Макс Нордау (Жаботинский)
(Речь В. Е. Жаботинского в зале Сосьете Савант, 20 января)
Предки наши иногда называли своих руководителей «роэ» — ясновидящими. Но не следует думать, будто дар ясновидящего заключается в умении различать микроскопические мелочи, недоступные нормальному глазу. Напротив: ясновидящий — тот, кто сквозь туман мелочей, ослепляющий нашу жалкую близорукость, умеет видеть большие, простые, основные вещи, правду и природу. «Роэ» — это именно человек с настоящим нормальным зрением. Таких мало. Одним из них был Нордау в обоих своих воплощениях — Нордау «венский» и Нордау «базельский», автор и сионист.
Писателя Нордау считали разрушителем, ненавидели за то, что он надо всем «насмехался». Это неправда. О характере творчества Нордау надо судить по тому влиянию, какое оно оказало на его поколение. Это было влияние созидателя, а не разрушителя. Он говорил нам о том, что в условиях современной цивилизации все стало условной ложью, демократия превратилась в подделку демократии, парламентаризм в комедию, религия в балет, свобода в крепостное право; и оттого у нас, его читателей, оставалось ясное чувство, что за покровом этой лжи есть, должна быть, некогда будет настоящая демократия, религия и свобода. Неправда и то, будто он «издевался». Он негодовал. Негодование есть один из языков любви. Так проклинали когда-то наши пророки Сион и Ниневию — потому что любили и свой Сион и чужую Ниневию.
То, что Нордау сказал 40 лет назад, стало теперь общим достоянием. Его критику лже-парламентаризма повторяет сегодня каждая газета; термин «условная ложь» вошел в обиход всех языков. Время оправдало даже самую парадоксальную из его книг — «Вырождение». Книга эта была полна преувеличений; но в основе ее лежала ненависть здорового вкуса к исковерканным позам и надуманным словам — т. е. Ревнивая любовь к искусству простому, честному и величавому. Тридцать лет после этого окрика суждено еще было нам отравлять свои глаза, уши и души изображения ми зеленых людей, музыкой диссонансов, выкрутасами вместо поэзии. Только теперь начинает чувствоваться поворот — назад к искусству и литературе здоровых людей: к идеалам Нордау.
Созидатель он был, землемер с честной мерой в руках. Эту меру свою он прикладывал к явлениям и безжалостно говорил: в вашем аршине пятнадцать вершков. Так внедрил он в душе своего поколения память о том, о чем мир охотно забывает: о полной мере, о полном весе, о правде.
С этой полной мерой пришел Нордау и к нам в «Базель». Здесь, выпукло и явно даже для чужих, могла проявиться его основная черта, которая в «венском» его творчестве была замаскирована негодованием: великая зодческая любовь. Герцль создал материальные рамки еврейского движения; Нордау создал его психологию. Герцлю принадлежит слово Iudenstaat, Нордау — слово Iudennot. Он дал нам ту глубокую концепцию еврейского горя, на которой с тех пор зиждется вся наша картина диаспоры. Это он научил нас видеть, сквозь туман субъективного «антисемитизма людей», который иногда разгорается, иногда только тлеет, — объективный, неумолимый, ни приливов, ни отливов не знающий «антисемитизм вещей» железный закон диаспоры, обрекающий меньшинство на вечную агонию — за то, что оно меньшинство. Но в то же время он научил нас видеть, что «еврейское горе» есть и огромная двигательная сила, способная потрясти мировую совесть и призвать всю цивилизацию на помощь нашей борьбе за свободу и возрождение.
Но и в «Базеле» Нордау умел разрушать — то, что надо было разрушить. Никогда не громил он худшую ложь Ниневеи с таким могучим, убийственным сарказмом, с каким он вбил осиновый кол в ту трусливую ложь диаспоры, имя которой ассимиляция. В наших краях, на востоке, его речь на втором конгрессе сыграла роль смертельного удара: через несколько лет после нее ассимиляция, как программа, была сметена без следа. Очередь запада еще придет.
