Дмитрий Мамин-Сибиряк
[править]Между нами
[править]I
[править]Говоря между нами, мне нынче стукнуло ровно сорок шесть лет… и я остался старым холостяком, который по вечерам подолгу сидит один у камина, как старый кот. У меня есть и настоящий кот, который греется у огня вместе со мной. Это настоящий философ, хотя из скромности и прикрытый кошачьею шерстью. Старый плут отлично понимает меня, хотя и притворяется. Это самый упрямый эгоист из всех философов и постоянно находится в созерцательном настроении.
— Ну что, Васька, плохи дела?.. — говорю я иногда.
— Э, все равно, плевать!.. — мурлычет мой философ. — Не стоит, знать, Платон Васильевич…
В подтверждение своей мысли старый плут сладко жмурится и даже подбирает под себя свой хвост. Я знаю, что этот хвост конфузит мохнатого философа. В самом деле, давно ли этот хвост был такой пушистый, а теперь вытерся, вылинял и сделался таким тощим! Ни одна кошка не заинтересуется таким гадким хвостом, и ничего больше не остается, как только скромным образом спрятать его под себя. «Э, не стоит, знать… плевать!..»
Человек, которому сидеть по вечерам под огоньком вошло уже в привычку, собственно даже не человек, а так, какая-то человеческая тень, — то, что остается от каждого человека в сорок шесть лет, когда недостаток внутреннего огня заменяется внешнею теплотой. Мой друг, доктор Клейст, так и говорит:
— Ну, старина, нам необходимо погреться… Это принцип всякого движения, а движение есть жизнь, и только движение.
— Да, доктор, необходимо поддерживать температуру… Вы сегодня что намерены пустить в ход?..
— По обыкновению, водку…
Доктор Клейст скалит свои вставные зубы, и мы идем в клубный буфет. Собственно, доктор врет: он считает себя еще достаточно молодым, чтобы ухаживать за молоденькими девушками, но мне его жаль. Ничего нет хуже этих вечно молодящихся старичков, которые обманывают самих себя. А доктор Клейст очень любит молоденьких женщин, и у него бывает такое глупое лицо, когда он начинает говорить свои комплименты, которые походят на его рецепты.
Да-с… Недавно в нашем клубе был семейный вечер. Публики, против обыкновения, набралось много, особенно молоденьких девушек, и доктор Клейст танцевал с увлечением. Я стал в дверях танцевальной залы и долго смотрел на кружившуюся толпу. Сколько свежих молодых лиц (я говорю о женщинах)! Были очень красивые лица, как это делает природа в семнадцать лет. Около меня, у стены сидела блондинка в голубом платье. Кавалеры не давали ей отдыха, и она являлась на свой стул только перевести дух. Славная девушка, и я, по старой привычке, выпрямил грудь — ведь моя фигура когда-то сводила с ума женщин, но я вспомнил своего старого кота и подумал:
«Э, все равно… плевать!»
Музыка играла, пары кружились; доктор Клейст танцевал, как кадет, а я смотрел кругом, и мне вдруг сделалось очень жаль вот этих разгоревшихся счастливых девушек, которые улыбались, кокетливо обмахивались веерами и вообще делали то же самое, что делали их мамаши, бабушки и прабабушки, вплоть до нашей праматери Евы.
Да, черт возьми, в свое время Платон Васильевич Казарин тоже танцевал и очень недурно танцевал. Тогда тоже были красивые девушки, а голова Платона Васильевича была украшена настоящею гривой из русых кудрей. Ничего, было весело, а главное — так легко на душе. Вот по части денег — другой вопрос. У Платона Васильевича едва хватало на входные билет да за платье швейцару. Но это все пустяки… Теперь есть и деньги, но недостает именно того, что на деньги не покупается, и у Платона Васильевича, вместо стоявших копной кудрей, просвечивает лысина. Впрочем, это между нами, и я вполне надеюсь на скромность моей читательницы — нет, она меня не выдаст, я в этом уверен, потому что и моя читательница такого приличного возраста, о котором из вежливости не говорят. Та белокурая девушка, которая так весело танцевала в нашем клубе, конечно, уж не будет читать этих строк: счастливая молодость читает свое прямо из великой книги жизни.
Однако я начинаю болтать, а это симптом неизлечимой старости. Все-таки я расскажу одну историю, которая вспомнилась именно в клубе и по поводу которой я пожалел счастливых девушек. Кстати, и доктор Клейст, которого вы, конечно, знаете, отчасти входит в нее, а послушать про знакомого человека всегда приятно. Но еще одно слово: вся эта история — между нами.
А огонек в моем камине так весело потрескивает, и я не могу оторвать глаз от бойких искорок, которые так весело танцуют в голубоватом пламени, чтобы сейчас же потухнуть или стремительно улететь в трубу. Старый философ Васька погрузился в сладкую дремоту вместе со своим хвостом и тоже, вероятно, вспоминает, что было двадцать лет назад. Еще одно слово…
— А что, старина, если бы лет пятнадцать с костей долой? — говорил мне недавно доктор Клейст. — Ведь недурно бы… а?..
— Нет, доктор, не стоит… Если хотите, двадцать, а то плевать.
Доктор Клейст только пожал плечами, и я заметил, что ему было жаль меня, хотя — если кто из нас двоих был жалок, так это он, мой друг, доктор Клейст.
II
[править]Двадцать лет тому назад я жил в одном из губернских приволжских городов, где служил мой дядя, Павел Семенович. Город был бойкий, и дядя нашел мне подходящее занятие при одной комиссионерской торговой фирме, занимавшейся очень крупными операциями. Для двадцатипятилетнего малого лучшего желать было нечего, и я зажил припеваючи. Как во всех провинциальных городах, молодые люди были наперечет, и я скоро перезнакомился со всем городом. В качестве только что приехавшего из столицы молодого человека, я представлял собою интересную новинку; притом у меня был счастливый рост, цветущее здоровье и вообще приличный вид. Женщины находили меня даже красавцем, но это дело личного вкуса.
Летом публика по вечерам собиралась на крутом берегу Волги, в плохом и пыльном городском саду, где играла плохая военная музыка. Дядя всегда тащил меня в этот сад и усаживал куда-нибудь в тенистый уголок или в беседку, где мы и болтали за бутылкой дрянного вина. Нужно признаться, что мой дядя был очень дрянной человек, и некоторая зависимость от него всегда меня стесняла. Может быть, поэтому я и не мог никогда отказаться от этих прогулок tЙte-Ю-tЙte. Представьте себе лысого, безобразного старика, который вечно говорит о «хорошеньких» и вечно повторяет одни и те же скабрезные анекдоты — вот вам портрет моего милого родственника.
— О, я люблю женщин!.. — подмигивал дядями прибавлял: — Знаешь, плутишка, я не могу пожаловаться на свою судьбу в этом отношении! Учись у меня… Ведь если и стоит жить на свете, то только для женщины.
