Малые дети и великий Бог
[править]I
[править]Канарейка пела долго. Когда она кончила петь, Лялечка сделала ей реверанс и сказала:
— Мерси!
Она вежлива не только с канарейками, но с кошками, цыплятами и даже с мебелью: толкнет кушетку или рояль — непременно попросит прощения. Недавно она сказала:
— Заверни-ка, мамочка, копейку в платочек, чтобы мухи ее не кусали.
Кукол у Лялечки нет. Ее кукла — мамина рука. Она ее наряжает, ласкает и, к счастью, редко наказывает. По утрам укрывает ее одеялом: тише, мамина ручка спит!
Теперь мы направляемся в церковь: Лялечка будет причащаться. Июньская лужайка точно вышита гарусом. Возле церковной ограды — корова; Ляля порхнула к ней:
— Корова, корова, как тебя зовут? Я — Лялечка Чумакова.
Та ничего не ответила. Это очень невежливо — не отвечать, когда тебя спрашивают. Лялечка в слезы — и бросилась ко мне. Она сегодня «рожденница» — нарядная, надушенная:
— Я вся пахлая, я вся духлая!
И очень остро ощущает эту свою именинность, нарядность. Ей даже смутно кажется, что и деревья, и люди, и ласточки — все должны быть сегодня именинные. И вдруг эта скверная корова!
— Корова мычит, а бык бычит, — говорит почему-то Кука, и мы медленно входим в притвор.
Ляля крестится и глядит на туфельки. Утром она даже расцеловала свое именинное платье, и не потому ли для нее такое счастье ходить в церковь, что здесь ей дается возможность утолить хоть немного ту вечную жажду нарядности и щегольства, которая снедает ее с самых первых пелен.
Кука же до церквей не охотник: в церкви для него «много толку» (т. е. толкаются очень), но причащаться он любит до страсти. Когда причастили Лялю, она чинно и бонтонно сказала:
— Мерси!
А Кука задрыгал ногами и, запивая причастие, молвил:
— Дядя, купи мне еще на копейку вина-то!
Так различны их темпераменты.
II
[править]Как-то Лялечка в самозабвении крикнула:
— Хочу быть небом, хочу быть луною, хочу быть снегом!
Кука прищурился и сказал наставительно:
— Как же человек может сделаться небом?
Он резонер и педант.
— Зачем ты говоришь, что часы идут? Где же ихние ноги? — приставал он ко мне не раз. — Зачем ты говоришь, что голова трещит? Почему же не слышно треску?
Теперь мы спешим домой. Кука жует просфору. Ляля устала. Беру ее на руки. Она вялая, ножки висят тяжело.
— Ты уже, Лялечка, большая. Сегодня тебе — целых четыре года.
— Целых четыре, а сколько разбитых?..
Но это она от рассеянности, ее занимает другое. Спустя время, она говорит:
— Как жаль, что он не докончил своей жизни!
— Кто?
— Христос… Был бы дедушка, старенький, добренький… Я бы его очень любила. Играла бы с ним в прятки: ку-ку! А он пошел и распялся…
О Христе она говорит очень часто и любит Его, как родного. Любит за доброту и за ласковость, к чудесам же Его нечувствительна. Христос мог бы и не воскресать, и не превращать воду в вино, — она любила бы Его и так.
Кука же, наоборот, видит в Боге исключительно какого-то фокусника, который, неведомо для чего, безо всякой магической палочки, проделывает любопытные — по его выражению — «штуки».
Он слушает и говорит о нем с каким-то спортсменским азартом.
— У него миллионы тысяч глаз!! Он бежит и лежит в одно время! Одна нога на луне, другая на крыше! Он режет Себя на кусочки и — пролезет в любую дырочку!!
Вообще это сплошное отчаяние говорить с ребятами о Боге. Они все понимают буквально, их мышление — предметное, вещное, отвлеченных понятий у них нет, и, преждевременно сообщая им о различных качествах Божьих, мы тем самым невольно побуждаем их богохульствовать, подстрекаем, так сказать, к кощунству.
Скажите ребенку, что Бог везде, и он неминуемо, непременно (без единого исключения!) поймет это так, что Бог либо великан, заполнивший собой всю землю, либо карлик, влезающий в каждую щель.
