Розанов В. В. Собрание сочинений. Юдаизм. — Статьи и очерки 1898—1901 гг.
М.: Республика; СПб.: Росток, 2009.
МИРЯНИН «МИРЯНИНУ» — О БОЛЯХ МИРА И О ЗАГРЯЗНЕНИИ МИРА[править]
В порядке последовательности нужно бы, прежде ответа г. Мирянину на статью его в № 25-26 «Русского Труда», ответить г. Рцы в № 2 на его статью «Бессмертные вопросы». Но… тем много, а силы падают; времени мало, и, может быть, не за горами вечная ночь. В краткие часы догорающего жизненного дня многое ли успеешь сказать? А так хочется еще и еще, о многом и многом сказать… Обширный комментарий содержательной заметки г. Рцы — за мною; пока более кратко поговорю о другом оппоненте.
Я мог бы и не возражать г. Мирянину по существу вопроса. «Христианство не имеет к браку активного и сорадующегося отношения; оно его лишь допускает, без внимания к жизненно-творческой его стороне (чадорождение), и останавливаясь лишь на морально-этической». Я мог бы и не оспаривать этой упорно им проводимой и опираемой на тексты тенденции, ибо для меня — безразлично, куда входит брак настоящим таинством, не провозглашенным, но почувствованным: в Ветхий ли Завет (примечания С. Ф. Шарапова к полемическому письму прот. А. П. У-ского), где есть к нему это активно-сорадующееся отношение, куда ли еще, в страны и времена, параллельные Ветхому Завету. Но брак есть действительное таинство, и по трансцендентному своему содержанию, чего решительно отречься не решился г. Мирянин, и потому, что все и всяческое на земле благо, почти всяческое, 9/10 его, исходит из него. Это есть таинство жизни, тайная жизнь: святая жизнь, святое жизни: и по сему характеру оно, как почка, способно распустить из себя пышный, но уже тогда самостоятельный, свой собственный цвет, мистический и религиозный. Г. Мирянин отталкивает от себя брак. Это — тенденция его статьи, он этого не оспорит; и он говорит, что это есть тенденция Христианства. Мы критикуем только его точку зрения, и он сам ответствен за то, принадлежит ли она Христианству. Но он напрасно думает, что брак будет жаться под стопы его, оставленный без призора. Оттолкнутое таинство и… поплывет, за новою судьбою и новою историею.
Он говорит и почти пугает: «Вне христианского освещения — это только связь самца, самки и детеныша». Вот настоящая его точка зрения на вопрос и, можно сказать, центральный пункт его статьи. Но известно ли ему, хотя бы от путешественников, хотя бы из истории, что нет и не было более печальной семьи, чем христианская — именно в тоне, в морали, при бесспорно одной всемирной «физиологии»? Да, по христианскому воззрению «самец, самка и кучка детенышей» суть только «физиология», с упорно отрицаемым мистическим здесь светом; и на почве такого взгляда развились (и могли развиться) только физиологические нравы, только физиологический быт. Общая еда, общая кровать; общий кошелек, и часто с желанием — как можно скорее разделиться. Да г. Мирянин так, не стесняясь и советует смотреть; он так определяет, так учит: «В Ветхом Завете цель брака была мессиальная; но когда она осуществилась, с пришествием Христа, брак изменился в содержании и теперь сохраняет значение только удобства, чистоплотности и экономии». Вот идеал, против расширения которого он борется. Будем ли удивляться, что не выше его практика? Что она не могла и не может до сих пор подняться над ним? Нет «лествицы» для идеи о браке.
Я давно стал собирать «материалы» по завязавшемуся вопросу и поделюсь, для убедительности, с г. Мирянином двумя цитатами. Оне тем драгоценны, что это — наблюдения, и притом брошенные «на ветер», т. е. вне всяких спорных вопросов, а посему-то и особенно драгоценные для разрешения спора.
Одна из них принадлежит Гёте и была высказана им в частном разговоре, который записал Эккерман («Разговоры Гёте, собранные Эккерманом». Пер. с нем. Д. В. Аверкиева. СПб., 1891. Часть I, стр. 286).
"Среда, 31 января 1827 г.