Это было обыкновенною прелюдией к какой-нибудь истории из жизни дяди, т. е. он врал самым бессовестным образом, рассказывая свои похождения с женщинами. Конечно, эти героини были красавицы чистейшей воды и бросались дяде прямо на шею, чтобы потом отравиться от безнадежной любви к нему или утопиться. Впрочем, Бог давно простил моего дядю за это невинное хвастовство, потому что такие красавицы существовали только в его расстроенном воображении, а затем своею болтовней о женщинах и скабрезными анекдотами он вознаграждал себя за печальную действительность. Павел Семенович был женат на богатой старухе и сидел у жены под башмаком. И меня таскал он в сад только потому, что жена не отпускала его одного, да его и отпустить было нельзя, как нельзя было держать женскую прислугу моложе пятидесяти лет. Денег тетка, конечно, не давала в руки своему супругу, и Павел Семенович довольствовался жалкими крохами, которые успевал утянуть всякими правдами и неправдами при разных хозяйственных расчетах, чтобы потом прокутить их где-нибудь в номерах.
— Да, я не могу пожаловаться на женщин, черт возьми!.. — повторял дядя с апломбом, когда тетки не было в комнате. — Вся сила в характере. Нужно уметь покорить женщину — в этом весь секрет. Павел Казарин умел пожить… хе-хе!.. Учись, Платон, у старика, если желаешь себе добра. Нужно себя держать с женщиной так, чтобы она всегда немножко тебя боялась… Это, по крайней мере, мое правило!..
Дядя как-то особенно гадко прищуривал левый, косивший глаз и слащаво улыбался, показывая кривые зубы. Сказать кстати, мне иногда кажется, что и я начинаю хвастать, как дядя, вспоминая свое прошлое, но ведь я никогда не был женат и мне некого обманывать, а в этом единственное преимущество всех старых холостяков.
Итак, мы сидели с дядей в городском саду и любовались прямо из своей беседки чудным закатом солнца. Сквозь редкую сетку деревьев проступала необъятная даль Волги, тонувшей в серовато-фиолетовых тонах горизонта; по блестевшей, как серебро, водяной шири ползли букашками пароходы, а лодки походили на те черные точки, какие оставляет на зеркалах муха. Левый волжский берег уходил из глаз низкою равниной, точно громадный ковер, который в Волгу спускался желтою причудливою бахромой, — это были волжские отмели, такие красивые издали и такие печальные вблизи. В красоте Волги есть что-то ленивое и недосказанное, чувствуется какая-то скрытая сила, но вместе с тем на меня эта река производила всегда немножко грустное впечатление, точно проголосная русская песня; именно — красавица Волга разливается по русским равнинам, как проголосная песня, — более удачного сравнения не умею подобрать. По правому гористому берегу лепились городские домишки со своими яблоневыми садиками, а ближе к нашему саду вставали каменные хоромины, стеснявшие старинную красную церковь с пузатым куполом и почерневшими крестами. Такая же церковь стояла под горой, у самых пристаней, где вечно шла рабочая суета и люди ползли в гору и с горы, как муравьи.
Собственно говоря, я вижу отчетливо именно теперь эту картину Волги, повитую радужною дымкой и расцвеченную розовыми огоньками заката, переливавшимися в воде живой дрожью, а тогда я больше смотрел на гулявшую публику, т. е. на женщин. Вот ходят по липовой аллее две сестры Хвостинския, черноглазые и румяные — это из бедных помещиц, проживавших в городе последние крохи; вот курносая штабс-капитанша Черепанова, за которою всегда тянется хвост провинциальных кавалеров; вот дочь исправника, сентиментальная голубая девица, вот шустрая поповна, там чиновничьи дочери, купеческие — много их, и многие из них мне нравились. Что же, все славные девушки, и я зимой танцевал с ними до упаду. Некоторые, побойчее, смело заглядывали в нашу сторону и чуть-чуть улыбались, отвечая на мои поклоны, хотя бедный дядя принимал эти улыбки по своему адресу и совсем закрыл свой косой глаз для большего эффекта. Э! черт возьми, хорошо в двадцать шесть лет, когда весело от всяких пустяков…
— Ты разве с ней знаком? — шепотом спрашивал меня дядя, указывая прямым глазом на проходившую мимо нас дочь откупщика Быкова.
— Да… немножко…
— Э, да ты плутишка, как я вижу! Хе-хе… Недурна штучка!.. Я люблю белокурых, у них такая нежная кожа… Черт возьми, не будь я женат, я не дал бы спуска этой крошке. Ведь у ней миллион, плутишка… Пойми и не зевай. Миллион!..
— Говорят…
— Это верно, как в аптеке. Смотри, ухаживай за ней посильнее — смелость города берет. А это кто с ней шел, ну… молодой человек в цилиндре?..
— Это мой хороший друг, доктор Клейст… Он недавно только сюда приехать.
— Ага… Послушай, Платон: ты глуп. Извини за откровенность, но старик-дядя желает тебе добра. Ты, Платон, дурак… Будь я на твоем месте, клянусь тебе всем святым, я на выстрел не подпустил бы к ней не только своего друга, доктора Клейста, но родного отца.
Эта петушиная храбрость дяди меня рассмешила, но я ничего не ответил расходившемуся старику.
— А вот доктор Клейст умнее тебя, — не унимался дядя, залпом выпивая стакан вина. — Да, он далеко пойдет. Доктор не теряет напрасно времени, и голову отдаю на отсечение, что он у тебя под носом женится на этой барышне Быковой.
— Что же, пусть женится, — я буду у него на свадьбе шафером.
— Дурак!..
— Да ведь вы сами же говорите, что у Быковой миллион, а у меня ничего нет — какая же это пара?..
— Вздор… Если у человека ничего нет, значит, и нужно отыскать такую дуру, у которой много. Притом, эта Быкова совсем не дурна… наконец у такой молоденькой девушки и такой роскошный бюст, — о, это много обещает! Поверь, я знаю толк в женщинах…
Барышня Быкова опять проходила мимо нашей беседки, и я толкнул дядю локтем, чтоб он замолчал. Доктор Клейст, действительно, вел серьезную атаку и выступал перед своею дамой как-то петушком, а она улыбалась и чертила по песчаной дорожке своим свернутым зонтиком. Признаться сказать, это глупое ухаживанье меня задело за живое, да и слова дяди, против желания, произвели свое впечатление. Вы, конечно, знаете то особенное самолюбие, когда подходишь к женщине и знаешь, что она видит только одного тебя, а остальные мужчины больше не существуют для нее… Да, черт возьми, Платон Казарин имел успех у женщин и теперь расплачивается за эту мелкую монету счастья своим одиночеством.
