Мамаево побоище (Мордовцев)/I
| ← Оглавление | Мамаево побоище — I. Игрище Дид-Ладо и татарский набег | II. Царевич Арапша и поражение русских при Пьяне-реке → |
| Источник: Мордовцев Д.Л. Сочинения в двух томах. — М.: Художественная литература, 1991. — Т. 2. — С. 7—12. |
I. Игрище Дид-Ладо и татарский набег
В тихий, светлый летний вечер, у села Карачарова, на берегу Оки, на лужайке, называемой «девичьим полем», совершается «игрище»: девки и парни хоровод водят.
Это было летом 1376 года. В то далекое время народные игрища совершались так же, как и в настоящее время в глухих захолустьях русской земли, но только с большею обрядностью и строгостью, словно бы это было нечто религиозное, торжественное, с такими унаследованными от старины приемами, отступление от которых казалось неуместным, чем-то как бы греховным. В этих игрищах — и в их приемах, и в напевах песен — жила нетронутою та незапамятная старина, когда браки совершались посредством «умыкания девиц у воды», на этих самых игрищах, когда «молились под овином», «кланялись роду и рожанице», пели песни Перуну, и Дид-Ладе, и Дажбогу. Для этих обрядовых игрищ были особые места у сел и городов, большей частью лужайки у воды, и назывались они «девичьими полями», каковые имелись около каждого города и села.
Такое игрище совершалось в один летний вечер 1376 года у села Карачарова, у того знаменитого села Карачарова, в котором когда-то родился богатырь Илья Муромец.
Девки в белых сорочках и понявах, а иные, по девственной наивности того наивного времени, в одних срачицах и с бусами или с красным шиповником вместо бус на шее, а парни в рубахах и портах и босиком, точь-в-точь как изображены они еще в виде «скифов» на Трояновой колонне в Риме и на кульобской скифской вазе, взявшись за руки и сплетаясь и расплетаясь, то сходясь плетнями, то расступаясь, ведут то «коло», то «кон» и поют звонкими, здоровыми, чистыми, как у детей, голосами величание таинственному Дид-Ладе.
В то время, когда молодежь творит игрище и оглашает воздух величанием неведомых богов старины, старцы и пожилые мужи и жены сидят кто под своими избушками на завалинках, кто на траве, кто под старинным дубом, под которым когда-то совершались еще приношения лешему и русалкам, сидят, любуются играми молодежи и говорят о старине, о современных порядках, о татарщине, об «удельных раздорах», «усобицах» и «розратьях». Тут же и дети, и большею частью белоголовые, непременно босые, часто совсем голенькие, то, копаясь в песке, играют в «татар», «темников» и «баскаков», то «собирают дань великому князю», то «гонят в орду полоняников», большею частью девочек.
А «коло» звенит молодыми голосами: парни, наступая лавой на девок и хорохорясь, молодечествуя перед ними, потряхивая русыми кудрями и притопывая босыми, широкими, как у молодого медведя, лапами, выкрикивают:
А мы просо сеяли, сеяли,
Ой Дид-Ладо, сеяли, сеяли.
А девки, держась за руки плетнем, задорно улыбаясь и поводя плечами и широкими, как квашни, бедрами, как бы нехотя уклоняются от парней и вызывающе вывизгивают:
А мы просо вытравим, вытравим,
Ой Дид-Ладо, вытравим, вытравим.
— А Илья Муромец, поди, тоже, как молодым был, так здесь на игрище игрывал.
Это говорила молодая, курносенькая, светлоглазая бабенка, которая сидела на земле у завалинки и «искала» в склоченной рыжей голове с такою же бородою, лежавшей у нее на коленях.
Косматая голова повернулась боком.
— Что баишь? — проговорила она спросонья.
— Я, чай, и Илья Муромец, баю, игрывал здеся на игрище, как молодым был, — повторила бабенка, продолжая «искать» в голове мужа.
— Что ты, дура-баба! Илья, чай, тридцать и три года сидел сиднем сидячим, покуль не пришли к нему калики перехожие и он не выпил с ними ковша браги… Где ж ему на игрищах было игрывать! — наставительно проговорила косматая рыжая голова.