Обедал у Гёте. «На днях, с тех пор, как я вас не видел, — сказал он, — я много читал в разном роде, особенно же китайский роман, который и сейчас меня занимает и кажется мне в высшей степени замечательным». «Китайский роман? — сказал я. — Должно быть, что-нибудь вполне нам чуждое». «Не настолько, насколько кажется, — отвечал Гёте. — Люди там думают, действуют и чувствуют почти так же, как и мы, и вскоре и сам чувствуешь, что похож на них; но у них все идет яснее, чище и нравственнее. У них все рассудочно, по-мещански, без больших страстей и поэтического полета; оттого это весьма похоже на мою „Германа и Доротею“, а также на английские романы Ричардсона. Разница в том, что у них всегда и внешняя природа живет подле человеческих фигур. Всегда слышны всплески золотых рыбок в прудах; птицы, не уставая, поют на ветвях; день всегда ясный и солнечный, ночь всегда светлая; много говорится о месяце, но он никогда не изменяет пейзажа: он светит так ярко, что кажется, будто день. И внутри домов все так же чисто и мило, как на китайских картинах. Например: „Я слышал, как смеялись милые дедушки, и когда я увидел их, то оне сидели на тростниковых стульях“. Таким образом, тотчас же получается прелестная ситуация: нельзя представить себе тростниковых стульев, без мысли о легкости и нарядности. Затем к рассказу примешивается бесчисленное множество легенд, и оне приводятся также в виде пословиц. Например, о девушке говорится, что у нее были такие легкие и нежные ножки, что она могла стать на цветок и не согнуть его. О молодом человеке, — что он был такой нравственный и храбрый, что в тридцать лет удостоился чести говорить с императором. Или о влюбленной парочке, — что они, будучи долго знакомы, были так сдержаны, что, когда им пришлось однажды провести ночь в одной комнате, то они провели ее в разговорах, не коснувшись друг друга. И множество таких легенд: все они имеют в виду нравственность и благоприличие. Но именно такой умеренностью во всем и продержалась тысячелетия китайская история. В высшей степени замечательную противоположность этому китайскому роману я нахожу в песнях Беранже; почти все оне основаны на безнравственных и распутных мотивах и были бы для меня в высшей степени противны, не будь они обработаны таким большим талантом, как Беранже, — теперь же оне переносимы и почти прелестны. Но скажите сами, разве не в высшей степени замечательно, что сюжеты китайского романа вполне нравственны, а первого французского поэта нашего времени составляют ему противуположность?».
Здесь мы могли бы кончить, ибо иллюстрация кончена. Это — Фома Аквинский, дав 12 часов «духу», в 13-й час застегивает кожаными застежками толстый фолиант своего предшественника по кафедре «нравственно-догматического богословия» и идет «дать час бесу», «порадовать грешную плоть»; о чем Беранже и слагает песенку:
Шатаясь по ночам
Да тратясь на…
Да, это цитадель аскетизма, с неизбежною и вечною в нем брешью, которая уж «по слабости человеческой» будет все расти и расти, пока в зияющую пасть ее не навалятся племена и народы. Но мы докончим цитату:
« — Такой талант, как Беранже, — сказал я, — вряд ли бы что сделал из нравственного сюжета.
— Ваша правда, — отвечал Гёте, — именно благодаря испорченности времени, раскрылись и развились в Беранже его лучшие стороны.
— Быть может, — заметил я, — этот китайский роман считается у них одним из лучших?
— Ничуть, — отвечал Гёте, — у китайцев тысячи таких романов, и они были у них еще тогда, когда наши предки жили в лесах»…
Очевидно — это цивилизация, а не индивидуум; т. е. не индивидуум есть Беранже, но Беранже, Боккачио, французские fablieux, индивидуальны и отличительны для этой цивилизации, ибо она вся в данном пункте и направлении всегда была и есть в сути своей… à la Berenger, не серьезна, фривольна. Она имеет здесь нужное, и она имеет здесь шалость, т. е. в обоих случаях именно в этих пунктах и в этой сути она наиболее удалена от религии… как это и доказывает, к этому тянется г. Мирянин. Во всяком случае, не бесконечно ли печально, что во всем средненькая «желтая раса» имеет здесь, около точек пола, прекрасный и изящный быт, необыкновенно чистые нравы, нежное и деликатное понимание; а европейские народы, сорвав у неба гениальную философию, вырвав из сердца гениальную поэзию, пали плоско, пали бессильно — в ужасающую плоскость, мещанство, в серую и сорную, глубоко невежественную деревню… в сфере пола. Очевидно, есть могущественнейшая всякой философии и всякой поэзии доктрина, которая обязательна для Беранже, для меня, для читателя, — в коей с детства и до могилы воспитываясь, мы бессильны к изящному или глубокому здесь. Что же это за доктрина? — «Семья, не помогли бы мы ей, Никанор Одесский, Дунс Скот, „Мирянин“ — есть физиологическая связанность самца, самки, детеныша»; «да и не охота нам ей помогать, не удосужимся за службою, училищною и административною… ведь безусловного значения для Христианина в семейной жизни вовсе нет» (№ 26 «Русского Труда», стр. 10).