Через пять минут я уже был около m-lle Быковой и чувствовал, как ее маленькая ручка крепко пожимает мою, а в серых, немного детских глазах плавают те искорки, которые красноречивее целой ученой библиотеки. Доктор Клейст был уничтожен и жалко плелся в хвосте, а дядя сидел в своей беседке и хихикал самым торжествующим образом.
— Отчего это вас так давно не видно?.. — спрашивала меня m-lle Быкова, делая задумчивое лицо.
— Много было занятий, Агния Ефимовна…
На ней было широкое шелковое платье и кринолин, как тогда носили. Теперь смешно смотреть на эти моды, когда дамы походили на капустные вилки, поставленные кочном вверх, но всякая мода хороша для своего времени, и мне нравилось платье моей дамы, и надвинутая на уши широкая, загнутая чепчиком, соломенная шляпа, и пестрый зонтик с шелковою бахромой, и серьги в ушах.
— Иди, я тебя поцелую, плутишка, — говорил мне дядя, когда я вернулся в беседку, проводив m-lle Быкову до ее экипажа. — А твой друг, Клейст, в каких дураках остался… Ха-ха!.. Нет, я не желал бы быть на его месте.
III
[править]Молодость глупа, глупа тою счастливой молодой глупостью, которая скрывает пред ней все прорехи, дыры и живые нитки нашей жизни.
Наступила зима. Волга замерзла под толстым слоем сковавшего ее льда. Наш город совсем был занесен снегом и походил на кладбище своими мертвыми пристанями, глухими улицами и домами без признаков жизни. Все приволжские города на зиму умирают, как мухи. Жизнь едва теплилась только под крышами домов, где шла какая-то усталая работа. Публика сообщалась в дрянном местном театре да в клубе, где играли больше в преферанс или в стуколку. Вообще зима самое печальное время в провинции, и я страшно скучал о столице, где теперь в полном разгаре катился зимний веселый сезон. Развернешь столичную газету и, по обрывкам отдельных известий, стараешься восстановить, как живут добрые люди на белом свете: приехала знаменитая певица, в Дворянском Собрании ряд концертов, балы, в театрах новые пьесы, дамы разоделись по новой моде. Да, там жизнь, а здесь прозябание, но нужно уметь довольствоваться тем, что у каждого под руками.
Дом покойного откупщика Быкова стоял на главной Московской улице. В нем теперь жили всего двое — наследница миллиона Агния Ефимовна со старою теткой. Половина комнат стояла пустая. Молва говорила, что богатство старика Быкова нажито нечистым путем. Он был, кажется, гробовщиком и, как говорили, нажил деньги, раскапывая могилы богатых покойников, а потом примазался к откупу. Но это все равно, — барышня Быкова была самою богатою невестой в городе, и от женихов не было отбоя. Я бывал нередко в быковском доме, где постоянно встречался с доктором Клейстом. Этот человек, кажется, поклялся не отступать от миллиона, и меня это бесило, хотя, конечно, я не подавал никакого вида, что замечаю что-нибудь. Агния Ефимовна, как мне начинало казаться, склонялась на сторону этого ловкого немчурки. Есть такие люди, — воплощенное ничтожество сами по себе, — которые умеют опутывать женщин с дьявольской ловкостью и берут самые лакомые куски там, где действительно умные люди остаются круглыми дураками. Доктор Клейст был именно таким человеком и плел свою паутину с настойчивостью и аккуратностью немца.
— Э, дело скверное… — говорил я самому себе. — Мой друг Клейст не любит, где плохо лежит, а эта Агния Ефимовна глупа на целых два миллиона.
Она, собственно говоря, мне не нравилась, как нравились другие женщины, несмотря на свои семнадцать лет и замечательный бюст, грезившийся моему дяде во сне. В этой девушке было что-то апатичное и скучное, какая-то преждевременная усталость. Правда, она умела улыбаться очень мило и так наивно смотрела всегда прямо в глаза; но, признаться, я больше люблю женщин, которые заставляют нас смотреть им в глаза и ловить каждое движение. Впрочем, быковский миллион мог придавить своей тяжестью кого угодно, и во всех богатых домах всегда чувствуется эта тяжесть денег. Еще одна маленькая особенность: у Агнии Ефимовны ее маленькие ручки всегда были холодны, как лед, даже когда она во время танцев вспыхивала ярким румянцем, как роза, а я не люблю женщин с холодными руками.
Доктор Клейст не терял дорогого времени и быстро шел к намеченной цели. Между прочим, он, преследуя везде Агнию Ефимовну, устроил один загородный пикник и подобрал веселую компанию.
«Ага! Так ты вот как! — сообразил я, получив приглашение на этот пикник. — Нам остается, следовательно, бить тебя твоим же оружием».
Я решился воспользоваться этим удовольствием по-своему, чтобы отбить доктору Клейсту охоту продолжать эту дурацкую игру в том же направлении.
Когда я приехал в день пикника к Быковым, там был новый гость, которого привел доктор.
— Мой старый друг, Илья Егорович Свищов, капитан, — рекомендовал доктор гостя тоном какого-то хозяина в доме.
— Очень приятно познакомиться… — пробормотал я, пожимая мясистую и волосатую руку капитана, и сначала не мог сообразить, что была за фантазия у доктора затащить этого хвата к Быковым.
А капитан был настоящий молодец, какие попадаются только среди моряков, — высокий, статный, с красивою черноволосой головой и веселыми темными глазами. Мне в этом молодце не нравилась бычачья красная шея и слишком большая развязность, какою щеголяют в провинции военные из дешевеньких полков. Но, во всяком случае, капитан Свищов был милый человек во всех отношениях и очень оживил нашу компанию своими морскими анекдотами. Он не спускал своих темных глаз с Агнии Ефимовны и предупреждал каждое ее движенье с завидною ловкостью, хотя я не мог смотреть без смеха, как он ходил по комнате своими вывороченными ногами, как ходят все моряки, точно они раз и навсегда замерзли на первой позиции, когда учились танцевать.
Когда мы садились в пошевни, чтобы ехать в какую-то дурацкую деревню, и когда капитан Свищов очень ловко очутился в обществе Агнии Ефимовны, предоставив на мою долю старую тетку Агнии Ефимовны и голубую исправничью дочь, я ударил себя по лбу, потому что только тогда понял хитрую политику моего друга, доктора Клейста. Этот милый человек устраивал в лице лупоглазого капитана громоотвод моему влиянию на Агнию Ефимовну. В самом деле, штука получалась самая простая: капитан чистосердечно будет ухаживать за Агнией Ефимовной, я буду ее ревновать, и мы кончим тем, что подеремся, а доктор Клейст в это время будет иметь совершенно достаточно свободного времени, чтобы жениться на Агнии Ефимовне. Одним словом, нам предоставлялась роль тех двух львов, которые, по рассказу барона Мюнхгаузена, дрались до того, что на песке африканской пустыни остались только два львиных хвоста: рассерженные животные съели друг друга.