Но главное, что он принес в «Базель», была — полная мера. Его сионизм был сионизм сотой пробы: еврейское государство с одной стороны, полное решение еврейской проблемы с другой. Ни разу не поддался он искушению облегченных или упрощенных суррогатов, вроде «возрождения земли предков» или «духовного центра». Земля предков должна стать еврейским государством, иначе. Стоит и пальцем шевельнуть для ее возрождения. О духовном центре будет время подумать после того, как мы выстроим центр вещественный, где найдется место для всех, кто страдает и не хочет сдаться. Он умел, как никто, одним метким словом, сорвать с суррогата маску и показать, что под ее сусальной оболочкой кроется только нова форма ассимиляции и гетто. Помню одну его речь. После первого турецкого переворота младотурки были в моде, передовая печать всех стран перед нами расшаркивалась, и даже руководящие сионисты колебались — не принять ли предложение Назим-бея о создании колоний «в Анатолии, Македонии и, между прочим, в Палестине». Нордау на гамбургском конгрессе покончил с этими колебаниями одной фразой: «Опять рассеяние? Покорно благодарим — это мы можем найти ближе и дешевле».
Одна ошибка есть в его послужном списке: на шестом конгрессе он поддержал угандский проект. Но, может быть, и тут история скажет другое. Все давно забыли, какими доводами Нордау защищал Уганду; в памяти нашей сохранилось из этой речи только одно слово — и это слово убило Уганду: «ночлежка». Как в душе Валаама перед зрелищем шатров Израиля – только наоборот — два чувства, две натуры боролись в тот день в его душе: практик — дипломат пытался нанизывать аргументы, но боговдохновленный ясновидящий сказал правду — и победил.
На декларацию Бальфура Нордау ответил двумя лозунгами. Оба вызвали нарекания и насмешки; оба оказались правдой. На историческом митинге в Лондоне он сказал, что декларация не есть подачка нищему, который не в силе отплатить добром за добро, — что еврейская Палестина так же важна для Британской империи, как Британская поддержка для нас, — что декларация есть обоюдно-выгодный контракт, по которому каждая сторона — в том числе и мы — вправе предъявлять требования. «Мы» были, конечно, шокированы такой смелой концепцией. А между тем сегодня каждое новое событие на востоке все ярче подтверждает эту истину. Нордау был прав.
Еще до лондонского митинга Нордау бросил в толпу другой лозунг: полмиллиона иммигрантов! Толпа ответила ему изумленным непониманием. Семьдесят семь экстернов принялись разъяснять ему, Максу Нордау, одному из образованнейших энциклопедистов нашего времени, что сразу поселить полмиллиона в Палестинее нельзя, что страна не выдержит, что нужно раньше подготовить почву… Это он знал и без них. То, чего он требовал, и была «подготовка»: установление таких форм и методов управления страной, которые в кратчайший срок дали бы возможность начать быструю и массовую колонизацию. Ибо ясновидящий видел уже тогда, что декларация Бальфура грозит выродиться на практике в топтание на одном месте, британская администрация — в тормоз, наша работа — в крохоборческое палестинофильство; видел уже тогда, что время не ждет, еврейское горе растет с небывалой быстротою, наши враги объединяются и готовятся к наступление, медлить значит погибнуть. И опять — с тех пор каждый день за эти пять лет приносят свое подтверждение его правоту — правоту ясновидящего.
Но тогда, в 1920 году, он встретил у «нас» только насмешку. Он хотел бороться; но смерть уже была на пороге, его «руки уже окованы свинцом, ноги окаменели мрамором…» может быть, недаром мне повернулись эти слова Ростана. Когда я думаю о последних месяцах Нордау, всегда мне вспоминается этот изумительный образ, такой французский и такой Всемирный, благороднейший из сынов Дон-Кихота — умирающий Сирано. Все, против чего он боролся в жизни, все это победило, все это смеется над его предсмертной минутой — ложь повсюду, ложь войны и ложь поддельного мира кругом, — а в его собственном родном углу малодушие, слепота, призрак давно отпетого, но все еще не издохшего, торжествующего гетто. И Сирано бросает свой последний клич: je me bats. Нас приглашают явиться через несколько дней на кладбище Монпарнас — поклониться гробу Нордау. Хочется спросить: для чего? Не затем ли, чтобы, по старому еврейскому обычаю, поступать о крышку и шепнуть: «Реб ид, да будет вам известно, что вы умерли…»? Для многих, многих из нас это — единственный смысл визита на забытую могилу. Но если есть исключения, если есть еще друзья и дети Нордау, то вот им мой совет: не вмешивайтесь в толпу. Стойте в стороне. Когда они уйдут, подойдите по одиночке к гробнице и тихо скажите, каждый за себя: — Реб ид (ибо это значит «Учитель» и «Еврей»). Je sais bien qu’a la fin vous me mettrez a bas — m’imporie: je mr bats! Je mr bats! Je me bats!*)
- ) Вы одолеете меня, я сознаюсь…
Но все-таки я бьюсь, я бьюсь, я бьюсь!
- ↑ Rassviet, NR. 5, 1/2/1925.