Конечно, при этом у «Мирянина», Дунс Скота и Никанора сохраняется желание, чтобы, однако, семья «текла истинно по-христиански»; но, выслушав такой ответ о себе, тысячи мирян сперва с горькой улыбкой, а затем и с сарказмом, скажут:
« — Нет, когда так, то мы уж лучше почитаем Беранже; уж когда погибать, то хоть весело»…
Читатель видит, до чего вопрос… о новой судьбе и новой истории для семьи — уместен. Можно ли представить себе, чтобы гениальные европейские народы пали ниже желтой расы в семье, раз она освободится от печальных доктрин и… беззаботности о себе, из этих доктрин вытекшей. Есть глубокая практическая нужда в этом, нужда самосохранения... но об этом пусть говорит вторая иллюстрация.
Наблюдает турист, кн. Вл. П. Мещерский, проезжая в 97-м году, через Париж, он отмечает в «Дневнике» своего «Гражданина»:
«Париж, воскресенье, 26 октября.
Вчера был в театре Gymnase, чтобы посмотреть на комедию, о которой говорит теперь Париж.
Вынес до известной степени глубокое впечатление, так как пьеса несомненно умна и талантлива, и так как, с другой стороны, благодаря талантливому, но беспощадному реализму автора приходится сказать, что действие этой комедии есть уныние от необходимости признавать безнравственность общества, не только неизлечимого, но даже торжествующего…
Пьеса „Les corbeaux“[1], про которую я говорил намедни — того же поля ягода: она тоже оставляет зрителя в безотрадном настроении, но она, во-- первых, менее талантлива, а во-вторых, ее горизонт гораздо уже.
В пьесе Gymnase’a „Les trois filles de Mr. Dupon“, автор в трех дочерях г. Дюпона изобразил три жалких типа, изображающие в то же время три самые обиходные женские положения в обществе; тип старой девы, посвящающей себя религии и благотворительности, с оттенками аскетизма и душеспасительного, так сказать, эгоизма.
Второй тип — это молодая замужняя женщина, вышедшая замуж только для того, чтобы не остаться, как старшая сестра, старою девою, без всякой любви, но с страстною мечтою — в материнских чувствах найти идеал своей жизни. Третий тип — женщина полусвета, попавшая туда после романа и падшая 17-ти лет от роду, и, затем, изгнанная отцом из дома».
Ведь «папаша» читал Фому Аквинского… то бишь, Беранже. Не помним: сперва Беранже, а потом Фому Аквинского, или Фому Аквинского, а потом Беранже, и совсем во всем запутавшись, не догадался, что «17 лет» есть именно возраст, когда девушка становится или могилою своего младенца и, «очищается» от его трупика, или рождает живого, настоящего и всеконечно — по заповеди Божией, во угождение Богу. А если «папаша» за долгим чтением не приготовил ей чистой постельки, да и вся цивилизация не приготовила… Но будем продолжать:
«Необыкновенно искусно и в то же время почти естественно автор комедии сталкивает эти три типа в интригах пьесы, и каждой из дочерей дает свою долю более или менее глубоких разочарований.
Львиную долю страданий и разочарований, автор дает замужней женщине и, прежде всего, разумеется, в личности ее мужа, молодого человека, карьериста и циника, который женился из-за приданого, с омерзительною целью сделать из жены своей à la rigueur[2] любовницу, но матерью никогда, чтобы не было нужды выделять часть годового дохода на детские расходы.
Ночная сцена перед спальнею обоих супругов, когда она решается сказать мужу, что с каждою ночью усиливались в ней и ненависть, и презрение к нему, и когда он ей доказывает, что она столь же безнравственна, как и он, так как она шла за него, как он за нее, без всякой любви, и когда после мгновенного затишья с обеих сторон в ней с большею еще силою загорается ненависть к мужу в тот момент, когда он ей говорит, что детей у них никогда не будет, — вся эта сцена, говорю я, одна из самых драматических и захватывающих по силе жизненной правды, которые я когда-либо видел на сцене. Автор доводит настроение зрителя до апогея омерзения к современному французскому мужу и ставит женщину в такое безысходно-мучительное положение, что ей где-нибудь, в чем-нибудь вне брака надо искать спасения».