— Нет, этого не будет, милый доктор Клейст, — сказал я самому себе, сидя в обществе тетки и голубой барышни, давно мечтавшей о женихе. — У меня есть один секрет.
Если бы кто со стороны посмотрел на нашу веселую компанию, катившую на пяти тройках по зимней дороге, тот никогда не угадал бы черных мыслей, которые мы везли с собой. Каюсь, мне ужасно хотелось перехитрить милого доктора, который теперь уехал в одних санях с Агнией Ефимовной и капитаном и весело махал мне издали своей бобровою шапкой, когда моя тетка вскрикивала в каждом ухабе и ухватывалась обеими костлявыми руками за мой рукав. Черт возьми, скверное положение! И я с удовольствием вышвырнул бы эту старушонку в снег.
— Не правда ли, как весело?.. — ехидно говорил доктор, когда мы приехали наконец в деревню.
— Да, недурно, доктор.
Во время пути я имел достаточно времени, чтобы обдумать план действий и сделать капитана Свищова совершенно безвредным. Пока доктор Клейст любезничал с дамами, я успел напоить капитана в лоск, так что бедняга только мычал, и обратно его положили в сани несчастной тетки, которая, сказать кстати, чуть не замерзла дорогой и потом прохворала недели две.
Освободившись от капитана, я обратно ехал в одних санях с Агнией Ефимовной. Мы были с глазу на глаз; а так как бедная девушка боялась вылететь из саней, я ее крепко обнял одной рукой. Зимняя езда имеет захватывающую прелесть, особенно, когда едешь в милом обществе. Мне сегодня Агния Ефимовна нравилась, как никогда раньше, может быть, потому, что мне стоило недешево ехать обратно в одних санях именно с ней. Мы весело болтали всю дорогу. Девушка смеялась, а лицо у нее так и горело румянцем. Положительно, она была хороша.
— Вы не боитесь? — шептал я в сотый раз и все крепче прижимал ее к себе.
— Нет… — отвечала она шепотом и, как мне казалось, сама прижималась ко мне с грацией разыгравшегося котенка.
Что было дальше?.. Мне немножко совестно рассказывать, потому что старый кот Васька так хитро смотрит на меня, и в его зеленых глазах светится мысль: «Э, Платон Васильич, не стоит вспоминать… Плевать!» Но я начал и должен кончить. Зарумянившаяся щечка Агнии Ефимовны была так близко ко мне, ее глаза теплились, и я чувствовал, как она порывисто дышит почти у меня на груди… Не помню, как, но я прильнул губами к этой розовой щечке, и маленькие холодные руки покорно обвили мою шею. Эта щечка была такая холодная, и я опять ее целовал, а на пути целовал лоб, глаза, розовые пухлые губки. Меня охватила минута безумия, которой я себе никогда не прощу. Девушка лежала в моих объятиях, такая покорная, ласковая, счастливая, а на глазах у ней стояли слезы первого молодого счастья, эта первая роса первого солнечного утра.
— Ты меня любишь… да?.. Ты мой?.. — шептали пухлые губки, и розовое детское лицо пряталось у меня на груди, а я опять целовал холодные щечки.
— Не правда ли, как было весело? — говорил я доктору, когда тот вытаскивал из саней замороженную тетку.
Доктор Клейст, постоянно владевший собой, притворился глухим и только наклонился в сани с головой, чтобы растолкать мертвецки-пьяного Свищова.
IV
[править]Проснувшись на следующее утро, я почувствовал угрызения совести. Ведь я не любил этой Агнички Быковой. Целый день я рылся в своей душе и ничего не нашел в ней, что походило бы на любовь. Правда, я уважал Агнию Ефимовну, как простую, хорошую девушку без претензий, и немножко жалел за ее детство, но это не было даже тенью любви.
— Проклятый доктор Клейст: это все он виноват, — рассуждал я с логикой кругом виноватого человека. — Он устроил этот дурацкий пикник, он подсунул этого капитана, он усадил меня с теткой… Потом я выпил, кажется, лишнее, чтобы сделать капитана безвредным, и наконец, из желания разбить план доктора Клейста, я постарался уехать назад в санях Агнии Ефимовны с глазу на глаз. Быстрая езда, красивое личико, ведь я не деревянный, наконец!.. Решительно виноват во всем мой друг, доктор Клейст…
Одним словом, я провел очень скверный день, как человек, укравший очень дорогую вещь, с которою не знает даже, куда деваться. Раздумывая и так и этак, я пришел к такой мысли: если бы Агния Ефимовна была моя родная сестра и если бы с ней поступил так же какой-нибудь молодой человек, как в данном случае поступил я, — как смотреть на такую историю?.. Этот глупый молодой человек прежде всего должен извиниться пред моей сестрой Агнией Ефимовной, а иначе я его задушу, как кошку. Теперь мне сделалось все ясно, что я сам должен был делать.
Кончив свои служебные занятия, я вечером отправился к Быковым. Тетка лежала больная, а бедная Агния Ефимовна вышла ко мне с заплаканными глазами. Каюсь, был такой момент, когда я готов был упасть пред ней на колени, но я переломил себя и только почтительно поцеловал маленькую холодную ручку, которая задрожала в моей руке, как пойманная рыбка. Черт возьми, прескверное положение, говоря между нами!..
Она молчала, но говорили эти детские заплаканные глаза, которые сверлили мое сердце до самого дна. Мы прошли в большую странную гостиную, сели рядом на диван, и я, взяв маленькую холодную ручку, заговорил:
— Агния Ефимовна, нам необходимо объясниться…
Она вся вздрогнула и как-то дико посмотрела на меня — бедняжка не ожидала такого приступа. Смелее, Платон Васильевич! Э, черт возьми, вот двадцать лет, как я часто повторяю эту сцену про себя, и который раз мое сердце болит старою болью — такие вещи не забываются. Помню это серенькое платье с оборками, этот шарфик на тоненькой шейке, эти гладко зачесанные волосы, эту застывшую позу бедной девушки — ну, да для вас это все равно.
— Весь день я обдумывал вчерашнее происшествие, — продолжал я, хотя мой глупый язык сегодня походил на замороженную вчера тетку Агнии Ефимовны, — и считаю своим долгом, как порядочный человек, открыть пред вами всю свою душу: смотрите и решайте…
Бедняжка опустила голову, и только чуть заметно дрогнула одна бровь на этом застывшем лице.
Нужно отдать полную справедливость самому себе — я ничего не скрыл от Агнии Ефимовны и рассказал ей до мельчайших подробностей все, что произошло от нашего первого знакомства и до сегодняшнего дня включительно. Может быть, я представил себя немножко в более темном свете, чем был на самом деле, по мне нужно было покаяться пред чистою душой этой девушки.