— Я не хочу, чтоб за мною шпионили! — гневно закричала одна девочка-американка, узнав о Господнем всевидящем оке, а другой ребенок, пяти лет, услыхавши впервые, что Бог находится в комнате и видит все, даже при закрытых ставнях, сказала тоном человека, которого легко не проведешь:
— Я знаю, это какой-нибудь фокус [Ср. Селли «Очерки по психологии детства»].
Друммонд рассказывает, как какой-то ребенок плакал, узнавши, что в детской — Бог:
— Я не войду туда, покуда Он не выйдет!
Доктрина о Божьем всеведении, сообщенная до поры до времени, тоже только к соблазну и ведет. Кука, например, уже не раз чертил на кленке стола многоглазое, многоухое чудище и шептал мне на ухо, что это «Бох».
А догмат о Божьей троичности! Я лично видел под Киевом, как пятилетний скульптор, к ужасу «благочестивых родителей», вылепил из глины трехголового идола, уверенный, что это и есть святая, единосущная Троица!
Хулить ребенка за это нельзя. Такова уж его природа. Он слеп и глух к отвлеченному. Все в его представлениях осязательно, картинно, живописно. «Он сводит непонятные символы на знакомые данные повседневного опыта. Ему надо понять, а понять он может только уподоблением всего чуждого обыкновенным земным фактам. Отсюда — откровенное материалистическое направление детской теологии».
— Мама, мама, Бог идет! — крикнул маленький мальчик, увидев впервые трубочиста там, наверху, на крыше. Трубочист вполне отвечал его представлениям о Боге, — и не только трубочист, а порою и младший дворник. Мальчик только вчера видел снег, а сегодня снег уже растаял.
— Кто его убрал? — спрашивает он.
Ему отвечают:
— Бог.
Назавтра он видит парня с лопатой, который счищает снежный намет у порога. Он бросается к этому парню и спрашивает:
— Скажите, пожалуйста, а вы не Бог?
III
[править]Это естественно, это иначе и быть не может, если ребенок — ребенок.
Даже благость Божию — и ту дети воспринимают как дети. Они молятся Богу о ниспослании им шоколада Кайэ, о комнатном Блерио или о рыболовных крючках, — и горе тому Богу, который глух к их мольбам! Они его отвергнут, забракуют, как и всякие другие дикари. «Обычною причиною религиозного сомнения в детстве, — говорит У. Друммонд, — является неполучение непосредственного удовлетворения в ответ на молитву».
«Я знаю детей, — утверждает г-жа Эллен Кей, — для которых обещание Христа „все, что ни будете просить в молитве, верьте, что получите, и будет вам“ — стало причиною безверья. Так, маленькая девочка, запертая в наказание в темную комнату, молилась, чтобы Бог обнаружил перед всеми ее невиновность, засветивши во мраке лампадку, и, когда эта горячая молитва не привела ни к чему, совершенно изменила свои прежние верования»…
Или вспомните у Короленки в «Истории моего современника»:
«Отбросив заученные молитвы, я изложил (перед Богом) свое желание — иметь два крыла, хороших, настоящих, как у птиц или ангелов»…
«И стал глядеть на небо, ожидая, что оттуда, сначала, как две легкие пушинки, появятся крылья»…
«Но синева была пуста»… «Крыльев на условленном месте не было»…
И кончилось тем, что мальчик, разочарованный в своих надеждах, «обругал Бога». Он сказал про Бога «обычное детское ругательство» и вздрогнул от страха. «Очевидно, я теперь пропащий мальчишка. Обругал Бога» (стр. 65-68)…
Вот какими искушениями мы искушаем детей, погружая их так рано в самую пучину теологии. Нет, кому дороги дети, пусть убережет их от догматов! А кому дороги догматы, пусть убережет их от детей!
«В преподавании догматов детям, — говорит один русский писатель, — сказывается, с одной стороны, недостаток уважения к детям, к детскому мышлению и чувству, а с другой (да простят мне это законоучители!) — недостаток уважения и к самым догматам. Иначе их не навязывали бы малышам, способным их понять лишь в такой форме, что не сразу решаешься записать их представления, боясь, что это будет принято за глумление».
«Для меня совершенно непонятно, почему люди, верующие в эти догматы и считающие их глубочайшими истинами, до сих пор не поднимали своего голоса настойчиво и убедительно против преподавания их в школе» (Н. Казмин-Вьюгов. «О религиозном воспитании детей»).
