Публикуется по: Свенцицкий В. Собрание сочинений. Т. 3. Религия свободного человека (1909—1913) / Сост., коммент. С. В. Черткова. М., 2014.
ПРОРОК ГРЯДУЩЕЙ РЕФОРМАЦИИ
[править]«При полном реализме, — писал в своей записной книжке Достоевский, — найти в человеке человека — это русская черта по преимуществу, и в этом смысле я, конечно, народен (ибо направление моё истекает из глубины христианского духа народного), хотя и не известен русскому народу теперешнему, но буду известен будущему».
Не «гордость» и «самомнение» подсказали эти слова Достоевскому, а глубокое сознание своей внутренней религиозной связи с народом и пророческое предчувствие, что народу нашему суждено дать миру новую религиозную правду.
И тогда народ будет знать Достоевского, ибо Достоевский один из первых дал людям новые откровения, положенные теперь в основу той религиозной реформации, или, вернее, революции, накануне которой живёт человечество.
Достоевский считал себя православным!.. Но его религиозная жизнь была безгранично шире вмещающегося в православии — перед ним вставал незримый образ новой Церкви, в которой будет изречено «окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племён по Христову евангельскому закону». А это уже идея вселенского христианства.
Но не учением своим дал Достоевский пророческие откровения новой религиозной правды.
Он дал их в своих гениальных художественных произведениях.
Достоевский пережил в душе своей Голгофу. И Голгофу новую. Он перестрадал всеми новыми духовными болезнями, какими страдает современное человечество, и воплотил эти болезни в образы живых людей, в героев своих романов. Вглядитесь в них! И вы увидите, как из души Достоевского, точно в безумном кошмаре, встают страшные призраки всех современных соблазнов. Одни шипят в уши, что мир — «подполье», что ничего, кроме злобного плевка, не стоит вся человеческая жизнь; другие пробуждают гордую мысль, что человек — бог и царь жизни, надо лишь «осмелиться» и стать человекобогом; третьи отталкивают мир, проклинают «вечную гармонию», не будучи в силах простить невинных детских слёз.
Но все они страдают безмерными страданиями человеческими.
Всё это пережил Достоевский в своей душе, донёс до конца свой страшный мученический крест: вот почему все герои его, все художественные образы, всё им написанное, если взять в целом, поёт победную хвалу Богу.
Ибо это — душа Достоевского.
«Не как мальчик же я верую во Христа и Его исповедую, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла», — писал Достоевский.
И он в творчестве своём показал тот мученический религиозный путь, который прошёл сам и который предстоит пройти миру, чтобы по-новому провозгласить осанну.
И тогда это не будет «Осанна», которую поют небесными голосами дети, — это будет осанна голгофского христианства, которая пройдёт «горнило сомненья» и в которой отразится вся безумная мука исстрадавшихся детей земли — Раскольникова и Ивана Карамазова.
Народ не знает Достоевского.
Но Достоевский сделал за народ громадное духовное дело. Он перестрадал один, за многих. Один прошёл тот путь страшных сомнений, падений и ужаса, который вывел его наконец к Христу подлинному, воскресшему.
И путь свой Достоевский показал в своих произведениях.
Когда народ научится читать их, он вместе с Достоевским переживёт этот путь, и из уст Достоевского научится настоящей религиозной правде.
Достоевский писал: «Не говорите же мне, что я не знаю народа! Я его знаю: от него я принял вновь в мою душу Христа… Которого утратил было в родительском доме ещё ребёнком и Которого утратил было, когда преобразился в свою очередь в „европейского либерала“».
Таким образом, народ вернул Достоевскому веру в Христа.
А Достоевский оставил народу новые откровения, которые дал ему Христос в его страданиях. Достоевский понял народ. И когда народ также поймёт Достоевского, пророческая мечта его о вселенском христианстве — сбудется!
В. О. КЛЮЧЕВСКИЙ
[править]Умер один из замечательных учёных России — заслуженный профессор Московского университета В. О. Ключевский.
Он был уже старик. Давно страдал тяжкой болезнью. «Смерть его ожидалась». И всё-таки произвела потрясающее впечатление, не только как великая утрата, но и как смерть живого человека, которого знали и глубоко любили. А любили его как человека не только знавшие лично, но и десятки тысяч учеников, слушавших его по русской истории в различных учебных заведениях: в Университете, в Духовной академии, в школе живописи. — Ибо Ключевский читал не только как знаменитый профессор, но и как гениальный человек.