— К этой глупой истории мне остается прибавить только одно, что я не люблю вас, как мог бы любить другую женщину, — заканчивал я свою исповедь. — Я уважаю вас, но ведь этого слишком мало… Притом по моему характеру мне нужно такую женщину, которая держала бы меня в руках, а то может случиться совсем скверная история: вы слишком скромны и чисты, чтобы сократить такого зверя, как я. В семейной жизни непременно один давит другого, и я предпочитаю, чтобы меня давила жена. Кроме всего этого, вы знаете, что я бедняк, у которого, кроме головы и двух здоровых рук, решительно ничего нет. А вы богаты и даже слишком богаты для такого бедняка… Представьте себе только такую картину, что все, решительно все, начиная от моего друга, доктора Клейста, и кончая кухаркой, будут целую жизнь повторять на все лады: «О, этот Казарин ловкий человек… умел подцепить миллион и теперь катается, как сыр в масле!» Это отравило бы мне жизнь, потому что я простой, нетребовательный человек и совсем не гонюсь за чужими деньгами. Но все это, что я говорю сейчас вам, плохое оправдание для меня… да, я это чувствую и не оправдываюсь. Подумайте, обсудите хладнокровно все, что я только высказал вам, и решайте… Может быть, я первый приду к вам с повинною, но сейчас я не могу обманывать ни вас ни себя.
Бедняжка молчала, и только одна большая слеза прокатилась у нее по лицу. Прошло много лет, когда я объяснил себе значение этого молчания — она меня не понимала… Да, она ничего не поняла из моих слов, как я не понимал ее молчания, потому что слишком ясно и хорошо чувствовал то, что говорил. Это часто повторяется в жизни: мы в другом видим прежде всего самих себя и меряем всех на эту фальшивую мерку.
Наступила тяжелая пауза…
— Теперь все?.. — тихо спросила Агния Ефимовна, не поднимая глаз.
— Да, все… Могу прибавить разве еще только то, что я мог бы любить вас, как брат, как друг…
— О, нет, благодарю вас!.. — с живостью отозвалась она и отодвинулась от меня. — Вы, действительно, честный и хороший человек… прощайте!..
Мне показалось, что последнюю фразу сказала совсем другая женщина, особенно когда Агния Ефимовна вдруг вскинула на меня свои потемневшие глаза. Последними словами она придавила меня, как тяжелым камнем, что я понял опять после, когда уже было поздно. Но не будем забегать вперед.
— Прощайте… — повторила она, поднимаясь с места.
— Вы меня гоните?..
— Нет… Но вы сами отлично понимаете, что нам лучше всего больше не встречаться.
— Пожалуй, да…
Она поклонилась мне издали и торопливыми короткими шажками выбежала из гостиной, оставив вашего покорного слугу в самом дурацком положении. Да, я был глуп, но не просто глуп, как счастливое большинство, а очень глуп…
Помню, как я выходил в последний раз на подъезд старого быковского дома. По моим наблюдениям, в самых крупных событиях нашей жизни память обыкновенно удерживает разные мелочи и пустяки, которые в нашей душе потом точно спаиваются с самой сутью событий. Когда я выходил на подъезд, швейцар что-то ел и, завидев меня, подавился. Это вышло очень смешно, — старик покраснел, на глазах у него были слезы, и он как-то конфузливо спрятал за спину полученный двугривенный. Я как сейчас вижу этого старика, который, в громком звании швейцара, исправлял в быковском доме собственною особой должность сторожа и часто выходил на звонок в одной рубахе. День был зимний, но такой светлый и яркий. К крыльцу в разбитых санишках подкатил дрянной извозчик.
— Барин, пожалуйте…
Подавившийся корочкой старик-швейцар не выходил у меня из головы до самого дома, и как-то странно: я не могу припомнить Агнии Ефимовны, чтобы не вспомнить этого старика. А время идет быстро. Зима сменилась весной. Я, конечно, не бывал у Быковых и получал известия об Агнии Ефимовне только чрез доктора Клейста, который иногда завертывал ко мне по старой памяти. Немчик догадывался, что между нами что-то произошло, и терялся в предположениях. Он пробовал вызывать меня разными путями на откровенность, но безуспешно. Я знал, что у Быковых бывает часто капитан Свищов, и что доктор Клейст вылечил тетку, которая теперь ему покровительствовала всеми зависящими средствами. Иногда доктор являлся ко мне в очень игривом настроении духа и рассказывал последние городские сплетни, которые известны одним врачам.
Как-то после Пасхи мой друг, доктор Клейст, заехал ко мне в самом игривом расположении духа и, не снимая шляпы, проговорил:
— Я тебя, Платон Васильич, всегда считал своим лучшим другом.
— Несомненно.
— Да… Поэтому я пришел поделиться с тобой своим горем. Капитан Свищов, которого я ввел в дом Быковых, которого я рекомендовал, которого… одним словом, он женится на Агнии Ефимовне! Ты мне друг, единственный друг, и скажи по совести: честно или нет поступил со мной капитан Свищов?..
Я, как умел, утешал беднягу, и доктор даже прослезился.
Вечером ко мне ворвался мой милый дядюшка — на нем лица не было, а косой глаз как-то страшно бегал из стороны в сторону, точно хотел выпрыгнуть.
— Ты дурак, Платошка… круглый дурак!.. — кричал на меня Павел Семенович, делая трагический жест рукой. — Выпустил из-под носу миллион… да, миллион!.. Ха-ха… Я с удовольствием отколотил бы тебя, Платошка. Миллион… а?.. Ведь я отказываюсь от тебя: ты мне больше не племянник… Слышишь?.. У меня нет больше племянника… Эта барышня выходит за капитана Свищова.
— Я уж слышал, дядюшка.
— А, ты слышал?.. Ну, тебе же хуже, если ты даже не сознаёшь собственной глупости… Ты — безнадежный человек, ты — погибший человек, ты — идиот!.. Ах, да, вот что, Платон, — совсем другим тоном прибавил дядя, — нет ли у тебя трешницы?.. Мне до завтра.
Тетка не давала бедняге ни гроша, и старик часто прибегал ко мне за грошовыми займами, без отдачи, как и в этом случае.
V
[править]Миллионная невеста действительно вышла замуж за лупоглазого капитана Свищова, и счастливая парочка надолго сделалась темой для общих разговоров и сплетен.
Капитан был милый человек, и его вечно шаркавшие ноги частенько заносили капитанское тело в наш клуб, где он любил плотно выпить и поиграть. Я часто встречался с ним то в буфете, то за карточным столом, и мы ничего не имели друг против друга. Вообще, капитан, несмотря на свою женитьбу на богатой невесте, пользовался общими симпатиями, как душа-человек. Некоторым казалось странным только то, что он ездил в клуб постоянно один, — вернее сказать, в обществе доктора Клейста, который сделался своим человеком в старом быковском доме.
