В. В. Розанов[править]
Лукавые слова[править]
«И выпив цикуты, Сократ стал ходить по комнате, пока не почувствовал тяжести в ногах. Тогда он лег и сказал окружающим: — Не забудьте принести в жертву (богу Асклептию) петуха», — так записано в «Федоне» Платона о смерти Сократа, умершего по приговору несправедливого афинского суда. «Жертвоприношение петуха»… какою это древностью звучит! Какая несбыточность для нас, христиан! Уже 2400 лет прошло с тех пор, — мы именуемся «христианами»: и вот христианин-палач, окруженный для обеспечения дела христианами-воинами, по приговору христианского суда и во исполнение христианского закона «святой» Руси, затягивает петлю на горле человека и давит его, как кошкодер на живодерне.
Эти живодерни именуются отчего-то и обставлены в «делопроизводстве» не своими словами, не собственными названиями, а уворованными чужими словами из лексикона добропорядочных людей: «уголовный суд», «приговор о смертной казни», «суд приговорил такого-то к повешению», «приговорил к расстрелянию». Когда нужно говорить просто: «Мы, судьи, удавили сегодня Петра», «мы приказали солдатам Николаю и Фаддею застрелить мещанина Семена».
«Вешают» платье в гардероб, а человека давят. Кто же говорит о разбойнике: «Он повесил домовладелицу такую-то и конфисковал ее имущество». Разве суд говорит: «Ванька Каин повесил такого-то мирного обывателя и ограбил». Отчего же, когда вешают Ваньку Каина, он обязан употреблять более мягкие термины: «Господа судьи изволили приговорить меня к повешению». И он в праве сказать: «Я удавил помещицу Киселеву, а меня завтра удавят судьи. И все мы — душители: я — вчера, судьи — завтра». И уже читателю остается добавить: «И всем нам та же цена: отродья Сатаны, дьяволы».
Дьявольская эта вещь, при свете дня, в торжественной обстановке, творится только государством. Его «регалия»… Все остальные, «последние люди», стыдятся этого: и «средь бела дня зарезал» — это звучит как жалоба на последнюю степень бесстыдства, вызова человеку и человечеству. Обыкновенно ночью, где-нибудь в глубине дома, в гуще леса, в тайге «приканчивает» человек человека… Бррр… ужас. Только государство, «милое отечество», «седины» родины, барабанит в барабан, сзывает народ, душители надевают мундир, все ордена, становятся, молчат, точно за обедом; и на глазах их удавливают человека.
Черная месса.
Так «удавливают», а не «вешают». Вешают платье на гвоздь, и вообще это термин — привычный, наш, городской, невинный, и этим-то словом привычно-знакомым: «повесить карточку на стену», «повесить сюртук в гардероб» прикрывается этот кошмар цивилизации, попрание христианства, отречение от всякого Бога, перед которым остановились язычники и теперь отскакивают назад турки. «Чтобы своими руками задушить человека: нет, я не могу, я мусульманин», «не можем приговорить к этому мы, правоверные турки*: есть Аллах»! «Ни мы, поклонники Аполлона и Деметры», — вторят им из древности греки. Только статские и тайные советники в мундире министерства юстиции, посморкавшись в меченый хорошей меткой платок, недоумевают: «Не понимаем!.. Почему не задушить?.. Суеверие язычества, тупость мусульман: мы сознательные христиане и спокойно душим. Потом спим. Между сном и удушением — обедаем. И пищеварение — ничего, и снов не видим».
______________________
- Как и у древних греков, султан избегает «расправы своими руками», и имеющему умереть посылается шелковый шнур. Не спорим, ужасно, как и афинский суд; однако в душе что-то было: страх, протест, ужас; и кровь не течет, удавленный не корчится в судорогах вот перед глазами, как у нас, людей без нравственного обоняния.
______________________
В язычестве и теперь у турок посылают приговор умереть: но мысль самому задавить человека, самим официально задушить, застрелить — это дерет по коже, проходит морозом по мысли древних и новых не христиан. Пропорционально этому ужасу перед «лишением человека жизни», там это совершалось и совершается редко, как что-то исключительное и выходящее из ряда вон. Не замечаете ли вы, что и у нас, при «христианском братстве», смертные приговоры собственно обширно практикуются лишь в отношении простонародья, которое гг. «привилегированные» не чувствуют как «своего брата», а приблизительно чувствуют как человек кота, которого ему предстоит «ободрать» и он при этом ничего не чувствует. Дворяне дворян не «обдирают», и, например, чиновники чиновников никогда не «вешают», хотя бедствия от чиновников, иногда ставящих государство на край гибели, превосходят вред от воров и разбойников. Но «свой брат» — и мороз проходит по коже при мысли. Ну, как тайный советник удавит тайного советника? Но «тайный советник» мещанина Иванова? Это — кот, которого можно ободрать: «чужая кровь, чужая душа», не «мы» и не «наше».
Мне кажется, ужас смертной казни удерживается оттого в качестве «особой привилегии государства», что хотя мы и «сознательные христиане», а на самом деле берем все целиком, в комке и не расчленяя, и вовсе не постигаем живым воображением делаемого. И на первую ступень понимания нас не пускают просто эти чужие, не верные, не фактичные слова и термины, которыми мы, как приличною капсюлею, обволокли вонючее и нестерпимое содержание.
Впервые опубликовано: Новое время. 1906. 24 дек. № 11058.