— Ах, чтой-то я, дура! И забыла, Перун-те бей! — спохватилась баба.
— Мама! Мама! — подскочила к ней голенькая с льняными волосками девочка, лет пяти. — Добрынька велит мне по-татарски молиться, кусту.
— Да он играет, он тебя нароком в полон взял,— успокаивала мать мнимую полонянку.
А голоса парней гудели в «коле»:
А чем-ту вам вытравить, вытравить?
Ой Дид-Лало, вытравить, вытравить!
А горластые девки перекрикивают:
А мы коней запустим, запустим,
Ой Дид-Ладо, запустим, запустим!
— Я не хочу, мама, в полон! — твердила белоголовая девочка.
— Ну, ин не играй с Добрынькой,— утешала ее мать,— играйте сами девочки в Ярилу.
Девочка побежала к сверстницам, радостно восклицая: «В Ярилу! В Ярилу!»
— Ишь, девка боится полону татарского,— улыбнулся плечистый, рослый молодой мужик с огромной, словно браслет, медной серьгой в ухе, сидевший тут же на завалинке рядом с седым как лунь стариком.— А топерево татары-те уж не то, что в старину были, не больно страшны… Вон как в те поры мы ходили с суждальскими, да с нижегородскими, да с московскими дружины, под воеводой под князь Димитрием Волынскием, Казань город громить, так выпущали они, татаровя, на нас громы-те со стен, уж и перунили же гораздо собаки! Да выпущали на нас велбудов стадо, страховиты таковы, с горбами, шеи что у гуся либо у лебедя, ревут и саплют страх! А мы ну их громить, ну громить и вогнали в город-ат, и князи их, Гасанки да Махметки, нам челом добили и окуп большой дали.
А мы коней выловим, выловим,
Ой Дид-Ладо, выловим, выловим.
А чем-ту вам выловить, выловить?
Ой Дид-Ладо, выловить, выловить!
А мы уздом шелковым, шелковым,
Ой Дид-Ладо, шелковым, шелковым…
— Так-ту так, Малютушка,— качал седой головою старик, прислушиваясь к звонким голосам игрища, как парни хотят выловить коней «уздом шелковым»,— токмо коли бы у нас, на Руси, не усобицы княжьи, коли бы Москва с Тверью не короталися да суждальски князи с рязанскими розратья не чинили да татаровей на нас не водили… А то, что год, то нас же и свои князья, и татаровя пустошат и бьют и в полон продают… Последни времена настали…
— Что ж, дедушко, ноли в стары времена лучше было?
— Не в пример… При покойном царе Озбяке нас, русских людей, никто не смел обижать: как он десять князей-ту наших сказнил в орде, так наши-те князья стали ниже травы, тише воды, да и дань-ту брали по-божески… А ноне с нас и рязанской князь кожу сдирает, и московской, и суждальской: станешь за Олега рязанского, Митрей московской зорит и пусто-шит, за суждальского станешь, пронской доезжает… Пропадай они пропадом!
И старик, казалось, весь погрузился в созерцание прошлого, когда жилось лучше, когда и царь Озбяк был могущественнее всех царей, и великие князья были тише воды, ниже травы, и солнышко грело жарче молодые кости, и небо было голубее, зелень зеленее… Он, казалось, и видел, и слышал это дорогое, незабываемое прошлое в чужой молодости, вот в этих звуках, что неслись с игрища… Все, все изменилось; не изменились одни старые игрища, не изменился голос величания Дид-Лада, величания, под которое когда-то и он, стар-престар человек, скакал молодыми босыми ногами, выслеживая свою зазнобушку, толстокосую и широкобедрую, в одной, в единой лишь срачице лебедь белую, младую Рогнедь-девку, которая так же, как вот и эти девки, своим лебединым гласом величала:
А мы дадим сто куниц, сто куниц,
Ой Дид-Ладо, сто куниц, сто куниц!
А он, ныне стар-престар человек, а тогда еще млад, русокудр Рогволодушко, своим зычныем голосом выгукивал своей Рогнеде-девке:
Не надоть нам сто куниц, сто куниц,
Ой Дид-Ладо, сто куниц, сто куниц!