— Жена любит сидеть дома, как наседка, — развязно объяснял иногда капитан, когда его спрашивали. — Никак не могу вытащить, а мое правило — силой милому не быть…
В городе чету Свищовых считали примерной парочкой и постоянно указывали на них, когда происходила какая-нибудь семейная история.
Я не бывал у них и только раз встретил Агнию Ефимовну в клубе, что для меня было приятной неожиданностью. В первую минуту я даже не узнал ее: из застенчивой вялой девушки вышла красивая женщина. В ней было что-то совсем особенное, что бывает при таких перерождениях: ласковое, спокойное, уверенное, сильное. Мы раскланялись издали и мне еще больше понравилась эта Агния Ефимовна, потому что она держалась с такою изящною простотой, которой обыкновенно недостает захваленным красавицам.
— Ведь вы знакомы с женой? — говорил капитан, пожимая любезно мою руку. — Отчего же вы забываете нас?.. Ах, нехорошо, молодой человек!
Я поклонился. Агния Ефимовна рассеянно смотрела куда-то в другую сторону. Капитан был необыкновенно любезен и предупредителен с женой. Он ходил за ней, как за ребенком: отыскивал стул, спрашивал, десять раз: не жарко ли ей, подбегал к окну, чтобы убедиться, нет ли сквозного ветра. Старушки, привозившие в клуб своих дочерей и родственниц, были в восторге от счастливой парочки. Доктор Клейст вертелся тут же и, как собака, ловил каждое движение счастливой молодой женщины.
Полное равнодушие к моей особе несколько задело меня за живое, и я все время наблюдал молодых счастливцев. Раза два мы встречались глазами с Агнией Ефимовной, но она с прежним равнодушием переводила глаза на что-нибудь другое.
— Она влюблена в мужа, как кошка! — шептал мне доктор Клейст. — Э, батенька, дело прошлое, а ведь ты был немножко того…
— Чего?..
— Перестань притворяться… Говоря между нами, ты сильно ухаживал за Агнией Ефимовной, и даже можно было подумать, что ты в нее влюблен очень серьезно.
— Да… Я делал ей предложение и получил отказ.
— Ага… так. Теперь я понимаю все… ты… — бормотал мой коварный друг и подумал: «Черт тогда меня дернул подсунуть этого капитана!»
Чужое счастье как-то мозолит нам глаза, и самые добрые люди радуются, как дети, когда откроют в этом счастье первую трещину. Так было и с четой Свищовых. Первым и невольным сыщиком сделался я, невольным в том смысле, что я не давал себе отчета — почему меня так интересует эта парочка, тем более, что у меня недостатка в своих собственных делах не чувствовалось. Тут же в клубе у меня было назначено свидание одной… Но прежде всего нужно быть скромным: молчание! Э… все равно… плевать…
После какой-то кадрили капитан оставил жену на несколько минут, и я воспользовался этим, чтобы подойти к ней. Присутствие капитана как-то меня стесняло.
— Позволяю себе, Агния Ефимовна, поздравить вас с тем счастьем, которому все завидуют, — заговорил я.
— Да, я очень счастлива… — ответила она с гордостью (да, у ней была уже своя гордость). — А вы по-прежнему пользуетесь успехом?..
— Ничего… На свои занятия я не могу пожаловаться.
— Нет, не то: я говорю о женщинах…
Она чуть заметно улыбнулась, и я, польщенный этим замечанием, совсем не почувствовал тоненькой булавки, скрытой в нем. Черт возьми, как иногда люди бывают непростительно глупы!.. Но в этот момент я заслышал знакомое шарканье капитанских ног, и наш разговор оборвался на пустых клубных фразах. Все-таки Агния Ефимовна заинтересовала меня, и, когда я вернулся из клуба домой, мысль о ней вертелась в моей голове, как болтается пробка в пустой бутылке, а чрез несколько дней я отправился в старый быковский дом и здесь окончательно убедился в несомненном семейном счастии. Агния Ефимовна была спокойна по-прежнему, а капитан был любезен к ней, как влюбленный кот. Это было уже немножко приторное счастие, от которого непривычного человека даже тошнит. Но это не мешало мне бывать у Свищовых все чаще и чаще. Я просто отдыхал душой в этом мирном уголке и, говоря между нами, иногда завидовал.
Мой милый дядюшка Павел Семенович после обеда всегда был пьян. Это ему позволялось, потому что сейчас из-за стола он должен был идти спать. Тетка шутить не любила и, в случае сопротивления, собственноручно снимала с него сапоги. В одну из таких печальных минут домашнего ареста старик прибежал в одних носках в мою комнату, рассчитывая, вероятно, что я ушел гулять, а он может воспользоваться моими сапогами. Но я почему-то остался дома, и дядюшке ничего не оставалось, как притвориться, что он зашел ко мне просто поболтать.
— Говоря между нами, племяш, твоя тетка большая дура, — заговорил старик, весело подмигивая. — Да-а… Это и есть семейное счастие… да. Хе-хе…
— Отчего ты, дядя, без сапог?.. Еще простудишься…
— А у меня мозоли… Да, мозоли, черт возьми, скверная штука. Хе-хе… Счастливая парочка… тьфу!.. Знаем, что знаем… А я капитана одобряю — так и следует… Мужчина должен быть прежде всего мужчиной и держать бабу в кулаке… Знаем мы эти счастливые парочки. Все шито и крыто, и мы знаем… Счастливая-то женщина из синяков не выходит, а при посторонних улыбочка… стулик подставит… Ха-ха!.. Нет, капитан этот молодец… одобряю… Главное, умеет бить по такому месту ударом, что никому не видно… Небось, не звякнет по рылу, или синяк не посадит на самое то есть видное место. Вот как, братец ты мой, добрые люди миллионы из жен вышибают… Это, брат, тоже музыка!.. А если при людях, так он будто ее обнимает, а сам щипнет в больное место или булавку всадит…
— Ты, дядя, прилег бы уснуть? — предложил я.
— А ты думаешь, я вру?
— Я ничего не понимаю…
— Притворяйся, а мы знаем… Конечно, ты дурак, Платошка, что не женился на Агнии Ефимовне; ну, да тебе бы и не взять из нее ничего. Хе-хе…
— Да откуда вы можете это знать?.. Так болтают…
— Мы-то знаем…
Дядя припер двери, огляделся и, подмигнув, заговорил:
— У Свищовых горничная есть… Только, пожалуйста, между нами, потому что твоя тетка дура набитая. Ну, у меня мозоли… Что же из этого?.. У каждого человека могут быть мозоли… Да, так есть горничная. Сашей зовут… Этакий шельмец девочка, и шустрая. Хе-хе… Она приезжает в номера… ну, и рассказывает мне. Этот капитан настоящий зверь, а Агния-то Ефимовна дрожит только пред ним… Он ее селедкой кормит и до тех пор воды не дает, пока она ему; тысчонок десяток из ручки в ручку не положит. Сейчас поцелуи… «Милая моя, хорошая». А прокутил денежки — опять Агничка должна селедку кушать, а то капитан ее мучить примется… Вот оно как… А при чужих улыбочка, и стулик, и «не жарко ли тебе, душечка»… Саша-то все рассказывает, потому — ей плевать! Если бы у меня не мозоли, да я… Ты еще меня не знаешь, Платон!..