Джеймс Селли, вслед за другими исследователями, утверждает, что «дети трех-четырех лет не имеют склонности к богословским умозрениям, что они в большинстве случаев просто приходят в недоумение от тех рассказов о Боге, которые им приходится слышать».
«Мне кажется, — говорит знаменитый психолог, — своевременно было бы подумать о том, разумно ли поступают родители, увеличивая число вопросов, которые и без того смущают ум ребенка в раннем детстве».
IV
[править]Не знаю, как вам, а мне все эти страхи не страшны. «Не запугаете!» — готов я сказать, когда я слышу о них. И при этом мне всегда вспоминается Убзика.
Слыхали ли вы о нем? Убзика (ударение на у) был всемогущий бог. Однажды он украл мою сандалию и унес с собою на небо. Мы искали ее целый день. Не нашли и до этой поры.
Он был не Творец, а, напротив, Великий Уничтожитель вещей…
Если у кошки вдруг исчезали котята, мы знали: их унес Убзика. Если с балкона внезапно срывалась от ветра и улетала на землю газета, мы говорили: опять это он!
Также он был божеством всяких ран, царапин, ушибов и — я помню отлично! — детских выпадающих зубов.
Четырехлетние богостроители, мы создали этого Убзику сами, создали его из ничего. Даже няня нам не помогала. Девочки, уже «большие», уже восьми-девяти лет, давно зубрили, что «Бог-Сын предвечно рождается, а Бог-Дух предвечно исходит», но вера в древнего Убзику не совсем покинула их. Еще днем они были верны своей новой, официальной религии, но вечером, когда темно и все говорят шепотом, они по-прежнему воскрешали в душе своего первозданного бога.
Были у нас и еще божества, сотворенные нами, но мы, уже давно обращенные в новую веру, смутно вспоминали о них. Я даже не помню их имен. Они умерли вместе с детством, и один только Убзика остался, как памятник этой забытой эпохи.
Я вспоминаю об Убзике, и меня перестает пугать первобытность детской религии.
И если бы при мне мой ребенок молился о шоколаде Кайе, я только сказал бы ему:
— Разве ты уже не любишь Гала-Петер?
Я слишком верю в развитие, в движение, в рост. У трехлетнего ребенка и Бог трехлетний. Что же! Ребенок растет, а с ним растет и Бог. Это был бы величайший монстр, урод, чудовище, если бы он с самого начала постиг всю нравственную высоту христианства. Пускай наш Бог для него теперь только идол, этот идол потом будет Бог. Каждый ребенок язычник, фетишист, политеист, и самые допотопные формы религии, давно изжитые человечеством, вновь переживаются ребенком.
Это, как и корь, неизбежно. Этого не нужно бояться. Это пройдет, как и корь. Дайте детям переболеть этой необходимой болезнью!
Ничего, что ребенок сперва сделает из вашего Бога многоголовое пугало, это только первая ступень, и чтобы взойти на вторую, и чтобы взойти на двадцатую — он должен побыть и на первой. Ведь и к нынешнему своему богу — или, если хотите, к безбожию, — человечество никогда бы не пришло, если бы в былом оно не знало идолов, фетишей, истуканов!
Если вы не скажете ребенку о Боге, он выдумает себе бога сам, и не одного, а целый десяток, он поверит в Бабая, в волка, в дождевика и даже в Великого Убзику — но без Бога он не останется.
V
[править]Вообще пора уже выбросить вон эту дикую, дичайшую фантазию, будто дети — просто лилипутики, которые станут потом Гулливерами. Будто те вершочки, которые есть у них сейчас, превратятся потом в аршины — и только. Будто расти — это только увеличиваться.
Нет, для детей расти — это значит перевоплощаться. Это значит многое терять по дороге, многое вновь обретать. Потому-то и говорил Достоевский, что «дети, пока дети, страшно отстоят от людей: совсем будто другое существо и с другою природою». О, сколько отпадает от нас, пока мы вырастаем, сколько в нас умирает совсем!
