнула Проня: — что он говорит?
— Да-с, — продолжал Шмыгра, снова входя в роль сановника: — и коль скоро мы слышим очень сбивчивые показания и даже, можно сказать, нелепость относительно своего alibi, вроде бесцельного блуждания по улицам до раннего утра, то мы, принимая всё это…
— Да арестовали вы его или нет? — не выдержала наконец и Татьяна.
Шмыгра удивлённо посмотрел на неё.
— Ну да! — ответил он.
Проня подняла руки и воскликнула:
— Таня, они подозревают его!
— Это глупо, — дрожащим голосом промолвила Татьяна, поспешно поднимаясь с места.
Проня вдруг бросилась к Шмыгре.
— Если в вас есть сердце, отпустите его, — залепетала она: — клянусь, он не виновен! Ведь этого не может быть, разве он похож на убийцу!
Шмыгра отшатнулся и сконфузился. Он никак не ожидал такого оборота.
— Я… я… что же… — забормотал он смущённо: — если рубашка, и пиджак, и потом…
— Проня, оставь! пойдём! — нетерпеливо крикнула Татьяна.
Проня, словно от удара, опустила голову и покорно пошла за Татьяною.
— Благодарю вас, господин Шмыгра! — сказала Татьяна, и когда он очнулся, в комнате никого не было.
Он вытер пот, катившийся с его лица, и глубоко выдохнул.
В комнату вошла низенькая, толстенькая старушка со сморщенным в кулачок лицом и внесла самовар.
— Зачем это, Ферапоша, они к тебе приходили? по делу? — спросила она.
Шмыгра окончательно пришёл в себя.
— Мамаша! — воскликнул он: — сколько раз я вас просил не задавать мне глупых вопросов!
— Почему же глупых, Ферапоша?
— Почему, почему? есть служебные тайны, мамаша! — и он пошёл за занавеску.
— Тайны?
— Да, тайны! — крикнул он оттуда и, сняв сюртук, злобно швырнул его на постель.
Совсем не так он должен был вести себя, совершенно иначе!..
С мрачным лицом он вышел снова в комнату, принял от матери стакан с чаем и, по обыкновению, присел к окошку.
Совсем иначе! Он должен был быть предупредительным и внимательным. Изящно рассказать весь ход дела и потом ловко перевести разговор на общих знакомых.
Прихлёбывая чай, он мысленно очаровывал обеих девиц своей речью, льющейся, как быстрый ручей, он вставлял комплименты, пристёгивал стишки и упивался своим красноречием, мысленно созерцая внимательные лица увлечённых слушательниц. Он уже начинал снова твёрдо верить, что Татьяна Вишнякова пришла исключительно с целью познакомиться с ним.
— Мамаша! — вдруг произнёс он торжественно: — Бога ради, никому не рассказывайте, что они у меня были!
Старушка удивлённо посмотрела на него.
— Хорошо, не скажу, Ферапоша! — ответила она поспешно.
— Вы знаете, мамаша, — с некоторой таинственностью проговорил он: — эти девицы из такого круга, понимаете? и если узнают, что они посетили молодого холостого человека, это их может скомпрометировать в обществе. Мамаша! я должен оберегать их честь.
— Честь, Ферапоша?
— Да, мамаша. В высшем свете на этот счёт строго!
— Что же это строго-то, Ферапоша, — сказала мать: ты не один живёшь, с матерью!
Шмыгра нетерпеливо вздёрнул плечами.
— Вас просят, мамаша, об одном только: не болтать!
Он замолчал и через минуту прибавил:
— И потом, если эта высокая барышня в следующий раз одна придёт, вы, пожалуйста, уйдите из квартиры, как будто за делом!
Старушка от изумления отставила даже блюдце, с которого пила чай.
— К тебе? Одна?
— Ну да! чего же вы удивляетесь? Если хотите, я прибавлю: она без памяти меня любит!
При этих словах лицо Шмыгры засветилось блаженством. Его толстые губы растянулись в огромную улыбку, а глаза уставились в одну точку.
Старушка глубоко вздохнула и молча начала убирать посуду. В комнате стоял вечерний сумрак. Шмыгра сидел под окошком и весь отдался счастливым, фантастическим грёзам. Ему казалось, что его затаённые мечты начинают сбываться.
Татьяна едва довела Проню до дому. Проня была словно безумная. То впадая в какое-то оцепенение, она не говорила ни слова, то вдруг начинала стонать и ломать руки. Мать едва уложила её в постель.
Поздно вечером Татьяна вернулась домой и прямо прошла в спальню, не заглянув даже в столовую, где шумели постоянные гости. Ей было до боли жалко и Грохова, и Проню, и всё происшедшее за день ей казалось каким-то глупым сном.
Комментарий
[править]А вот и обещанный старинный детектив (вернее, уголовный роман) — «Ложный след: Роман в двух частях» Андрея Зарина (1896; биографию автора см. в предпоследнем выпуске «Азбуки забытых прозаиков»). Первые произведения русской уголовной беллетристики появились в 1870-е гг. — на волне увлечения иностранной беллетристикой того же рода (Габорио, По, Уилки Коллинз и др.). Некоторые из них были очень популярны — например, «Рассказы следователя» (1872) Александра Шкляревского или роман Н. Ахшарумова «Концы в воду», вышедший в том же году (они сейчас доступны в электронном виде).
Также см. статью А. Рейтблата «Детективная литература и русский читатель (вторая половина XIX — начало XX века)»,
Исходник здесь: http://doxie-do.livejournal.com/