А она, Рогнедь-девка, заплетаясь плетнем с другими девками, как свирель, свиристела:
А мы дадим семь вдовиц, семь вдовиц,
Ой Дид-Ладо, семь вдовиц, семь вдовиц!
А он, млад Рогволод-парень, с прочими парнями ответствовал:
Не надоть и ста вдовиц, ста вдовиц,
Ой Дид-Ладо, ста вдовиц, ста вдовиц!
Тогда Рогнедь-девка, подымая на Рогволода свои глаза, эки были зенки с поволокой, тихо выговаривала, маня к себе Рогволода:
А мы дадим девицу, девицу,
Ой Дид-Ладо, девицу, девицу!
И Рогволод, широко расставляя босые лапищи, медведем шел на Рогнедь и выговаривал:
Ох, надоть нам девицу, девицу,
Ой Дид-Ладо, девицу, девицу!
Плетень девичий и плетень из парней совсем переплетались, и слышались возгласы то мужские, гогочущие, жеребячьи, то девичьи, лебединые:
— А котору вам девицу?— звенел лебединый голосок.
— Доброгневу! Доброгневу!—брало несколько глоток.
— Прекрасу! Гориславу! — перекрикивали их другие глотки.
— Верхуславу! Милолику! Вышеславу! — брали третьи, смотря по тому, какая кому девка нравилась.
— Давай всех девок! Мы их всех…— завершал здоровенный голосище широкоплечего, широколицего, почти без профиля парня, который, раскрыв мускулистые руки и растопырив толстые, как обрубки, пальцы, казалось, хотел заграбить под себя всех девок.— Всех их!..
— Любо! Любо! Ярополк правду говорит! Ай да Ярополкушко! Всех их! Всех! — восторженно кричала вся мужская половина.
Но эти восторженные возгласы покрыты были мгновенно отчаянными раздирательными криками де-тей, которые, несколько в стороне, на возлесье, «играли в татар и в великих князей», заставляя меньших ребятишек и девочек кланяться «царю Мамаю», которого изображал из себя босой и без штанов Добрынька, шустрый черноголовый мальчуган, заставлявший потом своих «улусников» и полоняников кланяться калиновому «кусту».
— Татары! Татары! — кричали не своим голосом дети, стремглав несясь от лесу к селу, цепляясь друг за дружку, падая и снова отчаянно голося.— Татары! Татаровя!
Действительно, из-за лесу показались характерные шапки золотоордынцев, синеордынцев, ясов и черкесов с саблями в руках и зубах, с арканами и луками за плечами. С страшным гиком и алалаканьем неслись они прямо на игрище, подняв высоко правые руки с арканами.
Как испуганное стадо, бросились врассыпную парии и девки, последние с страшным визгом, кто в село, к избам, кто мчался к лесу, кто прямо бросался в Оку и плыл на ту сторону.
Началась дикая ловля полоняников: кто скакал за убегающей девкой, кто пускал аркан вослед бегущему парню, и аркан, описывая в воздухе дугу и свистя, захлестывал шею бегущего, и тот со всего размаху падал навзничь, вскидывая к небу отчаянные руки; иной уже тащился на аркане, как сноп; другого страшная волосяная петля захлестнула в воде и тащила к берегу; тот отчаянно бился в реке и тонул; то там, то здесь извивалось на седле женское тело, болтались голые ноги и руки, развевались по ветру распущенные девичьи косы, жалобно выли детские и женские голоса, ревел скот, отгоняемый от села хищниками, голосили бабы, причитали старухи.
Зажженное с разных сторон Карачарово горело, как гигантская свеча, словно бы силясь лизнуть голубое небо своими огненными языками.
Вихрем налетевшие хищники вихрем и исчезали… Остававшиеся целыми и спасшиеся в лесу, в воде и по оврагам карачаровцы сходились к пылающему селу, отчаянно ломая руки и тщетно разыскивая тех, которые еще так недавно величали милосердого Дид-Ладу.
А те, кого оставшиеся искали, — Доброгневы, Верхуславы, Гориславы, Прекрасы, Милолики, Переславы, Добрыни и Ярополки — велись в далекий, неведомый край, в страшную, ненасытимую орду…