Многие чувства и мысли даются детям на время, «на подержание», до срока, «пока», — чтобы потом исчезнуть, когда уже минет в них надобность. — Покуда не готов для вас новый обширный дом, живите на время в чуланчике! — Эпоха Убзики и всяких суеверий очень нужна ребенку, чтобы он хоть как-нибудь — до поры до времени — без напрасных затрат души, покуда душа еще в зародыше, мог бы понять, мог бы принять, мог бы встретить лицом к лицу нашу новую для него вселенную, этот ошеломительный мир, где перепутаны причины и следствия, где вещи появляются и исчезают, — и ребенку грозила бы гибель, он обалдел бы навеки, если бы у него не было бы этой прекрасной способности: на время, вчерне, до срока создавать себе свою систему мира, своих богов и полубогов, — от которых на пятом году ничего не останется, но которые сейчас, до пятого года, биологически необходимы ребенку.
Нашей взрослой системы мира он еще принять не в состоянии, — у него почти нет еще ни чувства времени, ни чувства пространства, — и вот он создает себе свою, которая потом отпадает от него, как отпадает хвост от головастика, когда тот становится лягушкой.
Это очень точное сравнение: ребенок столько же похож на человека, сколько головастик на лягушку. И тот и другой не просто вырастают, а с головы до ног перерождаются, обретают как бы второе бытие. И многое у них, у обоих, развивается временно, не для того, чтобы потом укрепиться, а для того, чтобы потом отпасть.
Но не нужно отгрызать головастику хвост!
От этого он не станет лягушкой. Напротив, пускай этот хвост вырастает во всю длину: чем скорее он вырастет, тем скорее его не будет!
VI
[править]Как часто, увы, мы забываем об этом!
Отгрызаем головастикам хвосты, — это и называется у нас воспитанием.
Ребенок стал «резв» и шаловлив? Бог мой, он будет разбойником. Скорее, всеми средствами искоренить, изъять из него этот разбойничий дух!
Конечно, если бы этот дух вырастал беспредельно, то к двенадцати годам ваш сын был бы Емелькой Пугачевым. Но именно к двенадцати годам этот дух обычно выдыхается: он и был нужен ребенку временно, и, по миновании нужды, угас.
Не гасите же того, что в назначенный час само неминуемо угаснет!
Мудрый Торо, этот американский Руссо, призывал детей к охоте на птиц и животных. «Заставляйте детей охотиться», — повторял он родителям, хотя сам ненавидел охоту, страстно любил все живое и был врагом всякого убийства.
— Пусть дети пройдут эту стадию, они скоро перерастут ее! — таково было убеждение Торо.
Он веровал, что «охотничья стадия» неизбежна в развитии детей, точно также как она была неизбежна в развитии всего человечества, и что, исчерпавшись, она прекратится, — «коль скоро пришла, толь скоро и уйдет».
Вот это-то слово «стадия» нам надлежало бы запомнить. Много пинков, тумаков, шлепков миновало бы бедных детей, если бы мы покрепче держали в уме это слово.
Вся нынешняя педагогика, или, как теперь говорят, педология (т. е. наука о детстве) зиждется как раз на этом слове.
Какие же «стадии» проходит ребенок? Те же, что раньше прошло человечество. Где у человечества века, там у ребенка годы. Ту дорогу, по которой ползло человечество, ребенок пролетает, словно на экспрессе. Об этом когда-то твердили поэты, теперь повторяют ученые. Эта вера в «стадии», в параллельный рост человека и рода человеческого, доходил у иных до суеверия, до какой-то опереточной чрезмерности.
— Ребенок снял с себя брюки! Что ж! Это он вошел в ту стадию, когда все человечество ходило без брюк.
— Ребенок наелся глины! Что ж! Это тоже «стадия».
Прочтите книгу Д. Болдвина «Духовное развитие детского индивидуума и человеческого рода» — она на днях появилась по-русски, — и вы поймете, о чем я говорю. Но ведь этак и всякую научную теорию можно довести до оперетки. Вспомните, что было с дарвинизмом.
А без таких сатириконских чрезмерностей, взятая в широком и общем значении, гипотеза эта весьма плодотворна и давно уже принята авторитетнейшими из современных «педагогов».
И нигде ей не найти такой опоры, как именно в религии ребенка.
«Параллелизм между развитием ребенка и развитием человеческого рода, — говорит по этому поводу У. Друммонд, — нигде не сказывается более заметно, чем в области религии» [См. новую книгу: Друммонд «Введение в изучение ребенка». Москва. Изд. Московского книгоиздательства. Глава XVII. «Религия и дитя»].