…Как «вне брака»? Какая «осечка» у умного наблюдателя! Да ведь брак не начинался; был только разврат (хоть и по точному рецепту г. Мирянина: «дело комфорта, гигиены и удовольствия», см. его точные слова в № 25 «Рус. Тр.»), омерзительный… и она, тоскливым инстинктом матери, будет искать «проруби», чтобы из омута блуда-удовольствия, смертного удовольствия (тоска ее) вынырнуть в истину и истинный брак. Но об этом сейчас:
«В последнем акте, самом безнравственном, но в то же время логически реальном и правдивом, автор сводит всех трех сестер на такой психической минуте, когда и замужняя сестра, утомленная и разочарованная своею супружескою жизнью, хочет все бросить и сделаться, как старшая сестра, простою работницею, и сестра, избравшая своею карьерою продажную любовь, хочет тоже искать возрождения на пути честного труда, но обеим старшая сестра, отдавшаяся делам благотворительности, говорит: нет, вы в моей жизни не найдете счастья, я сама так измучена своей ролью, я так сильно страдаю от моей жизни лишений и долга, что завидую тебе, в твоей жизни порочного довольства, завидую и тебе, сестра, в твоей безнравственной супружеской жизни.
В заключение над двумя сестрами остается вопросительный знак, а развязка дается автором только судьбе замужней женщины.
Убежденная советами сестер и отца, она философически мирится (?!) с мужем; и когда муж говорит так, что они поедут на дачу и он пригласит гостить своего друга, который в начале пьесы стал ухаживать за нею, молодая супруга развеселяется и говорит себе, что она будет искать супружеского счастья в любви этого друга…»
«Такова комедия нравов нынешнего Парижа, пьеса разыграна художественно хорошо» (Гражданин. 1897 г. № 86).
Г. Мирянин, может быть, не читающий газет и не ходящий в театр, да и ничего в жизни не видящий из-за полок своей библиотеки, теперь, прочтя эти выдержки, вероятно, согласится, что время не разделять брак и христианство (его тенденция), но соединять брак и христианство (моя тенденция); не говорить, как поступает он: «семья не имеет безусловного значения для христианина», а вопиять: «нет христианина без семьи; нет христианства — вне супружества; и молитвы — вне чадородия»… Да так вопиять на новые «1800 лет», ибо, напр., «80 лет» такого вопияния уже ничего не сделают, ибо нужно пе-ре-рож-де-ние человека, т. е. нужны роды новой цивилизации: опять «гунны», опять «варвары», «свежий мир» — т. е. все это не буквально, но нужен «гуннский», «варварский» переворот в чувствах и идеях.
Пусть посмотрит г. Мирянин, что с ним останется, когда семья, почти умершая в христианстве, окончательно в нем умрет, и пусть поверит моему, смешному на его взгляд, страху, что вне семьи, без семьи — умрет и Христианство: вот «приход церковный», вот «прихожане» Notre Dame de Paris![3]
«За сегодняшний день, — пишет г. Мещерский, в том же дневнике туриста, — мне случилось мимоходом схватить два типа здешней молодежи high life’a[4], не лишенные пикантности. Одного я увидел за завтраком в ресторане. Он сидел с дамою и с двумя мужчинами. Он молчал, когда шел разговор о чем-либо с оттенками серьезного, и открывал рот только тогда, когда нужно было похвастать деньгами. От него я узнал, что он вчера заплатил за свою тросточку 300 франков и за пару пуговиц 1200 франков, и затем в разговоре о женщинах он самым серьезным образом говорил, что он не признает (он не признает!!) иных женщин, как тех, которые за первый визит берут не ниже 20 тысяч франков. Женщина, сидевшая в этой компании, была тоже типом: волоса ее имели три цвета, шляпа три этажа, и на каждом булавка с камнем. На лице тоже три нюанса; на пальцах три ряда колец, на руках три ряда браслет, и в руках портмоне кованого золота с тремя рядами бриллиантов. Очевидно, это именно femme chic[5]. Другой тип молодого человека я встретил в одной гостиной: сын родовитой семьи. Когда заговорили о печати, он спросил: где же эта печать находится? Про книги он говорит, что ему некогда читать: он встает в два часа дня, потом визиты, потом обед, потом ничего не делает, а затем ужин у Максима до 7 часов утра. — И это каждый день? — спросил я его. — Почти ежедневно, — ответил он мне. — И вас это веселит? — О, страшно веселит, я называю это счастливою жизнью… А таких счастливых, как вы, много? — спрашиваю я. — Этого, — ответил он, — не знаю, но мои друзья делают то же, что я, и не жалуются на судьбу».