В исторических трудах Ключевский первым из русских историков дал не описание внешних исторических фактов, но показал их внутреннюю связь — создал поразительную по своей законченности картину постепенного роста русского государства, картину, в которой каждая отдельная черта является не «случайностью», а строгим и неизбежным следствием всех предыдущих.
Осуществить такую сложную и новую задачу, кроме замечательного таланта ученого, помогла ему кровная любовь его к России и подлинное художественное дарование: он не только умел как учёный найти и привести в порядок разрозненные факты, он умел любить исторических людей как живых деятелей и видел в жизни не частности, а общее, как художник.
История России Ключевского — великий вклад в русскую науку.
Но я уверен, что книга его никогда не даст того, что давали его лекции. Большое счастье выпало на долю тех, кто имел возможность их слышать.
Он был настоящий оратор в лучшем и почти забытом смысле этого слова.
У нас давно уже «испорчено» ораторское искусство, под «оратором» разумеют человека, умеющего гладко, быстро и красиво говорить. Но это не «ораторство».
Оратор — художник устного слова. Он может говорить очень «не скоро», и при этом «не находить слов», и в то же время быть оратором.
Ключевский не был быстрой говорильной машиной, но он обладал высшим даром оратора-художника — заставлять слушателя забыть аудиторию и забыть, что он на лекции, всецело подчиняя его себе. Ключевский говорил тихо, часто поправлялся, оговаривался, но он так владел интонацией, обладал такой поразительной мимикой, так умел вовремя рассмешить, вовремя ударить по самым задушевным струнам, что слушатели испытывали настоящее вдохновение, какое может пробуждать только художник.
Умер великий учёный. И за его учёные труды — великая ему слава.
Умер замечательный художник. И за то, что он заставил нас пережить на своих лекциях, — великое ему спасибо!
ТРАУРНЫЙ ПРАЗДНИК
[править]Сегодня празднуется двухсотлетняя годовщина рождения Ломоносова.
К участию в этом празднике будет призвана «вся страна» — все учебные заведения, общества, союзы, учреждения, печать… Словом, «мыслящая Россия».
Не будет участвовать во всём этом народ.
Вспоминая жизнь великого человека, будут с особой силой подчёркивать, что Ломоносов — «архангельский мужик». Об этом будут говорить с чувством гордости за величие России.
Да, есть чем гордиться.
Но есть и над чем задуматься.
Не знаменательно ли, что гордость страны, гениального архангельского «мужика» — не знает народ?
«Мужик» ушёл на вершину просвещения для того, чтобы показать всему миру, какие силы таятся в народной душе.
И все возрадовались: смотрите, какие у нас мужики!
Но, полно, есть ли чему радоваться?
Не является ли судьба Ломоносова самым грозным, самым неотразимым обличением нашей глубочайшей вины перед «мужиком».
«Ломоносовский праздник» говорит не только о величии русского народа, он свидетельствует о нашем ничтожестве.
«Радоваться» тому, что нашёлся один неустрашимый герой, который и из деревенской тьмы вырвался на свет Божий, — нечего.
Но пережить искреннюю скорбь и мучительный стыд — от сознания, что мы держим десятки миллионов «мужиков» в положении полузверей, — и можно, и должно.
Не ликование, а покаяние уместно в сегодняшний день, когда несколько сотен тысяч «интеллигенции» будут на все лады прославлять русский гений, а многомиллионный народ — будет безмолвствовать.
Сегодня с полнейшей очевидностью мы можем показать только одно: что за двести лет нисколько не изменилась ваша несчастная русская жизнь. И что «архангельскому мужику» и теперь так же трудно стать образованным человеком, как и два века назад.
Мы гордимся нашей литературой, нашей музыкой, нашими мыслителями, но часто ли думаем мы о том, каких бы вершин могли достигнуть, если бы вызвали к жизни скованные невежеством духовные силы народа?
Ведь «интеллигенции» в России едва ли можно насчитать два-три миллиона, а «мужиков» более ста миллионов. Если вера в гений русского народа — не пустая фраза, то, спрашивается, какое количество не изжитых сил гибнет по голодным избам, под гнётом невыносимого труда и беспросветного невежества?
Если это понять и пережить всей душой, трудно прийти в «праздничное» настроение.
Уж очень стыдно, уж очень больно, чтобы можно было радоваться.
В память Ломоносова следовало бы установить траур — в знак скорби по загубленным силам народным.