Здесь сильнее всего бьют в глаза эти пресловутые «стадии». Здесь с поразительной четкостью видишь, что ребенок сперва — дикарь, после — варвар, потом — полуварвар, и только потом причастное к культуре существо.
Хотя, не в пример дикарям, дети меньше всего зависят от первобытных стихий, все же, как и дикари, они стремятся к олицетворению ветра и дождя, луны и солнца, «а их пристрастие к фантастическим сказкам и рассказам о разных чудесах указывает на тот же склад ума, каким созданы древние мифологии».
Подобно любому дикарю, маленькие дети легковерны, суеверны, склонны к анимизму, к антропоморфизму, к оживотворению природы и к очеловечению Бога, но все это одна из «фаз», это процесс, а не состояние, и за первоначальной «стадией» последует ее преодоление. И всеми словами, какие находит, английский ученый советует строить детскую религию на детской же психологии.
Только этот фундамент, единственный, должен признавать педагог, ревнующий о религиозном воспитании. «Мы должны вселить в ребенка, — превосходно замечает автор, — такое представление о Боге, которое не было бы слишком далеко от его собственного опыта и потому могло бы сделаться жизненным элементом в его мышлении».
Но тут же, как будто испугавшись таковой своей продерзости, автор настойчиво рекомендует указывать детям, что многое в Священном Писании — лишь аллегория и поэтический вымысел, и дети, по его словам, воспримут это с приятностью, «если только (оговаривает он) они благодаря своему воспитанию не прониклись духом буквализма».
Великолепное «если только». Дети именно буквалисты, раньше всякого воспитания, такова уж неизбежно их природа! Ведь в том-то вся и суть, что они буквалисты. Аллегоричность аллегорий и символичность символов не внятны ни дикарям, ни ребятам. Хотели бы мы видеть того ребенка, который постиг бы, что Лотова жена не на самом деле превратилась в столб, а только иносказательно, символически, аллегорически, в переносном, так сказать, смысле! Это был бы не ребенок, а патологический случай. Дети знают две категории: «взаправдашно» и «незаправдашно», а символика для них есть четвертое измерение!
Странно, что подобные советы исходят от того, кто только что пытался построить детскую религию на основе детской же психологии.
Гораздо последовательнее представляется нам проф. Стэнли Холл, когда он настаивает, чтобы люди, даже передовых религиозных воззрений, видящие в религиозных чудесах лишь иносказания и символы, даже те, беседуя с малышами о Боге, уделяли бы побольше места чудесному, мифическому, сверхъестественному.
Подождите немного, и дети из дикарей станут варварами, и их, особенно мальчиков, увлечет в Библии другое: сражения, события, преступления, драматические, героические действия, казни, интриги, герои.
Но эпоха варварства минет, наступит стадия «культуры», — и тогда станет доступен детям Новый Завет, и обаяние любви к ближнему, — а потом и философия христианства.
А потом придет и дальнейшая «стадия»… «Все это нормально, — говорит проф. Холл [Стэнли Холл величайший авторитет современной науки о детях. Профессор философии в одном из американских университетов, он лет 30 назад написал статью „О содержании детского разума“ — и с тех пор стал во главе педологии. Им основано „Национальное Общество для изучения детей“, а недавно — „Институт ребенка“, замечательное учреждение, где читаются лекции о детской религии, детском языке и т. д. Его исследования детской психологии считаются классическими], — расположено в педагогической последовательности, порядок которой не следует нарушать, как это часто делается в религиозном воспитании».
В развитии человеческого духа неизбежны все эти «стадии»… Нечего же бледнеть и пугаться, когда Кука вбежит к вам и скажет:
— Почему это Богу не холодно там, наверху, на небе? И как зовут Богину жену?
Но, может быть, мы заблуждаемся. Нам очень хотелось бы узнать, что думают об этом читатели. Прошу убедительно всех, кому доводилось слышать детские суждения о Боге, любезно сообщить мне о них — возможно точнее и подробнее. Было бы очень хорошо, если бы родители, сами прошедшие этот искус — религиозное воспитание ребенка, — поделились со мной своим опытом. Все, что ценного будет прислано, я не премину обнародовать.
Впервые: «Речь»/ 10 (23) июля 1911 г.