Конечно, я не поверил этой пьяной болтовне, тем более, что дядя был записной сплетник. Однако в мою душу закралось сомнение, и я часто начал задумываться о бедной Агнии Ефимовне. А если все это — правда? Вся кровь бросалась мне в голову, и я сжимал кулаки. Пусть Агния Ефимовна скажет мне одно, только одно слово, и капитан полетит в первое окно турманом. Я чувствовал себя виноватым перед ней, и мне делалось гадко, когда я вспомнил шарканье капитанских ног.
К моему счастью, болтовня дяди так и осталась одной болтовней. Я бывал по-прежнему у Свищовых и решительно ничего не мог найти подозрительного, кроме плутовской рожицы горничной Саши, которая ходила с синими подглазицами. Дядюшка, конечно, бессовестно врал. В следующий раз он попался мне на самом месте преступления: я застал его как раз в тот момент, когда он надевал мои сапоги, чтобы улизнуть из дома.
— А… это ты… — бормотал он, торопливо снимая с себя чужое добро.
— А это вы, дядюшка?..
— Да, я хотел примерить твои сапоги… Знаешь, у меня мозоли, а сапожник-мерзавец шьет мне черт знает что: пытка ходить в них. Еще до обеда ходишь, а после обеда просто мочи нет… Вот твои сапоги точно лучше сшиты…
— В моих сапогах можно и после обеда ходить, если комната остается не запертой на ключ, и я боюсь, что они когда-нибудь уйдут без меня…
— Да, да… отличный у тебя сапожник, — притворялся дядя, что не понимает моих слов. — А знаешь, тут у одного попа есть горничная… так у этой горничной подбородок… и в самой середине этакая канальская ямочка. Советую обратить внимание… Да, а что капитан? Знаешь, кто его с ума-то сводит?.. Твой приятель, этот доктор Клейст… Он капитана в лоск спаивает и по всяким притонам таскает. Хе-хе… Не мытьем, так катаньем надо брать!
VI
[править]Если разобрать серьезно, то человеческое сердце устроено немножко странно, чтобы не сказать больше. Я иногда задумываюсь на эту тему. В самом деле, человеку нужно прожить сорок шесть лет, чтобы додуматься, как нужно было сделать тогда-то и тогда-то, а тут еще этот вечный обманщик нашептывает вам свои глупости, и этот обманщик бьется горячей кровью в вашей собственной груди. Решительно не понимаю… Впрочем, даже это уже сказано каким-то философом, который уверял, всех, что знает только то, что ничего не знает. Я с удовольствием пожал бы руку этого великого человека. Э, все равно… плевать!..
Предыдущие размышления значат вот что: в одно прекрасное утро Платон Васильевич Казарин почувствовал, что он во-первых — свинья, во-вторых — свинья и в-третьих — свинья. Потом Платон Казарин тосковал, потом пришел к заключению, что он влюблен, и наконец отыскал причину всех причин, — именно, что влюблен в Агнию Ефимовну Свищову… Как это случилось, когда, почему, — осталось неизвестным, и мне всегда смешно читать в романах, что такой-то полюбил такую-то за голубые глаза, за чистоту души, за такие-то таланта… Вздор!.. Даже нет того, на что намекает постоянно доктор Клейст, когда, улыбаясь, говорит:
— Человек прежде всего животное…
Относительно моего друга, доктора Клейста, я не буду спорить, но, припоминая свои чувства, могу сказать, положа руку на сердце, что доктор Клейст не только «прежде всего животное», но и после всего животное. Много людей изживают век в потемках, но кто раз увидел свет, тот его не забудет. Мне теперь смешно вспомнить те мысли, которые меня занимали до рокового момента. Как все молодые люди, я смотрел на женщин очень просто и очень определенно. Тут не было никаких сомнений, а действительность только подтверждала эту дешевенькую мудрость. Я вижу целый ряд красивых женских лиц… вижу эти взгляды, которые зажигают кровь, вижу эту интригующую своей таинственностью обстановку разных приключений, а в результате одно: все женщины повторяют друг друга, как и мы, мужчины; красота этих женщин исчезает сейчас же, как только прикоснешься к ней.
Да… Но есть другой мир, и вот в этот таинственный, необъятный мир заглянул ослепленный Платон Казарин, заглянул ослепленный, уничтоженный, сконфуженный. А в центре этого мира стояла она, Агния Ефимовна, о которой я даже не мог сказать, хороша она или дурна, красива или некрасива, а только чувствовал, что я не могу больше жить без нее. Меня охватывала непонятная робость, когда я встречался с ней, и только потом я припоминал, что я должен был говорить и как держать себя. Да, у меня была тайна в душе, которой никто не подозревал, и я был глубоко счастлив этим одиночеством. Других женщин больше не существовало, и я мог только удивляться самому себе, что когда-то целовал холодные щечки Агнии Ефимовны и что потом объяснялся с ней. Она тогда вышла с заплаканными глазами, потом убежала от меня, потом этот подавившийся швейцар… Да, тогда стоило протянуть руку… а теперь я был счастлив уже одним тем, если мог, хотя издали, видеть ее. Да, я преследовал ее с ловкостью сыщика, а когда встречался, не знал, что говорить.
Величайшим наслаждением для меня было сидеть в той комнате, где была она, и чувствовать каждою каплей крови ее близость. А она, по-прежнему, точно не замечала меня, или в моем присутствии смотрела на мужа влюбленными глазами. Мне было смешно вспоминать глупую болтовню пьяного дяди. К капитану я относился как-то равнодушно, точно он составлял жалкую песчинку, случайно прильнувшую к подолу ее платья. Да и что такое капитан… Она одна наполняла собой все, и у меня холодело на душе, когда наши глаза встречались. Черт возьми, Платон Казарин умел любить!..
— У тебя, брат, на чердаке того… — говорил мне мой друг, доктор Клейст, и повертывал пальцем около своего лба, — не совсем в порядке. Я позволяю себе это говорить, потому что считаю тебя своим лучшим другом…
Клейст постоянно бывал в быковском доме и обыкновенно увозил с собой капитана «по делу». Я не раз пользовался этим, чтобы забраться в заветный уголок без капитана. Горничная Саша встречала меня с плутовски-нахмуренною рожицей и точно из милости позволяла мне платить ей те три рубля, которые я приносил специально для нее. Эта особа понимала, что я в ее полном распоряжении, и иногда очень обидно меня третировала, заставляла ждать на подъезде, подавала чужую шляпу, не отвечала ее мой вопрос. Раз она даже отказалась от моей обыкновенной платы.