«Я спрашивал у одного парижанина, чем занимается у них молодежь? — Да ничем, — ответил он мне, — elle se laisse vivre[6], и больше ничего»… (Там же).
Вот… «собрание верующих», «Церковь» около Notre Dame, глядя на которую, повторит ли г. Мирянин: «Вовсе не семьею спасется и спасается христианство. Не оставлю вас, пребуду с вами во веки, — сказал Христос. Это неотразимо влекущий человека нравственный образ Христа и есть» и проч., и проч., и проч, (конец первой половины его статьи-письма)…
Так уже надеялись 2000 лет. Но мы не в силах более надеяться… Нет знамений. Нет оправдания. Нет «верующих», а стало быть нет и «веры»; нет «церкви» и Notre Dame… да, ведь, он и в самом деле пуст, и есть святыня археологической науки, предмет осмотра и восхищения Буслаевых, «камень и железо» — на наш бедный и неискусный взгляд, который мы не разогреем слезами и не превратим в живой храм.
Ввиду этого я даже… и не хочу проверять по книгам, так ли поставил я тексты в статье моей «Брак и христианство». Мне более нравится живое восклицание, без справок, почтенного редактора «Русского Труда», сказанное мне, после получения им по почте «Бессмертных вопросов» г. Рцы: — ведя меня к этому и не нажимая на словах, а «походя» давшуюся ему истину, он сказал: — «Конечно, для пересмотра вопроса о браке нужен вселенский собор, и будет собран вселенский собор». Вот, что значит правильно ударить в сердце человека: вот, что значит не глухое сердце человека… Г. Мирянин… немножко глух.
Я говорю: «не хочу» проверять цитат; и мне безразлично, куда входит брак таинством. Он — везде счастливее, чем в христианстве; и нельзя этого великого бедствия не приписывать, как выразился г. Рцы, «одностороннему направлению»… в нашем до сих пор понимании христианства. Мне слишком известно, что нет вовсе достаточных «цитат» для твердого и неколеблющегося решения вопроса о браке в сторону «да!» у евангелистов, у Спасителя. Но верую, что Господь и Спас мой не хотел человеку погибели; и что в наших обстоятельствах, и при зрелище нашей жизни Он сказал бы: «Все женитесь», «непременно и все женитесь»… «Да разве и не сказал этого вам Отец Мой Небесный, сотворяя первую человеческую чету: раститеся, множитеся? И для чего вы дожидаетесь от Меня об этом слова, как бы перерешения, когда я исповедал о Себе: Отец и Аз — едино».
Милостивец и Спас это или подобное изрек бы, глядя на нужду и скорбь мира. В Его время, для Его слушателей не было подобных нашим вопросов, и ответ, нам нужный не был им нужен, не был бы даже ими понят. Вот — родник отсутствия цитат; а г. Мирянин их подбирает, их подшивает друг к другу, из них вытягивает, что можно: до того очевидно, что в словах Спасителя нет принципиального решения о худе или благе брака, и нет коренного поднятия этого вопроса. Между тем за двадцать веков вопрос о браке коренным образом повернут отрицательно. Но что же, не имея «цитат», как поведем борьбу с этим?.. На то, что Спас наш соизволил, избрал, предпочел иным и вполне возможным способам появления на земле — родится!! Да, Λόγος предмирный не слился с λόγοσ'ом Никодима, Иосифа Аримафейского. «Се Дева во чреве зачнет к родит Сына»… как вдохновенно глаголали пророки. Какое чудо! Суть Христианства… есть, однако, бесспорно в то же время суть рождения. Г. Мирянин говорит, что «Церковь ублажает бессемейное зачатие матери безмужние» — и будто бы через это прославляет и указует на земле безмужность. Какое непонимание! В «ублажении» Церкви выражен восторг к чуду «нашего спасения», восхищение к нему. При «муже» и «земном семени» рожденное было бы человек, когда рождался Бого-человек. Таким образом, не по недостоинству «семя» было устранено, и муж — не взят, но по отсутствию в них нужды, и даже потому, что при их участии не было бы «Богорождения», «Бого-воплощения». Но Бог избрал, предпочел, соизволил, как