— Мало?.. — удивился я и сейчас же достал пять рублей.
Плутовка серьезно покачала головой и сердито проговорила:
— Не за что…
— Барыня дома?..
— Барин только что уехал…
Эта фамильярность не удивила меня, и я торопливо вбежал по парадной лестнице, предчувствуя что-то необыкновенное. В самом деле, бедная горничная — и вдруг отказалась от пяти рублей, когда получала десятки раз по три.
Занятый этими мыслями, я не заметил совсем, как прошел пустую залу, потом гостиную и наконец очутился в столовой, где еще не был прибран конченный завтрак. На тарелках валялись объедки сыра, косточки от дичи и корки хлеба, несколько бутылок стояли без пробок, потому что капитан имел обыкновение допивать до дна каждую початую бутылку. Я хотел уже вернуться, когда, взглянув на пол, совершенно остолбенел: на полу лежала в самом отчаянном виде Агния Ефимовна… Платье на ней было разорвано, на лице виднелись следы крови… Несчастная женщина лежала со стиснутыми зубами, как мертвая. Я перенес ее в соседнюю комнату на какой-то диван, вспрыснул водой, и только тогда она открыла свои большие детские глаза.
— Боже мой, Агния Ефимовна!.. Что с вами?..
Это бледное лицо вдруг подернулось тенью, а губы искривились вынужденною улыбкой.
— Вы сами видите, что со мной… — прошептала она и опять тяжело закрыла свои глаза.
— Он… он бил вас?..
— Да… не в первый раз…
Что-то вроде стона вырвалось из ее груди, а я со слезами целовал маленькие холодные руки.
— Скажите мне одно слово, и я сейчас же задушу его, — шептал я, хватаясь за голову. — Наконец можно уехать за границу… можно обратиться к суду… Приказывайте!..
Помню, как это странное бледное лицо вдруг занялось неровным румянцем, а глаза посмотрели на меня блаженным и полным сожаления взглядом. Агния Ефимовна тихо поднялась с дивана и, улыбаясь, совершенно твердо проговорила:
— А если я люблю его… моего мужа?..
Горничная Саша проводила меня на подъезд и, когда я инстинктивно обернулся, она закрыла лицо руками и убежала. Нет, я решительно отказываюсь понимать женщин.
VII
[править]Я больше не видал Агнии Ефимовны, а только слышал стороной, что она была очень больна, и что потом капитан Свищов уехал за границу, откуда и не возвращался. Он вышиб из жены свой миллион и пропал с ним без вести.
Доктор Клейст один бывал в старом быковском доме. Рассказывали, что он лечил Агнию Ефимовну, которая никуда больше не показывалась. Потом и он куда-то исчез, а старый быковский дом совсем замер, и только иногда старик-швейцар выходил на подъезд погреться на солнышке.
У меня было много работы, и я с радостью хватался за всякое новое дело, чтобы забыться от сосавшей меня глухой тоски. Но часто, по вечерам, мне делалось ужасно жутко, и я был рад даже дяде, который по-прежнему не оставлял меня своим родственным вниманием и надоедал иногда ужасно. Это было какое-то человеческое отребье, и я наблюдал это отребье изо дня в день, погружаясь с головой в мизантропию.
— А ведь доктор Клейст здесь… — объявил однажды дядя.
— Как здесь?..
— Очень просто: он и не думал никуда уезжать… хе-хе!.. Тут, брат, целая история… Бедняга этот Клейст… Вот не желал бы я быть на его месте… Я думал о нем гораздо лучше. Представь себе, он живет в быковском доме, под крылышком у Агнии Ефимовны, то есть на цепочке и под замочком.
— Ты что-нибудь врешь, дядя.
— Я?.. Ты знаешь хорошо мой взгляд на женщин и, надеюсь, поймешь меня. Дело вот в чем: Клейст лечил Агнию Ефимовну и вылечил, а она ему и говорит: «Жить мне осталось недолго, а недвижимой собственности наберется тысяч на двести; если хочешь, Клейст, получить эти двести тысяч, живи со мной до моей смерти, а я на твое имя духовную напишу». И представь себе, твой Клейст согласился… Ха-ха!.. Она его буквально никуда из дому не выпускает, ну, Клейст и сидит в ожидании наследства. Каков молодец? Чтобы меня моя жена не смела выпустить из дому? Ты знаешь мой характер, Платон, и поэтому можешь судить, какой мазурик этот Клейст.
Через два года Агния Ефимовна умерла. Клейст, действительно, получил после нее наследство и, конечно, сейчас же улепетнул в столицу наверстывать потерянное. Я встретился с ним через пятнадцать лет в нашем клубе, где мы долго разговаривали, перебирая старых знакомых.
— Представь себе, из всех девушек, с которыми мы тогда танцевали, ни одна не устроилась счастливо, — говорил мой друг Клейст, когда мы поддерживали температуру в буфете. — Это что-нибудь значит.
— Да, это что-нибудь значит.
Вот почему мне сделалось жаль танцевавших девушек в нашем клубе, хотя я совсем не желаю навязывать своих мыслей другим: старому холостяку позволительно быть мизантропом.
Недавно ко мне пришла пожилая, обрюзглая женщина с подозрительным запахом перегорелой водки — это была горничная Саша. Она была одета бедненько; я предложил ей денег, но она даже обиделась и швырнула скомканную бумажку на пол.
— Не за деньгами я пришла к вам, — сердито заговорила она.
— Что же тебе нужно?.. Ты, кажется, жила в быковском доме до самой смерти Агнии Ефимовны.
— На моих руках барыня умерла.
— Так… Может быть, ты помнишь моего дядю, он рассказывал мне…
Странная женщина покраснела и сердито плюнула.
— Что же тут рассказывать, дело известное, — перебила она меня. — Только я вам одно скажу: покойная барыня до самой смерти вас любила… Мне все равно, а она со мной все говорила… Помните, как избитую-то вы ее в столовой застали?.. Я прихожу, а она и плачет, и смеется, и меня целует. «Он меня любит… он меня любит». Ну, потом, как капитан-то проклятущий уехал, я и думала, что дело наше склеивается, а вышло не то… Барыня тогда этого Клейста заперла к себе в дом. Потом, уж перед смертью, и говорит мне: «Саша, а я его и теперь люблю, Платона Васильича… только силы во мне нет… боюсь я его». С этим и умерла.
Признаться сказать, я не поверил Саше, подумал, что она все это рассказывает с самой простой целью, чтобы выманить от меня побольше денег, но она приходила еще несколько раз и наотрез отказалась взять хотя копейку.
Говоря между нами, в жизни иногда бывает такое… позвольте, как это получше сказать?.. А впрочем, не стоит… плевать.
1886
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.