мы сказали, соделать Деву в Матерь, избрав Ее девственные пути Материнским Себе покровом. «Се — сила Всевышнего осенит тебя…» — «Буди мне по глаголу Твоему». Кто же, однако, и где утвердил разницу an und fur sich, в творческом плане, в качестве материи, в чем ли ином, чрева матери и недр отца?? Мирянин должен промолчать. В Деве Марии — изъяснено, благословлено материнство; «путь Господень…» благоговейтеязыцы. Но будет ли искать г. Мирянин способов и теперь, для нас восходить «в матерь» без мужа? Мы говорим «без мужа», когда перед Ангелом Дева Мария не отказывалась от него: «Как будет сие, когда мужа не знаю?». Какой чудный вопрос, и земле потрясающий ответ: «Сила Всевышнего… посему и рожденное наречется Сын Божий». Христианство есть сверкающее, блистающее чудо, есть разверзшееся небо… которое и видел Иаков, заснув в таинственную ночь на камне. Перейдем к нашей теме. Когда материнство так потрясающе избрано Богом; и мы в наших условиях не становимся в материнство без супружества, не очевидно ли, что с самого благословения материнства благословлено и условие его — супружество? И глагол «се мужа не знаю», глагол и недоумение, но не отрицание, не отвращение — для всей земли перелагается в восторг: «Се — муж мой, се — дитя мое».
Это-то и есть спасительная для Христианства «новая его концепция», как выражается г. Мирянин. Ибо эти матери, священствующие в родах, да и эти отцы, — около детей своих, около матерей их труждающиеся, — дадут наконец и «мир-Церковь», «общество верующих». А будут «верующие» — будет «вера»; а будет «вера» — мы не то что старое Notre Dame отворим, а сотни новых Notre Dame выстроим. «Еще ребенок — еще паникадило» в церковь; встала от болезни жена — опять причина для молитвы. И так-то вечно. И так-то "1800 лет. В радости-то?.. В молитве-то? — Да разве и сейчас, даже Дунс Скот, и Никанор, и сам суровый г. Мирянин не скажут: «буди, буди»? «Исполнились времена и сроки»; и наконец-то, наконец мы видим, где лежат уготованные миру «белые одежды» и «пальмовые вайи» (Апокалипсис).
И всем будет хорошо… даже монахам, даже аскетам! Гретхен, когда Дунс Скот спасет ее младенца, научит ее вскормить его, воспитать его, научит лучшему и прежде всего научит благочестию — ведь она от умиления, как только мальчику ее исполнится 17 лет и труды воспитания кончатся, в монахини пойдет, станет вкушать акриды и мед, увидит видения, познает небесную на земле славу страстотерпицы за веру и мученицы за «небесный монастырь». О, только ее приютите в молодости, в неопытности, в правде материнства, а уж она облобызает епископские черные ризы! Да, аскезис и семья — примиримы и гармонируемы. Екатерина Маслова («Воскресение» Толстого), будь она опять-таки подобрана, «израненная и на дороге лежащая», суровым Никанором — никогда бы вновь не узнала мужчины; ведь она… дева из дев, кто же этого не видит? И вот, чем бы она жила: научилась бы рисовать, а может и умела, и всю-то жизнь рисовала бы иконы для любимого монастыря — обители, где в летний зной ищет себе прохлады суровый одесский владыка. Приедет он, и она припадет к черной его рясе, поплачет; подаст иконку, и назад… к своей девочке, в смиренную свою и чистенькую хижину.
А то… вздумали проклинать «блудниц»: «коленом их»!.. А Бог все видит с неба и закрыл ваши гордые храмы. Да, закрыл или закрывает…
КОММЕНТАРИИ[править]
Русский Труд. 1899. 14 авг. № 33. С. 7-10; 21 авг. № 34. С. 5-6.
Публикация не окончена. Статья вызвала полемику: Шарапов С. Ф. Взгляды Розанова… // Русский Труд. 1899. 14 авг.
Мирянин — псевдоним неустановленного университетского профессора богословия, критиковавшего взгляды Розанова по вопросам брака и семьи. Полемику с ним см. в книге Розанова «В мире неясного и нерешенного».
Шатался по ночам… — Беранже. Как яблочко румян. Пер. В. С. Курочкина 1856).